Текст книги "Идеалист"

Автор книги: Владимир Корнилов

О, МУДРЫЙ ДАНТ!

 
 Из личных записей А..И. Полянина…
«О, мудрый Дант! Заговорил твоим я слогом.
Душа истерзана. В сомненье ум.
Глазам открылась низость тех.
Кто призван к возвышенью Духа.
Неужто человек не станет Человеком
И в веке нынешнем?
О том страшусь подумать.
Но то, что пережить пришлось,
Ввергает в мрачность мысль о Правде и Добре,
Жестоко вырывает из-под ног опору жизни.
 

 
Великий Дант! К тебе я обращаюсь.
Ты ведал все деяния людей при жизни их.
И по земным делам ты разместил когда-то живших
По мрачным кругам Ада.
Сопроводи в то подземелье!
Познать пришла пора, какие силы властвуют над теми,
Кто на земле достойно жил и верил,
Что род людской рождён не для корысти,
И Разум дан ему не для забавы.
Он, Разум, тварь возвёл до человека,
Способность дал творить Добро и Справедливость.
И вдруг он, Разум, обратился вспять?
Открой мне очи, дай понять, кто эти люди?
Ещё вчера улыбчивой гурьбой
От щедрости моей они питались.
И вот…
 

 
Земное время для меня остановилось.
Я погружаюсь в подземелья мрак.
Вокруг знакомцы давние. Но вглядываюсь,
И вижу в свете тусклом – всё изменилось.
В глазах – ни блеска прежних добрых чувств,
Зла торжество застыло в лицах,
В губах, злорадством искривлённых, ухмылки палачей.
Извечный выверт жизни:
Вчера ты Друг, сегодня Жертва.
Вчера внимал Хвалу, теперь прими Хулу.
Ведь тот, кто лобызал тебя вчера,
Благословлён оттуда, свыше.
И знает твёрдо: за грязную хулу, – любую! –
Перепадёт ему от властвующих ныне
Те тридцать сребреников, что получил Иуда,
Предав Христа.
 

 
Корысть всегда сильнее Духа
Для тех, кто ловит час удачи.
Что для таких Добро и Справедливость?
И что для них забота
О тех, кто рядом жил, иудиной улыбке веря?!.
Итак, знакомые всё лица. Стоят вокруг,
Как судьи инквизиции веков прошедших.
Всё человеческое изгнано из душ.
В рассудке лишь одно:
– Ату, его, отступника!
Не поклонился он тому, кто выше!
В костёр его!..
О, Дант! Как мог, я бился.
Я к чувствам человеческим взывал.
Они смеялись мне в лицо.
О справедливости кричал, -
Ответом дружный был призыв к расправе,
Никто не вспомнил о Добре,
И сил, потраченных на них, никто не вспомнил.
О том забыли все.
 

 
С презрением, со злом – о чём не мог помыслить прежде! –
Они кричали мне в лицо:
«Ты жить мешал нам!
Твоей мы помощи не знали!
Ты – лжеучитель, не творец.
Изгоем будешь ты отныне!»
Отвратной клеветой они старались
Толкнуть меня,
Что б я ушёл из Жизни…
 

 
Великий Дант! Предателей
Ты поместил в Седьмой круг Ада,
На дно, где никому из них не вымолить прощенья.
Неужто и земная наша жизнь
Становится подобной
Седьмому кругу Ада?!.
Что думать мне теперь о людях сих?
Казня меня, они стояли вкруг,
И видел я на волосатых их телах
Куски кабаньих шкур, наброшенных на плечи.
И было всё в пещере. Костёр горел,
Трещали сучья в нём.
Дым с потолка и стен сползал к ногам,
Глаза слезил, дыханье забивал.
И горько было сознавать, что Просвещённый век
Вдруг обернулся вспять,
Что жизнь сползла назад,
Во времена пещер,
Где властвовала только Сила и Корысть,
И волосатый люд
С кабаньей шкурой на плечах
Ещё не ведал милосердья…»
 

АПОСТОЛЫ

 Мрачное пророчество Юрия Михайловича сбылось. Звероподобный Василиарий-Вурдалак в точности исполнил повеление своего хозяина: Алексей Иванович Полянин был до косточек изгрызен теми, кто четверть века грелся и преуспевал от его забот.

Возбуждённая расправой братия шумно вывалилась из парадных дверей в мутную мглу завывающей на улицах города метели.

Алексей Иванович остался один среди сдвинутых столов, разбросанных стульев, бумажного сора, окурков, небрежно воткнутых в цветочные горшки. Порядок, создаваемый многолетними усилиями в святом для Алексея Ивановича Доме и уважительно поддерживаемый до нынешнего дня всеми, кто был причастен к высокому писательскому делу, был с какимто даже злым удовлетворением разрушен. От вида содеянного боль свершившейся несправедливости ощущалась острее. До непереносимости было душно. Алексей Иванович, стоя у окна, потянул верёвку фрамуги, свежий воздух с покалывающим холодом снежинок ворвался, омыл разгорячённое лицо.

За спиной послышались осторожные шаги. Знакомый робкий голос проговорил:

− Алексей Иванович, я, и не один я, многие на Вашей стороне. Но поймите, мы вынуждены были. Понимаете…

Алексей Иванович не отозвался. Человек постоял, тихо, на цыпочках, ушёл

Из глубины полутёмного коридора медленно вышла Зоя, прижалась исстрадавшимся лицом, – незримо была она с ним рядом и слышала всё.

Какое-то время стояли безгласно, Алексей Иванович достал платок, отёр заплывшие слезами глаза жены, сказал скорбно:

− Крылышки-то не будем опускать!

Подошёл к телефону, вызвал такси.

Ехали молча, в свете фар вихрились, с какой-то отчаянностью бросались под машину потоки снега.

На площади, на повороте, машина остановилась, пропуская на зелёный свет группку людей, растянуто бредущих по тротуару.

Это были они. Почти все. Он сосчитал их – тринадцать. Метель хлестала им в лица, они шли, пригнув головы. Впереди, в голубом распахнутом на груди пальто, в сдвинутой на затылок меховой шапке, с тёмно-багровым, даже при свете фонарей лицом, вышагивал он, личный услужник Аврова. Ему было жарко, он ещё не остыл от сокрушительных речей. Длинный шарф, небрежно обмотанный вокруг шеи, полоскался на широком плече, в тяжёлых шагах, в размашистых движениях рук, чувствовалось нетерпение – вёл он новоиспечённых апостолов к неоновой вывеске ресторана. Тянулись за ним давние знакомцы, знаемые, как будто бы от умственных извилин до корыстных сует, властители дум, проповедники нравственности!

Алексей Иванович видел их всех вместе, и каждого в отдельности, от молодого напористого деятеля с нахмуренным лбом и желчно сжатыми губами, которого когда-то он вытащил из, казалось, неодолимых бед, до жалкого литстарейшины, припадающего на ногу и плетущегося позади в суетном старании не отстать. Среди снеговой белизны тринадцать фигур казались чёрными…

Алексей Иванович проводил всех горестным взглядом, подумал: «И куда уведёт их голубой столичный Антихрист? Что ждёт их? Что ждёт меня в этом извернувшемся мире?..»

Зримо предстал перед ним Зорге в последний час своей жизни, и словно петлёй захлестнуло горло. Сквозь метель, затуманившей город, увидел Алексей Иванович другой конец захлестнувшей горло петли, – его держал в своих руках всесильный Геннадий Александрович Авров.

СКАЗКА-БЫЛЬ О БОЛЬШОМ НАРОДЕ…

− Дед, бывало, чтоб ты плакал?..

− Плакал? – Макар задумался. Вопрос внучонка показался вроде бы смешным, а что-то шевельнулось, казалось напрочь запрятанное в душе. Лежали они в приглянувшемся им месте, на печи, где Макар Константинович теплом успокаивал перебитые на войне косточки, теперь частенько, к погоде, и не к погоде ноющие. Внучонок, Борькин сын, и тоже Борька. Время-то, время, так и летит, словно под гору: давно ли Борька-сын, вот так же жался к нему на плечи, и на тебе! – уже внучоночек под боком!..

Борька только и ждал, когда дед, сдержанно покряхтывая, полезет на печь. Тут же взбирался, пристраивался рядом, начинал выспрашиватьдопытывать, вбирал дедов сказ в свой жадный до всего умишко. Добрался до того, до чего сам Макар и мысли свои не допускал!..

− Нет, Борька. Такого вроде бы не случалось… Впрочем, раз было. Было, Борь. Но это в войну. И не от боли. От обиды…

− Кто обидел-то?

− Кто обидел? Наверное, Борь, война. Когда сила на силу. Тут всё понятно, тут в открытую – кто кого. Когда же изводить начинают коварством, хитростями разными, тут уж другая война получается. При таком обороте ухо держи востро! Иначе и сила не спасёт.

Вот, когда это самое фашистское коварство учуялось, всем нам, на войну попавшим, тоже пришлось ловчиться, хитростью на хитрость отвечать. Так вот и случилось: попал я в такое положение, когда моему слову веры не оказалось…

− Как же так, деда? Тебе – и не поверили?!.

− Да, вот, так, Борька, не поверили. Потом-то понятным стало. Сколькими жизнями мы поплатились за нрав свой доверчивый! Но это потом понятным стало. А в ту пору про коварство мы ещё не знали.

Макар примолк: видать и ему не всякое в охотку вспоминалось.

− Ну, чего ты, деда? Сказывай!

− Не лёгкий разговор затеяли мы, Борька!

− Пусть не лёгкий. Сказывай!..

Макар пересилил неохочую память, заговорил, притишив голос, чтоб не слыхать было в горенке, где в дневной усталости прикорнула на кровати Васёна.

− Было это после смертного боя, что случился под одной деревушкой на земле смоленской. Меня, считай уж неживого, всё ж вытащили, выходили добрые люди. И когда осилился, пошёл в леса партизан искать. Немцы уж далеко, под Москву подобрались. Надежда одна была – на партизан. Думал с ними довоевать до победного конца. Не день, не два по лесам блуждал. На одном хуторке сошёлся с другим солдатом, что из окружения выбирался. Тоже в надежде был на партизан. Вместе пошли по лесам. Наткнулись-таки на дозор. Привели нас в лагерь партизанский. Да заместо радости такой оборот получился, какого и в уме не держали! Пришли к своим, не похлёбку хлебать – от ворога землю родную отбивать. А веры нам ничуть! Командир, комиссар допытываются: кто, откуда, как тут, в лесах оказались? И вместе, и порознь расспрашивают. Хмурятся. Чуем – ни единому слову не верят! Ночь в землянке, под караулом продержали. А поутру… – Голос Макара пресёкся, притаился и Борька. Макар справился, заговорил ещё тише:

− Поутру вывели нас на бугор, поставили перед ямой уже выкопанной. Народ партизанский в полукруг собрали. Как ворогов нас обозревают. Командир, комиссар тут же, за каждым нашим взглядом, каждым движением следят. Комиссар бумагу из планшета достал, читает. Оказывается, мы не солдаты армии советской, а презренные трусы, к фашистам в услужение перекинувшиеся. Оказывается, под видом солдат, из окружения выходящих, заброшены в отряд, чтоб в нужный момент партизан предать…

Читает комиссар, будто ножом в самое сердце бьёт. И ни молвы нам в оправданье! Слышим последние слова: приговариваются к расстрелу…

Такое вот положение Борька: свои же, родные, и – против нас!..

Вышли два бойца с карабинами, затворами передёрнули, изготовились убрать нас из жизни.

По какому такому побуждению и теперь не ведаю, но подумалось в ту минуту не о том, что вот сейчас случится. А что после будет. На мне шинелишка, считай, почти новая была. Добрые люди из той деревушки Речицы где-то раздобыли. Надели, когда в леса провожали. И представились мне в той шинелишке дыры от пуль. Ведь кому-то достанется! Кто-то носить будет!.. Скинул я шинелишку, сложил у ног. Говорю: «Может, сгодиться кому». Встал перед стрелками. Гляжу поверх леса на небушко светлое, такое же, как над Семигорьем нашим. Напарник ладонь мою нащупал, сжал прощально. Не сказать, как горько сделалось от того, что свои же своим не поверили!.. От горечи несносимой в глазах горячо стало. Слеза, чую, по щеке небритой покатилась…

Борька заворочался, засопел, плотнее прижался, шёпотом спросил:

− И что?..

− Потом уж командир признался: «Слеза спасла тебя, солдат. Вражина перед смертью либо дрожит, либо злобой заходится. А слеза – это от обиды. Значит, свой, ежели в обиде…». И комиссар повинился: «Извини, земляк, – сказал, – время такое: вынуждены смертью верность Родине проверять…»

− Что потом-то?..

− Что потом? С напарником в партизанах отвоевали. Потом на Большую землю перебросили – танкисты надобны были…

− А ты, дедка, герой! – убеждённо сказал Борька. Макар погладил внучонка по таким же мягким, как у отца, как у Васёнки, волосам, ответил сдержанно:

− Не в геройстве, Борька, дело. Великую победу сотворили – страну от ворога оберегли. Лад своей жизни сохранили. Думали, так оно навек. Да в вере своей ошиблись. Был лад, пошёл разлад. И всю-то пролитую нашу кровушку против нас же оборотили… – Макар сказал это тяжко, самому себе сказал. Хотел прикрыть малого, чтоб от дедовой горечи в свой сон ушёл, да Борька запротестовал: сбросил одеяльце, сказал, не смирившись:

− Ещё про себя расскажи, деда!..

− В другой раз, Борька. Может чего вспомнится.

− Тогда сказку расскажи деда!..

− Сказки, Борька, давно все сказаны. Добрые были сказки. Нынче вот добрых сказок не слыхать…

− А ты расскажи те, что были.

− Те в книжках прописаны, сам почитаешь. Разве что-то вроде сказки, рассказать?..

Борька, довольный согласием деда, устроился поудобнее, приготовился слушать. Макар тоже лёг повыше на подушку, закинул руки за голову. Начал сказывать в задумчивости:

− Не так уж в годах давних, когда папка твой был ещё таким, как ты, жил на земле бо-ольшой народ. Такой большой, что ежели соединить всех в одного человека, то голова была бы у него в вечной шапке ледяной. Ноги омывались бы двумя тёплыми морями, а руки, когда б он раскинул их да ударил в ладони, подняли бы крутые волны ещё в далёких друг от друга океанах. И жил тот народ в труде, в согласии: пахал-сеял, хлебушек собиралзапасал, в праздники песни душевные певал. Заводы ставил, где надобность была, города вокруг заводов собирал. Края дальние дорогами соединял.

Соседей не обижал, и себя в обиду не давал. Миром жил, по справедливости. Старого и малого кормил, одежду ткал-шил, всякие машины делал, чтоб ездить, летать – на всё разума хватало! Детишек всех, что в городах, деревнях нарождались, в школах учил, к жизни справедливой готовил. И жил тот народ в безбедности, в добрых домах, в хлебном довольстве, в ладу с жёнами, землёй, друг с другом. Нравом добрый был, к тому ж доверчив, – кто на недостаток какой пожалуется. Тут же отзовётся, рубашку с себя скинет, отдаст.

Всё бы в лад. Да земля-то широка. Люду разного повсюду расселилось. Среди прочих обнаружился и особый, хваткий люд, что богатство выше добра, выше справедливости поставил. А кто богатство хоть раз под себя подгрёб, тот всякий удерж теряет, – что ни узрит, всё под себя гребёт! Да ещё власть прихватывает. Чтоб силой держать то, что подгрёб!

Вот и угнездился среди море – океанов особый жадный люд. Люто невзлюбил он большой народ за то, что тот по справедливости жил, и богатства, что у него были, общими сделал. Никому в том народе не давали отдельно от всех богатеть, каждый свою справедливую долю имел.

У океанского люда как: ежели не по-ихнему, значит, пригнуть того надобно, на колени поставить.

Испробовали войной на большой народ идти, не получилось. У большого народа и сила в защите оказалась большая. Размахнулся, да так ответил, что полвека по всем землям аукалось!

Тогда решили народ тот непокорный коварством извести.

Всякий, кто излишек в богатстве обрёл, услужников себе закупает. И закупленные эти услужники много годов думали и напридумали наслать на землю, где большой народ жил, дурные ветры, вредные дожди и снега. И стали от этой напридуманной вредности рождаться в здоровом народе эти самые, как их, мутанты.

− Мустанги, дед?..

− Нет, мустанги – это лошади дикие. А это мутанты, уродцы, оборотни по-нашему. Мутанты-оборотни эти приноровились запускать в свой же народ этакие ввёртливые микробы. Залезет такой микроб под череп и начинает изгрызать все светлые думы, которые делали народ единым и сильным. Светлые думы изгрызает, а чёрные думы напускает. И получилось так, что стали люди злобиться друг на друга, каждый собой озаботился, напрочь позабыл, как все вместе жизнь общую обустраивали. Микроб тот умственный и разобщил большой народ, разум затуманил, склонил чужим речам покоряться.

Что ни скажут оборотни, в народе головой согласно кивают. Скажут ему: вы не так, как надо жили! Головами в ответ кивают: да, не так, не так… скажут: плохо было, когда на государство работали! Обманывало государство вас, за работу плохо платило, плохо кормило, лечило, дома плохие строили! И люди, тем микробом попорченные, опять головами кивают: да, плохо, ой, плохо было, заботы о нас никакой не было!

А теперь, говорят им, каждый на себя работать будет. Заводы, землю мы приберём, и что вы наработаете на земле ли, на заводе, сполна на руки от нас получите. И что получите на себя всё тратить будете: хоть пей, хоть гуляй, хоть портки заграничные покупай! Свобода тебе полная, когда ты на хозяина работаешь. Никаких тебе окоротов, ни от секретарей партийных, ни от жен, ни от детей: пей, гуляй, помни – однова живём!..

И опять люди головами согласно кивали: да-да, на хозяина лучше работать. Не надобно ни землёй, ни заводами озабочиваться. Только работай да денежки в карман клади. Хозяин сам пусть о земле да заводах печалится. Мы свою выгоду понимаем!..

Так вот и стал жить тот народ с умом затемнённым да с сердцем пустым. Живёт-живёт, а ни гульбы, ни песен ни в какой стороне не слыхать. Помирать стало легко, а жить – не можется. Хозяину в ножки не поклонишься – ни хлеба тебе, ни денежек на пропитание.

Глядеть стали: что же там, наверху, где эти самые мутанты-оборотни обосновались? Глядят, глаза протирают: боже ж ты мой! Там-то что за райская жизнь! Ничуть на жизнь народную не похожая!

Сгрудились эти самые хитроумные вкруг огромадного стола, что обернулся скатертью-самобранкой от прошлых трудов народных. Сидят, деньги по своим карманам распихивают, да в жадности блины пожирают. Да не просто блины: на блин икру мажут, ещё блином придавливают. Сверху сметаной обливают, да последний блин ещё мёдом сдабривают. Рты-то у них, что ковши экскаваторные, хапнут и не видать, что гору блинов зараз умыкнули.

Борька судорожно вздохнул.

− Ты что? – спросил Макар.

− Вкусно, наверное…

− Кому вкусно, а кому сушь во рту. Так вот и обосновались эти мутанты-оборотни. Во власть вошли. Народ сверху обозревают. Подумывают, как бы ещё ниже е земле пригнуть? Помнят, гордым, великим был когда-то! Прикидывают, как, где ещё поджать, чтоб покорность всеобщая была.

А в народе-то сущая беда! Хлеба на землях не колосятся. Поля – бурьян да лес накрывают. Машины поразвалились. Мужики обратно, как во времена давние, лопатами землю ковыряют. И горше всего. – никакой справедливости не стало. Извернули справедливость мехом вовнутрь, жёсткой мездрой под нос сунули – нате вам, бывшие справедливцы! Кто страну рушил, кто разум народный темнил – в герои возвели. Тех, кто землю от ворога в войне отстоял, по углам разогнали, рты объедками с барского стола своего позатыкали. Не только воинское – человеческое достоинство отобрали. Победу над ворогом – позором, погибелью обозначили!..

Беда, беда пришла к большому народу. Всё порушили, человека скотом – быдлом нарекли, в ярмо загнали. Кнутом крест – на – крест хлещут, чтоб не смели головы поднять…

Сбился голос Макара на хрип, замолк Макар. Как-то вдруг, нехорошо замолк. Тишина повисла в надпечье, будто живого там и не было.

Борька первым заворочался. Протянул руку, деда пощупал.

− Деда, ты чего? – Рукой потянулся, хотел щеку погладить, вдруг закричал: – Деда, ты опять плачешь?!.

Макар убрал детскую ручонку с мокрой своей щеки, обнял внучонка, к себе прижал, сказал внушая:

− Запомни, Борька: плакал твой дед только раз в жизни. Та слеза была от обиды великой. А эта слеза другая. Слеза эта гневная. Очень гневная слеза, Борька!..

НЕ В ДЕНЬ ПОБЕДЫ…

1

Арсений Георгиевич открыл дверь, почти по-родственному растрогался, в взволнованности чувств даже прослезился.

− А ты, молодцом! Один ходишь. И стоишь твёрдо, – говорил Степанов со знакомой хрипотцой в голосе. Даже приобнял Алексея Ивановича, прижал его голову к выбритой, старчески суховатой щеке. Сопровождая в комнату, ненужно тревожился, чтобы не запнулся за угол кушетки или край расстеленного по полу старенького ковра, чем ещё больше смущал Алексея Ивановича.

− Наслышан о тебе, Алексей, – говорил он, усаживая гостя в затёртое, но удобное кресло с вольтеровскими полукружьями на уровне глаз. Читал книги твои. Разбередил старика. Многое припомнил из, казалось забытого. Не ошибся в тебе, Алексей. Нет, не ошибся…

Как ни протестовал Алексей Иванович, Арсений Георгиевич всё же вскипятил на плитке, заварил свежего чаю, раскрыл коробку с печеньем, – всё, и стаканы в подстаканниках, расставил на низеньком столике, придвинул столик вплотную к креслу.

Пока Алексей Георгиевич хозяйствовал, Алексей Иванович с любопытством всматривался в домашнюю жизнь человека, когда-то стоявшего у власти, ныне, увы, завершающего свой земной путь.

Жилая, хотя и большая комната в коммунальной квартире, с узкой спаленкой, отгороженной неполной перегородкой, как обычно отгораживают горницу в деревенских домах, явно не вязалась с прижизненными заслугами Арсения Георгиевича, вместе с тем очевидно было, что хозяин не тяготился малым замкнутым пространством нынешней своей жизни, установил в этом малом пространстве, совой, близкий его сердцу порядок.

Над письменным, по-прежнему рабочим столом, у окна, с аккуратными стопками газет, журналов, бумаг, заметил Алексей Иванович две фотографии. Одну из них, фотографию комдива Гражданской войны Блюхера, вырезанную, видимо из журнала и вставленную в простенькую рамку, он узнал. На второй – крупно, портретно, сфотографирована была молодая женщина в трогательном полуповороте головы, с коротко подстриженными, вольно взбитыми волосами, с лицом привлекательным и удивительно выразительным.

В её взгляде, устремлённым прямо на смотрящего, были страдание и мольба, как будто женщина, любя, и зная свою вину, ждала прощения.

Алексей Иванович никогда не видел жену Арсения Георгиевича, но знал о ней, и догадывался, что на фотографии была она, его Валентина. Ниже фотографий на бумажной полосе, прикреплённой к стене кнопками, прочитать можно было написанное от руки изречение: «Не говори с тоской: их нет, но с благодарностию – были!..»

Увидеть столь чувствительные слова над столом человека сурового, сдержанного, каким Арсений Георгиевич Степанов всегда представлялся его воображению, было неожиданностью.

Арсений Георгиевич подметил взгляд гостя, сказал с грустным простодушием:

− Не суди за излишнюю сентиментальность. Что поделаешь: дело к старости. Но сказано удивительно точно ещё в начале века девятнадцатого. И утешительно!..

Алексей Иванович смутился своей нетактичности, промолчал, – ему ещё предстояло узнать спасительную силу таких вот утешающих слов.

С чувством радостного узнавания увидел он в стороне, над книжной полкой, портрет Кима. Сфотографирован Ким был в профиль, в задумчивой отрешённости от земных сует, по-казацки курчавый, горбоносый, совсем не похожий ни на Арсения Георгиевича, ни на Валентину. Но это был он, Ким, которому Алексей Иванович обязан был своей нынешней подвижностью и по-человечески прожитой после войны жизнью.

− Ким о тебе вспоминал, – сказал Арсений Георгиевич, опять-таки зорко подметив взгляд Алексея Ивановича. – Относит тебя к людям мыслящим!

Со стеснительной любовью поглядывал Алексей Ивановича обрадованного его приходом хозяина. Сердце порой сжималось, когда замечал он старческую суетность движений, провисшую кожу под когда-то округло-крепким, теперь усохшим лицом, тёмные возрастные пятна на висках, на кистях рук. Если бы не энергия взгляда, не прежний, с приятной хрипотцой голос, Алексей Иванович мог бы и приуныть. Но по тому, с каким зорким ожиданием взглядывал на него Арсений Георгиевич, как живо спрашивал, говорил, чувствовалось, что приход его в эту, казалось, забытую миром квартирку, не окажется для Алексея Ивановича простой вежливостью.

− Арсений Георгиевич, а ведь пришёл я к вам в великом смятении. Столько грязи ныне выплеснуто, столько смуты в души напущено, что начинаешь сомневаться в правоте собственной жизни. Крикливое вороньё свет застило, или само солнце погасло?..

Арсений Георгиевич, заглубившись в кресло, держал перед собой охваченный ладонями подстаканник. Чай был горяч, парок поднимался из стакана, но старческие ладони будто не чувствовали жара, плотно сжимали искусно сплетённый металл.

Вот так же, полсотни лет назад пили они чай у костра, на той далёкой, предвоенной охоте, где впервые свела их судьба: сдержанно-властного Секретаря Обкома партии, и неоперившегося ещё юнца из девятого класса местной школы. Алексей Иванович помнил всё, до малой малости, как будто та встреча, соприкоснувшая их умы и судьбы, случилась вчера, он даже чувствовал жар стыдливости на щеках, за тот наивный лепет, когда советовал ему, Степанову, большевику из времён Революции, обращаться в бедах и сомнениях прямо к Сталину. «Сталин поможет. Вот увидите, поможет…» – лепетал он, полный веры в могущество и справедливость вождя. Степанов тогда вот так же держал в ладонях железную, накалённую кипятком кружку, так же в хмурой сосредоточенности отхлёбывал обжигающие губы чай.

Между той ночью и нынешним предвечерьем пролегла почти вся их жизнь. И оба они чувствовали необходимость возвратиться и выверить прошлое с нажитой за полвека умудрённостью.

− Как-то неловко за политиков, Арсений Георгиевич, которые со злорадными воплями о тоталитаризме топчутся на могиле Сталина, усердствуя перетоптать один другого. По-моему, Гитлер, с его вселенской бесчеловечностью не вызывает у них столько ярости, сколько Сталин. Во всём этом не просто непорядочность какая-то нравственная извращённость самих политиков. Вы ведь знали Сталина, встречались с ним?..

− Трудный вопрос, Алексей. Прошлое – наша с тобой жизнь. Сторонне судить о ней вряд ли возможно, – Степанов сделал два неторопливых глотка, поставил стакан на столик, долго молчал. Наконец, крепко охватив ещё сильными пальцами подлокотники кресла, несколько спустив к груди совершенно освобождённую от волос парафино-отблёскивающую кожей голову, что придало ему вид решительный, сказал:

− Прежде, чем говорить о самом Сталине, скажу о судьбе другого человека. Связь единичного и общего, думаю, уловишь сам. Брата моего, Бориса, помнишь?..

Алексей Иванович молча кивнул, Бориса Георгиевича он помнил. Тогда он был с ними у охотничьего костра, говорил что-то о своей работе в Наркомате. В памяти осталось, что в разговоре с Арсением Георгиевичем он оправдывал Сталина.

− Он жив? – спросил Алексей Иванович, улавливая исходящую от Арсения Георгиевича всё возрастающую напряжённость.

− Нет, Алексей. Бориса давно нет в живых. Встреча наша на охоте была последней. Смерть его сочли несчастьем. А правду узнал я много позже. Знаешь, как умирают люди, великие не должностью, но умом? Борис из таких. Многое провидел он из того, что случилось. На горло себе наступал ради работы, спасительной для страны. Не уберёгся. Быть наверху, при вожде, удерживать равновесие на тонком льду политических оттепелей и заморозков, труд непосильный для порядочного человека. Лаврентий Берия положил на Бориса свой беспощадный глаз. Борис чувствовал, как сжимается день ото дня круг, в котором он мог ещё жить. Вычислил и примерный срок оставшейся свободы, и продумал ясно и чётко, как завершить земные дела. Что беспокоило его? Будущее семьи – жены, дочери, и военные разработки, в которые вложил весь свой изобретательский талант. Разработки он передал одному из надёжных сотрудников КБ, отказавшись от авторства. Заботу о семье взял на себя. Знал, если сохранит честь своего имени, семью минуют уготованные ей страдания и унижения.

Последний Бериевский шаг он опередил. Сославшись на простуду, усталость, уехал на дачу…

Арсений Георгиевич как-то судорожно, что за ним никогда не водилось, отхлебнул из стакана, глаза его повлажнели, он извлёк из кармана домашней куртки платок, шумно высморкался.

− В общем, так, Алексей. Оберегая честь имени, он просчитал всё, что случится уже после него. Жарко истопил печь. Не дал догореть углям, закрыл трубу, двери, форточки. Выпил стакан коньяка. Початую бутылку, откусанный яблок оставил на столе, тут же разложил рабочие бумаги, очки, карандаши, лёг, не раздеваясь на кровать…

Так ушёл из жизни Борис. Осудишь ли? Пошёл бы за ним и я, не хвати ему мужества уйти из Бериевских рук за всех нас. Мы и до войны работали и жили, как на войне. Такова суть того времени. Трагическая суть, как на всякой войне.

Степанов сидел, сцепив руки на колене, с заметно побледневшим лицом, глаза его смотрели в одному ему видимую точку за пределами комнатных стен.

− Теперь ты можешь судить о личном моём отношении к Сталину, потому что Берия действовал под его оберегающей рукой. Я всегда был против единовластия. При единовластии ошибки одного человека оборачиваются бедой для судеб миллионов. Сталин знал, что и как я думаю. Знал и о моих сомнениях по осуждению высшего командного состава. Поручительство моё за Василия Константиновича Блюхера он оставил без ответа. Замена мне уже готовилась. Спасла меня работа без жалости к себе и начавшаяся Отечественная война.

− При всём при том, Алексей, – хрипотца в голосе Степанова загустела. – При всём при том, – повторил он, – я не был против самого Сталина. При оценке исторического деятеля личное отношение к нему не существенно. Масштаб истории иной. И пляски на могиле – не историческая, скорее истерическая оценка. В газетном и журнальном беспределе проглядывает не только заданность, но и личная месть тех оскорблённых, кто попал в своё время под тяжёлую руку Сталина. Не секрет, что в оппозиции Сталину была в основном интеллигенция. Та, что сформировалась в предреволюционные годы. В её среде сильны были симпатии к Троцкому. И лагеря в первую очередь заполнялись оппозиционной интеллигенцией. Жестокостью против инакомыслящих Сталин добивался морально-политического единства в стране. И надо сказать сумел настроить народ против инакомыслия. Если верно я помню, для тебя, как и для многих, слово Сталина было не только законом, но и истиной?.. Хрущёв разломал Гулаговский архипелаг. Люди, отстранённые от общества, вернулись. Вернулись к работе, от которой их отстранили, – в журналистику, науку, искусство, туда, где мог проявить себя труд интеллигента. Как поступают люди с накопленной обидой, болью, с памятью об унижениях, когда им говорят: вот виновник ваших страданий?

Когда табу со Сталина сняли, уязвлённое их достоинство обратилось во гнев, в отмщение. Вернулось исстрадавшихся где-то около двух с половиной миллионов, сотая часть общества. Но несправедливые страдания даже одного человека вызывают сочувствие тысяч. К тому же, общественное мнение возбуждается, направляется журналистикой, искусством, куда вернулась большая часть пострадавших. Встретил недавно у одного твоего собрата по литературе, Солоухина Владимира, такую фразу: «Чтобы я когда-нибудь простил советской власти мельницу, отобранную у моего деда? Никогда!..» Слышишь интонацию потомка пострадавшего от коллективизации?..

Глобальные противники наши тут же уловили возможность похоронить вместе со Сталиным и социализм. Всё завязалось в такой узел, что затрещала сама история. Под общий мстительный шум объявили ошибкой Октябрь. Стали порочить Ленина. Обессмыслили дела и самоотверженность наших поколений. Капитализм представили идеалом цивилизованного существования. Коли пошло, то и поехало!.