Текст книги "Здесь и теперь"

Автор книги: Владимир Файнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Глава пятнадцатая

1

Я сидел в цокольном этаже студии, в одной из тесных монтажных, и занимался сборкой фильма.

После случая с Игоряшкой не мог заставить себя доснимать номер. Это сделал на следующий день оператор. Он же со своими наездами–отъездами снял детские рисунки на тему «Космос».

То ли действительно сыграл роль визит Витьки Дранова, то ли незримые тучи сгущались медленно, но пока меня никто не трогал.

Из всего процесса создания кинофильма единственное, что по–настоящему захватывает, – монтаж. Даже скудный материал маленького «Поздравления» давал почти неограниченные возможности для эксперимента, для творчества.

– Монтировать! Да это же дело, равное Господу Богу! – сказал я в сердцах монтажнице Люде, которая сразу предложила, не мудрствуя лукаво, за одну смену склеить номера вперемежку с рисунками, подложить фонограмму и досрочно сдать «Поздравление» худсовету. – Есть у вас какие‑нибудь другие дела – идите делайте их. И сегодня. И завтра. А я как‑нибудь справлюсь сам.

Люда для вида скорчила обиженную гримасу, показала, где, в каком порядке лежат в жестяных коробках дубли и фонограммы, и упорхнула.

Я вынул из коробки первый ролик плёнки, приклеил раккорд, зарядил в аппарат, нажал ногой педаль под монтажным столом. Передо мной на маленьком экране возникла Машенька. Это оказался сплошь крупный план. Одно только лицо кружащейся в танце девочки. Оно было грустным. Ни лучистых глаз, ни милой пробуждающейся женственности, невинного детского кокетства – всё, что было столь заразительно тогда, у них дома, всё исчезло.

Я должен был это предвидеть. Ведь Левка, её отец, её папа, уезжал, уезжал навсегда – какое тут веселье! Добросовестность, старание – больше ничего, никакой эмоциональной информации дубль не содержал. Это был режиссёрский брак.

Я посмотрел ролики со средним и общим планами танцующей девочки. Их ещё можно было пустить в дело.

Склеив наиболее выразительные кадры из этих роликов в одну монтажную фразу, запустил их под фонограмму цыганского танца, и тут пришло в голову, что для начала можно использовать и крупный грустный план. Отрезал часть этих кадров, подклеил скотчем к основной ленте. Снова запустил её под фонограмму.

– Артур, можно посмотреть, как вы работаете? – в монтажную вошла Наденька.

– Пожалуйста.

– Давно хочу спросить: откуда взяли вы эту прелестную девочку? – спросила Наденька, усаживаясь рядом и глядя на экран.

– А она не кажется грустной? – Я запустил ленту сначала.

– Если и есть грустинка, то в ней вся прелесть.

– «Грустинка»! Ох, Надя, не люблю этот словарь. Из передачи радиостанции «Юность»… А что, если подложить сразу после этого плана рисунок «Парящие звёзды» и положить на него звуки танца?

– Вы же хотели вставлять рисунки только после каждого номера.

– Мало что хотел. Давайте попробуем! – Я люблю ломать собственные замыслы, приходить к новым решениям.

С помощью Нади проработал весь день и в результате вчерне смонтировал два номера.

– Только два?! – ужаснулась забежавшая в конце смены Зиночка. – Если в таком темпе, когда же остальные пять?! Монтажную послезавтра забирает другая группа. А вы тут сидите вдвоём, неизвестно чем занимаетесь…

– Зинаида Яковлевна, я вообще не желаю с вами разговаривать после случившегося с Игоряшкой. Можете идти к своему Гошеву жаловаться, но пока я здесь – запрещаю переступать порог монтажной.

– Ах, вот как?! – Она грохнула железной, окованной дверью.

– …А мне казалось сначала, что вы ей нравились, – сказала Наденька, когда мы вышли в огни раннего зимнего вечера. – В конце концов, таких, как она, жалко. По–моему, не стоит так сурово…

– Это по–вашему. Сейчас вы куда?

– В садик за сыном. Звонила Нина, передавала привет. Там что‑то произошло с её знакомым. Похороны.

– Похороны… Когда это было?

– Вчера. В среду. Она как раз вечером после похорон и звонила, хотела поговорить с Игнатьичем. А тот уже уехал.

– Надя, сегодня, выходит, четверг? Вы уверены?

Глаза из‑под чёрного капюшона с удивлением посмотрели на меня.

– Уверена, конечно!

Как это было спасительно вспомнить, что сегодня первый день занятий в лаборатории. И я решил поехать туда, просто чтоб не сидеть дома наедине с тяжёлыми мыслями.

Расставшись с Наденькой, доехал до «Кировской», вышел из дымящегося паром метро. Шел пустынным бульваром, думал о том, как тесно сошлось: смерть Атаева, история с Игоряшкой. Еще хорошо, что тот очнулся, мало ли чем все это могло кончиться. Стоило ли ради кино подвергать риску жизнь мальчишки? И едва я об этом подумал, в голове возник предостерегающий голос Н. Н.: «Стоит ли заниматься пустым и опасным делом?» Да он как в воду глядел! Будто заранее знал… А может, знал? По крайней мере, теперь становилось совершенно ясно: опасным. А что бы он сказал об Атаеве? Надо было мне лететь в эту азиатскую командировку? А вдруг цепочка событий такова, что не сунься я в эти дела, там все бы пошло по–другому?

Я похолодел от этой мысли.

Было в ней нечто значительное, несмотря на то что, кажется, я ни в чём не мог себя упрекнуть.

Вспомнилось, как в одну из первых встреч Н. Н. проговорил: «Большинство людей, не видя причин, становятся игрушкой следствий и этим закладывают причины новых бед – своих и всего мира». А потом вдруг, безо всякого перехода, приказал:

– Расскажите о своём опыте.

Я переспросил, что он имеет в виду. И это был единственный раз, когда Н. Н. приоткрылся.

Скупо, как‑то отрывисто рассказал, что во время войны, будучи разведчиком, получил контузию в ночном бою. И с тех пор у него открылось свойство предвидеть будущее. И даже влиять на него.

– Каким образам? – спросил я.

– Изменяя причину, изменяешь далёкую цепь следствий, – ответил он и снова вернулся к вопросу о моём духовном опыте.

Я рассказал о периодически возникающем сне про площадь с аркадами и фонтаном, о свечении вокруг листьев, почему‑то вспомнил цыганку, подарившую мне кольцо, о том, как я выбросил его в море.

«И напрасно, – жёстко сказал Н. Н., – это был знак Шамбалы, поданный вам руками цыганки».

– А вы верите в Шамбалу, о которой писал Рерих?

– Не мы одни населяем Землю и космос, – так же жёстко ответил Н. Н. – Читайте «Неизвестные разумные силы Вселенной» Циолковского.

Я с трудом подавил в себе искушение зайти в будку телефона–автомата, набрать навсегда запомнившийся запретный номер Н. Н., набиться к нему в гости, поговорить с ним.

«А с кем ещё в мире можно об этом говорить?» – угрюмо думал я, сворачивая во двор мимо запомнившихся с прошлого раза высоких сугробов, искрящихся под светом фонаря.

И опять у особняка толпились замёрзшие люди. И опять, проходя к двери с глазком, нажимая звонок, слышал в спину: «Гражданин, посмотрите моего ребёнка», «Товарищ, исцели». И снова в приоткрывшиеся двери показался человек с красной повязкой на руке.

– Фамилия?

– Крамер. На занятия к Йовайше.

Тот, сверившись со списком, впустил, сказал:

– Между прочим занятия начались. Раздевайтесь, проходите в седьмую комнату.

Вешая пальто, я обратил внимание, что на одном из крючков висит меховая шубка Маргариты.

– …Земной шар, товарищи, тоже имеет энергетически активные точки. Причем как положительно воздействующие на человека, так и отрицательно… Входите, входите, – в высшей степени доброжелательно улыбнулся Йовайша. – Присаживайтесь. Есть ещё свободное место?

– Есть! – Из разных концов небольшого, переполненного зальца призывно взметнулись руки. С радостным удивлением я увидел, что меня зовёт Нина. Другая рука принадлежала Маргарите. Маргарита была ближе, с краю третьего ряда. Я и сел около неё.

– Видите, вы уже подчиняетесь моей воле, – шепнула она.

Между тем Йовайша, прохаживаясь вдоль висящей на стене чёрной доски, продолжал:

– В прежние времена были люди, которые умели отыскивать такие положительно активные места. Именно на этих местах ставили церкви. Об отрицательных энергетических выходах издавна в народе говорят: «плохое место», «туда не ходи». То же самое и с людьми. Есть люди, ищущие обычно себе подобных, которые, как бы умножая отрицательный энергетический потенциал такой компании, сосут энергию у других. Хотя почему «как бы»? Александр Блок очень точно это описал: «Ты и сам иногда не поймёшь, отчего так бывает порой, что собою ты к людям придёшь, а уйдёшь от людей не собой».

– А как защищаться?! – вскочил с середины второго ряда худенький бородатый человечек, тот самый, которого я видел у Нины.

– В своё время узнаете, – многообещающе улыбнулся Йовайша. – Все вы здесь – люди самых разных уровней. При устремлённости всех создастся общая аура. Пробить её будет непросто. Ни дурным влияниям, ни инфекциями. Ни даже радиацией. А что касается индивидуальной защиты от вампиризма, я уже сказал: в своё время вы все будете это уметь. Я вижу, многие записывают то, что я говорю, а у некоторых, у вас, например, – он кивнул на меня, – нет ни тетради, ни авторучки. Я, кажется, предупреждал, чтоб захватили?

Я виновато кивнул. Даже приятно было вновь почувствовать себя школьником, учеником. Маргарита вырвала двойной лист из своей тетради, протянула. Я вынул авторучку.

Йовайша обернулся к доске, взял мел и начертил на ней контур человеческого тела.

– Мы говорили об энергетике Земли. Теперь кое‑что об энергетике каждого из нас. На темечке у нас полярность положительная. – Он вывел жирный плюс над головой силуэта. – В копчике – отрицательная. Напряжение между этими полярностями и есть жизнь. Только тот, кто понимает смысл внутренних процессов организма, Земли, Вселенной, их взаимосвязь, – тот сознательный человек. Конечно, плюс его воля.

Йовайша говорил любопытные вещи, и я стал кое‑что записывать. Особенно поразила древняя индусская формула «Я – Ты». Йовайша утверждал, что в конечном итоге за всеми возрастными, социальными, половыми и прочими различиями между людьми, за всеми этими оболочками находится нечто общее, идентичное, как искра, как пламя свечи. Это и есть, по воззрениям древних, божественный огонь, душа. Тот, кто всецело проникся этим пониманием, уже не может сознательно причинить зло другому человеку, практически владеет такими феноменами, как целительство, телепатия… Архимед не нашёл точку опоры, при помощи которой мог бы перевернуть мир. Между тем эта точка есть – «Я – Ты».

Йовайша попросил обвести эту формулу прямоугольником в своих тетрадях, постоянно помнить о её значении и объявил перерыв.

Их было человек тридцать, этих людей, вытеснившихся в узкий коридор. Я обратил внимание на сутуловатого человека с сине–чёрной ассирийской бородкой в кольцах и такой же гривой волос, свисающей ниже лопаток, на полковника с погонами военно–воздушных сил.

– Вы не знаете, кто это? – спросила Маргарита, жадно закуривая сигарету.

– Никого не знаю, кроме разве Нины. Нина, я рад, что вы здесь. Вот познакомьтесь с Маргаритой.

– Артур, я тоже очень рада видеть вас тут! – сказала Нина, окидывая при этом ревнивым взглядом Маргариту и подавая ей руку. – Потрясающе интересно, не правда ли?

Я кивнул. А Маргарита сказала:

– Пока что мне все это давно известно. И он прав насчёт уровня – тут масса серых, не понимаю, зачем он их набрал…

Когда перерыв кончился и все расселись по местам, Йовайша неожиданно приказал всем выкинуть вперёд обе руки.

– Встаньте, пожалуйста, вы, – указал он на Маргариту, – вы, – указал на маленького аскета с большой бородой, – и вы.

Третьей поднялась пожилая женщина с лицом, как печёное яблоко.

– Смотрите, у всех остальных ладони обращены наружу, открыты космосу, а у вас троих ладошки смотрят вниз. Вы закрыты. Этот очень простой тест говорит о многом… Огорчаться не следует. Нужно учиться видеть себя со стороны, думать о подлинной мотивировке своих поступков. А сейчас снова возьмите ваши тетради, запишем два упражнения на всю неделю. Эти упражнения вы должны будете делать каждый день. Пятнадцать минут утром, после сна, и пятнадцать минут вечером, перед сном. Методика, по которой вы будете заниматься, единственно безопасная, пригодная для жителей многомиллионного города. С этого дня я отвечаю за ваше физическое и нравственное здоровье. И хочу вас заверить, что те, кто будет регулярно выполнять всё, что здесь задаётся, как бы законсервируются и навсегда останутся в том возрасте, в каком пришли на сегодняшнее занятие. Запомните: любое упражнение должно доставлять только радость.

2

Я лежу навзничь, совсем расслабляясь на выдохе, и стараюсь прочувствовать раскинутыми руками и ногами, что? они воспринимают снаружи, из космоса.

Добросовестно упражняюсь утром и вечером, день, другой, третий, четвёртый. Не чувствую ничего. Только подмерзаю.

Затем, умывшись и одевшись, принимаюсь за упражнение номер два: сосредоточение на цветке.

Дома у нас только одно растение – кринум. Длинные ремневидные листья, веером свисающие из луковицы, полускрытой землёй в глиняном горшке.

Нужно, сидя с прямой спиной, смотреть на листья, а потом в закрытых глазах удержать это изображение во всей его конкретности.

Открытыми глазами сразу вижу ярко–синюю прозрачную дугу, проходящую рядом с каждым листом. В закрытых глазах она светится.

На шестой день в закрытых глазах отчётливо вижу неизвестно откуда возникший лишний короткий лист. Открываю глаза – его нет.

Заглядываю сверху в сердцевину растения. Вот он! Новый растущий листок. Как же это я смог увидеть его сначала в закрытых глазах?

3

Странная пыль на этой дороге. Белая–белая пудра. Она лежит толстым слоем, и на ней смутно виднеются как бы размытые две бесконечные, уходящие вдаль колеи. Это след телеги, на которой я утром ехал сюда, в Высокую. А куда потом делась телега? Надо было хоть спросить возницу, собирается ли он двинуться обратно, – теперь вот вышагивай сорок вёрст!

Приостанавливаюсь и, чувствуя, как пухлые слои раскалённой пыли прожигают подошвы ботинок, оборачиваю голову назад.

Ветхая церковь ещё видна. Накренившимся куполом без креста словно кланяется вслед. Мне вдруг тоже хочется поклониться, но я поворачиваюсь и шагаю дальше.

Не вышло из меня Мусина–Пушкина. Зря суетилась бабка Шура, отыскивала оказию. Как хорошо было на рассвете выезжать из Степановской в Высокую! Лежал на телеге поверх сена, досыпал под цокот копыт, потом смотрел в небо на розовеющие облачка. Лучше бы на дорогу смотрел. А то встретится какая‑нибудь развилка – куда пойду? Никаких указателей нет.

Отчего я был так уверен, что найду что‑то вроде «Слова о полку»? Особенно когда, простившись с возницей, отыскал у огородных грядок священника – отца Пантелеймона, показал ему документы, а тот, взяв в хате связку ключей, повёл меня к церкви. Старый тощий священник в старой сатиновой рясе, с тощей косицей на затылке…

Я шагал рядом с ним, как конвоир, и думал о том, что не так уж давно – несколько лет назад – мимо покосившихся плетней, мимо пыльных деревьев с пожелтевшей листвой ходили и проезжали эсэсовцы… Вот и по этой дороге они наверняка проезжали, мимо этих полей, на которых ничего не посеяно.

Еще раз оглядываюсь на церковь, но её уже больше не видно. Пустая раскалённая степь. Я один движусь по ней.

Сегодня первый раз в жизни переступил порог храма. Изнутри он показался выше, чем снаружи; сверху на каменный пол косо выстреливали солнечные лучи, по углам в бархатной темноте взблескивали оклады икон.

Древние сокровища покоились в сундуке, стоящем у стены. По тому, как отец Пантелеймон ковырялся с замком, я понял, что его давно не отпирали.

Наконец крышка откинулась. Запахло кислой пылью, старой кожей. Там навалом лежали книги, некоторые – в толстых кожаных переплётах.

Отец Пантелеймон принёс табуретку, и я сначала медленно, а потом все быстрей, нетерпеливее просмотрел всё, что лежало в сундуке. Это были напечатанные типографским способом Евангелия, Псалтыри, ещё какие‑то божественные сочинения на старославянском языке, и самое старое из них датировалось знакомым мне 1799 годом – годом, когда родился Пушкин, а я ведь искал древние рукописи.

На самом дне сундука лежал большой серебряный крест.

– Тут ещё есть, – раздался откуда‑то издалека голос отца Пантелеймона.

Я встал с табуретки и пошёл на голос.

– Сюда нельзя. Алтарь! – Отец Пантелеймон появился из‑за маленькой дверцы. В руках его была тощая стопка книг без переплётов. Это оказалось ещё одно Евангелие, «Толкователь снов, или Сонник», брошюра о разведении травы тимофеевки.

– А где же рукописные книги? – сказал я, возвращая странное добавление в руки священника.

– Было и рукописное, – ответил он.

– Где же оно?

– Немцы пожгли.

– Что ж, они рукописи пожгли, а книги не пожгли?

– Духовные не жгли.

Мы перешли к раскрытому сундуку и принялись укладывать книги. Но сначала отец Пантелеймон вынул крест, обтёр пыль рукавом рясы и поставил его на пол, прислонив к стене.

– А что, все‑таки есть Бог или нет? – спросил я, когда он запирал сундук. Терять было уже нечего.

– Был, – спокойно ответил священник.

– Распяли, что ли?

Отец Пантелеймон нагнулся, поднял крест и вдруг жутковато показал им к сияющему проёму раскрытых дверей.

– Умер. В одна тысяча девятьсот десятом году.

Выйдя из знобящего сумрака церкви на раскалённую паперть, я долго соображал: кого это он имеет в виду, Толстого, что ли?

Отец Пантелеймон появился во дворе уже без креста, и я пошёл за ним к воротам.

– Не слушали Льва, – сказал священник, не оборачиваясь. – Аэропланы изобретали, граммофоны, вот и проворонили…

– Что проворонили?

Он навесил замок.

– Лев умер, а после 14–й год начался, две такие войны проворонили… По–духовному надо было идти, а не по–вещественному. – Он обернулся ко мне, яростно прошептал: – У меня сын неведомо где погиб! Идемте яишню кушать.

Я почувствовал себя виноватым. Если бы Бог был, он бы ясно видел, что я не причастен к возникновению ни первой мировой, ни второй…

– Спасибо. Поеду.

– Куда?

– В Степановскую.

– Ни телеги, ни машины не достанете. Идемте яишню кушать. Переночуете, глядишь, завтра–послезавтра кто поедет.

– Что вы! Я в командировке. Может, попутная нагонит. Как здесь на дорогу выйти?

– Вольному воля… – Он взмахнул рукавом рясы. – Налево и сорок вёрст все прямо.

– До свидания.

Но он не протянул мне ладони. Может, у них, священников, не принято?

Сворачивая налево, за церковь, я оглянулся и увидел, как отец Пантелеймон стоит и смотрит мне вслед.

И вот я иду, передвигаюсь один посреди пекла, только тень, маленькая ещё, движется у моих ног.

«Если немцы духовное не жгли, то что же тогда представляли собой исчезнувшие рукописи?

А может, шофёр грузовика поверил в чью‑то болтовню или вообще все выдумал? Как глупо! Особенно если мою поросшую колючим ёжиком голову хватит солнечный удар».

Я расстегнул пуговицы ковбойки и громко, во всю глотку, начинаю орать: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой с фашистской силой чёрною, с проклятою ордой!»

Черные брюки давно поседели от пыли, в горле першит. «Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя привозил…» Неужели я не прошёл ещё и трети пути? Солнце не думает спускаться с белесого неба. Ковбойка прилипла к лопаткам. Некоторое время бреду молча. Потом снова запеваю: «Товарищи в тюрьмах, в застенках холодных…» – и чувствую на губах резкую, раздирающую боль, дотрагиваюсь до них пальцами, тотчас отдёргиваю руки. Губы мои покрылись толстой коркой, растрескались.

Вдалеке, справа и слева от дороги, маячат два низких столбика. Я дотаскиваюсь до них, с трудом передвигая ноги. На каждом прибита фанерка, и на ней почти свежей краской начертано: «МИНЫ».

Опускаюсь на пыльный бугорок у основания правого столбика, рассудив, что уж под ним‑то мин наверняка нет. «Что же здесь творилось, что ещё целые поля заминированы?» Сдираю ковбойку, набрасываю её на пылающую голову и краем глаза улавливаю какое‑то движение. Большая серая змея с дрожащим язычком ползёт, струится, пересекая дорогу.

Через секунду я уже иду не оглядываясь. Иду, облизывая кровоточащие, покрытые коростой губы. Вскоре встречаю ещё одну гадюку. Гадина греется в пыли прямо посреди дороги. После минутного колебания обхожу её слева, зайдя на несколько шагов в поле, есть там мины или нет – не знаю.

Дорога приводит к полуразбитому мостику через сухую балку. Сажусь на него, свесив ноги. Сухая балка, совсем сухая. А прошлый год, примерно в это время, я ездил в Серебряный бор, купался в прохладе Москвы–реки, несколько дней назад пересекал Волгу, миллионы кубометров пресной воды… Отдохнув, иду дальше, иду как заведённый, потеряв чувство времени. Даже пить уже не хочется. Из небытия возвращает чей‑то голос.

– Серый! Серый!

Справа, далеко–далеко в знойном мареве, мелькает фигурка скачущего коня. Наверное, ноги его спутаны. Конь скачет неуклюже, как‑то боком.

Скольжу равнодушным взглядом по этой недоступной для меня тяге и бреду дальше.

– Серый! – вдалеке возникает бегущий мальчишка. – Серый!

Все это – и мальчик, и конь – как на другом конце света. И когда в небо ударяет взрыв – это кажется неправдоподобным, как мираж.

Земля дрогнула. Долетел слабый гул. И снова звенящая тишина. Коня словно не было. Только убегающая за горизонт фигурка мальчика…

«Вставай, проклятьем заклеймённый, – хриплю я, – весь мир голодных и рабов…» Пою «Интернационал», одолеваю пространство, которому нет конца. Солнце уже сильно клонит к западу.

Через час, а может, через три впереди показывается что‑то вроде верхушек деревьев.

Впервые познаю, что последние километры – самые длинные. Когда вхожу в станицу, тени уже большие, вечерние. Да, это Степановская. Вон за тем забором должен открыться поворот в проулок. Вот он. А вот и плетень бабушки Шуры. Тропинка к колодцу.

Налегаю на железную ручку ворота. Помогаю себе всем телом, выкручиваю наверх полведра, подчаливаю его на край колодезного сруба, накреняю и, обливаясь, пью это мокрое, это холодное…

Хватает сил войти в сени. Бабка испуганно вглядывается, бросается навстречу, потом кидает на сундук что‑то мягкое, рваное. Я валюсь и последнее, что чувствую, – шнурки расшнуровывают, снимают с распухших ног ботинки.