Текст книги "Идеалист"

Автор книги: Владимир Корнилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

Из личных записей А.И. Полянина…

«Я мыслю, значит, я живу…

И вот, в спокойствии привычно идущей жизни вдруг громыхнуло, и ни где-нибудь – в телефонной трубке, – звонил Юрий Михайлович, братец мой Юрочка! Вот его разговор:

«Слушай, чудик! – кричал он в из стольной дали. – Был ты чудиком, стал идиотом!.. Генаша велел передать, что ты подписал себе смертный приговор. Завтра появится разгромная статья Самсончика по твоему роману. Лауреатство тебя не спасёт. От Правления в вашу организацию выезжает Василиарий, тот, которого ты имел несчастье видеть у меня в застолье. Вспомни, чем занимался этот человек на фронте, поймёшь. Шкуру с тебя он сдерёт. Но изгрызут тебя до костей в твоём же писательском муравейнике! Генаша уже распорядился. Мне жаль тебя, чудик. За твою идиотскую статью, ты расплатишься не только благополучием. Даже если не стукнет тебя кондрашка, ты всё равно труп. Ещё живой, но труп!»

До предела взвинченный голос. И где-то там, за хлещущими меня словами, то ли отчаянье, то ли страх.

Хотел спросить о здоровье. Он послал к чёрту, и на истеричной ноте бросил трубку. Такой вот подарочек преподнесла мне жизнь!

Нет, милый братец, как ни грози, а поступил я, как должно поступить. И рад, что оказался среди тех мыслящих людей, кто сознал историческую пагубу пресловутого Проекта Века. Кто-то вознамерился под покровительством всесильного шефа, перепахать плугом зломыслия саму колыбель вековой русской нравственности. Не получилось. А для тебя гнев твоего высокого покровителя оказался важнее судьбы народной!..

Такими мыслями успокаивал я себя. А в голове уже ныла знакомая тоскливая звень. Снова Авров. всё тот же Авров! завязала война узелок нашего нравственного противостояния, и жизнь, вот уже тридцать лет, не может его развязать! Возносит всё выше, выше, друг против друга мы встали уже на уровне всенародного противоборства!..

Что ж, власть теперь на твоей стороне, Авров. Местами мы поменялись. И миллиарды под убийственный проект уже были в руках людей, к тебе приближённых. А вот не получилось. Не могло получиться. Потому как правда не на твоей стороне, Авров!»

«… Да, не внял опять я горькой мудрости: «Нет правды на земле, но нет её и выше!..»

Да, громыхнуло в столичных небесах, а задрожала власть на берегах волжских! Содрогнуло той дрожью и мою жизнь.

И вот уже прикрылись передо мной двери областных руководящих кабинетов. Боже, что за перемены зрил я на лицах! Ни прежних приветных улыбок, ни теплоты в словах – глаза в бумагах, разговор короток и сух. И милые прежде секретарши непроницаемо заледенели. Только и слышишь: «Занят. Не может. К сожалению, на совещании…»

Воистину, всё переворотилось в доме Облонских!..

Нет, Авровский гнев оказался далеко не тучкой, зависшей над горизонтом!..

За жизнью, щедрой на общения с людьми должностными, заметил я одну повторяющуюся особенность. На любом этаже власти люди должностные всегда, в большом и малом, действуют только по силовым линиям, исходящим от Первого лица. Как в магнитном поле неизменна направленность силовых потоков, так и в каждой властной структуре обнаруживает себя тот же закон магнитного поля – все должностные люди, может быть, за самым малым исключением, не только действуют, но мыслят, чувствуют, поступают согласно с мыслями, чувствами и волей Первого лица. Так во всей властной вертикали, сверху донизу. И нахмуренный взгляд вышестоящего незамедлительно воспринимается и в точности повторяется каждым стоящим ниже, до последней приземлённой ступени, где властная структура кончается и начинается жизнь людей обыкновенных, озабоченных не политесом, а трудом и хлебом насущным.

Особенность эту я трудно сознавал, время от времени испытывал на себе. Но старался не впадать в отчаянье, продолжал делать своё дело. И здесь, внизу, среди людей, живущих едиными заботами, я находил опору. И именно отсюда, снизу, обычно начиналось обратное движение к справедливости. И справедливость восстанавливалась.

Может, в том скрыт закон самой жизни? Может быть властное громыханье и замрёт само собой?!..»

В ДНИ ГОРЕСТНЫХ РАЗДУМИЙ

 − Зой, ты помнишь мудрого дядю Федю, Федю-Носа из Семигорья? Когда-то, после госпиталя, явился я к нему на костылях. Ни к кому другому, к нему пришёл. С обидой на свою жизнь. Спросил, с какой-то даже злостью спросил:

− Вот, вы, дядя Федя, о вере толкуете. А в чём она, ваша Вера?

И знаешь, как он ответил?

− А вот есть она, Олёша. Как бы объяснить тебе непридуманно, – уж больно проста моя вера. Как думаешь? Помри я – убавится хоть чего-то на земле?

Подумал я, ответил:

− Для меня убавится. Доброго человека не станет.

− Ну, вот и отличил! – обрадовался Федя. – В том вся моя вера, Олёша. – Жизни добра добавить…

− Понимаешь, Зой? «Жизни добра добавить!» Я ему о себе, про беду свою. А он меня от себя, от себя поворачивает: гляди, Олёша, гляди на тех, кто вокруг, о них должна быть твоя забота!..

− Почему ты вспомнил про Федю? Просто так, или? – Зоя оторвалась от дела, штопала постоянно рвущиеся, «некачественные», как говорила она, колготки, внимательно посмотрела.

− Да, вспомнилось вот, – как-то нехотя ответил Алексей Иванович, тут же и загорячился:

− Понимаешь, Зой, Федю вспомнил и думаю: если год, десять, двадцать лет ты делал кому-то добро, должно оно хотя бы помниться? Ведь и тому, кто делает добро, бывает невмоготу!

Зоя взглянула обеспокоено, осторожно спросила:

− Тебя кто-то обидел?..

Алексей Иванович смутился, сказал раздражаясь:

− Зой, я рассуждаю вообще!

− Пожалуйста, рассуждай, как тебе хочется! – Зоя снова склонилась над шитьём.

Сидели они в кухоньке, куда по вечерам сходились к ужину. Здесь, за маленьким обеденным столиком, они обычно обсуждали свои житейские проблемы, разговаривали о жизни, о книгах. Порой согласно, порой споря и горячась. Здесь же читали газеты. Здесь Зоя печатала на машинке бесконечно исправляемые им листочки рукописей.

В вечерние часы здесь шло духовное их общение, без которого уже не мыслили они свою жизнь.

Разговор, который так неосторожно затеял Алексей Иванович был мучителен для него. Впервые пошатнулась его вера в справедливость. Теперь он страшился вовлечь в эти, может быть, ещё и напрасные, как думал он, волнения Зойченьку, и без того испереживавшуюся за его вмешательство в большую политику.

В неловкости за прорвавшееся раздражение, он спросил, как-то даже искательно:

− Зой, а помнишь, как однажды, среди ночи зазвонил телефон? И мы поднялись, сонные пошли в гараж, выехали в шумящую дождём темень выручать нашего подопечного Бориса-свет-Васильевича, застрявшего, где-то на полдороге к своему дому? В дряхлой машинешке его отказал аккумулятор, мы везли ему свой, запасной. Зябко, неуютно было. Дождь хлещет. Где-то на втором десятке километров, всё-таки отыскали его. И как радовались, что сделали доброе дело! Ведь дома его ждали: и жена, и четыре, может быть, голодных девчонки. И надо было их кормить, поить, одевать. И всё на зарплату сельского учителя, да на доходы, не очень щедрые, от писательства. Помнишь?..

− Помню. Только не пойму: ты, вроде, оправдываешься в своём добром отношении к нему. Он что, разочаровал тебя?..

− Не-ет, – ответил Алексей Иванович и сам почувствовал, как неуверенно произнёс это «не-ет». – А вот ещё, Зой. Ещё один из отшельников, что обосновался в лесу. В бараке, чтоб вне суеты людской писательскую славу обрести. Помнишь, как отчаявшаяся его жена умоляла нас приехать, спасти одичалого супруга? Ведь не без таланта! А как человек – стоять рядом не хочется! Прямо-таки клокочет в нём ненависть к любому собрату по перу. Помнишь, как вытаскивали его в усмерть пьяного из-под стола, оттирали, отпаивали. В больницу устроили. Квартиру выхлопотали. Думали, в других условиях по-человечески заживёт! Ведь, когда трезвел, отличные рассказы писал!

− Ты же и виноват! Нянькался с ним, как с дитём, только что из соски не поил! В статьях захваливал. Все нервы поистрепал себе в издательствах, рукописи его пробивая!..

− Но, ведь, талант, Зой!..

− А человек?.. Может ли писатель, если он совесть людская, быть ненавистником и завистником? Да ещё пьяницей… Нет, Алёша, я всё-таки думаю, Добро должно отзываться добром. Добро в одну сторону плодит только эгоистов. Сколько себялюбцев ты наплодил, Алёша!..

И Борис Васильевич, которого ты вспомнил, не лучше. Ты готов прямотаки себя забыть ради его благополучия. А я, если хочешь знать, скажу: мне он очень, очень не по душе! И в ту ночь, о которой ты вспомнил, я видела то, что постарался не заметить ты. Когда мы отыскали его, сиротно сидящего в машине, ни чуточку благодарности не было в его лице! Он, видите ли, ещё недоволен был, что мы так долго добирались! Как будто ты обязан был ехать в ночь из-за того, что у него что-то там случилось. Он даже не подумал, что тебе во сто крат труднее, чем кому-либо другому! Не нравятся мне такие люди, Алёша. Твоя доброта только портит их. Думаешь, не знаю, что ты неделями сидел, правил его рукописи? Ты даже писал за него! На себе втащил в литературу. И теперь он прилип, и сосёт, сосёт. Ты даже свою зарплату отдавал ему!.. Знаю!..

− Зой, мне кажется, ты не справедлива. Он старается. И понимает, что без помощи ему трудно.

− Эх, ты, Алёшечка. Добромыслик! Когда ты научишься разбираться в людях на житейском уровне! Давно хотела сказать тебе. Думала, сам до этого дойдёшь. Но ты, как пастырь, и думаешь без твоего пастырства люди не проживут… Наверное, должно что-то случиться, чтобы ты, наконец, понял, как безжалостно растрачиваешь ты себя! Полжизни уже растратил на других! Полжизни! Сколько доброго, нужного мог бы ты вложить в свои книги! Ведь написал ты, ну, самую крохотулечку из того, что мог бы! Почему об этом ты не думаешь?..

− Подожди, Зой. Тот же учитель в школе. Разве не растрачивает он себя на других? Своими руками избы не рубит, хлеб не сеет. Но научив, воспитав человеков из мальчишек, девчонок, он их умами и руками творит жизнь!..

− Вот именно: если бы «человеков», – грустно улыбнулась Зоя его оговорке. – Ты же плодишь анти-человеков, эгоистов. Я тебе кое-что ещё напомню. Тоже твой подопечный, Аркаша Снежинский. Сколько ты сидел над его пьесой. Ладно бы редактировал – за него писал! В художественном совете отстаивал. Наконец, поставили. И что? На премьере восседает самодовольный Аркаша в директорской ложе уже с молоденькой актрисойлюбовницей, принимает милостивым полупоклоном жиденькие аплодисменты. А в антракте шествует, надменно подняв голову, тебя не замечая. Да не в том дело! Пьесу-то сняли! Пустышкой оказалась. Литературно ты её вытянул. А суть-то? Сплошная банальность! Зачем растрачивал ты себя, своё время на чужую банальность? Хотел ещё одного эгоиста ввести в литературу?.. Так, по пальцам, перебери-ка всех, кто питает своё тщеславие от твоей щедрости? Жуткое дело! Нет, Алёша, в творчестве не то, что в школе. Ученики – одно, таланты – другое. То, что смог Толстой, смог Пушкин, никто другой не смог. Никто!..

Вот, подожди, изменится что-то, все они – все! – не только не приветят тебя при встрече. Они предадут тебя, Алёша! Предадут, если выгодней окажется что-то другое…

Алексей Иванович едва не застонал, сдавил лежащие на столе руки, сидел, как будто сжимая свою душевную боль: Зоя, сама того не ведая, отнимала последнюю его надежду!

− Что с тобой, Алёша? – Зоя протянула руку, затеребила его встревожено. – Я что-то не так сказала?!.

− Нет-нет, ничего, Зой, – отозвался Алексей Иванович. – Что-то ногу задёргало. Наверное, опять магнитная буря навалилась.

− Наверное, – понимающе вздохнула Зоя. – Только все магнитные дни у меня отмечены. Вот, они, на календаре! И плохой для тебя день будет ещё через неделю. Нет, Алёша, не ноги мучают тебя. Что случилось, Алёша? Почему ты не говоришь мне, что случилось?..

Алексей Иванович сидел, сдавив ладонями голову, мысленно перебирал события последних дней, пытаясь выстроить их в логический ряд, понять, наконец, чем могут они завершится.

− Почему ты молчишь? Я слушаю, Алёша!

− Зой, только не волнуйся, прошу тебя! – сказал Алексей Иванович, чувствуя всю бессмысленность произнесённых слов, он видел, как с побледневшего лица Зои уже пронзительно смотрели её бездонно чёрные глаза.

− Зой, ну, не волнуйся! – повторил он, почти жалобно.– Может, всё это так, погремит и уйдёт…

Зоя ниже склонилась над шитьём, он слышал шуршание нитки, протаскиваемой сквозь ткань, ткань потрескивала от резких движений её руки.

− Я слушаю, – голос Зои приказывал говорить.

− В общем, Зой, ничего такого уж страшного. Та, моя, статья, – помнишь ты печатала?.. – о повороте Северных рек в Волгу. Кому-то там, вверху, очень и очень не понравилась. Ну, и …

− Что – «ну?»..

− Ну, как бывает, когда не оправдываются ожидания каких-то должностных лиц? У кого-то от этого проекта волосы шевелятся. А кому-то, лишь бы миллиарды прибрать под свою руку. Подумай, что случается, когда корысть остаётся с пустыми руками!..

− Подожди, Алёша. Что-то я не понимаю. Не ты же один, многие выступили против этой варварской стройки?!

− Всё так, Зой! Но статья получилась как бы завершающей в общей дискуссии. После неё Проект был исключён из Директив. Гром и молнии обрушились на меня. Звонил Юрочка. Рвёт и мечет. Предупредил, что лихо будет. Кто-то оттуда, сверху, уже едет, чтобы изгрызть меня в нашем же писательском муравейнике. А я вот думаю и не верю, что человеческая порядочность может уступить корысти. Это чиновник с солдатской готовностью исполняет указания, идущие сверху. Но думающего человека, одухотворённого мыслью о справедливости, можно ли заставить пойти против совести? Может ли такое быть, Зой?..

Зоя, прикусив губу зубками, молча, торопливо шила. Алексей Иванович так же молча смотрел, как двигались её руки, как будто они, её руки, всегда помогающие, ласкающие, утешающие, могли укрепить его в его надежде.

Тяжкий вздох он услышал, услышал и горестные в свой адрес слова:

− Эх, Алёшечка! Ты столько прожил! – а всё такой же неисправимый идеалист!.. – Нитка оборвалась от неверного движения её руки. Зоя долго мусолила кончик, долго, невидяще вдевала нитку в игольное ушко. Наконец, продела, завязала узелок. Спокойно, так спокойно, что сжалось у Алексея Ивановича сердце сказала:

− Я всё поняла. Что бы ни случилось, я с тобой. Я с тобой, Алёша!..

Руки её дрожали.

Из личных записей А.И. Полянина…

«Боль стучит в моё сердце. Идут часы, ночи, дни, а я не чувствую телесной своей сути. Будто я – не я. Во мне только боль, боль людей, которых никогда я не видел, но вдруг узнал. Боль человеческих бед, заполонивших всю огромность зримого мной мира. Боль мыслящего разума, боль стонущего сердца.

Страшны часы нравственной боли в безмолвии ночей.

Но сегодня во мне дневная боль. Раскрыта книга, не на нашем языке написанная, не у нас изданная. В книге японский дипломат Кацука, обстоятельно, по-восточному невозмутимо, рассказывает германскому послу Равенсбургу о последних минутах жизни Рихарда Зорге.

Уже не в первый раз откладываю книгу. Снова беру. Пальцы дрожат от неподъёмной тяжести белых бумажных листков. Хочу отодвинуть их, рука протестует. Раскрываю, начинаю переписывать. Слово за словом, строка за строкой.

«… День 7 ноября 1944 г. – продолжал Кацука, – в тюремной камере 133 начался как любой другой из 1088 дней его заключения, до тех пор, пока в двери не повернулся ключ надзирателя.

Открылась дверь камеры. Доктор Зорге лежал на своём матрасе, читал толстую книгу. Но в этот день пришёл в камеру не только надзиратель, а и полковник Нагата-сан, начальник тюрьмы. Сам я стоял позади полковника. Когда узник увидел Нагату в парадной форме, он закрыл книгу, откинул одеяло и сел на койке. Полковник Нагата поздоровался с ним как положено по службе.

– Вы доктор Рихард Зорге? Родились 12 апреля 1895 года в Баку? – спросил его, как предписано, полковник.

Зорге встал, подтвердил эти данные.

– Доктор Зорге-сан, по приказу его превосходительства министра юстиции сообщаю вам, что сегодня состоится ваша казнь.

Нагата ждал реакцию осуждённого, но лицо Зорге оставалось спокойным, на нём не дрогнул ни один мускул, незаметно было никакого страха перед смертью. В высшей степени самообладание и хладнокровие Зорге произвело на нас глубочайшее впечатление, особенно на Нагату. Какое-то время стояли в оцепенении.

– Всё приготовлено, Зорге-сан, – сказал полковник. – Но я могу несколько повременить…

Узник же дал понять, что не нуждается в отсрочке.

– Зачем? – улыбнулся он. – Сегодня я и без того ничем лучшим не намеревался заниматься.

Как начальник тюрьмы, полковник Нагата ничего подобного раньше не слышал и не наблюдал, чтобы приговорённый к смерти с таким спокойствием и с такой готовностью встречал свой последний очень короткий путь от камеры до виселицы.

– Нужно ли вам время… для того, чтобы написать письмо или ещё что-то?..

Зорге покачал головой.

Белому осуждённому к смертной казни в Японии, в стране Восходящего Солнца, начальник тюрьмы предложил свидание с христианским священником.

– Зачем?.. Когда я стою и так перед высоким шефом!

Нагата слегка поклонился.

– Я не хотел бы вас торопить, Зорге-сан.

Выше на целую голову японца, Зорге ответил полковнику таким же, полным вежливости поклоном.

– Единственное, что я должен ещё сделать, – сказал Зорге, – так это поблагодарить вас и господ стражников за заботу обо мне, доверие и дружеское расположение, которое оказывалось мне в тюрьме его императорского величества.

Полковник Нагата воспринял эту признательность совершенно серьёзно и как вполне заслуженную. Со своей стороны пожелал ему всего хорошего на пути в другой мир.

– Очень любезно с вашей стороны, господин полковник, – ответил ему Зорге. – Я этим очень взволнован, только не знаю как это всё будет выглядеть, не останется ли это благим пожеланием?..

Нагата не вникал в существо этих слов.

– Доктор Зорге-сан, я сожалею, что было отвергнуто наше намерение обменять вас на наших людей. Мы даже пошли на уступку, предложили Советам обменять на одного нашего агента.

– Советам?.. – изменился доктор Зорге в лице.

– Естественно, вы же советский гражданин…

– Мне кажется, очень, очень мало вы просили за такого как я!

– Конечно, – согласился полковник. – Но ответ был отрицательным. Нет… Теперь ничего другого не остаётся как…

Зорге, плотно сжав губы, молчал…»

Рука моя останавливается. Откидываюсь на спинку стула, закрываю глаза. Проживаю минуту молчания Зорге. Стараюсь приглушить тупые удары сердца.

1088 дней он жил в каждодневном ожидании казни. Он приготовил себя к смерти. Для Отечества своего он сделал всё, что мог. Исполнил долг разведчика, гражданина, человека. В непреклонности своих убеждений он расставался с жизнью.

И тогда полковник Нагата произносит слова, которые потрясают сознание Зорге.

И Зорге, плотно сжав губы, молчит.

Понял ли он коварство японского полковника?..

«Нагата и другие присутствующие тоже молча ждали некоторое время в мрачной камере.

Наконец, приговорённый вскинул бодро голову, взглянул на нас.

– Чего мы ещё ждём, господин полковник? – спросил резко Зорге. – Идёмте!.. – шагнул он.

Молча наша небольшая группа пересекла тюремный двор, а потом без спешки вошли в другой, несколько больший. В нём, в дальнем углу, было невзрачное бетонное здание. С высоко поднятой головой Зорге прошёл в его узкую дверь.

Я был поражён, как будто мы вошли в храм в чисто японском стиле.

У алтаря стоял священник, буддист, в жёлтом одеянии. Губы его беззвучно шептали какую-то молитву, а пальцами он перебирал янтарные чётки.

Зорге поклонился священнику.

Тюремный комендант и его люди привыкли к тому, что смертнику здесь предоставляли последнюю паузу. Обычно она затягивалась. Зорге же показал головой. Что он не желает задерживаться у святыни.

Полковник Нагата пригласил его вежливым жестом обойти вокруг алтаря. Там, скрытая за высокой статуей божества, находилась дверь, уже раскрытая перед Зорге. Он переступил порог камеры смертников. Посередине её была виселица. Зорге без промедления подошёл под неё. Слева у двери стояли прокурор и судья, приговорившие его к смерти, справа – трое в тёмных кимоно и в чёрных масках. То были палачи. Они поспешили к Зорге, набросили ему на шею петлю. Наступила жуткая пауза.

– Можете вы ещё что-то заявить, доктор Зорге? – спросил полковник Нагата в соответствии с предписанным ритуалом.

Зорге обвёл нас всех глазами и громко рассмеялся.

 … Видя, как посол Равенсбург изменился в лице, советник Кацука сказал:

– Я вас предупреждал…

Равенсбург молча закурил сигару.

… Слушать этот презрительный, дерзкий смех было ужасно…

Посол словно замер с сигарой во рту.

– К чёрту всё, что живёт на этой земле! – закричал Зорге так громко, что на его лбу обозначились вены.

В этот момент подбежали к нему палачи, быстро опоясали его верёвкой, надели на голову чёрный колпак, свисавший на плечи и отошли в сторону.

Нагата дал знак. Один из палачей потянул ручку на себя у стены. Послышался глухой шорох, под ногами Зорге раскрылся люк, и он сразу провалился в него…»

… Был 1944 год, ноябрь, седьмое число, пик войны Великой Отечественной. Гибли в сражениях сотни тысяч сынов Отечества. Как и Зорге, они отдавали свою жизнь за других, за тех, кто жил на общей их Родине.

Сотни тысяч гибнущих жизней там, и одна отнимаемая жизнь здесь. Могла одна жизнь невидимо раствориться среди сотен тысяч смертей? Могла.

И не растворилась. Мужеством самоотречённости высветила мужество и тех, других, кто сгорал в завершающих войну сражениях.

И всё-таки, в казни Зорге есть нечто, что не даёт утихнуть боли. Полковник Нагата не мог смириться с готовностью Зорге к смерти. С вежливостью страны Восходящего Солнца, с утончённостью восточного коварства, он перед казнью физической совершает над Зорге ещё и казнь духовную: он убивает в нём Веру в справедливость той жизни, за которую он шёл на смерть!

Ещё и ещё раз вчитываюсь в слова очевидца: Зорге благодарит полковника за благое пожелание на пути в другой мир, но полковник Нагата «… не вникал в сущность» его слов.

Он искал слова, которые пошатнули бы готовность Зорге к смерти. Такие слова он находит: «… Доктор Зорге-сан, я сожалею, что было отвергнуто наше намерение обменять вас на наших людей. Мы даже пошли на уступку (ещё один нажим!), предложили Советам обменять на одного нашего агента.

– Советам? – изменился доктор Зорге в лице. (Короткая вспышка Надежды и Веры!).

– Естественно, вы же советский гражданин.

– Мне кажется, очень, очень мало вы просили за такого как я. (За иронией Зорге ещё теплится Надежда).

– Конечно, – согласился полковник. Но ответ был отрицательным. Нет… Теперь ничего другого не остаётся как…

(Зорге, плотно сжав губы, молчит. Духовная казнь свершилась!).

«Наконец, приговорённый вскинул бодро голову, взглянул на нас.

– Чего мы ещё ждём, господин полковник? – спросил резко Зорге.– Идёмте! – шагнул он.»

(В себе зажал Зорге боль поверженной Веры).

На шею Зорге набросили петлю. Наступила жуткая пауза.

«Зорге обвёл нас всех глазами и громко рассмеялся. Слушать этот презрительный дерзкий смех было ужасно».

Презрение к физической смерти он бросил палачам в лицо. Но сознание преданной Веры, сжатое в душе, взорвалось последней отчаянной болью.

«– К чёрту всё, что живёт на этой земле! – закричал Зорге, так громко, что на его лбу обозначились вены…»

С этим страшным проклятием он оставил земную жизнь…

Не ждёт ли меня судьба Зорге? Помоги, Рихард, и мне выстоять перед приготовленной мне казнью!..»