Текст книги "Идеалист"
Автор книги: Владимир Корнилов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)
Алексей Иванович чувствовал в голове знакомый, на одной высокой ноте звенящий звук. Когда-то оглушил его близко разорвавшийся снаряд. С тех пор тупо, однообразно звучала в нём эта звень войны, иногда затихая, порой в душевных смутах, усиливаясь до непереносимости. Сейчас он не мог избыть страдание. И охватив руками туго натянутую верёвку, прижимаясь к ней воспалённо пульсирующим виском, он, прикрыв глаза, терпеливо ждал, когда отпустит его, наконец, боль и звень возвращённой войны.
4
Алексей Иванович был в тягостном состоянии, и неприветливо встретил Виктора, когда в цивильной одежде, в зелёной рубашке с засученными рукавами и расстёгнутым воротом, он крупно появился в крыльце, цепким взглядом охватил двор, завидел его, в одиночестве сидящего в качелях, подошёл уверенно-тяжёлой походкой. Высок, могуч был Виктор с виду: постоянные служебные тренировки округлили его плечи, бугрились мышцы на оголённых руках, железной хваткости ладонями он мог бы, казалось, выволочь даже врытый в землю столб. В теперешнем своём облике Виктор напоминал борца в лучшей своей форме, с пристальностью следящего за противником, готовый в любую из секунд ответить на любой его выпад.
Эта-то видимая физическая могучесть теперешнего Виктора Гавриловича, в прошлом друга и сочинителя тревожащих сердце стихов, и вызвала в Алексее Ивановиче при первой после долгой разлуки встрече с Виктором, дослужившимся до полковника службы государственной безопасности, скрытую иронию.
Алексей Иванович убеждён был, что в нынешнее время не сила рук, но проницательность умов решает исход тихих изощрённых межгосударственных войн. При вчерашнем застолье он не имел возможности убедиться в проницательности ума нынешнего Виктора Гавриловича, – в общем разговоре за столом он только молча смотрел на тех, кто говорил, – и потому, кивком головы ответив на приветствие Виктора, присевшего рядом, на врытую в землю скамеечку, тут же заговорил:
− Скажи-ка, Виктор Гаврилович, – начал он с некоторым даже вызовом, не сдерживая по праву прежней дружбы ни тревожных мыслей своих, ни чувств. – Скажи-ка ты мне, щит и меч нашей Родины, можешь ли ты спокойно чувствовать себя, когда в твоей квартире из крана течёт вода? Вот, читаешь ты, телевизор смотришь, с гостем разговариваешь, а на кухне или в ванной вода хлещет? Предположим, из-за испорченной прокладки в кране? Та самая живая, бесценная вода России, без которой у человечества не может быть Будущего?.. Которая, как воздух, которым мы дышим и не замечаем, что он есть?
Ты газетку почитываешь после исполненных трудов праведных, а вода хлещет! И во дворе ржа проела трубы, озёра по двору растекаются! Не случится так, что и Россию опалят жаркие пески Сахары? Что за глоток воды мы будем отдавать своё человеческое достоинство? Да не смотри ты на меня, как на врага Отечества! Разговор не о воде. Разговор о людях. Не водопроводные трубы прохудились. Прохудилось что-то в самом государстве! В общественной нашей жизни дыры образовались! И через эти дыры, Виктор – Витенька, уже выхлёстывается так трудно состроенная, человеческая наша нравственность. Истечёт, сникнет её возвышающая сила, и опустится человек опять до бездумья и дикости. Восторжествует пещерный эгоизм, каждый у другого будет вырывать кусок. И тогда уж забудь про справедливость, и про любовь к Отечеству забудь!
Вчера слушал ты Васёну, да и у меня таких горестных замет с не один десяток наберётся. Душа стонет, криком кричит от того, что нравственная ржа разъедает государство. А вы, охранители нашей государственности, что – ничего не видите?..
Понимаю, ваша забота, так сказать, натуральная безопасность страны, – диверсанты, шпионы, разглашатели тайн. Здесь вы на страже, стеной стоите. И в то же время в совершенной бестолковости перед самым главным – перед нравственным состоянием человека!
Ведь разрушить нравственность – это разрушить самого человека. Разрушить человека – это разрушить страну, Отечество разрушить!.. Ты понимаешь это?.. – Алексей Иванович торопился выбросить мысли, давившие мозг, как будто сидящий перед ним друг его детства мог облегчить истязавшую его боль.
Всё время, пока Алексей Иванович разгорячено говорил, Виктор Гужавин сидел склонившись, сначала как бы в ожидании, оперев на колени руки, потом уже накрепко сцепил широкие сильные ладони. Не раз он собирался прервать Алексея Ивановича, но сдерживал себя, только ниже клонил крупную голову в густых светлых волосах, спадающих на обе стороны лба, нарочито замедленными движениями покачивал меж расставленных колен напряжённо сжатые кулаки.
Дождавшись, наконец, минуты, когда Алексей Иванович замолчал, стал вытирать платком вдруг запотевшие очки, он с той же нарочитой медлительностью, с какой водил перед собой сцепленными руками, осторожно, но с чувствуемой неуступчивостью, сказал:
− Вижу, что нашу службу ты, Алексей Иванович, знаешь понаслышке. Да тебе и не надо её знать. У тебя своё, нужное народу дело. Тебе и заниматься им. Наша забота, – чтобы тебе и всем честным людям спокойно работалось…
Алексей Иванович быстро надел очки, колюче посмотрел.
− Спокойно?!. – спросил он. – Да какой тут, к чёрту, покой, когда кругом, куда ни поглядишь, разрыв, бездна между той нравственностью, что провозглашается, и вознёй корыстных интересов. Всюду, сверху до низу!..
− Горячишься, горячишься, Алексей. А когда горячишься, предмет может видеться не таким, каков он есть.
− И ты в утешителях! Я же не мало езжу. Вижу новые дороги, города. Сёла, заводы. И поля вижу, не пустые, с хлебами. И людскую одежду в витринах и на девицах вижу. Жизнь продолжается. Не может не продолжаться. Это общий закон развития.
А не думается тебе, что суетная забота о собственном благополучии становится чуть ли не государственной политикой? И люди впадают в какуюто нравственную глухоту, зная или догадываясь что творится там, наверху?..
Там, у вас, кто-то думает, тревожится состоянием общества? Или эта не ваша, так сказать, компетенция?..
− Может, поговорим о чём-нибудь полегче? – Виктор улыбнулся вроде бы открытой улыбкой, но и в этой памятной Алексею Ивановичу какой-то неуклюжей, в то же время и располагающей улыбке, была всё та же профессиональная замкнутость. Виктор улыбался как бы из узкого пространства, из крохотного окошечка, приоткрытого лишь прежней их дружбой.
Алексей Иванович почувствовал это, сожалеюще усмехнулся.
Виктор понял, сидел некоторое время молча, видимо, в неловкости от того положения, в котором оказался. Потом заговорил уже серьёзно, с медлительностью человека наперёд обдумывающего слова:
− Что могу ответить тебе, Алексей. Многое мы видим, знаем, далеко не всё можем. Краны нравственности текут, это ты верно подметил. Хватило бы ума самим исправить, перекрыть, да на то требуется благословение. И не только жековского слесаря. Ты говоришь про боль свою, только чувствуя нелады жизни. Подумай, каково тому, кто изо дня в день на то смотрит, всё ведает. Сколько всякой мрази наверх повылезало. И не только этих. По ресторанам пьющих, жрущих, о свободе орущих. А и должностных мужей, озвучивающих высокие слова о благе народном, но живущих далеко не должностной заботой о собственном благополучии. Дельцов с двойными душами развелось, что тараканов в нечистоплотной избе. И вместо того, чтобы кипятком прошпарить, кто-то усердно подкармливает их… – Виктор помолчал, видимо решая, договаривать ли? Решил договорить:
− Ты, Алексей, наверное не знаешь. Но без партийных органов мы шага ступить не можем. Такие вот пироги, Алексей Иванович. Не принимай моё молчание вчера за столом за безразличие. Должен бы помнить, что подобная болезнь не для меня. Между прочим, побороться с теми же несуразностями жизни у тебя возможностей больше. Писательское слово пока ещё звучит!.. – Виктор Гаврилович смотрел теперь испытующе, в толстых губах крупного нервного его рта удерживалась усмешка человека понимающего даже то, что он, Алексей Иванович Полянин, не счёл возможным досказать…
Из личных записей А.И. Полянина…
«Я мыслю, значит, я живу…
Если человек чувствует боль, значит, где-то внутри уже зародилась болезнь, микробы вгрызлись, живая плоть воспалилась. Боль есть. Значит, есть и болезнь. Но что за вирусы подтачивают, изнуряют телесное и нравственное здоровье Державы? Где тот проницательный доктор, кому дано разглядеть мутирующие клетки, от которых тянутся разлагающие ещё здоровое тело метастазы?..
Снова я в столице. Где-то там, за сотни отсюда вёрст Семигорье; Васёнка с неспокойными думами; Виктор, всё видящий и мало что могущий; люди, хлеб в заботах взращивающие. Здесь – она, столица, пёстро-модная, суетная, далеко уже не белокаменная, с жизнью, на семигорскую не похожую. Но и здесь в умах что-то уже сместилось.
… Еду в такси с молчаливым пожилым водителем по центру в плотном потоке машин. В узких московских улицах каждому своё место: как ни спеши – на свидание или по делу – вперёд не вырваться, остановиться тоже не моги: замнут, загудят, изругают…
И вдруг вой сирены позади. Милицейская жёлто-синяя машина с начальственной мигалкой на крыше властно раздвигает путь себе и следующей за ней правительственной «Чайке». Поравнялась кремлёвская махина с нами, окна в окна, глянули мы оба – я и водитель. Судорога изумления и брезгливости исказила наши лица!
Там, внутри, на широком заднем сиденье, развалившись, как на домашнем диване, полулежал едва ли не отрок в распахнутом пиджаке, с набок съехавшим галстуком. Одной рукой обнимал девицу в белом одеянии, другой мял ей грудь; в углу вытянутых губ была небрежно зажата и дымилась сигара.
Завывала милицейская сирена, впереди идущие машины послушно жались к тротуару, и так унизительно было видеть эти жавшиеся друг к другу машины, пропускающие наглого юнца, развалившегося в правительственном автомобиле, что водитель такси, тоже притормозивший свою машину и упорно молчавший всю дорогу, вдруг взорвался:
− Видали?.. Что вытворяют, сволочи! Атомную бомбу сбросить бы на всю эту разжиревшую мразь!..
− На этого-то пошляка? – спросил я нарочито буднично, глядя вслед уходящему автомобилю, насмешливо посверкивающему массивными хромоникелевыми бамперами. Водитель глянул на меня с такой испепеляющей яростью, что сердце придавило холодком.
− На всех! На всех, кто распложает подобное!.. – крикнул он.
Ни слова больше не сказали мы друг другу. Но доктора, который определил бы исток общей для страны болезни, мне уже не надо было искать. Шла она оттуда, с самого верха, превращая в несуразность всё, во что до сих пор мы свято верили.
«Какая же взрывная сила скопилась в людях! – подумалось мне.– И кто-то ведь расчётливо подпитывает зреющий людской гнев! Кто же и как распорядится этой опасной взрывной силой?.. На общую ли радость? На вселенскую ли беду?!.»
КИМ
1
Житель провинции, попадающий время от времени в столицу, ещё в дороге, задолго до того, когда поезд прибудет к одному из Московских вокзалов, в тоскливой обеспокоенности мысленно обозревает неисчислимое множество прилипающих друг к другу зданий, внутри которых обитает миллионоликий столичный люд, утомлённый и задёрганный, воспринимающий каждое появление знакомого провинциала с плохо скрываемой досадой.
Алексей Иванович Полянин, сам достаточно вкусивший столичной жизни, продуманно поменявший её на милую его сердцу патриархальную провинцию, сознавал обременительность нежданного своего появления в любой из родственных или знакомых ему квартир. Потому старался заполучить гостиничное пристанище, благо до вывихнувшей умы перестройки, всех ветеранов, тем более инвалидов войны, привечали в гостиницах по Закону. Теперь же, когда Закон, Уважение, Память оттеснили бездонные кошельки неправедно разбогатевших новых русских и не русских, и стоимость даже односуточного гостиничного проживания стала недоступной для финансовых возможностей в одночасье обедневших рядовых граждан, приходилось поступаться и выбирать из возможного то, где меньше травмировались бы чувства тех, кто открывал ему дверь своей квартиры.
В ночной тьме вагонного купе под стук колёс и обнажённое лязганье железа, Алексей Иванович мысленно перебирал свои постояльческие возможности в нынешней, даже издалека неприветливой столице.
В былые времена он охотно останавливался у тётушки, младшей сестры отца, проживающей по Кутузовскому проспекту. Но с тех пор, как развёлся он с Наденькой, строгая тётка, отторгнувшая по соображениям нравственности нынешнюю его супружницу, не то чтобы отказала ему в пристанище, но дала понять, что отныне появление племянника в её квартире нежелательно. Сдерживая раздражение, она сказала: «Москва у всех под горой. Все в неё катятся!..»
Вариант с тёткой отпадал. На пару дней он мог бы остановиться у Юрочки. Ворчливый братец не сиял восторгом от его появления, но без излишних наставлений предоставлял ему свой кабинет с диваном и полную свободу уходить-приходить в любое время.
Самого Юрочку он, по-видимому, не очень обременял. Но сложность была с Ниночкой. Что-то разладилось в семейной её жизни, и Ниночка страдала от случившегося разлада.
Заставал он её обычно в одиночестве. В разговорах ловил порой на себе её взгляд: смотрела она сквозь влагу слёз с таким красноречивым раскаяньем в случившемся в её жизни выбором, что Алексей Иванович терялся, принимал на себя её вину и, зная, что изменить ничего уже невозможно, старался как можно реже обременять своим присутствием чужой семейный неуют.
Наверное, мог бы приветить его расположенный к нему Арсений Георгиевич Степанов. Но за много лет он так и не удосужился навестить старого, близко памятного и дорогого ему человека, несмотря на переданное от его имени приглашение, и сознавая свою вину, всё-таки отложил непростой, как чувствовал он, визит к Арсению Георгиевичу до следующего своего приезда в столицу.
Перебрав мысленно возможности ещё двух столичных приятелей, близких по писательству, и усомнившись в их радушии, Алексей Иванович вспомнил о Киме, с которым тоже давненько не виделся, и, вспомнив, ощутил потребность его увидеть.
В его жизни многое было связано с Кимом. Своим дерзновенным умением хирурга он сохранил ему единственное оставшееся после фронтовых ампутаций колено. Понять, что сделал для него Ким, он смог лишь после того, как начал жить на протезах.
Сохранённое колено и шесть сантиметров культи ниже колена спасли его от трагической замкнутости домашней жизни. Колено, даже при тяжести и пассивности другого, бедренного протеза, дало ему возможность подниматься и спускаться по лестницам, входить без помощи в троллейбусы и трамваи, в конце концов даже встать на лыжи. Со временем он оставил костыли, стал ходить с одной только палочкой. Хотя и с напряжением сил физических и сил нравственных, он смог вести жизнь внешне почти здорового человека.
Многое из отнятого войной вернул ему Ким. Но сумел ещё нечто: увлёк его мысль к познанию таинств человеческого разума.
И как только подумал о Киме, тотчас представил его квартиру о двух, почти одинаковых комнатах, приспособленных исключительно для работы и раздумий. Об этом говорило всё: и многоярусные книжные полки с приставленной к ним стремянкой, два больших стола с лампочками в матовых абажурах, свисавшими на шнурах с потолка над раскрытыми книгами и листами исписанной бумаги, и спартански узенькая тахта в углу одной из комнат – единственное место, где Ким вытягивал своё длинное усталое тело далеко за полночь.
Живому воображению Алексея Ивановича обиталище Кима представлялось огромным пульсирующим мозгом, где книги были серым, умственным веществом; провода, опутывающие потолок и стены, – извилинами; столы, приставленные друг к другу, – мозжечком; лампы, приборы, раскрытые книги – клеточками; лежащие повсюду, исписанные рукой Кима листочки – соединяющими их нейронами.
Здесь не было места для шумных застолий, ленивого времяпрепровождения, – в тесном от предметов пространстве царствовала энергия мысли, устремлённая к познанию истин.
Алексей Иванович всё это представил и почувствовал, как запульсировал мозг от желания пооткровенничать с Кимом.
Тут же он отвёл все другие варианты своего двухдневного пребывания в столице и твёрдо решил прямо с вокзала ехать к Киму.
2
Ким, открыв дверь, не удивился, сказал, как-то рассеянно:
− Проходи, – и первым прошёл в комнату, сохраняя привычную сосредоточенность.
От такой встречи можно было бы и обидеться, если не знать Кима. Алексей Иванович не торопясь разделся, оставил на вешалке трость, лёгкую куртку, в которой ходил всю зиму, шапку, прошёл, грузно ступая, в знакомую обитель.
Ким уже вернулся к работе, сидел за столом. В сухощавой настороженно ссутулившейся его фигуре, горбоносом профиле лица, в закурчавленности жёстких волос, было нечто от сильной птицы, запустившей когти в добычу.
− Ну-ка, Алексей, иди, смотри! – позвал он, как будто Алексей Иванович не покидал его квартиры, хотя последний раз гостевал он здесь два года назад.
− Что видишь? – Он подал плёнку, похожую на крупный рентгеновский снимок.
На снимке можно было различить едва пробившийся росток какого-то растения, и ниже линии, оттеняющей, видимо, поверхность почвы, пучок свисающих, как медузы, тонких корешков.
Горячечный интерес Кима к как будто бы обыкновенному снимку Алексей Иванович не разделил, смотрел, не выражая ни удивления, ни восторга. Ким не вытерпел:
− Смотри! – сказал возбуждённо. – Это снимок ростка гороха, сделанный через электронный микроскоп. Всё будто бы обычно – корни, росток. Но видишь этот высокий, разветвлённый, будто светящийся контур над ним? Видишь? Знаешь, что это такое? Это биополе ростка, наперёд очертившее контур взрослого растения!.. Ты понимаешь что это такое? Пробившийся росток выбрасывает энергетическое биополе, определяющее контуры его будущего. Под воздействием энергии биополя он начинает как бы врастаться, заполнять уже очерченный биополем объём. Потрясающе!.. Ты, провидец человеческих душ, можешь предположить, что сие присуще всему живому, в том числе и человеку?.. Что такое биополе? Жизненная энергия любого биологического существа. Если жизнь, как утверждают достойные уважения умы, есть непрерывный и необратимый подъём сознания, то биоэнергия есть не что иное, как проявление деятельности сознания, то есть мысли! Вот снимок возбуждённо думающего человека. Смотри, что у него над черепной коробкой?.. – пожарище, пламень! Мысль – это же чудовищная энергия, способная воздействовать не только на сознание других людей, но и на саму жизнь!.. Тебя это не окрыляет?..
Алексей Иванович обладал способностью даже из малого выхватывать суть. И теперь тотчас ухватил мысль Кима, проговорил почти шёпотом его же словами:
− Потрясающе… Но дорогой Ким, тогда мы должны признать наличие сознания у растений?..
− Тебя это удивляет? – Ким смотрел на Полянина с иронией человека, уже преодолевшего сомнения.
− Сознание – это свойство материи, создавшей в своём эволюционном развитии нервные волокна и клетки, способные не только воспринимать внешние раздражения, но и осмыслять их. Дарвин утверждал, что эволюция в животном мире шла без всякого внутреннего стремления к прогрессу. Что случайные мутации, полезные для организма, в борьбе за существование закреплялись, передавались по наследству, совершенствуя тот или иной биологический вид. Мы привыкли именно так рассматривать эволюцию: развитие в случайностях без какой-либо определённой устремлённости.
После Дарвина француз Пьер Шарден, палеонтолог, биолог, философ, обосновал свою теорию зарождения и развития жизни вплоть до появления мысли и самого человека. Теорию целостную и, скажу тебе, весьма убедительную. От Дарвинской отличается тем, что устанавливает не случайность, а устремлённость эволюции. Он рассматривает определённую её направленность к постоянному подъёму сознания. От примитивного психизма на клеточном уровне, до появления мысли, затем и рефлексии, знаменующей появление уже человеческого разума. Мне думается, Шарден нащупал главный закон развития материи, человека и человечества, обозначив его именно как непрерывный подъём сознания, ведущий к разумному совершенствованию мира и самого человека, – Ким заметил напряжённые. Внимающие глаза Алексея Ивановича, удовлетворённо потёр ладони, сказал:
− Вижу, сии мысли – пища твоего ума. Возьмёшь Шардена, почитаешь, поразмыслишь в своём уединении. А пока вернёмся к психизму растений. Ты, как помню, вырос на природе. Не мог не подметить, как два разных, близко растущих дерева начинают отстраняться, как бы отталкиваться друг от друга. Здесь явно действуют биополя, заставляющие деревья расходиться, менять запрограммированную ось роста. Можно допустить, что идущие в рост деревья знают о неприятностях, возможных болезнях, если соприкоснуться стволами? Ветры, раскачивающие стволы, сотрут кору, не появятся в месте соприкосновения ни почки, ни ветви, откроется незаживающая рана. Погибнут они раньше, чем положено тому быть. Похоже, что деревья узнают опасность именно через взаимодействие биополей, и меняют направление своего роста. Не сомневаюсь, что любое животное знает среду своего обитания, помнит все места, где схвачена или найдена была добыча. Здесь свой уровень сознания. Он качественно отличен от уровня рефлексии, свойственной только человеку, когда человек не просто знает, но знает, что он знает. И всё-таки это – сознание, Алексей. – Ким торопился высказать горячившие его мысли, в увлечённости не замечая, что гость слушает его стоя.
И только после того, как Алексей Иванович сказал:
− Всё это очень интересно, Ким. Но может, ты позволишь мне сесть, и мы поразмышляем не торопясь? – Ким заметил свою оплошность.
− Извини, Алексей, – сказал он, порывисто поднимаясь из-за стола, и виноватясь сконфуженной улыбкой, смягчившей жёсткость энергичного его лица. – Дурная привычка, – сосредотачиваясь на одном, забывать про всё другое… Садись, устраивайся вот здесь, дорогой ты мой мученик. Чем угостить тебя?.. Наверное голоден?..
− Нет, нет, – отказался Алексей Иванович. – Лучше покорми пищей духовной…
− Ну, что ж, – Ким опустился в кресло-качалку, единственный экзотический предмет в его просто обставленной квартире. Закинув голову на спинку, в молчаливой задумчивости устремил взгляд на свой рабочий стол. Можно было догадаться, сколько дум передумал хозяин именно в этой экзотической качалке.
− Ну, что ж, – повторил он. – Понимаю. Тебя не столько интересуют специальные наши исследования, сколько сами тайны человеческого разума. Я не ошибся? Тогда вернёмся к мысли. Если я скажу, что мысль материальна, тебя это удивит?.. Нет? Прекрасно. На фотографии биополя напряжённо думающего человека, сделанной с помощью фотолептонного аппарата, чувствительного к микрочастицам, ты почему-то не обратил внимания на светлые сгустки в биополе. А это ведь мысли, перешедшие из деятельного мозга в биополе. И состоят они из сверхлёгких элементарных частиц, микролептонов с массой на много порядков меньшей, чем у электрона. Меня лично занимает биолокация – способность мысли отделяться, уходить во вне, восприниматься мозгом другого человека и возвращаться. Здесь скрыты ещё не разгаданные возможности человеческого разума, способные изменить не только наше представление о жизни, но и саму жизнь. Ты не задумывался о преобразующей возможности мысли?..
Алексей Иванович был явно взволнован. Глубже осев в жёсткое кресло, нахмурился, закрыл глаза, как бы отстранившись от Кима; ему требовалось какое-то время, чтобы чужая мысль, возбудившая его сознание, нашла своё место в прежде установленных понятиях.
− Послушай, Ким, – нарушил, наконец, молчание Алексей Иванович. – Ты помнишь, как долго и тяжело умирал мой отец? Умирал в совершенно ясном сознании своей болезни и подступающего конца жизни. В канун смерти я сидел с ним. Подниматься он уже не мог. На белой постели лежали живые мощи.
Измученно глядели уставшие от страдальческих дум глаза. Голос слабый. Но разум до невероятности ясен и спокоен. Но об этом – особо. Я – о другом. Интоксикация ослабевшего его организма уже подходила к роковой черте. Рвало его всё чаще и мучительнее. Я должен был остаться при нём. Но дело, отложить которое я не мог, увело меня на день из города на сотню километров. Я рассчитывал, что успею вернуться. И вот что случилось в эту ночь в крестьянском доме, где пришлось задержаться до утра. Среди ночи, в полусне, я услышал отчаянный вскрик отца: «Алёша – а…» и нечто яркое, похожее на пульсирующее пламя, стремительно прошло через меня, – я даже почувствовал жаркий мягкий толчок, – и ушло во тьму. В оторопи я вскочил, взглянул на часы – было два часа десять минут.
Когда я вернулся в город, женщина, бывшая при отце, назвала именно это время: отец скончался в два часа десять минут ночи…
Алексей Иванович сидел с закрытыми глазами, Ким, сдавив ладонью рот, напряжённо вдумывался в услышанное.
− Я не мистик, – глухо проговорил Алексей Иванович. – Никому не сказал о том, что случилось в ту ночь. Не мог объяснить. Но это – было!..
− Вот, видишь, жизнь подтверждает материальную основу мысли, – в раздумчивости сказал Ким. – А то, что случилось с тобой, объяснимо. Когда смерть потянула к себе угасающую жизнь отца, он в отчаянье призвал тебя. И всплеск его мысли ты уловил. Духовная энергия вырвалась из умирающего тела, пронеслась над тобой или сквозь тебя. Куда пронеслась? Вот тут-то и есть разгадываемая ныне загадка жизни и вечности.
− Ты знаешь, что всегда меня озадачивало? – решился высказать своё отношение к вечности Алексей Иванович. – Дух человеческий, связующий века. Где-то там, во временах далёких, рождалась, скажем у Платона, Аристотеля, или у кого-то до них обитавших, мысль, обогащающая некий результат в познании жизни. Мысль эта, схваченная словом, переходила на глиняную дощечку, в папирус, потом в книгу. Безмолвно лежало слово храня мудрость, однажды познанную разумом. Над ним прокатывались войны, государства поглощали государства, гибли и нарождались людские жизни, сменялись поколения, а мудрость, когда-то постигнутая разумом и воплощённая в слове, всё лежала, как лежат письма, отправленные до востребования.
И вот, через много веков, кто-то в пытливости своего разума открывает книгу. Считывает слово. И в разуме его вдруг оживает энергия мысли, когдато рождённая чьим-то раздумьем. Потрясающе! Разум отдельного человека умирает вместе с человеком, а мысли, рождённые его разумом, не знают смерти. Может, в этом и есть бессмертие человечества?..
− И ты никогда не пытался разгадать тайну сию?.. – Ким ждал ответа, сосредоточенно сдвинув когда-то чёрные, теперь поседевшие брови к тонкому с горбинкой переносью.
Алексей Иванович уловил направленность его мыслей, полувопросительно-полуутвердительно, проговорил:
− Ноосфера?..
Ким удовлетворённо кивнул.
− Она. Сфера разума, всё более овладевающая земной нашей жизнью. Живой, пульсирующий слой, сотканный из мыслей, догадок, истин, из деятельности миллиардов человеческих умов! Из этого обиталища вечно живых духовных обретений человечества, накопленных за всю историю его разумного существования, мы извлекаем мысли, когда-то осенившие разум далёких и близких наших предков. Переосмысливаем их на уровне возросшего сознания, вбираем что-то в свою жизнь, идём дальше, познавая ещё не познанное. И всё это после нашей смерти отделяется от нас, уносится туда, в ноосферу, пополняя этот духовный надземный слой. Понимаешь какой тугой узелок завязывается в жизни человечества?..
Миллионы лет эволюционировала наша земная жизнь по законам биосферы. Человек – продукт, если хочешь, итог этой миллионолетней эволюции. И вот, взращённый биосферой, он сотворяет энергией своего разума иную, всеземную оболочку – ноосферу, духовную оболочку, наслаивающуюся на биосферу. И вот, на общечеловеческом уровне и на уровне каждого из людей затягивается не вдруг распутываемый узел противоречий: до совершенства отработанная биологическая основа жизни и – разумное начало, ведущее человечество от природных необходимостей к разумному цивилизованному сосуществованию. Вот проблема ближайшего тысячелетия!..
− Ким, – в возбуждении воскликнул Алексей Иванович. – Ты даже не представляешь, как близки мы в своих поисках! Но давай уточним. Каким образом возможно изменить жизнь человечества на разумную, то есть, добиться всеобщей справедливости?.. Изменяя среду обитания, устройство общества? Или изменяя самого человека?.. Ведь корни инстинктов, названные страстями, уходят в законы биосферы, отрабатывались они миллионы лет? Способен ли человек действительно и полностью очеловечиться?
Ким с обострённым любопытством наблюдал ответную горячность Алексея Ивановича, сказал, без желания его успокоить:
− А почему, собственно, ты противопоставляешь одно другому – «или – или»? А если: «и – и»? Извне и изнутри?.. Ноосфера медленно, но создаёт собой среду будущего – духовное обиталище человечества. Доминанта развития жизни – подъём сознания. Она проявляет себя в каждом отдельном человеке, и через каждого во всём человечестве. Процесс не параллельный, процесс сходящийся в какой-то точке будущего. Мне кажется, именно это надо иметь в виду.
− Понимаешь, Ким, я рассматриваю современного человека, как Кентавра: получеловек-полуконь, со всеми заложенными в конской его половине природными страстями. То, что жизнь – непрерывный подъём сознания – это закон уже признанный. Но человек ещё не достиг того уровня сознания, которое дало бы ему возможность вытащить себя полностью из конской шкуры. Вот и ворочаемся мы между порывом к человечности и отяжелённостью миллионолетним природным, биосферным наследием. Как быть? Ждать той счастливой точки исторического развития, когда в гармонии сольются всеземная ноосфера и разум каждого из людей? Но это всё равно, что у порога смерти ждать своего же нового рождения!..
У эстета и проницательного художника Боттичелли есть прелюбопытная картина, на мой взгляд заслуживающая глубокого раздумья, – «Кентавр и Паллада». Кентавр, отяжелённый могучим конским телом, рядом – Афина-Паллада, олицетворяющая мудрость. Протянула свою одухотворяющую руку, запустила пальцы ему в волосы, вроде бы ласково понуждая его вытянуть всего себя из конской шкуры. Но в лице Кентавра недовольство, вроде бы даже упрямство, он явно не готов к очеловечивающему усилию. Можно думать, что при данном ему разуме Кентавр не хочет расставаться со страстями дикого своего тела. Похоже, Боттичелли сознавал, что у людей пятнадцатого века зов мудрости к очеловечиванию слишком слаб перед мощью телесных страстей?
