Текст книги "Идеалист"
Автор книги: Владимир Корнилов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)
2
Деревенское гостеванье всегда говорливо: собираясь по-родственному или по-соседски, каждый в любопытстве вникает в жизнь чужую, торопится рассказать свою. Откровения обретают характер общий и тут уж слушай не слушай, а говорить не мешай!
За Васёнкиным столом в молчании пребывали только двое: Витька – Витенька, ныне Виктор Гаврилович, да Алексей Иванович.
Виктор от жары, может от привычки не слишком выказывать особое своё положение, скинув китель с погонами полковника, сидел подомашнему, в майке, туго обтягивающей крупное, натренированное тело, охотно чокался гранёной стопочкой, выпивал, всех слушал, но речей не говорил. Один раз, правда, коснувшись рюмки, которую держал в своей руке Алексей Иванович, сказал глуховато:
− За твои успехи, Алёшка! – дав понять, что прошлое помнит.
Алексей Иванович тоже помалкивал, но с живейшим интересом слушал всех.
Возбуждённый встречей и едой, общий разговор однако, не застрял на сельских житейских событиях.
Васёнка сама вывела разговор за пределы обычной застольной беседы. И, как понял потом Алексей Иванович, к тому был у неё свой умысел: хотелось ей поверить свои мысли-горести мыслями Алексея Ивановича, имя которого произносилось неизменно с уважением в области, даже в столице, печатно и – что особенно располагало Васёнку – устно, в дорожных, гостиничных и прочих случавшихся беседах, передающих, как знала она по опыту, более независимо, а потому и более точно истинное отношение людей к тому или иному человеку, живущему на виду.
Из Зойкиных откровений в дни её гостеваний, она в общем-то представляла как и чем живёт любый ещё с давних пор своячок Алёша, теперь не терпелось ей вызнать, что же думает он, уважаемый Алексей Иванович Полянин, про нынешнюю далеко не по правде складывающуюся жизнь.
Он понял всё это потом, а пока, отстранившись от стола, слушал с всё возрастающим интересом рассказ Васёнки о том, как добывала она понадобившиеся колхозу автоцистерны, не в своей безмашинной сельхозтехнике, а у самого, аж, министра!
Рассказывала Васёнка с юморком, проглядывала в котором и притаённая горчинка, и слушать её было наслажденье.
− Всякое дело с нужды начинается, – рассказывала Васёнка. – Вот у нас. Кормов из-за летних непогод недобрали. Зима-зимушка затянулась. А молочко городу во всяки дни, что в лето, что в зиму, вынь да положь!.. Начальство, что в ответе перед городским народом, тоже в беспокойстве, тоже понимает, что у коровы молочко на языке. Дали разнарядку на барду. Да на мальтозу. Дать-то дали, да тут же, как это у нас заведено, телегу поперёд лошади поставили. – пивзавод-то в городе, сто с лишним вёрст от наших коровушек. На бортовке барду разве довезёшь!.. Прикидывали так и сяк, только видим, без цистерн этих самых на колёсах, коровок наших и выделенной подкормкой не усытить. Потолкалась по областным управлениям, – толку ничуть!
«Ты что, говорят, Гавриловна, это ж дефицит! – всё равно что японский телевизор добыть!..» Дефицит, думаю, так дефицит, а где-нибудь да должны быть. Махнула к самому Министру, да не к своему, – у коммунальников, сказали такие машины есть! – Васёнка, раскраснелась от близости той главной мысли, ради которой затеяла весь разговор. Выждав минуту как бы в задумчивости, усмехнувшись чему-то ей уже известному, продолжала, сощурив глаза и недобро вглядывалась во что-то среди стола:
− Важность, как теперь вижу, не в том, что добыла эти самые бордовозы, – хотя и в том забота. Важность в том, как до Министра дошла! Выписываю пропуск и подумалось вдруг: а можно ли простому человеку из каких-то неблизких мест, если нужда случится, до такого высокого кабинета дойти? Дай, думаю, представлюсь простым колхозным человеком в нужду попавшим, – как оно всё получится? И что ты думаешь, Алёша, на первом же шаге о порог споткнулась. Не пускают в здание! Оттуда, из окошечка: кто? К кому? Зачем?.. Взялась толковать, что нужда необычная. Куда там! Будто горох в стену мечу. И пришлось мандат депутатский достать, приехала вроде бы для уточнения бюджетных средств. Прошибло. Иду по этажам, комнат-то, комнат! И в каждой людей-то говорящих, пишущих, считающих…
Дошла до указанной, оттуда меня в другую сопроводили, в третью, пятую… Ну, думаю, нет, этак я и за неделю всех не обегаю. Поднялась на главный безлюдный этаж, прямо в главную приёмную. Платком сереньким плечи, грудь прикрыла. Этакой робкой, из дальних мест, просительницей взошла. За столом, вот с эту комнату, секретарша сидит, ну, как краснаптичка по весне у гнёздышка! В таких туалетах – вот-вот в театр ехать!
На меня глянула, в кресле выпрямилась, глаза под накладными ресничками округлила.
− Вы к к-кому?!. – даже голосом запнулась от удивления.
− Да, вот. говорю, к министру. Дело у меня. Колхозу особые машины надобны. Коровки в голоде, корм привезти не на чем.
− Какие коровки?!. – смотрит на меня, будто молока никогда не пивала.
− Мы, гражданочка, коровами не занимаемся. Обратитесь… – и так небрежно ручкой в белом рукаве с оборочкой в другое Министерство отсылает.
Говорю с покорностью:
− Дело-то у меня до Вашего начальника. Молочко-то, наверное, Вы тоже пьёте. И у Министра, небось, детишки есть.
− Ну, знаете! – будто приподняло её с сиденья. Кофточку на плечиках поддёрнула, с яркими как губы ногтями, трубку с белого телефона подняла, долго в трубку говорила, меня вроде бы не замечая.
Потом ещё звонила, кого-то приветствовала, с кем-то об итальянских сапожках перемолвилась. Гляжу: в привычном она занятии. Думаю: самим Министром красулечка эта в кресло посажена, или по описи, вместе со столом и телефонами он её принял? Знала уже: по секретарше и хозяин глядится!..
Красулька тем временем сразу две трубки с телефонов подняла, сразу в обе говорить стала. Как на машинке отстукивает: нет – занят. Нет – занят… Потом ещё третью прихватила и опять: не может… не может… не может…
Поняла я: разговору с ней не получится. Всё же, на случай, показываю глазами на важную прикрытую дверь, спрашиваю, тихо:
− Может, всё же взойду? Ведь по делу я.
Красулечка все трубки на стол опустила, подбородочек подняла, будто перед фотоаппаратом, глаза прикрыла синими веками, говорит с этаким отчаянным вздохом:
− Ох, как вы мне надоели! Говорю, Министр, занят. Занят. У него завтра коллегия. Вы понимаете, что такое коллегия!!!
Ну, думаю, терпи, Васёнушка, начала, так до конца стой.
− Что-то очень важное? – говорю с участием. – Верно всех дел, всех людей важнее?!.
Посмотрела она на меня, как выключенный телевизор, отвернулась, все три трубки разом подняла.
Теперь, думаю, пора. У меня, птичка поднебесная, тоже время мерянное. Вышла, прошлась ковровой дорожкой по коридору к окошку, что в конце светило. Постояла, глядя с высоты на суетную столицу. Скинула платок с себя, прибрала в сумочку, волосы подправила. Вхожу обратно в приёмную. Девица-то глянула, молвы лишилась. Говорю в озабоченности, будто впервой её вижу:
− Министра бы мне повидать, голубушка.
А девица ресницами моргает, будто слепят её Звезда да ордена, да значок депутатский на отвороте. Ротик открыт, губки шевелятся, а слов не сыщет. И щёчки под пудрой пылают не то стыдом, не то страхом за место своё уютное. В какой-то невесомости от кресла оторвалась, отворила передо мной дверь…
− Вот, так дорогой ты наш Алёша, – сказала Васёнка, в сосредоточенности на сказанном, подняла руки, перекрепила шпилькой тугой узел волос на голове. Видимо, историю с министром, она рассказывала и прежде и Макару, и Виктору, и Зое, теперь же говорила для Алексея Ивановича с какой-то нацеленностью мысли. И Алексей Иванович, болезненно воспринимавший всякую несправедливость, напряжённо внимавший Васёнке и ждавший завершения рассказа, спросил в нетерпеливости знать всё до конца:
− И что же Министр?..
Васёнка в задумчивости разгладила по обе стороны от себя складки новой скатерти, не успевшие выпрямиться от тяжести тарелок-блюд, сказала с неуходящей с лица усмешкой:
− Что Министр! Не на первого глядела. Такой же заботами затюканный: думать некогда, а решать надо. Вот скажу сейчас, сам поймёшь. Не успела в кабинет взойти, голос секретарши через этот самый селектор: «Михал Михалыч, возьмите трубочку. Алексей Александрович из Моссовета на проводе…». Задержалась в дверях, слушаю. Такой ли голосок у Министра, ну, как у бабоньки заискивающей перед мужичком! И почтительно, и радостно: «Ну, как же без пульки-то, Алексей Александрович! Соорудим, непременно соорудим. Буду, буду! Весь в нетерпении… Как всегда: в двадцать ноль-ноль, у Вашего подъезда. До встречи, до вечера, Алексей Александрович!..»
Радость-то пошто? Будто государственное дело сладил!..
Меня углядел. Прихмурился было, но на кресло перед столом указал. На лице озабоченность, руки бумаги перебирают, время, дескать, дорого, но внимательность проявляет:
− Ну, что у Вас, уважаемый… э-э-э товарищ… Председатель колхоза? С чем, так сказать пожаловали в наши апартаменты?.. Вижу, весь он уже там, ввечеру, когда в картишки с нужными людьми перекинется. Про дело своё говорю, на стол бумагу с просьбой ложу. Пожевал он губами, ручку повертел в пухлых пальцах, на Звезду, на значок депутатский поглядел, подписал…
Вторую зиму коровок бардой подбадриваем. Да, что-то не весело мне, Алеша. Мимо других колхозов возим-то! У них-то машины нужной нет! Нет того, другого, что я своим депутатством да геройством смогаю. Вот ведь что получается: я за четыре колхоза молочко сдаю, а те четыре, да ещё четыре колхоза по району, только поглядывают да печалятся. Ты, Алёша, жизни за справедливость не жалел. А в государстве нашем бяда чуется. Бяда, Алёша, – повторила Васёнка со знакомым нажимом на «я». – Хитрить нас учат, Алёша.
С Никитой Сергеевичем да с Леонидом Ильичём такую ли мы выучку прошли, никаких школ не надо! Хочешь дело делать, хитри, выкручивайся, откупайся, иди в обход всяких там инструкций да указаний, где всё не по делу, вопреки здравому уму. Внушаю бережливость тому же трактористу, доярочке, что после школы пришла на ферму себя пытать, а в голове мысли полохаются: я за копейки строжу, а по стране сплошные незавершёнки, нужное оборудование на золотые миллионы закупленное ржавеет у недостроенных корпусов. Треть хлебушка да картошки, да всего другого, что потом, недосыпом с полей наших собрано, спокойненько так, из года в год, гниёт да выбрасывается из-за того, что ленивы умы там, наверху. Будто в толк не могут взять, что без хранилищ, без переработки, кричать об урожаях ни к чему! Обидно, Алёша, и за людей, ни в чём не повинных, и за страну, будто без ума оставленную. Всё государство наше – что машина в распутицу: мотор воет, из-под колёс вода да грязь брызжит. А движения-то чуть. Будто, кто с умыслом грязь-распутицу разводит!
Макар Константинович, припозднившийся к застолью и, видать, проголодавшийся, но как всегда, сдержанный в еде, в движениях, молча слушавший Васёнку, счёл нужным вмешаться.
− Всё-то ты, Васёна Гавриловна, на обобщения выходишь. Что-то не так, а что-то и так. Будет каждый дело своё делать, общее само сладится.
Васёнка, повернув к Макару красивую свою голову, оперев локти в стол и умостив подбородок на сжатые кулачки, слушала своего мужа с ласковой усмешкой матери, наперёд знающей всё, что скажет любимое её чадо. Видно, не впервой сходились они мыслями о всяческих неблагополучиях в стране и по-разному относились к тому, что для многих было уже очевидным.
С той же ласковой усмешкой матери, оговаривающей своё чадо, сказала:
− Эх, Макар-Макарушка, на войне ты зорче смотрел. А теперь, от райкомовской службы подслеповатым сделался. Правда должна одна быть, что для верху, что для низу. И бяду, коли она завялась, от людских глаз не скроешь. Может, ты и прав, что каждому своё делать надобно. Но кто в узел будет связывать то, что каждый наработает?! Кому-то надо и за страну думать? Не просто должность занимать – думать! За меня, за тебя, за все колхозы, заводы. Когда всё единой заботой увязано, тогда в пользу и то, что каждый наработает… Сейчас Сталина не принято поминать. А эту самую увязку, что политикой зовётся, он умел делать.
Каждый знал и своё дело, и общую нужду. Сейчас деревню подбадривают и деньгами и машинами, а толку-то не видать! Всё в распыл, всё без ума. Нет этой самой общей увязки, от которой порядок в государстве. Без ума, всё – без ума, повторила Васёнка горестно, и тут же глаза сощуря от мучающей её мысли, спросила:
− А, может, по уму, Алёша? По тому уму, что не в добро, во зло старается?!.
Забыть не могу, как пожаловался мне однажды директор, чуется важного завода, где-то там, посреди Сибири укрытого. «Понимаете, Васёна Гавриловна, говорит, запланировали мне на второй квартал небывалую продукцию для космической оборонки. Предупредили: головой ответишь! Но скажите, как могу я изготовить продукцию, если нет того, из чего изготовить? Исходный материал может дать один-единственный в стране завод. Но завод этот ещё строят! И в строй введут его, дай Бог, в четвёртом квартале!.. Понимаете, как всё у нас в разлад идёт? И подобный разлад всюду!.. Стыдно признаться, говорит, мысли порой в голову недолжные приходят. Думаю, случись такое, что туда, на самый верх, посадили бы не нашего, не советского человека, со специальной целью навредить нам. Вы знаете, он не мог бы наделать большего безобразия, что творится повсюду теперь…»
Слова расстроенного человека Васёнка передала так сочувственно, что невозможно было усомниться в том, что боль того человека – её боль. Вся она как-то распалилась, глаза её блестели, и горбинка на всегда добром, сёдлышком, её носу – злость лихих людей, – проступила особенно на вид, и оттого смотреть на неё, и безучастно слушать было невмоготу.
Алексей Иванович помрачнел, сидел, опустив голову, будто всё, что выговорила сейчас Васёна, была его виной.
− Не опускай голову, Алёша. Уж до донышка всё прими, чтоб до людей боль-тревогу донести! – Васёна придержала речь, взгляд перевела на Виктора. – А тебе, Витенька, охранителю государства нашего, надобно бы уши прикрыть! А то, не приведи Господь, отчитываться перед начальством придётся за мысли-разговоры наши!
Виктор вроде бы шутливо прикрыл ладонями уши, в тоже время с видимым беспокойством поднялся из-за стола, сказал понимающе:
− Схожу, покурю пока…
Васёна внимательным взглядом сопроводила его до двери, оборотилась снова к Алексею Ивановичу.
− Вот, Алёшенька, какие, ещё горше слова доверил мне знакомый по Верховному Совету дипломат, много по свету ездивший. Горшие те слова сказал ему человек за океаном, один из тех, кто народы свои подымают на борьбу за жизнь человеческую, с надеждой великой на страну нашу глядят. А слова те таковы:
«Ваш лидер заснул за рулём, не сняв ноги с тормозной педали, а вы, вместо того, чтобы вытащить его из кабины или разбудить, прикладываете палец к губам и шепчете: «тс – с – с -с», призывая к тишине…!» Не отсюда ли, Алёшенька, все наши беды?!.
Алексей Иванович, сдавив ладонью подбородок, напряжённо смотрел сквозь очки на Васёнку воспалившимися от душевной боли глазами, низким от волнения голосом проговорил:
− Всё это скорбно. Дико. И всё – правда! Спит, спит, дорогой, всеми любимый. Непробудно спит! А за его спиной страна бедствует, всё, что нажито, расползается. Каждый уже сам по себе. До другого дела нет. Чудовищно!..
Алексей Иванович проговорил всё это быстро, сбивчиво, двигая от лица к столу неспокойной рукой, и, как это бывало с ним в те минуты, когда чувства захлёстывали мысли, встал, глазами отыскивая свою палочку-опору.
Зоя вскочила, выхватила из угла трость, с рукоятью до блеска отполированную его ладонью, ждала с проступившей в лице мукой, пока он выберется из-за стола. Она знала, что ни один такой разговор не проходил для её Алёши бесследно, она как будто в себе чувствовала ноющую в нём боль от всех этих несуразностей жизни, о которых так неосторожно разговорилась Васёнка. Она знала, Алёше надо уединиться, в одиночестве одолеть душевную смуту, она чувствовала это и ждала, чтобы помочь ему выйти.
Выбравшись из-за стола через уступившего ему проход хмурого Макара, Алексей Иванович, глядя на Васёнку, улыбнулся смущённой улыбкой, как бы извиняясь за незаконченный разговор, сказал:
− Душно что-то… На волю выйду… – И когда перешагнул порог и прикрыл дверь, услышал с сумеречного моста почти плачущий голос расстроенной Зои:
− Ну, зачем, зачем ты всё это говоришь! Он и так покоя не знает. Изболелся от всей этой мерзости. А ты ещё на него валишь!..
Алексей Иванович задержался, подтягивая к поясу отпущенные за столом ремни протезов, услышал мягкий, успокаивающий голос Васёнки:
− Эх, сеструшечка! Не знаешь ты своего Алёшу. Чую я его, как себя чую, с тех давнишних ещё пор. Одни у нас с ним печали. И лучше теперь вместе потревожиться, чем потом невозвратно в бяде оказаться…
3
Алексей Иванович тяжело прошёлся по двору, пристроился под черёмухой на дощатом сиденье качелей, добротно сработанных, видать Макаром Константиновичем для забав ребятни. Прислонился виском к туго натянутой его тяжестью верёвке, тихо покачиваясь, остывая лицом, думал о неожиданных, как казалось ему, откровениях Васёнки.
День стоял щедрый на тепло, белые, по летнему округлые облака плыли по небесной сини в одну сторону, от Волги, время от времени притеняли чередой своей, полудённое солнце, тень наползала, сдвигалась, и снова по всему подворью зеленела светло и радостно поднявшаяся после первого укоса свежая трава.
С заволжских лугов дул ветер, пошумливал в листьях черёмухи, приносил запах сохнущего, незастогованного ещё сена. Напитанный свежестью волжских плёсов запах родной земли настолько был ощутим здесь, у Васёнкиного дома, что Алексей Иванович закрыл глаза, чувствуя в неловкости перед самим собой, как копятся в краях закрытых глаз, под веками, обжигающие слёзы.
В счастливом минутном забытьи увидел он себя, сбегающим в радостном нетерпении с семигорского откоса к Волге, на ходу стаскивающим с себя рубашку, чтобы не теряя лишнего мига, уронить тут же на песок и штаны, и с хода влететь в поднятых снопах брызг в зовущую речную ширь, занырнуть и долго плыть в прохладной упругой её глубине, чувствуя, сознавая молодую свою силу, свою готовность преодолеть всё, что могло бы встать на пути.
Потянулись следом другие видения, теперь казалось, во всём певучерадостной поры. Вот вместе с Витькой они у огромного, как дом, комбайна Макара, гулко стучащего цепями и шестерёнками, пышущего пылью и жаром от долгой дневной работы.
Макар и Женя Киселёва, таскающая своим трактором комбайн по хлебному полю, неразлучны в этих страдных днях лета, и оба в своей стихии, – пропылённые, с потными измазанными лицами, с лоснящимися от чёрного масла пальцами рук. Оба, чувствуя зависть, видя молчаливую мольбу в глазах стеснительных мальчишек, понятливо переглядываются друг с другом, с какой-то отеческой простотой втягивают в свой страдный азарт. Из рук Макара принял он, сжал ещё чистыми незамозоленными руками штурвал довоенного «Коммунара», и первое зерно, намолоченное им с того дальнего поля у Немды, смешалось в бункере комбайна с зерном Витьки, с зерном Макара и Жени. Как просто, как ясно было тогда, как понимали друг друга люди!..
А вот она, верная ему Зойка, удивительная девчонка из удивительной юности, вдруг явившаяся из растревоженной памяти. В белом платьице. На высоком бугре, прижимая к плечу охапку васильков, стоит она, девчонкаЗойка, в трепетном ожидании той, единственной для неё из сотен подвод, на которой увозят на войну её Алёшу. И несётся с высокого холма её отчаянный крик: «Алёшк-а-а-а»… И тут же сливается с другим таким же отчаяннорадостным её криком. И вот уже от домов Семигорья несётся Зойка к нему, стоящему на костылях у одинокой берёзы в поле…
Алексей Иванович открыл глаза, и всё, что когда-то было ушло. Уже не Зойка – глаза возбуждённой Васёнки перед ним, и голос её с горечью взывает к его уму:
− Так что же такое происходит, Алёша? Неужто самим себе ворогами стали?..
Затуманилось певуче-радостное прошлое. Отрезвлённая память из той огромности, что хранилось в ней, стала отбирать, добавлять к Васёнкиному исповеданию свои горестные заметы.
Вспомнился случайный и, как тогда показалось, вроде бы малозначительный разговор с проводницей вагона.
Ехали они с Зоей на Мацесту, как обычно не в сезон, в марте. В вагоне почти не было пассажиров, и проводница за долгую дорогу расположилась к ним. Подавая чай, присаживалась, пристраивала свои привычные к работе руки на коленях. Уловив в Зое словоохотливую собеседницу, с житейской простоватостью говорила о разных дорожных пустяках, в то же время с какой-то затаённой оценивающей внимательностью приглядывалась к вежливо и молчаливо слушающему их Алексею Ивановичу.
Зоя, как обычно бывало с ней в дорожных разговорах, стала спрашивать по виду ещё молодую проводницу про дом, семью, и женщина охотно отвечала. Тут же заговорила про главную свою заботу: о неопределившейся судьбе своей дочери. «С десяти годков только о медицинском мечтала. Готовилась. В прошлом году сдавать ездила. И сдала хорошо – школу, считай, отличницей закончила. И в больнице нянечкой целый год отрабатывала. Да разве попадёшь туда при бедности-то? Сейчас вот в Харьков отвезла. Через «не хочу», а надо пристраиваться – пусть циферки в бухгалтерии считает…»
Алексей Иванович, как всегда, в несогласии с подобным противоестественным решением, вмешался в разговор:
− Но почему, почему вашей девочке отступаться от мечты?!. Снова и снова надо пробовать!..
− Чего же тут пробовать? – с тяжёлой, придавившей его усмешливостью сказала женщина. – Шести тысяч у меня нет!..
− Каких шести тысяч? – не понял он.
− Вы не из врачей сами-то? Нет? Шесть тысяч место стоит. Без них и соваться в институт нечего.
− Откуда у вас такие мысли?! – Алексей Иванович готов был обрушить на женщину всю свою убеждённость в существующей, несмотря ни на что, общественной справедливости. Но что-то удержало его. Каким-то неясным для себя чутьём он уловил, что женщина, с усмешкой сожаления смотревшая на него, ближе к действительной жизни, чем он, Алексей Иванович Полянин.
Он только нервно поправил очки на вдруг заболевших глазах, сказал сдержанно:
− В доме у нас живёт девочка, её зовут Валя. Из такой же бедной семьи. Живут вдвоём с матерью. Трижды она поступала в медицинский, но поступила. Не деньгами. Упорством добилась.
Женщина-проводница тяжко вздохнула, всё так же сожалеющее глядя на Алексея Ивановича, сказала с той же спокойной убеждённостью:
− Значит, другим чем-то расплатилась. Вы же о том не можете знать?
Алексей Иванович, стиснув зубы, вышел в коридор. В подавленности стоял у окна, думал: откуда, откуда в людях эта вот упрямая убеждённость в будто бы извечной несправедливости? Думал, не мог ответить. Долго стоял у окна, уже ничего не видя в наступивших на воле сумерках, пока Зоя не подошла, не прижалась понимающе к его плечу, не увела в купе.
Чуть позже, когда в другом поезде он ехал в Москву на писательский съезд, попутчиком его оказалась другая женщина, расположившая его к себе утомлённым лицом, строгостью костюма и умным проницательным взглядом. По тому, как скупыми деловыми движениями она быстро распределила по местам плащ, шляпку, сумочку, небольшой чемоданчик, можно было догадаться, что женщина эта из тех деятельных натур, чья самостоятельность определяется заметным общественным положением.
Дорога, как убедился за свою жизнь Алексей Иванович, удивительное место для человеческих общений. На какое-то время люди вырываются из круга привычных забот и в тесноте вагона, во всегда томящем деятельного человека бездействии, охотно вступают в разговор даже с незнакомым человеком.
Так случилось и на тот раз. Как выяснил Алексей Иванович, попутчица оказалась профессором Медицинского института, и Алексей Иванович, разговорившись и вспомнив не столь уж давний разговор с проводницей сочинского поезда, подумал: на ловца и зверь бежит! Подумал, и спросил, вот так, прямо, не скрывая своего отношения к тому, что услышал тогда.
И женщина, с усталым лицом и проницательным взглядом умных глаз, посмотрев на него пристально, и, видимо, поняв, что далеко не обывательское любопытство движет её дорожным собеседником, сказала со вздохом:
− К сожалению, та женщина, о которой вы говорите, близка к действительности. Скажу только о том, что знаю достоверно. Вступительные экзамены я принимаю по списку. Передают мне его сверху. В этом списке против определённых фамилий поставлены точки. Абитуриенту, который отмечен точкой, я должна поставить проходной балл.
− Не понимаю. А если его знания не соответствуют баллу?!. Если вы всё-таки не поставите ему требуемый балл?!.
− Буду вынуждена уйти из института. При существующей системе есть десятки способов сделать это.
Он увидел в усталом лице женщины-профессора сожалеющую улыбку, в глазах давно уже притупившуюся боль смирения.
Одно, другое, третье всплывали в разворошённой памяти Алексея Ивановича. И каждое воспоминание всё больше отяжеляло душу.
Припомнил Алексей Иванович и случай с высоким должностным лицом, тоже в поезде, на пути в столицу. Знакомый ему, весьма деловой зампред, вдруг показал редчайшую, из запасников краеведческого музея, иконку. «Как думаешь, сработает?..» – спросил доверительно.
И, когда Алексей Иванович взглянул непонимающе, пояснил:
− Еду деньги выколачивать на дорожное строительство. Без дорог, сам понимаешь, не жизнь в лесной нашей глухомани. А деньги все там, под рукой у Министра. Вот и еду с надеждой, что святая иконка смягчит душу дающего!..
Алексей Иванович залился краской стыда за чужое деяние, а у высокого должностного чина не увидел в лице и тени неловкости!..
Из памяти выплыл ещё один горестный разговор в гостиничном номере, где соседом по койке оказался снабженец крупного периферийного завода. Деликатность, предупредительность сравнительно молодого ещё человека трудно увязывалась с расхожим образом напористого заводского толкача, но, как выяснилось, был он ещё новичком в принятом на себя безнадёжно хлопотном деле.
Замкнутость вечернего гостиничного пространства, как и вагон ночного поезда, располагала к откровениям. Сосед и разговорился, видимо, почувствовав в Алексее Ивановиче отзывчивого собеседника.
«Вы, как я понимаю, далеки от снабженческих бед. Но, может быть, и вас заинтересует человеческая сторона наших повседневных забот? – начал он свою исповедь.
− Представьте, государственное учреждение, что распределяет по заводам металл, известный всем хлеб промышленности. Завод наш – хороший завод. Но металла нет, значит, и станков нет, плана нет. Ничего нет! В бумагах металл хотя и занаряжен, а на заводе его нет, не поставлен по каким-то там понятным причинам. Меня посылают в столицу толкачём, добывать то, что положено заводу по государственному плану. Вроде бы дикость? А ведь кем-то установлена?!. В сорок первой комнате этого распределительного учреждения я нахожу отдел, где должны закрыть мне наряд продукцией такого-то прокатного завода, то есть дать нашему заводу то, что положено. За столом девица. Причёсочка по-модному, золотой браслет с часиками на запястье, духами побрызгана, и, чувствуется, власть свою знает. Я впервой у неё, без опыта. Объясняю. Она бумаги раскладывает, смотрит, говорит: «Да-да, всё верно. Должны. Но металла нет…» Начинаю горячиться: «Но по плану…» Она, понимаете, плечиками пожимает: «Не могу помочь. Металлургия не выполняет план…»
Ну, как бы вы себя повели? Без металла вернусь – завод встанет! Правильно вы думаете. Вот и я по горячности рванул к белее высокому начальству. А начальство-то, знает, что металл заводы с колёс хватают. Распределено уже и то, что ещё не произведено! Со строгой резолюцией возвращаюсь опять-таки к этой девице за столом в сорок первой комнате. И она поджав губки, на меня не глядя, тут же выписывает наряд на металл. Возрадованный прилетаю на свой завод. И что? Распоряжение есть, металла – нет. Распрекрасная та девица дала распоряжение на тот заводишко, который вторую пятилетку кряду план не выполнял! Вот тебе девица-девица. Винтик за министерским столом!.. Чем дело кончилось? А вот чем. Сызнова сижу перед девицей. Уговариваю, плачусь, убеждаю. В ответ только плечики вздёргиваются да ручки над бумажками порхают. И объявляется вдруг в дверях этакий деловой человек с уверенным взглядом, с портфельчиком и свёрточком под локтём. «Привет, Линочка!» – от дверей приветствует. Подходит, ручку целует, свёрточек на стол. «Примерь, прелесть моя. Именно о том душа твоя мечтала!..» – и кофточку, какую в магазине не увидишь, разворачивает. Девица зарёй утренней расцветает. Оживилась, как ни разу прежде заговорила:
«Вы, Кострома, там вон посидите. Мне с товарищем вопрос решить надо…»
А у товарища такой же вопрос, как у меня, и девица к полному удовлетворению того товарища тут же вопрос решает, как догадался я, не только на бумаге. Такой вот урок преподала мне сорок первая комната родного Министерства!..
− И как же вы теперь? – с каким-то даже испугом поинтересовался Алексей Иванович.
Сосед-снабженец виновато улыбнулся, сказал с покорностью, точно, как женщина-профессор в вагоне поезда:
− Куда же от всего этого деться! Всюду стало так. С пустыми руками теперь не езжу…
Алексей Иванович с трудом поднялся с шатких качелей, обошёл вокруг дома, как будто пытался отыскать более спокойное место. Вернулся под черёмуху, снова опустился на доску качелей, вцепился руками в толстые верёвки. Мир, который он творил в себе, не хотел принимать проступавшие несуразности жизни.
Каждую из них, в отдельности он ещё мог бы объяснить, как случайность. Но случайности упрямо сцепливались, выглядывали из жизни уродливой насмешливой гримасой, и чувствовал он, как справедливый добрый его мир, в который так безоглядно он верил, вдруг заколебался от скопища уже всем очевидных несуразностей.
«Что же такое происходит? – думал он, – Васёнка страдает за хозяйственный развал. Но разлад идёт в самих людях! Если утратится вера в справедливость, смысл потеряет сама жизнь! Люди зрят корысть, бесчестье, продажность. Уже знают об указующих точках в списках абитуриентов, о взятках, установленных кем-то за право учиться! Кто-то вручает подарки за металл, который и без того должен получить завод! Кто-то везёт музейную иконку Министру, дабы не оскудела дающая его рука!
Что же такое происходит? Кто запустил в общество эти болезни, разъедающие саму нравственность? Чьими стараниями извлекаются из тайников людских душ эти мерзостные антиподы человечности?!.
