Текст книги "Идеалист"

Автор книги: Владимир Корнилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

2

От Степанова Алексей Иванович возвращался в своё временное гостиничное пристанище знакомой с отрочества улицей, теперь неуютно чужой, словно разбухшей от слепящего многоцветья реклам, подмаргивающих вывесок, непонятных обозначений, от толп, бездеятельно бродящих взад-вперёд по мёртвенно-оранжевым тротуарам, от тусующихся у дверей ресторанов и гостиниц макияжных девиц в ожидании валютных покупателей. Отжимая к стенам домов людские вереницы, нескончаемо неслись, взблёскивая стёклами широких подфарников и выпуклыми боками, по – акульи удлинённые «Мерседесы», куцые, со злым собачьим выражением «Тойоты», «Волги», и «Лады», поблёкшие среди их блеска и мощи. Вся эта что-то выискивающая для себя ночная уличная жизнь, в её какой-то бледнолиловой покорности, вызывала ощущение последнего пиршества в подступающей вселенской погибели.

И Алексей Иванович, помня ту, прежнюю московскую улицу, которая прежде одаривала его особой уютной теплотой, ту улицу, где смех, весёлые голоса и песни звучали чаще, чем гудки машин и звенящие трели трамваев, пытался отстраниться от надоедливо слепящих неоновых потоков, блеска машин, угнетающей тесноты людей, в какой-то маниакальности бредущих встречь и в ход ему, и не мог не чувствовать, как всё плотнее обступает его телесная плоть улицы, равнодушная ко всему, кроме зазывных неоновых всполохов.

Когда случалось оглянуться, взгляд его улавливал в прогале высоких домов бетонно-металлическое тело Останкинской башни с округлым пузом «Седьмого неба». Сгустившаяся к ночи мутная наволочь скрывала антенную иглу, потому башня теряла обычно лёгкие свои очертания, казалась тяжёлой, насупленной, хмуро проглядывающей из-под косматости бровей всё пространство столичных улиц, крыш, домов. Алексей Иванович порой даже поёживался от чувствуемого следящего её взгляда, ловил себя на мысли, что есть какая-то связь между этой, высящейся над столицей дозорной башней и маниакальными толпами, бредущими улицей, в которую так неосторожно он вступил. Он торопился выбраться из удушающих уличных объятий. Но налитые багровостью глаза башни, как будто следили за каждым его шагом, за каждым взглядом. Казалось, сама башня движется за ним в неотступном старании удержать его в этом слепящем одурманивающем неоновом коридоре. Алексею Ивановичу пришлось сделать усилие, чтобы добраться до ближайшего перекрёстка. Наконец, он свернул в полутёмный, тихий переулок, пошёл, удлиняя себе дорогу, но чувствуя облегчение от сброшенного с себя бутафорского кошмара. С ожившим интересом вглядывался он в ещё сохранённую здесь прежнюю московскую жизнь. Редкие прохожие, как в отроческие его времена, шли в озабоченности, входили в подъезды, в арки дворов, на верхних и нижних этажах как-то подомашнему освещались квадраты окон, – люди готовились к недолгому ночному отдохновению. На одном из балконов бабушка терпеливо уговаривала капризничавшую перед сном внучку. На другом, обнявшись, стояли влюблённые, стеснительно смеялись после каждого поцелуя. Внизу, по тротуару, прогуливался в пиджаке старого покроя и соломенной шляпе кто-то из дедушек, держа на поводке лопоухого спаниеля. Девушка в лёгком летнем плащике спешила куда-то, постукивая каблуками туфель, на ходу поправляя распущенные по плечам волосы.

Была здесь другая, обычная жизнь, в чём-то созвучная настроению Алексея Ивановича, и шёл он по переулку, хотя и опираясь утомлённо на незаменимую свою палочку, тёплое чувство сопереживания людям, живущим за стенами этих крепких довоенных домов, не оставляло его.

Вдруг он остановился, не сразу поверив тому, что услышал: в раскрытом на втором этаже окне звучала песня, которую он нёс в себе, уходя от Арсения Георгиевича. Кто-то и здесь, в тихом переулке, в незнакомом доме, внимал голосу трагичного тысяча девятьсот сорок первого года:

 
Вставай, страна огромная
Вставай на смертный бой…
 

Алексей Иванович стоял в сумеречном московском переулке, слушал, думал: «Вот, дорогой Арсений Георгиевич! Не одни мы помним о войне! Кто-то и здесь тревожится о победе!»..

В почувственной обеспокоенности, с неясным ощущением вины перед людьми, по-разному живущими за этими окнами и одинаково ожидающими счастья даже от нынешней несуразно извернувшейся жизни, шёл он по ночному, с давних времён знакомому переулку. Шёл, всё ускоряя тяжёлые свои шаги. И беспокойство от неясной вины своей перед людьми с каждым шагом ощущал всё острее.

Из личных записей А. И. Полянина…

«Я мыслю…

Кто-то, когда-то напишет философские трактаты о разном понимании Добра и Зла, о Дикости и Человечности, о Справедливости и антиподе её – всё и вся разрушающей Корысти.

Кто-то, когда-то, умудрённый жизнью своей, опытом жизни многих, создаст ещё одну великую Книгу Бытия, и мудрость этой Книги в каком-то из веков приведёт людей к сознанию единой сути жизни человеческой. Через осознание её Справедливость и утвердится на земле.

А пока жизнь вся в движении, пульсирует, как не знающая покоя солнечная плазма. И яростная сшибка разномыслей, сшибка противоположных нравственных понятий громоздит в человечестве хаос, разъединяет умы, земли, народы.

И всё-таки, как ни велик прямо-таки глобальный охват этой сшибки сознаний, сотрясающих ноосферу, познаём мы разность нравственных начал по самым малым, самым будничным их проявлениям. Ибо вся сложность, вся огромность бытия сопряжена Единым Законом и равно действует он и во Вселенной и в невидимом, далеко ещё не разгаданном микромире Атома. И каждый из живущих на Земле пробивается к сознанию высшей нравственности опытом своей жизни, на малом, как бы атомном уровне, в будничных взаимоотношениях с другими людьми. Именно здесь познаётся Человек в человеке, именно здесь, утверждается он. Без всеобщего очеловечивания мир вряд ли выйдет из хаоса и потрясений.

Итак, о человеческом в человеке в мире каждодневного бытия.

Было это лет пятнадцать тому назад. Возвращались мы вместе с Зойченькой из малой поездки по старой лесной дороге. На ремонтируемом участке был объезд, как водится, необустроенный, размятый тяжёлыми машинами. Да ещё ливневая тучка недавно омыла дорогу и окрестности. Машинешка наша безнадёжно буксовала в цепких грязевых колеях. В концеконцов, задом съехала в канаву. Мотор заглох, на все попытки завести не отзывался даже короткой вспышкой. Аккумулятор прокручивал коленвал, бензин в карбюратор поступал, на свечах сверкала искра, в самом моторе – на живинки!..

Вот положение: дорога пуста, безлюдье, вот-вот накроет землю холодная сентябрьская ночь. Можно, конечно, дождаться утра и в машине, но в радость ли продрожать ночь в лёгких курточках!

Молча переживал я техническое бессилие своего ума. Тут ещё и Зоя отяжелила душу, с чисто женской логикой поспешила во всём обвинить меня. Потом и сама приуныла. Я понимал её: утром на работу, а до города ещё километров тридцать пути!.. В общем-то, микромир будней, а не в нём ли человек проявляет себя?!..

В глубине леса появился одинокий, запоздалый грузовик, стал пробиваться по объездной дороге. С натужным воем мотора, прополз мимо, расшвыривая ошмётки грязи, наконец выбрался, уже вдалеке, на твёрдую дорогу. Зоя в углубившейся безнадёжности произнесла свой приговор:

– Для всех чужие беды – это чужие беды…

Честно говоря, я тоже ждал от водителя грузовика хотя бы словесного сочувствия. Уткнувшись под открытый капот мотора, я всё ещё пытался разгадать скрытые в жиклёрах и проводах капризы техники.

– Чем могу помочь? – услышал за спиной спокойный голос. Крепенький мужичок, какой-то весь по-деревенски ладный, стоял у машины, вопросительно на меня глядя.

– Да, вот… – ответил я, смущаясь только что бывшим во мне мыслям.

Руки незнакомого мне человека потянулись к мотору. Явившийся помощник повторил весь путь моих поисков, – мотор не отзывался. Стемнело. От аккумулятора протянули лампочку. Уже второй час, даже в прохладной ночи, мы измученно отирали потевшие лбы. Наконец, постояв в задумчивости, человек склонился к трубе.

– Всё ясно, – сказал с облегчением, выковыривая из выхлопной трубы тугую глиняную пробку, – машина, сползая в канаву, концом трубы ткнулась в землю.

Мотор заработал.

– Пробивайтесь объездом. Я погожу. Тут и с работающим движком не вдруг вылезешь – только и сказал тот человек в ответ на мою благодарность.

Долгих два часа провозился совершенно незнакомый мне человек у моей машины. Что подвигнуло его отозваться на чужую беду при своих дорожных и всех прочих заботах?!. Теперь об иных временах, о нравственности иной, и на том же уровне дорожных будней.

Ехали мы с Зоей в соседний областной центр на проводы нашего государственного издательства, отплывающего в стихию коммерции. Сто вёрст по прилично заасфальтированному шоссе – путь, не рождающий особых беспокойств. Мы не торопились, давали обгонять себя всем нетерпеливым водителям, и ни мало не завидовали тем, кто имел лучшие и более быстрые машины. Ехали спокойно, в нас ещё жила вера в незыблемость Законов дорожного движения.

Где-то на половине пути, впереди, на прямой, далеко обозреваемой дороге, увиделось какое-то непонятное смятение. На пологом спуске обозначился пока ещё необычный для наших мест, чёрный лимузин. Руки на руле почему-то сразу напряглись, взгляд и ум насторожились. Иномарка, похоже, вызывающий ныне всеобщее поклонение «Мерседес», как будто раздутый выпуклостями корпуса, блеском стёкол и молдингов, покрокодильи припав брюхом к асфальту, выставив в хищном оскале мощный бампер, стремительно приближался.

Неслась машина по самой середине шоссе, не обращая внимания на всё, что двигалось ей навстречу, неслась вызывающе, нагло, ни на сантиметр не отклоняясь от избранного прямолинейного пути. Тот, кто сидел там, внутри, совершенно был уверен в том, что на свей дороге не найдётся никого, кто посмел бы не уступить его вызывающему напору.

Впереди идущие машины, завидев встречь им несущегося чёрного крокодила, сбавляли ход, жались к обочине. На морде приближающегося «Мерседеса» всё явственнее проглядывала ухмылка самодовольной силы.

Не знаю, что сработало в моём сознании: нагло попираемая справедливость или с детства воспитанная готовность противодействовать вызывающему поведению тупой силы, но я не сбавил скорости, не прижался к обочине. Я ехал по своей полосе, на моей стороне был Закон, на моей стороне была святая для меня человеческая правота. Я верил, что нахожусь под их защитой. Ни на сантиметр не отклонился мощный «Мерседес» от своего пути. В моей зрительной памяти в какое-то из мгновений запечатлелось за стёклами чужой машины плоское бесстрастное лицо с характерной щёточкой сметано-белых усов, – если это не был сам Авров, то там, внутри машины, был, по крайней мере, его двойник. Тяжёлый «Мерседес» в стремительном своём приближении чуть даже вильнул в мою сторону, соприкоснулся, и крохотный наш «Зазик» взлетел над дорогой, как вздыбленная взрывом лошадка. Запоздалый крик Зои, дважды перевернувшееся небо, удар и – мрак наступившего бесчувствия.

…Из машины нас извлекли, положили на траве друг против друга. С трудом я приподнялся, сел, упираясь спиной в столб. Смотрел сквозь треснутые стёкла очков на перебинтованную голову Зои, на страдальчески искажённое, измазанное йодом и кровью её лицо. Знакомая тупая звень раскалывала голову, всё кричало о том, что прошлое не ушло, что снова мы на войне!

Зоя, с трудом шевеля разбитыми губами, силилась что-то сказать. Я не слышал…

Вот он трагический парадокс жизни нынешней: люди, взращённые на понятиях Добра, Веры и Справедливости, в одночасье сброшены в дикость, в бесчеловечность, в полнейший нравственный беспредел!.. Раны телесные просветляют сознание. Никогда так ясно не виделось мне, что все беды мира начинаются с уступок Злу. В извечном своём терпении мы и поныне уповаем на Закон жизни, долженствующий привести человечество к всеобщей справедливости. А Древо Зла всё разрастается, ветви его всё с большей циничностью исхлёстывают человеческие души.

Что делать нам, бытующим ныне в безнравственности мира?

«Как ни тяжело, а всё одно: действовать надо!» – говаривала умудрённая долгой своей жизнью семигорская женщина Авдотья Ильинишна Губанкова. Даже когда было ей невмоготу, она поднималась с постели, одна, двуручной пилой пилила привезённые ей на дрова берёзовые слеги. Знала: никто за неё не натопит печь, не удержит в доме тепло, не сготовит какую-никакую еду. Действовала она во имя необходимостей своей жизни, но её действование побуждало к действованию других!

Что же мы, бездейственно размышляющие, живущие в разладе с этим вот простым: как ни тяжело, а всё одно: действовать надо?..

Из той войны мы вышли победителями. Но Зло не победили. Зло снова катится по нашим дорогам, расползается по земле, взращивается в наших душах.

Как ни тяжело, а подниматься надо. Надо брать пилу.

Если я отпилю от Древа Зла хотя бы один изранивающий души сук, может, станет легче кому-то из униженных несправедливостью?..

Может, это моё действование окупит все мысли, выстраданные за долгую, нелёгкую мою жизнь? Может быть, это и будет завершением моего земного предназначения, когда-то, ещё в юности, обозначившее себя на праведных дорогах Великой Войны?!

Я должен набраться мужества, должен оторвать от Древа Зла хотя бы один сук. Хотя бы один-единственный сук!..»

СУДНЫЙ ДЕНЬ

1

Пламя медленно разгорающегося костра разделяло в ночи Аврова и Алексея Ивановича Полянина. Влажный, переменчивый ветер закидывал дым то в одну. То в другую сторону. Авров от дыма отстранялся, отмахивался меховой фуражкой, чертыхался – был в какой-то нервной суетности, как будто знал, что пребывает здесь, у костра, и вообще на земле, в последний раз.

Алексей Иванович, напротив, сидел в неподвижности, в каком-то даже бесчувствии, ссутулив плечи; когда дым наваливался, он только прикрывал глаза, придерживал дыхание, дожидаясь, когда ветер изменится, отнесёт дым в сторону.

Измученность несправедливостью подошла, казалось, к своему пределу. Всё: понимание, горечь, обида, гнев, жалость – всё, как песок взбаламученной воды, опустилось на дно, отяжелив душу, осталась только готовность жертвенно исполнить смертный приговор человеку, сидящему по ту сторону костра, приговор, исполнение которого растянулось на долгих полвека. Зло определилось. Осталось сделать последнее усилие, поднять ружьё, лежащее поперёк бесчувственных его ног – выстрел глухо прозвучит среди весенних вод. Выстрел восстановит попранную этим человеком справедливость.

И почему-то он медлил. Он не мог избавиться от странного ощущения, выстрелив в Аврова, он выстрелит в себя. Ощущение обоюдной смерти было столь отчётливым, что Алексей Иванович в некоторой даже оторопи подумал: а все ли земные дела он как надо завершил?

«Если и был какой-то высший смысл в страдальческой моей жизни,– думал Алексей Иванович, – то, наверное, он только в одном: оставить живущим на Земле стремление, хотя бы одно только стремление к человечности!

От Бога ли завещан мне мой труд, позвал ли ищущий мой дух кого-то из людей к всеобщему добру и справедливости – о том ли теперь забота? Да, труд мой не завершён. Жизнь, похоже, устала ждать, до срока свела нас в этой роковой ночи. Что делать, у каждого из людей к концу жизни остаётся свой недомётанный стог!

Только вот Зойченька… Думать не думает, что могу я не вернуться с этой охоты. Выстоит ли она в одиночестве? Захочет ли выстоять?..

Обострённая память выхватила из прошлого один из дней, когда в шкафчике, среди груды бумажек, на которых записывала она понравившиеся ей мысли умных людей, он нашёл много пачек снотворных таблеток, аккуратно перетянутых резинкой. Зоя смутилась, когда он спросил: зачем это тебе? Смутилась, засуетилась, отобрала, куда-то перепрятала. Он почувствовал неладное, стал допытываться. В конце-концов, разволновавшись чуть не до слёз, она сказала, опалив пугающей чернотой расширившихся зрачков: «Знай, Алёша, если ты умрёшь, умру и я…».

Алексей Иванович чуть не застонал от явившегося видения. Но опятьтаки не пошевелился, даже не отклонил лица, когда от костра будто придушило его плотным едучим дымом.

С горечью, сожалением думал он теперь о прошлом своём спасителе Киме. Был, был Авров в руках Кима! Мог, мог Ким избавить мир от зла, сотканного этим человеком. Так нет, переложил тяжёлую участь отмщения снова на его измученные противоборством плечи!

Авров лежал в клинике Кима в самое мрачное в жизни Алексея Ивановича время, когда по гневному повелению всевластного Геннадия Александровича, уже наносились безжалостные удары по имени и судьбе непокорного писателя Полянина.

Что должен был чувствовать он, когда увидел среди пациентов Кима распластанного в реанимационном отделении Аврова?..

«Вот и отмщение! – подумал тогда Алексей Иванович. И спросил Кима:

− Ты знаешь кто это?..

− Знаю, – с едва уловимой усмешкой ответил Ким. – Один из теневых властителей несовершенной жизни нашей!

− И ты хочешь, чтобы этот властитель вернулся в жизнь?

− Тяжёлый инсульт. Но не безнадёжен.

− Ты можешь сделать так, чтобы случившийся праведный удар стал безнадёжен?

Брови Кима сдвинулись, острый взгляд настороженных глаз почти ощутимо кольнул в самые зрачки.

− Что с тобой Алексей? У известного гуманиста вдруг бесчувственность палача?!

– Когда гуманист поднимает карающий топор над злом – он не палач! – резко ответил он.

И рассказал всё об этом страшном человеке.

− И это воплощённое зло ты хочешь вернуть в жизнь?! – спросил он, ещё дрожа гневным возбуждением, не сомневаясь в высшей правоте своего запоздалого суда.

Ким, откинувшись на спинку стула, сомкнув перед собой длинные гибкие пальцы хирурга. Задумчиво смотрел на Алексея Ивановича. Из-под белой, полотняной шапочки колюче торчали над большими ушами чёрные жёсткие волосы.

После долгого молчания он вздохнул, как бы уходя от тяжёлых мыслей, сказал:

− Забываешь, Алексей, что клялись мы клятвой Гиппократа. К тому ж вопрос сугубо философский. Зло в твоём Аврове – не биологическая суть. То, что ты называешь злом, наслоилось на биологическую основу от несовершенства нашей человеческой жизни. Я обязан спасти его биологическую суть. А уж о его выздоровлении духовном заботиться тебе. Твоё дело утверждать человека в человеке. Ни скальпелем, ни лекарством я этого не сделаю. Здесь нужно слово. Слово и Закон, если отождествлять Закон и Человечность. Ты, дорогой Алексей, отступаешь от своих же принципов. Хочешь расправиться с человеком, а не со злом в человеке!

Ким вернул Аврова в жизнь. Вот он, здесь, по ту сторону костра. Геннадий Александрович, душка милая, всевластный устроитель и развратитель человеческих судеб. Бывший фронтовой старшина санитарного взвода, принуждавший девочек-сестричек делить ложе с комбатами и комдивами. Услужник и трус, сбежавший из боя, простреливший сам себе руку, чтобы выжить и расположиться в послепобедном благополучии. Достиг! Сумел хитроумный услужник, безжалостный осквернитель справедливости!

Когда дым от разгоревшегося костра относило в сторону, Алексей Иванович видел Аврова в отсветах огня. С подчёркнутой артистичностью вынимал он из новенького рюкзака, видно, специально купленного для этой поездки, тщательно подобранные, профессионально упакованные для дороги и бивачного потребления припасы. Под опушкой белых его усов, можно было разглядеть притаённую, будто зажатую в тонких губах, усмешку. Пухлой откормленной рукой он вынимал, раскладывал на клеёнку свёртки, свёрточки, а усмешка с ощутимой долей снисходительности удерживалась в углу его губ, словно памятный фронтовой мундштук.

«Суетный человек суетен до последних минут жизни, – думал Алексей Иванович, наблюдая Аврова. – Неужто утратил он своё звериное чутьё, неужто не ведает, зачем зазвал я его в могильную для него ночь?!.»

Алексей Иванович и теперь не мог избавиться от жара стыда за то послание, которое вымучил и передал с помощью Юрочки Аврову.

Из послания Авров мог понять, что он, Алексей Иванович, жалеет о своём, не до конца продуманном поступке, что не ждал он такой гневной реакции верхов на свою, в общем-то, будничную статью, что готов он принять Геннадия Александровича Аврова у себя, и не только принять, но даже сопроводить поохотиться на весенних разливах.

Трудно далась эта дипломатическая ложь. Но Авров откликнулся, и неожиданно быстро, даже уточнил дату приезда, чем сразу ввергнул Алексея Ивановича в лихорадочное ожидание задуманного рокового шага. Обдумывать расправу над злом, когда ты в отчаянии, и знать, что, вот, уже назначен день, когда воплотивший всё зло мира, но всё-таки человек, должен быть расстрелян твоей рукой, далеко не одно и то же. Надо быть не только готовым к роковым последствиям, но и убедить себя в необходимости задуманного поступка. Ему казалось неподсудной мысль: если власть не в силах избавить общество от зла, то человек вправе сделать это сам…

«Так, что же таишь ты, Авров, за своей застылой усмешкой? – пытался разгадать Алексей Иванович. – Мою или свою беду?!. При готовности исполнить приговор, он, всё-таки, чувствовал смутное беспокойство, памятно похожее на испытанное некогда, когда шли они с Авровым в безлюдной фронтовой ночи, разыскивая свой батальон, ворвавшийся вечерней атакой в немецкое расположение. Авров шёл позади, в руке у него был его маленький пистолет. Тогда Алексей Иванович лишь чувствовал исходящую от трусливого старшины опасность. Теперь он знал по дружескому признанию самого Аврова: ещё бы шагов сто в глухоту безмолвной ночи, и авровская пуля вошла бы ему в затылок.

Помня ту ночь, он даже попытался угадать, есть ли у Аврова припрятанный в лёгкой кобуре у пояса памятный пистолет?

Впрочем, это уже не имело значения: в любом случае он успеет выстрелить первым.

И всё-таки Алексей Иванович медлил. Он не мог понять, что подвигло всевластного Геннадия Александровича согласиться на необычную для него, без свиты и комфорта, дальнюю поездку, оказаться вдруг здесь, у костра, в безлюдье, наедине с бывшим своим командиром, почти уничтоженным нравственно властной его волей?

Никогда не был прост это вечный старшина. Всегда предугадывал каждый шаг свой и чужой. Неужели поверил он, что фронтовой его командир встал перед ним на колени, что готов он пойти к нему в услужение? Неужто поверил в такую невозможную возможность?

Нет, нет, за усмешкой, застылой в углах его губ, нечто иное, не простая удовлетворённость победой над своей человеческой противоположностью. В усмешке, растягивающей его губы, больше жестокости, чем торжества. И не может не быть к тому причины.

Когда на охотбазе, где договорились они встретиться, появилась «Нива» личного представителя президента, из машины вылез не только Авров. Вылез и крепкий, борцового вида человек с рюкзаком и упрятанным в чехол спиннинге. Вёл он себя так, как будто был сам по себе, поблагодарил шофёра, прошёл прямо в дом охотбазы. Но при этом остро, запоминающее глянул на Алексея Ивановича, стоявшего у своей, готовой к отплытию лодки. Острый, запоминающий его взгляд Алексей Иванович уловил, что-то дрогнуло в нём настораживающее. Похоже было, что крепыш этот с широкой борцовской шеей появился с Авровым не случайно.

Авров, однако, не выказал участия к путнику, приветствовал бывшего своего командира, сел в его лодку без боязни, как будто в свою.

По непонятному побуждению Алексей Иванович устремил послушную «Казанку» в самый глухой угол разливов, где обычно охотился в одиночестве сам.

Как обещал он Аврову, им удалось перехватить гусей на позднем вечернем пролёте. Авров стрелял из шалаша, сооружённом на травянистом мелководье, стрелял много, с каким-то вызывающим азартом, как будто хотел показать, что ничуть не обеспокоен мрачным настроением бывшего своего командира.

Алексею Ивановичу, пристроившемуся в лодке у подтопленных половодьем кустов, в полукилометре от Аврова, пришлось тоже сделать несколько дуплетов, чтобы не вызвать излишних подозрений упорным молчанием. Но низко летящие гуси только шарахались и возмущённо гоготали в ответ на его выстрелы. В другое время он, наверное, не остался бы без добычи.

К тому же, с удивлением он обнаружил, что в лодке перед ним чужой патронташ, что стреляет он чужими патронами, что собственный его патронташ, видимо, в торопливости прихватил Авров.

В этой подмене что-то настораживало. Но Алексей Иванович был уже на пределе душевной измученности, подумал, в уже охватывающей его отстранённости от суетных мелочей бытия: «Бывает…»...

Досаждала ему в томительном ожидании ночи и моторная лодка, некстати появившаяся в этой затопленной пустыни, и почему-то задрейфовавшая в открытом пространстве. Подвижная фигурка человека в лодке назойливо маячила в бледных отсветах зари, и странно было наблюдать рыбака, угрюмо и бесполезно исхлёстывающего блесной мутные весенние воды. К тому же рыбак не был любителем тишины – однообразно тупая музычка непрерывно доносилась из лодки, как когда-то модный писк морзянки. В темноте музыка замолкла, но звука мотора он так и не услышал.

Все эти запечатлённые как будто сами собой детали медлительно проходили через сознание Алексея Ивановича, не сцепливаясь в какую-то одну настораживающую мысль. Да, в сущности, ничто другое не имело уже значения – Авров был перед ним, отделённый лишь малым пространством костра, и ружьё лежало поперёк колен – достаточно было двух секунд, чтобы выстрел прозвучал.

Подумалось только с отстранённостью от всего, что осталось там, в покинутой городской жизни, какой переполох поднимется в кабинетах президентской администрации, как затрезвонят телефоны правительственной связи в управленческих структурах МВД, когда вернувшись в город, он свяжется с Главой областной Администрации, и ровным бесстрастным голосом скажет: на волжских разливах, у деревни Пустынь, расстрелян за прошлые и нынешние свои преступления Геннадий Александрович Авров. Там не могут не знать, что в их владения прибыл высокопоставленный столичный гость. Авров и теперь остался высокопоставленным. Меняется власть, меняется жизнь, а милый Генаша по-прежнему, как поплавок – всё наверху! Убеждённость в том, что каждый всегда хочет больше того, что имеет, в авровских руках срабатывает безотказно!..

С тоскливо сжавшимся сердцем подумал и о том, что наверное, успеет попрощаться с Зойченькой, всё объяснит ей, она поймёт, и пройдёт ещё через одну муку из многих, выпавших ей на долю.

− Слушай, Авров, – Алексей Иванович не узнал своего голоса, хрипл и глух был голос. – Сознаёшь ли ты, что вся твоя жизнь – сплошное зло? Вся. И в прошлом и теперь?..

Авров на мгновение замер с тяжёлым свёртком в руке. Тут же его губы-ниточки под опушкой белых усов сложились в подобие улыбки.

− Знаешь, командир, я проголодался! – Он сказал это с насмешливой досадой, сладострастно пристраивая очередной шуршащий вощёный бумагой свёрток среди других, уже выложенных на весёленькую, в клеточку клеёнку. – давай перекусим для начала. Потом уж о зле, добре и прочем…

Из рюкзачка, отсвечивающего ремешками, пряжками, он вытянул плоскую бутылочку коньяка, украшенную этикеткой, установил среди развёрнутых пакетов.

− Ну-с, приглашаю! – широким жестом Авров указал на клеёнку, отяжелённую закусками.

«Да, всё так: суетный человек суетен даже перед смертью», – утвердился Алексей Иванович в прежней своей мысли, наблюдая, как Авров с каким-то даже преувеличенным аппетитом откусывает, обнажая зубы, от сохранённых в свежести бутербродов, в торопливости жуёт, двигая желваками широких скул.

− Коньячку выпьешь? – Авров с привычной аккуратностью налил в стаканчик из-под термоса. – Ах, да. Ты ж не пьёшь! – вспомнил он, и с такой обжигающей пронзительностью взглянул прямо в глаза, что Алексей Иванович безошибочно определил, что Авров знает, зачем он, Полянин, позвал его к уединённому костру.

«Ну, что ж, тем лучше, – подумал он, вжимая пальцы в прохладную шейку ружья.

Если бы электронной чудо – установкой из лаборатории Кима можно было бы высветить их биополя, то наблюдающему стало бы не по себе от невидимого в обыденности, но уже идущего смертного поединка их биополей. Гудящими от напряжения чувствами Алексей Иванович ощущал, как соприкоснулись, как содрогаются от мощных разрядов в узком пространстве между ним и Авровым противоборствующие энергии их биополей. Он не сомневался, что то же самое ощущает Авров.

Авров, не убирая еду, поднялся, напряжённым взглядом посмотрел поверх костра в близкую поросль березняка, оглядел сидевшего на земле Полянина, ружьё, лежащее поперёк вытянутых его ног.

Потискал ладонями живот, показывая подступившую нужду, с трудно давшейся ему решимостью, вобрав голову в плечи, медленно пошёл от костра к воде, высоко поднимая правую, слегка приволакивая левую ногу.

«А хвостик-то от инсульта остался!» – с профессиональной наблюдательностью определил Алексей Иванович, не чувствуя даже обычной жалости. Он поднял ружьё.

Сердце заколотилось. Удары крови он ощущал в висках, шее, в кончиках пальцев, сжимающих металл стволов. С трудом унял дрожь. Нравственные запреты, снятые необходимостями войны, за полвека обычной человеческой жизни вновь устоялись в сознании. Надо было сделать невероятно трудное усилие, чтобы вернуть себя к законам войны. Он и сейчас пытался убедить себя, что стреляет не в человека. Стреляет в зло, воплощённое в этом человеке.

Костёр разгорелся, огонь раздвинул темноту, высветилась жёлтая от прошлогодней травы пологость берега, нос лодки, приткнувшейся к молоденькому дубку.

Авров, увеличенный темнотой, стоял на самой кромке разлива, и Алексей Иванович в какой-то странной обеспокоенности подумал, что упадёт в воду.

«Впрочем, какое это имеет значение. Хоронить его я не собираюсь», – яснея мыслями, подумал он.

Спина Аврова, обтянутая кожаной курткой, отсвечивала красноватыми бликами. Прямые знакомые по фронту плечи, несуразно тонкие, сравнительно с плечами и спиной, ноги в высоких юфтовых сапогах, какая-то особая с удлинённым козырьком фуражка, отороченная мехом, завершали, словно впаянную в тьму фигуру Аврова.

Алексей Иванович с вновь гулко застучавшим сердцем приложил ружьё к плечу. Точечно светящаяся над стволами мушка остановилась между выпуклостями лопаток, палец привычно охватил изгиб спускового курка. Последний лёгкий нажим и то, что было Авровым, уйдёт в небытие.

Начнёт свой отсчёт другая жизнь Алексея Ивановича Полянина. Нынешний Закон, который служит больше безнравственности, чем человеку, будет против него. Но открытого суда он добьётся. И защищать он будет не себя. Защищать он будет Справедливость, попранную циничностью этого должностного лица, Справедливость, распинаемую им и поныне. Общество обязано прозреть зло, жирующее на несуразностях сползающей с коренных устоев жизни. А с моей судьбой будь что будет. Столь ли важна моя судьба, если общество удушается властью авровых!