Текст книги "Идеалист"
Автор книги: Владимир Корнилов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)
НА РОДИНЕ
1
Зоя сделала хитрые глаза, поднялась на крыльцо, вытащила из ушка железной накладки, где должен был бы висеть замок, щепочку, распахнула дверь.
− Входи, Алёша, Васёнки, как всегда, не дождёшься. Сами будем хозяйничать!
Дом Разуваевых стоял на дальнем от Волги краю Семигорья, видом на Туношну, на луга, и Алексей Иванович, прежде чем войти в крыльцо, оглядел в любопытстве к идущей здесь жизни наполовину убранный огород с оставленной ботвой, бидон и стеклянные банки, навешенные на плетне, сохнувшее на верёвке бельё, среди которого выделялись три разного размера, но одинаково клетчатых девчоночьих платья, со стеснившимся вдруг сердцем перекинул взгляд на луга, в заречную сторону, где обозначились крыши и окна домов леспромхозовского посёлка. Смотрел, волнуясь, выглядывая забытое своё прошлое, и, как обычно случалось, увлёкшись миром памяти, совершенно отрешился от реальности настоящего. Вернула его к действительности Зоя.
− Алёша… Ну, сколько можно ждать!.. – звала она уже из распахнутого из дома окна. И Алексей Иванович, виноватясь, шагнул в открытую дверь, опираясь на неотделимую от него палочку, стал медленно подниматься по узким ступеням на мост.
Васёнкина жизнь и теперь, по прошествии стольких лет, когда оба уже перешагнули в меньшую половину своего века, вызывала у Алексея Ивановича неутомлённый интерес.
Он и сейчас не смог бы объяснить ту тихую и светлую радость, какую испытывал от встреч с Васёнкой. Влюблённостью это не было, он это понимал. Даже в юности он не смел помыслить о ней, как о женщине. И в юности, и когда уже повзрослевшим вернулся с войны, – она всегда была для него выше житейской обыденности. Нет, это не было ни юношеской влюблённостью, ни любовью издали умудрённого жизнью человека. Было это нечто высокое, духовное, среди поклонению освежающей радости утренних зорь или мягкой задумчивости летних закатов.
Алексей Иванович помнил ту Васёнку, которой поклонялся, и когда Зоя вытянула его, наконец, из города в Семигорье, навестить Васёнушку, он сознавал, что три десятка лет не могут не изменить любого из людей, и всётаки в наивной своей вере ждал встречи именно с той Васёнкой, которую помнил. Со стеснёнными чувствами вошёл он в дом Макара Разуваева, где теперь Васёнка жила и в котором он прежде бывал.
Алексей Иванович знал, что дом, квартира, всегда являет собой верный отсвет жизни людей, в нём обитающих, и боялся не увидеть того, что ждал. Его не смутил опахнувший сложный хозяйственный запах, которым всегда полнятся обжитые крестьянские дома, где к копотку неизменной русской печи с запахом упаренной пищи, подмешивается запах лука, подвешенного на шестах, прихватывающий ноздри запах укропа и чеснока из банок со свежепосоленными огурцами, кисловатый запах творога, отцеживающийся в марле над тазиком, запахи ещё каких-то прочих деревенских припасов, вроде высушенных грибов, замоченной брусники, мяты, свисающей с гвоздиков по углам, и ещё многих других, не сразу различимых запахов, памятных с детства.
Алексей Иванович принял запах Васёнкиных домашних забот, как принял и газовую плиту в углу кухни, высокий холодильник в передней комнате у посудного шкафчика и большого обеденного стола, накрытого празднично жёлтой в клеточку клеёнкой. Принял он в светлой, о четырёх стенах, горнице и соседство телевизора с неизменной ныне в городских и не городских квартирах диван-кроватью и ярко-жёлтый телефон на полочке с газетами, близ высокого, почти до потолка, узкого шкафчика домашней работы, за треснутыми цветными стёклами которого, заклеенными бумажными полосками, проглядывали плотно составленные корешки не новых книг разного цвета и формата.
Алексею Ивановичу даже понравилось, по душе пришлось, это живое, неразделимое, дополняющее соседство вещей из довоенной деревенской поры и нынешнего бурно цивилизуемого быта. Было в этом какое-то естественное, не сломанное насилием и рабской престижностью, естественное движение жизни, не теряющей доброго прежнего и не отказывающейся от удобного нынешнего, уже давно вошедшего в быт городов. И в спаленке, наглухо отгороженной от кухоньки, с мудро придуманной ещё предками печью-лежанкой, как-то хорошо соседствовали широкая современная тахта, под красно-серым покрывалом, и простая деревянная, тоже домашней работы, кровать в углу, отгороженная занавеской, где, по всему видать, обитала в отведённом ей пространстве младшая из семьи Разуваевых.
Зоя, возбуждённая стремлением увлечь своего Алёшу устройством Васёнкиной жизни, водила Алексея Ивановича по дому, дотрагивалась до магазинных полумягких стульев, до аккордеона в матерчатом чехле, стоящего под самодельным столиком в углу – увлечение младшей из её племяшек Татьянки, и в приподнятости чувств, говорила, говорила…
Алексей Иванович приобнял Зою за смуглые, всегда быстро загорающие под летним солнцем, заметно пополневшие в последние годы плечи, сказал, подшучивая над её возбуждением:
− Что ж ты о чужом говоришь, как о своём!
На что Зоя, вскинув на него свои неизменно живые, блестяще-тёмные, как речные камушки-окатыши глаза, быстро ответила:
− Ну – у! Сказал… Васёнкин дом не мой?!. Знаешь, Алёш, давай поставим где-нибудь здесь свою хоромину? Хотя б для лета!.. Тебя не тянет сюда?..
Алексей Иванович рассеянно огладил её волосы, когда-то тёмные, под цвет глаз, теперь соломенно-светлые от «лондотона», от старания скрыть пробивающуюся седину, сказал, сосредоточенно притушивая азарт жены:
− А работа?
− Разве книгу нельзя писать здесь?!.
− Писать – можно. А всё остальное?..
Зоя знала, как много крылось за этим «всё остальное», и понимая, что это «остальное» много сильнее даже сдвоенных их желаний, сморщила по давней, ещё детской привычке маленький нос, сказала, досадуя на необходимость жизни:
− Вот так всегда. Ну, почему обязательное всегда выше наших желаний?!.
Продолжать разговор, возникший по вольному движению чувств, было бесполезно, Алексей Иванович, как это делают с заупрямившимся ребёнком, постарался переключить внимание жены.
− Скажи-ка лучше, есть ли в доме какие-нибудь фотографии нынешней Васёнки? Страшусь не узнать!..
Зоя, с той же возбуждённостью, с которой только что говорила, достала из известного ей ящичка перевязанную тесёмкой папку, усадила Алексея Ивановича за стол, но как всегда, в пробудившемся азарте любопытства, стала сначала сама выбирать и ревностно разглядывать фотографии, потом уже раскладывать по столу.
Не успел Алексей Иванович всмотреться в раскинутые перед ним снимки, как услышал шаги человека, быстро взбегающего по ступенькам, и Зойка, вскрикнув: «Васёнка пришла!..» – птицей выпорхнула ей навстречу.
Алексей Иванович, волнуясь, встал и, когда Васёнка, с почти повисшей на ней Зоей, вошла в комнату, почувствовал себя в растерянности, не зная, как поздороваться с теперешней Васёнкой.
Васёнка отцепила Зоины руки, пристально вглядываясь улыбающимися глазами, подошла, осторожно обняла, с материнской ласковостью поцеловала трижды в щёки и лоб, хотя разница в четыре года, которая в юности раздвигала их по разным этажам жизни, теперь стёрлась и совершенно уровняла их.
− Вот вы какой, Алёша! – сказала Васёнка, с одобрением его вида и, как можно было понять, той жизни, о которой в подробностях она знала от наезжавшей к ней Зои, и – что никак не ожидал Алексей Иванович, – глаза её вдруг овлажнились.
Не смущаясь показанной слабости, она утёрла глаза быстрым движением ладони:
− Это я так, Алёша… От радости. Наконец-то увидала тебя!..
Уже сидя за столом, он наблюдал Васёнку, хлопотавшую с наскоро собираемым угощением.
Больше другого удивляло его то, что Васёнка, родив шестерых ребятишек, сохранила свою почти девичью стать. Движением её рук, когда она вытаскивала из шкафчика, расставляла, раскладывала по столу тарелки, ножи, вилки, по-прежнему были быстрыми и плавными, и сама Васёнка ничуть не полнее, чем в те времена, когда видел он её в последний раз. Всё такая же гибкая телом, не потерявшая былой, приятной стройности, в сереньком простом платье, очень идущим к мягкому округлому её лицу, с тёмными, без какой-либо заметной седины, волосами, всё так же гладко охватывающими её голову, и подобранными сзади тяжёлым узлом к высокой шее, она и теперь гляделась красавицей. Природа будто берегла свою, заложенную в неё красоту, не давала годам оставлять на Васёнке свои отметины.
В молчаливом ожидании застольной беседы Алексей Иванович смотрел на Васёнку. Когда в хозяйственной хлопотне она появлялась из кухни с какими-нибудь извиняющимися, в то же время радостными словами, взгляды их встречались, выражали понятную им обоим, не порушенную временем душевную симпатию, и Алексей Иванович, как ни был утомлён долгой дорогой, улыбался ей, не замечая, что Зоя, этот чуткий уловитель всех оттенков его настроений, уже покусывала в ревнивой обиде свою нижнюю чувственную губку.
Оголёнными до плеч руками она с нажимом отрезала ломти от испечённого Васёнкой домашнего кругляка, и как будто совсем не глядела на Алексея Ивановича, но его необычная оживлённость, особенный взгляд, которым всякий раз он как бы обласкивал входившую в комнату Васёнку, давно уже её томили. Движения её рук становились всё более резкими, нож уже громко постукивал по доске, на которой она резала хлеб, но Зоя ещё держалась.
Голосом, в котором нельзя было заподозрить ничего, кроме излишней заботливости, она сказала:
− Ты же устал! На тебе лица нет! Посиди в горнице, отдохни, пока накрываем…
Алексей Иванович отрицательно покачал головой, – уходить ему не хотелось. Он забыл, что Зоя могла приревновать его даже к кошке! Бывало, брал он на колени забредавшую к ним от соседей кошку, начинал её гладить, Зоя, чуть не плача, сошвыривала разнежившуюся животинку с его рук, опускалась перед ним на колени, склоняла голову, говорила просительно: «Погладь лучше меня…». Подобные выходки подавляли, он замыкался в угрюмости. Тогда Зойка находила его руку, клала себе на голову, и его рукой гладила себя, заставляя в конце концов Алексея Ивановича отозваться на ласку.
Он знал эту чувственную её нетерпимость, в долгих годах семейной жизни примирился с ней, как примиряются люди близкие с неизбежными слабостями друг друга, но он и подумать не мог, что Зоя способна приревновать его к Васёнке. И когда Васёнка вбежала в комнату, легко и радостно неся на вытянутых руках посверкивающий никелем, шумящий самовар, и Алексей Иванович быстро встал, принял самовар и держал над столом, пока она подсовывала поднос, и потом, когда он уже поставил самовар, и Васёнка сделала быстрое движение надвинуть на конец раскалённой трубы заглушку, и руки их в этом её движении столкнулись, и оба они засмеялись, как будто осчастливленные этим неожиданным соприкосновением, Зоя отшвырнула нож, сдёрнула с себя фартук, побежала, прикрывая лицо рукой, в горницу, выкрикивая:
− Я не могу так! Он смотрит только на тебя!..
Алексей Иванович стоял, нахмурясь, смотрел в неловкости на Васёнку. А та, одолев минутную растерянность, захохотала с такой открытой весёлостью, что Алексей Иванович не удержался, улыбнулся, хотя ему было не до веселья.
Васёнка привела из горницы Зою, прятавшую глаза, с силой подняла покрасневшее её лицо, вытерла фартуком её глаза, сказала строго:
− А ну, гляди на меня!
И когда Зоя, пересилив себя, посмотрела страдающим взглядом, Васёнка укоризненно качая головой, сказала:
− И не совестно тебе? С Алёшей мы ведь по душе близкие. А родные через тебя! Ты нас породнила, а теперь ревнуешь. А ведь знаешь, негодная, что у него без тебя жизни нет!..
− А смотрит на тебя! Как ты пришла, ни разочка на меня не посмотрел! – Зоя всё ещё не могла выйти из обиды.
Алексей Иванович, как бывало с ним, когда приходилось вдруг сталкиваться с какой-либо несуразностью, замкнулся, сел, закрыл лицо руками.
− Вот видишь! – дрожащим голосом сказала Зоя. Он и сейчас не смотрит…
− А ты сама подойди. Приласкайся! – сдерживая смех, шепнула Васёнка.
И Алексей Иванович, услышав шёпот Васёнки, хотя и не изменил позы, про себя уже улыбнулся доброй житейской её мудрости. Почувствовал виноватую, гладящую его Зоину руку, открыл лицо, мирясь, тронул губами её щеку. Зоя, заглядывая ему в глаза, обиженно, в то же время и требовательно, попросила:
− Скажи мне ласковое слово!
И Алексей Иванович, вздохнув, погладил её по маленькому уху, сказал:
− Глупая ты… Да всё равно хорошая!
Зоя прижалась губами к его губам, повеселев, побежала помогать Васёнке.
После первого, наскоро собранного угощенья, после первых ахов, вздохов, расспросов, без которых на Руси не обходится ни одно родственное гостеванье, Алексей Иванович, оставив женщин хозяйничать, спустился во двор, зеленеющий отавой, присел на лавочку, под черёмухой, кое-где уже краснеющей торопящимся в осень листом. Ещё не отрешившись мыслями от встречи с Васёнкой, слушая доносящийся из окна, как всегда возбуждённый Зойкин голос, он думал, невольно сравнивая сестёр: ветви одного дерева, а какие разные! Если в Васёнке было что-то от плавно текущей реки, дарующей тихую радость любования и успокоения, то Зоя – бурлива, как весенний ручей, расплёскивающий себя по каменистым перекатам, – нет удержа возбуждённому её бегу! И всё же, даже в этой непохожести что-то роднит их. Может быть, постоянное старание добра другому человеку?
Может быть. С тем лишь различием, что Васёнка в добре распахнута всему миру, Зойка же самоотречённо добра только к тому, кто ей по сердцу. Вся она – сплошное чувство, вся – порыв. Сегодня – заботлива без меры. Завтра тот же человек может раздражить её до тигриной злости. В доброте её что-то от природных стихий. Она живёт, всё пробуя на зубок, отделяя любимое от нелюбимого. Алексею Ивановичу подчас казалось, что Зоя в своих отношениях с миром и с ним, оставалась всё той же девчонкой Зойкой, которую он встретил на пороге своей семигорской жизни. Всё бы ей так: дотронуться пальчиком до незнаемого, чтобы почувствовать восторг или боль, и тогда уж или отскочить, или, распахнув глаза, бездумно броситься в радость. Такая вот она. Такая. А вот сумела войти неотделимо в его жизнь. И теперь, когда вместе они уже двадцать с лишним лет и за всё это время не расставались больше, чем на считанные дни, он, мысленно проглядывая отошедшие годы, не находил в себе потребности что-то переменить в том, что было их жизнью.
Громко, с каким-то вызовом хлопнула калитка, во двор вступила молодая женщина в модных тёмных очках, с лёгким плащом, перекинутым через руку и большой дорожной сумкой, с глянцевого бока которой пошло улыбалась тоже модная ныне печатная физиономия актёра. По тому, как женщина шла к крыльцу, шумно отдуваясь, нарочито отяжеляя шаг в ожидании привычного сочувствия за неудобства долгой дороги, Алексей Иванович догадался, что женщина приехала в свой дом, что она непременно из Васёнкиного рода. Пока он пытался догадать, кто это, женщина заметила его. Враз изменился её облик, светрилась усталость и детско-капризное ожидание сочувствия за дорожные страдания, тяжеловатое её тело подобралось, взгляд засветился любопытством.
Женщина подошла, несмело улыбнулась излишне накрашенными губами, движением руки отвела со щеки за ухо позолоченные волосы, спросила с преувеличенной торжественностью:
− Наверное, Вы – Алексей Иванович? – и обрадованная тем, что узнала, сказала с кокетливой лукавостью:
− А я – Лариса. Та самая Лариса, которую когда-то, в своей юности, Вы катали на велосипеде!..
Алексей Иванович даже вздрогнул от будто взорвавшихся чувств. «Боже! Лариска! Дочь Леонида Ивановича, когда-то так жестоко смявшего Васёнкину судьбу!..» Вот он, насмешливый парадокс жизни: то, что однажды случилось, не избыть – всё остаётся. И не только в памяти!..
Алексей Иванович постарался не выказать смятённость чувств, даже улыбнулся ответно на беспричинно сияющую улыбку Ларисы. А Лариса, будто восхищённая поклонница на литературной встрече, сказала:
− Мне тётя Зоя мно-ого о Вас рассказывала! – Сказано это было с такой значительностью, что Алексей Иванович даже смутился и как всегда в смущении, защитился неловко:
− Ну, уж, тётя Зоя наговорит!.. – на что Лариса несогласно качнула головой.
− Она в Вас души не чает!.. – сказала она убеждённо и вконец смутившийся Алексей Иванович уловил в дрогнувшем её голосе не то скорбь, не то зависть.
Выискивая выход из затруднительного разговора, он подсказал:
− Зоя с Васёной дома, уже хозяйничают! – и Лариса, тяжко вздохнув, проговорила:
− Да-да, пойду. Гости скоро навалятся!..
Алексей Иванович, взволнованный прошлым, смотрел с пристальностью, как Лариса шла к крыльцу. В том, как тяжеловато, вроде бы с ленцой, переставляла она коротковатые полные в икрах ноги, обутые в короткие белые сапожки, было что-то от походки Леонида Ивановича: вот так же тяжеловато, будто с ленцой, водил он по лесам когда-то всё вбиравшего в распахнутую свою душу юного Алёшу. Какой пласт жизни со всей её трагичностью придавило время. А ведь было оно! И всё могло сложиться по-другому, и у меня, и у Васёнки, и у Леонида Ивановича, у всего Семигорья, у всей страны! Что же поворачивает людские судьбы? Где тот тайный моторчик, раскручивающий никому не ведомую спираль жизни? И дано ли будет когда-нибудь его узреть, понять таинства, приводящие в движение земной мир и людей, живущих в нём?!.
С крыльца по молодому стремительно сбежала Васёнка, спросила участливо:
− Не притомился, Алёша?.. Пошёл бы, прилёг на повети? Сенцо там свежее!
− Там и комарьё, наверно! – ответил Алексей Иванович, снова любуясь озабоченностью милого лица Васёнки. – Я уж в машине, в холодке полежу.
− Ну, гляди, как тебе лучше. А я побягу до магазина. Не успела всё припасти.
− А надо ли, Васён? Ведь за вином побежала!.. – хотел остановить её Алексей Иванович.
− Не можно, Алёша, без вина. Гости ведь соберутся. Хоть Макарушка не любитель, а Витенька не прочь. Да, может, ещё кто зайдёт. Я – скоро!..
Васёнка стремительно, будто всё ещё молодая, ушла в калитку.
Алексей Иванович чувствовал, что от прошлого уже не уйти, память раскрылась и многое из прожитого здесь, на Семи Горах, предстояло заново ему пережить. Но отдаться прошлому хотелось в одиночестве, уже после того, как выговорятся и разъедутся гости. Да и притомлённость от долгого сидения за рулём всё же сказывалась. Он поднялся, разминая затёкшую спину, прошёл вдоль плетня, плотно отгородившего от вездесущих кур огород, за дом, где в тени стояла машина. Распахнул дверки, чтоб продувало ветерком, откинул спинку сиденья, лёг, потянулся в желанном покое. Из раскрытых, затянутых марлей окон слышны были перебивающие друг друга голоса двух женщин, не умеющих молча делать ни одно из дел. Под эти голоса Алексей Иванович задремал. А проснулся от приснившейся ему Зоиной улыбки, тут же наяву услышал возбуждённый её голос, в доме, за раскрытым окном комнаты.
− Ты, Лариска, вечно в недовольстве. Всё-то есть у тебя, а тебе всё чего-то хочется!..
− Хочется, тёть Зой, всё время хочется: то сладкого, то чужого мужика, – Лариса, чувствовалось, была в обиде. – Любви вот нету. Какой-то бесчувственный мужик попался, одна злость к нему!.. Ну, чего вы смеётесь, тёть Зой?.. Я вот знаю, вы Алексея Ивановича любите, как мама говорит, без оглядочки. Разве не так?..
Зоя молчала, видно, улыбалась про себя, потом мягким, почти Васёнкиным голосом сказала:
− Так и надо любить, чтоб всё, что он делает, тебе в радость! Устал твой Женька, лёг отдыхать, а тебе скучно. Ты злом исходишь: разлёгся, такой-сякой, немазаный! Только и глядеть на ноги твои задранные?!. Знаю, слышала, как охаживаешь свою половину. А мне в радость, что Алёша, наработавшись, прилёг. Я берегу его сон. Найду себе занятие и жду, когда он снова будет со мной, отдохнувший, ласковый… Как-то я раздумалась, сколько же мы вместе бываем, чтоб вот так, глаза в глаза? Совсем крошечка получается. Утром он в дальней комнате, за столом, со своими мыслями, потом на работе с чужими заботами. Получается только в завтрак, в обед, да ужин мы говорим да глазами ласкаемся. Да вот ещё немножко, когда провожаю его на работу да встречаю, идём, разговариваем. Да, бывает, кусочек вечера, если он снова не садится за работу.
И в кровать ложимся, каждый со своей книжкой, больше молча читаем. По времени совсем крохотулечку мы вместе. А вот, поверишь, при всём таком, будто не расстаёмся! Каждую секундочку его чувствую: где он, что говорит, хорошо ли ему, – всё чувствую, всё от него ко мне передаётся, будто приёмнички на одну волну настроены, переговариваемся!..
− Выдумщица вы, тётя Зоя! – голос Ларисы усмешлив, недоверчив.– А вот, давно хотела, да всё робела спросить: не стыдно вам, что он такой вот, после войны, ну, не ловкий – ни бежать, ни танцевать не может?..
− Глупая ты, Лариска! Никак понять не можешь, что он – единственный! На свете нет другого такого. Он там, у себя за столом творит миры, невиданных людей, за которыми идти хочется, – как БОГ… И я – первая вхожу в эти миры, когда ему печатаю, или когда он вдруг разволнуется, рассказывает, что там, в мудрёной голове его творится… Тогда мы такие близкие, ну, как один, неразделённый человек! Такого ни за каким вином, ни в каких танцах не почувствуешь! А когда мы вместе, как муж и жена, он такой любящий, такой любистик – солнышко так не нарадует!
В Лариске, похоже, что-то надорвалось: так бывает, когда своя безрадостность ткнётся в чужое счастье. И Зоя, видно, спохватившись, что наговорила лишку, стала успокаивать расстроенную племяшку. И вдруг сквозь Зойкино увещевание прорвался капризно-требовательный голос Ларисы:
− Тёть Зой, отдайте мне Алексея Ивановича! Хоть на немножко! Отдайте! Я тоже хочу!..
Недобрая тишина установилась там, за окном, и сразу затвердевший голос Зои негодующе произнёс:
− Смотрю, ты не только глупая, Лорка!.. Да пора бы тебе, завидущей понять: чтобы слюбиться с Алексеем Ивановичем, надо быть тётей Зоей!.. А ты – Лорка, губы крашеные. Была с рождения «всё себе», так и осталась… Ух, ты! Забудь про дурь свою!..
Молчание наступило в доме. Алексей Иванович, в растерянности даже потёр себе лоб: трогательная битва Зойки за свою любовь удивила, как-то даже растревожила.
В размеренности устоявшейся семейной жизни он не задумывался, что стоило порывистой, полной чувств Зойченьке его каждодневное уединение, его прикованность к столу. Ведь приходилось ей оберегать рабочие его часы не только от назойливых телефонных звонков, самоотречённо оберегала она его уединение от самой себя, от своих томящих её желаний и порывов!
Её преданность, смирение, терпение, о которых он знал, которые и принимал, как необходимость семейной жизни, как бы даже придавили его покаянным чувством. И пока мысленно он винил себя, приглушённо, уже из другой комнаты, донёсся встревоженный голос Зои:
− А где же Алёша?..
Хлопнула дверь, послышался быстрый топоток ног по ступеням с моста к крыльцу. Не обнаружив Алексея Ивановича под черёмухой, Зоя обежала вокруг дома, появилась у машины. С лицом обиженного ребёнка всунулась внутрь, выговорила:
− Думала к Волге ушёл! Один!.. – подняла голову, заглянула в глаза. – Ну, поцелуй меня!..
Алексей Иванович огладил её волосы, поцеловал в горевшую возбуждением щёку.
− В губы, – потребовала Зоя. Он благодарно прикоснулся губами к мягкости её губ.
− Ну, вот, – успокоено сказала Зоя. – А я запереживала!..
Алексей Иванович, не зная, как ещё выразить свою растроганность, шепнул в пылающее ухо жены:
− Ты, хорошая, Зойченька. Я очень тебя люблю…
