Текст книги "Инспектор Золотой тайги"
Автор книги: Владимир Митыпов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)
ГЛАВА 8
День этот у Аркадия Борисовича пошел насмарку: первое – узнать что–либо о пропавшем золоте так и не удалось; второе – явился откуда–то – ждали его! – этот непонятный и чем–то смахивающий на отощавшего волка капитан Ганскау; а третье – собственной персоной пожаловал сам Франц Давидович Ризер, хозяин Оронских приисков, что в Дальней тайге,– миллионов у него, пожалуй, побольше, чем у Жухлицкого. Посему заботы о драге пришлось на время оставить.
Франц Давидович приехал не один – человек двадцать казаков и приказчиков сопровождали его. И все – при оружии, чисто абреки времен Ермолова. Жухлицкому такая их воинственность показалась чрезмерной даже для нынешнего лихого времени. Но куда больше поразился хозяин Чирокана, когда разглядел среди ватаги вооруженных молодцов дородную бабу, ловко восседавшую в седле. От удивления он даже сунулся головой вперед, чуть не вынеся лбом оконную раму, и тут узнал в грудастой амазонке Дарью Перфильевну Мухловникову, женщину отчаянную, красивую, хозяйку нескольких приисков.
«Однако,– подумал Аркадий Борисович,– однако…» Поразиться, и в самом деле, было чему – день выдался на удивление: с утра капитан, а теперь – эти.
Ризера никак нельзя было назвать частым гостем Жухлицкого, на памяти Аркадия Борисовича он заглядывал на Чирокан, не соврать бы, всего–то дважды – один раз еще при покойном Борис Борисовиче, а во второй – вскоре после его смерти, проездом из Баргузина.
Что же до Дарьи Перфильевны, то она при старшем Жухлицком прикатывала на Чирокан едва ли не каждый день. Поговаривали, что Мухловничиха крутит шашни с Борис Борисовичем и первый собственный прииск получила от него в подарок. Язык, конечно, без костей, но откуда бы и в самом–то деле ей, молодой вдове убитого по пьяному делу золотнишника, обзавестись приисками? Промысловые дела Мухловничиха вела умело и удачливо. Управляющими на прииски сажала тертых мужиков, холостых и в годах, каждому из них давала понять, что не прочь когда–нибудь выйти замуж, если попадется человек непьющий и умеющий блюсти свой и ее интерес. Наведываясь на прииски, она в меру дарила их лаской и расположением, отчего те стерегли ее добро пуще цепных псов. Баба была себе на уме, ни на чьих приисках управляющие не лютовали так, как на ее.
Однажды, лет десять назад, Мухловничиха совершала очередной объезд личных владений. С молодых лет ей довелось вдоволь хлебнуть нужды, поэтому, дорвавшись до богатства, она сделалась сущей тигрицей – верила только себе, да и то, наверное, не всяк день – и за скопившимся на приисках золотом предпочитала ездить сама.
С Иоанно–Дамаскинского прииска она выехала после обеда. Ее сопровождали трое охранных казаков. Хоть в кожаных седельных сумах Дарья Перфильевна везла фунтов двадцать золота, она не опасалась: от прииска до перевала Медвежий Нос тридцать пять верст, тропа, езженная не раз, перевал невысок, стоит его перевалить – и сразу же другой прииск, Гавриило–Архангельский.
День был жаркий. Пауты допекали лошадей, поэтому они без всякого понукания шли ходкой рысью. Горечь разогретой смолы мешалась с крепкой банной прелью таежного гнилья. Казаки в холщовых рубахах и в суконных шароварах клевали носами. Да и сама Дарья Перфильевна покачивалась в седле, расслабленно улыбаясь чему–то сокровенному, бабьему.
Лес кончился. Впереди встала низкая серая гряда Медвежьего Носа. Наверно, когда–то, во времена незапамятные, перевал этот был высок, неприступен, но со временем одряхлел, обвалился, усыпав подступы к себе застывшим морем звонких обломков, сизых от лишайника.
Кони осторожно ступили на еле заметную тропу, ведущую через россыпь. И вот тут раз за разом сзади сухо треснули два выстрела. Низко над головой шмелями пропели пули и ушли в сторону перевала. Сонная одурь разом слетела с казаков. Миг спустя двое из них, бросив хозяйку и коней, пешком, прыгая по глыбам, как зайцы, удирали назад, под прикрытие леса. У третьего же конь, засадив ногу меж камней, рухнул вместе с седоком, визжал душераздирающе и молотил воздух тремя копытами. Нападающие рассчитали все верно: через россыпь верхом не уйдешь, а дорогу назад они отрезали. Дарья Перфильевна долго не раздумывала – добрый конь под ней взвился на дыбы, развернулся на задних ногах и рванул обратно в лес. Дико заорал угодивший под копыта казак, но встречь летящий воздух смял и отбросил назад, к черту, его крик. Возник было впереди всадник – оскаленная конская морда, а над ней оскаленный же человечий рот и выпученные глаза, и тотчас – удар, визг и запоздалый выстрел в угон. Дарья Перфильевна, лежа на гриве, уносилась по свободной уже тропе. За ней гнались. Двадцать фунтов золота и баба, первая на всю тайгу красавица,– еще бы не гнаться! Частили сзади копыта, ножом полосовал тайгу разбойный свист. Мухловничиха глянула одним глазом через плечо: саженях в двадцати, тесно сбившись в кучу, ее настигали четыре варнака. Одного из них она узнала: Митька Баргузин. С полгода назад он впервые появился в этих местах и – хватило же наглости! – пришел наниматься к ней в управляющие. На рожу смазливую понадеялся, что ли, да на бесстыжие глаза? «Иди сначала сопли выбей»,– сказала ему тогда Дарья Перфильевна и больше не стала разговаривать. «Не хошь – как хоть, ходи яловой»,– усмехнулся Баргузин, поиграл рысьими зенками и вышел, осторожно притворив за собой дверь. Но, выходит, помнил он ее, ждал своего часа и – дождался, подсвинок. Они не стреляли, знали, что не уйти ей. Поняла это и Дарья Перфильевна. Взяв поводья в зубы, она торопливо разгребла необъятные юбки, извлекла два пистолета и, откидываясь всем телом назад, остановила бешеный бег коня, развернула его и с обеих рук принялась смолить по налетающим лошадям, по потным, багровым от азарта варначим харям. Варнаки смешались, закричали, оторопело забухали наугад, навскидку, кто–то из них полетел на землю вместе с конем. Пальба поднялась великая, к тому же лесное эхо умножало ее стократно, разнося шум и гам этой баталии черт знает куда. Немного времени спустя Дарья Перфильевна в полный галоп летела обратно к Медвежьему Носу, а на поляне лежали два трупа да бились, издыхая, три коня.
Митька после того случая исчез куда–то – говорили, подался обратно на Бодайбо,– а через полтора года Мухловничихе стало известно, что он объявился снова и, похоже, ходит в доверенных у молодого Жухлицкого (Борис Борисович к тому времени уже помер). «Вот ты и попался!» – сказала себе Дарья Перфильевна и покатила в Чирокан – требовать, чтобы Митьку передали в руки горного исправника. Аркадий Борисович в ответ только усмехнулся и развел руками: «Полноте, Дарья Перфильевна, времени–то уж сколько прошло… Да и точно ли он тогда был? В горячке–то, может, и обознались…» Мухловничиха, баба гордая и властная, даже задохнулась от такой откровенной наглости его. «Воров берешь под защиту? Знать, заодно ты с ними!» – хлопнула дверью и – пулей вон. «Куда же вы, Дарья Перфильевна? – кричал вслед Жухлицкнй, по пояс высовываясь из окна.– Оставайтесь, чайку бы попили, наливочки!» – «Я с тобой, варначий кум, на одной десятине нужду справлять не стану!» Дарья Перфильевна в сердцах никак не могла попасть ногой в стремя, наконец уселась, ожгла коня плеткой и бешено рванула вдоль улицы, давя кур и поросят. Чуть замешкавшиеся охранные казаки один за другим нырнули в густую пыль, поднятую их разгневанной хозяйкой, и сгинули с глаз – только лихое их гиканье слышалось еще некоторое время, но пропало потом и оно. Глядя им вслед, Аркадий Борисович хохотал до колик.
Дарья Перфильевна с той поры десятой дорогой объезжала Чирокан, а ее люди вовсю хищничали на застолбленных Жухлицким площадях. Аркадий Борисович в долгу не оставался. В народе говорили, что не в Митьке тут дело, а в том, что Аркадий Борисович после смерти отца очень ловко оттягал у Мухловничихи богатый прииск Полуночно–Спорный, подаренный ей когда–то старшим Жухлицким. Дело, конечно, темное, простому человеку недоступное…
Аркадий Борисович, увидев под окнами Мухловничиху, не поверил сначала своим глазам. Однако верь не верь, а встречать гостей надо. Жухлицкий поспешил во двор, где уже начиналась суета. Двое дюжих казаков снимали с коня тучного Франца Давидовича. Старик, держа над головой лакированную китайскую трость и словно собираясь отходить ею казаков, кричал что–то веселое, охал и дрыгал толстыми ногами, обутыми в мягкие сапоги. Дарья Перфильевна все еще сидела в седле, готовая, казалось, в любой миг хлестнуть коня и ускакать. Увидев сбегающего с крыльца Жухлицкого, она резко выпрямилась, и неприязненная улыбка обозначилась на ее лице.
– Франц Давидович, дорогой…– уже издалека закричал было Аркадий Борисович, простирая руки, но Ризер тут же перебил его.
– Даму, даму встреть сначала! – рявкнул старик, тыча тростью в сторону Мухловничихи, глянул куда–то мимо Аркадия Борисовича, и лицо его умильно расплылось.– Сашенька, ты ли это? Чудо, чудо как стала хороша!..
– Виноват!– Жухлицкий круто развернулся и поспешил к Мухловничихе.– Дарья Перфильевна, здравствуйте, голубушка! Не ждал, не ждал…
– Вижу, рад,– насмешливо проговорила она, подавая руку.– Редко что–то видимся, а ведь в соседях живем…
– Зато уж не мешаем друг другу,– в тон ей отвечал Жухлицкий, помогая сойти на землю.
С Сашенькой золотопромышленница поздоровалась более милостиво – даже чмокнула ее в щечку.
– Третьи сутки в дороге,– брюзгливо жаловался Ризер, пока шли к дому.– Разве это мыслимо в мои годы?
Как хорошо зимой! Садишься в саночки и пошел… ох–хо–хо…
– Что же заставило такого почтенного человека, как вы, Франц Давидович, предпринять это путешествие? – спокойно и словно бы из одной только вежливости поинтересовался Жухлицкий.
– Разве мыслимо так жить дальше?– закричал Ризер, но спохватился и махнул тростью.– Потом, потом, Аркадий, успеем еще поговорить…
Едва успели войти – с хлебосольной улыбкой, с поклоном подкатилась расторопная Пафнутьевна, лицо – свекольное от кухонного жара.
– Батюшка Аркадий Борисович, гости дорогие…
– Принеси–ка нам пока чаю, а Сашенька после скажет тебе, что подавать,– отмахнулся Жухлицкий, беря Ризера под пухлый локоток и мягко направляя его к лестнице, ведущей наверх.– Прошу прямо в кабинет, Франц Давидович… Сашенька, ты уж поухаживай за Дарьей Перфильевной…
Ризер как вошел в кабинет, так сразу же со вздохом облегчения повалился в кресло. Расслабленно помаргивая круглыми навыкате глазами, долго сопел, тер лицо и шею огромным шелковым платком.
Сладко распустив по всему лицу морщины, вошла с подносом Пафнутьевна. Следом внесли самовар. Под веселеньким стеганым колпаком, возвышавшимся на подносе, оказался фарфоровый чайник.
Пафнутьевна хлопотливо взялась было за чашки, но Жухлицкий остановил ее, слабо махнув пальцами.
– Ступай, Пафнутьевна, сами разольем…
Выждав, когда закроется за ней дверь, Жухлицкий вопросительно повернулся к гостю. – Желаете к столу? Тот засопел еще громче и помотал головой.
– Как вам угодно,– Жухлицкий налил чаю и протянул Ризеру.
Франц Давидович, не вставая с места, принял чашку, отхлебнул, поморщился и отставил в сторону.
– Горяч? – встревожился Жухлицкий, как и подобает внимательному хозяину.– Или заварен плохо?
– Не те нынче чаи пошли,– буркнул Ризер.– Трава… Вот раньше, помню…
– Позволю себе не согласиться,– мягко сказал Аркадий Борисович, отлично понимая, что разговор о чае – всего лишь необходимая дань приличию.– Чай, ввозившийся в Россию товариществом «Караван», действительно был не слишком хорош, согласен с вами,– я его и не держал у себя. А этот же у меня из старых поставок, настоящий «бай–хоа», как называют его китайцы, то есть «белые ресницы».
– Это байховый, что ли? – брюзгливо осведомился Ризер.– Ты бы, Аркадий, поменьше слушал харбинских купцов,– ужасные мошенники, скажу тебе.
Ризер немного помолчал и, видимо, сочтя приличие достаточно соблюденным, поднял голову.
– Нет! – сокрушенно сказал он вдруг и трубно высморкался.
Аркадий Борисович, благожелательно глядя гостю в глаза, сидел напротив; на губах – улыбка, терпеливая и сочувственная.
– Нет! – сердито повторил Франц Давидович, взмахнул необъятным платком, сложил и сунул в карман.– Не понимаю!
– Что не понимаете, Франц Давидович? – все еще улыбаясь, спросил Жухлицкий.
– Я не понимаю, почему ты, сильный, цветущий мужчина, сидишь в стороне от дел, происходящих в стране?
– А теперь я не понимаю вас, Франц Давидович,– улыбка сошла с лица Жухлицкого.– Что же, по–вашему, должен я делать? Поспешить, сломя голову, к Колчаку? Или к атаману… как его там… Семенову?
– Как вам это нравится: он не понимает! – Франц Давидович всплеснул ручками и возвел очи горе.– Какой Колчак? Какой Семенов? Это же банкроты, жулики! Деловому человеку с ними делать нечего. Нет, ты должен пойти к Советам!
Аркадий Борисович от неожиданности пролил на брюки чай и зашипел от боли.
– Вы сума сошли, Франц Давидович! Или… шутите?
– Какие шутки! Советы – вот сегодня сила! – Старик поманил его пальцем, но тут же сам живо придвинулся с креслом.– Перед умным человеком сейчас открываются величайшие возможности! Небывалые!.. Каждый делает свой гешефт по–своему. Одни играют на бирже, другие занимаются коммерцией, третьи подделывают документы. Но самая большая игра, чтоб ты знал,– это политика. Скажи мне, Аркадий, что, по–твоему, происходит в России? Ну, ну?
Аркадий Борисович пожал плечами, усмехнулся нерешительно.
– Как вам сказать в двух словах… Низы, чернь пытаются установить собственную власть, создать государство, как они говорят, рабочих и крестьян.
Франц Давидович выслушал его, кивая с каким–то снисходительным сожалением после каждого слова.
– Да,– сказал он, когда Жухлицкий кончил.– Ты – сын моего старого друга, ты – такой же, как я, золотопромышленник. Поэтому мне стыдно за тебя, Аркадий. Неужели ты так слеп и доверчив? Все, что ты мне сказал, это есть слова, слова, слова… А я слишком стар, чтобы верить словам. Люди, знаешь ли, чаще всего говорят одно, думают – другое, а делают – третье. Возьмем первый государственный переворот. Что случилось после того, как свергли царя в феврале прошлого года? Кто–то пришел к власти, получил выгоду, а кого–то обошли, верно? Но сменить высшую власть в стране – это не то же самое, что сменить, скажем, управляющего на прииске.
Наладить спокойствие в стране нелегко, равновесия нет, весы качаются. Поэтому те, кого обошли в феврале, решают под шумок начать новый дележ пирога, понимаешь, Аркадий? Это и есть тебе второй государственный переворот. Политика, Аркадий, кругом политика. Красный флаг – Советы, белый – монархисты, черный – анархисты. В России нынче разве что одни только кошки не имеют политической окраски. А суть–то одна!
– Пирог?
– Вот именно!
– Постойте, постойте…– Жухлицкий был слегка ошарашен, чего с ним почти никогда не случалось.– Значит, значит… Да нет, чепуха все это! Я хоть и с большим опозданием, но читаю газеты, и там речь идет о власти для народа, о равенстве…
– Не смеши меня, Аркадий,—отмахнулся Ризер.– Равенство! Вот я наливаю в стакан воду… Смотри… Мы имеем тут верх, середину и низ. И сколько бы мы ни взбалтывали эту воду, все равно что–то будет вверху, а что–то внизу. Какое тут может быть равенство! А народ!– Франц Давидович фыркнул.– Что такое народ? Ты, я, Мухловникова, еще тысяча, десять тысяч таких – это что, не народ? Ну хорошо, ты скажешь, что в твоих газетах пишут о бедных. Хорошо! Но сегодня кто–то бедный, а завтра он разбогатеет. А вместо него кто–то разорится и станет бедным. Или новая власть думает людей поголовно сделать богатыми? Вот подожди – покричат, постреляют друг друга, и дела пойдут по–старому.
– Но ведь разговор–то идет о национализации заводов, рудников, о передаче земли крестьянам…
– Опять–таки слова есть,– решительно отверг Ризер.– Те, кто стоит за всем этим, не глупее нас с тобой. Твои прииски отобрали? А драгу? Нет? Ну то–то!
– Но банки…
– Банки – это деньги, а деньги, как даже на кредитках написано, имеют хождение,– старик наставительно поднял палец.– Х о ж д е н и е! И ходят они к тому, кто умнее… Нет, что бы там ни говорилось, а всегда было и будет так: одни золото д о б ы в а ю т, а другие его и м е ю т.
Старый торгаш сомнений не ведал: Россия мыслилась ему этакой огромнейшей лавкой, а революция – чем–то вроде жестокой толчеи вокруг дешевой распродажи, где при известной ловкости можно за бесценок отхватить небывало жирный куш.
Ризер самодовольно крякнул, откинулся на спинку кресла и с отеческой заботой в глазах оглядел Жухлицкого.
– Вот поэтому я и говорю, что не понимаю тебя.
Почему сидишь здесь? Ты молод, умен, ты должен быть среди тех, кто будет делить пирог. Нельзя опаздывать, иначе потеряешь и то, что имеешь сегодня. Придется тебе тогда в драных штанах дожидаться третьего переворота.
И старик захохотал.
– Ага, значит, вы, Франц Давидович, вместе с Мухловниковой отправились за своим куском пирога? – спросил Аркадий Борисович с глубоко скрытой насмешкой.
Он уже почти поверил всему, что так ловко плел старый лис, но когда тот между прочим упомянул о дружбе с его отцом, Аркадий Борисович насторожился – он–то хорошо помнил о попытках Ризера выпихнуть в свое время Жухлицкого–старшего с Чирокана, затеяв штучки с каким–то завещанием покойного зауряд–хорунжего Мясного.
Франц Давидович хохотнул с добродушной старческой хрипотцой, но в то же время блестящие его глазки мимоходом – остро и проницательно – прошлись по лицу Жухлицкого.
– Шутник ты, Аркадий, весь в отца,– проговорил он, снова доставая из кармана платок.
Тут Аркадию Борисовичу пришло в голову – не издевается ли над ним старый промышленник: сколько он помнил, отец не то чтобы шутить, но даже смеяться–то толком, кажется, не умел.
– Нет, Аркадий,– сказал Ризер, вытирая глаза.– Куда мне, старому и больному человеку, соваться в большую игру. Одного я только хочу – спокойно прожить остаток жизни… Вот еду в Харбин, там в Русско–Азиатском банке у меня есть кое–какие сбережения. В такое время надо быть поближе к своим деньгам… К тому же на приисках некому сейчас работать – одних забрали на войну, другие сами разбежались. Продуктов нет… Прииски пришлось закрыть.
– Но кто–то, наверно, остался на Ороне?
При упоминании об Ороне, золотой столице Дальней тайги, что–то дрогнуло в лице Ризера.
– Управляющий остался… да с десяток старательских семей,– глухо проговорил он, вздохнул и, поспешно отводя глаза от вопросительного взгляда Жухлицкого, добавил: – Орон я отдал в аренду Мухловниковой.
– Что–о? – Аркадий Борисович вытаращил глаза, фарфоровая ручка хрустнула в его пальцах, и чашка с печальным звоном брызнула осколками по полу.
– Посуда бьется к счастью,– с кривоватой усмешкой заметил на это Ризер.
– Мухловниковой? В аренду? Орон?
– Что так на меня смотришь? – рассердился вдруг Ризер.– Может, я должен был его попросту бросить? Или предложить в аренду тебе? А ты бы взял?
Аркадий Борисович вместо ответа встал, крупно шагая, подошел к шкафу и достал графин.
– Смирновской водочки не угодно ли? – хмуро спросил он.
– Нет уж, уволь,– нервно хихикнул Франц Давидович.– Ты бы лучше молочка велел подать горяченького. И курочку в бульоне я бы скушал…
«Ну и хрен с тобой! – злясь неизвестно на что, подумал Жухлицкий.– Курочку захотел, старый пень!»
Он выпил, не закусывая, большую рюмку водки и заходил по кабинету, хрустя каблуками по фарфоровым черепкам.
Франц Давидович сидел с сонно приспущенными веками, ручки смирно сложены на животе, а сам нет–нет да и посматривал проницательными глазками на беспокойно вышагивающего Жухлицкого.
Так, в молчании и под ленивый перестук «Универсаль–гонга», прошло минуты две–три.
Аркадий Борисович отошел к окну и остановился, скользя невидящим взглядом по чугунно–серым скалам, которые полуразрушенной крепостью – с остатками башен, контрфорсов и равелинов – тянулись по той стороне Чирокана.
От злости ли, от водки ли, но что–то вдруг в нем сдвинулось, лопнул какой–то давящий обруч, и наступила знобкая ясность, словно душную комнату освежило бодрящим холодком сквозняка. Если бы Аркадий Борисович не был так замордован неизвестностью и страхами последних месяцев, когда его, как дохлую рыбу, тащило по течению черт знает куда, ему не пришлось бы сегодня зеленым недоумком таращить глаза на Ризера. Подумав об этом, Жухлицкий опять почувствовал закипающую злость. Ризер, конечно, кое в чем прав. Например, в том, что Советы – это сила. Но идти к ним – слуга покорный! Франц Давидович, старый шельмец, давал такой совет, ясно, не без умысла: авось Жухлицкий бросится очертя голову в прожорливую пасть лихолетья и сгинет там. Колчаки, Гамовы, Семеновы – бесспорно, накипь, черносотенцы, поднявшиеся на перебродившей волне косного векового старья. Из всего, что противостоит Советам в Сибири, достойны внимания только Япония и Америка. Но Японию Аркадий Борисович тут же отринул – в своей державе азиатчины предовольно, чтобы еще связываться с иноземной. Другое дело – Америка. К ней Жухлицкий относился с почтением – одно время на Чирокане по договору работали американские инженеры Лэнс и Довгаль, мужики двужильные, в деле сухие, жесткие, без той ненавидимой Аркадием Борисовичем азиатской сырости, из–за которой любая работа делается либо спустя рукава, либо с надрыванием пупа в дурном запале.
Что до приисков Ризера, то тут все ясней ясного. Много ли золота сможет взять Мухловникова с Орона, пока Франц Давидович будет отсиживаться в Харбине,– и сил у нее маловато, да и работать сейчас некому. А вот хищничества большого она, при ее жадности, конечно, не допустит. Отдай же Ризер прииски в аренду кому–нибудь вроде Жухлицкого, он мог бы, возвратившись, очень просто не получить обратно ничего или, на худой конец, застать свои площади обобранными до последнего золотника. Умно старик поступил, умно, ничего не скажешь!
Аркадий Борисович повеселел, ощутил в себе прежнюю уверенность. Беззаботно смеясь, он обернулся к Ризеру.
– Не желаете ли, кстати, полюбоваться моей драгой?
– Я уже имел сегодня эту честь,– насморочным голосом отозвался Франц Давидович.– Мимо проезжали…
– Но жаль, не увидели вы ее в работе. Зрелище! Одного дыму сколько – в небо не вмещалось! Как из трубы броненосца. А гудок какой был – на двадцать верст в округе слышно!.. Раньше всем гостям показывал ее из этого окна – гордился, и законно гордился, Франц Давидович! «Интерсольранд», новозеландского типа, семифутовые ковши. Восемьдесят четыре тысячи рубликов я заплатил за нее, голубушку, да еще шестьдесят пять тысяч стоил мне ее провоз от Лондона до Чирокана. От Лондона до Чирокана! – путь–то каков, а? Но самое страшное – это когда тащили ее от Баргузина до Чирокана,– через хребты, по бездорожью… Один только паровой котел весит десять тонн! Двадцать пять пар лошадей тянули ее. А ведь еще понтоны, стакер, стакерный канат… Сколько мы лошадей тогда погубили,– кровью, бедные, мочились…
– Баргузинский горный исправник мне говорил тогда, что и люди у тебя гибли,– подал голос Ризер из глубины кресла.
– Двое. Сами виноваты – напились в стельку,– спокойно сказал Жухлицкий.– О чем это я?.. Ах, да! Был у меня там один жеребец по кличке Арапка. Страшенной силы конь. Мы его ставили коренником, чтобы он брал с места. Представьте себе, Франц Давидович: огромные сани, а на них котел, стальная махина такая. И вот Арапка упрется, раскачается и кэ–э–эк рванет! Это ж доисторическая какая–то сцена, торжество голого мяса над железом. Мамонты и зубры!.. Ведь главное – только с места сани сорвать, а там уж остальные лошади подхватывают…
– Этот ваш мамонт и зубр, он ведь еще и водку пил, а? – кисло спросил Ризер.
Жухлицкий захохотал.
– Пил, Франц Давидович, пил! Бутылку водки вольют ему в глотку,– только после этого сани тянул. С пьяных глаз так, бывало, рванет, что ай да ну!.. Я тогда сгоряча, помню, дал слово поставить ему золотые зубы, когда у него свои сотрутся…
Ризер хихикнул.
– Ну–ну?
– Не дождался он золотых зубов,– грустно сказал Жухлицкий.– Сдох…
– Надорвался, конечно?
– Кто его знает… Сдох и сдох…
– Сэкономил хозяину несколько золотников металла,– ехидно заметил старик.– Цены нет такому коню!
Жухлицкий добродушно рассмеялся, словно бы не заметив колкости в словах Ризера.
– Ну, посмеялись, пошутили, теперь можно и к делу.– Ризер сделался серьезен и немного печален.– Мы ведь с Мухловниковой приехали к тебе с просьбой… Чтобы ты засвидетельствовал своей подписью факт заключения между нами арендного договора…
– Помилуйте, но почему же именно ко мне? – с веселым изумлением воскликнул Жухлицкий.– Ведь вы должны были слышать, что я, к большому моему сожалению, не пользуюсь особым доверием Дарьи Перфильевны.
– Да–да, она и не хотела к тебе ехать, но…– Ризер сокрушенно развел руками.– К кому прикажешь обращаться? Не к Советам же! Шушейтанов и прочие недостаточно солидны для такого дела, а сказать прямо – просто мелочь. Нет, единственный промышленник, имеющий достаточный авторитет и вес,– это ты. Твоя подпись бесспорна, как казначейский билет.
– Что ж, Франц Давидович, я польщен столь высоким вашим мнением о моей скромной особе.
– Значит, согласен? Спасибо, дорогой Аркадий, спасибо! Я знал, что ты не откажешь. К тому же сам, понимаешь, это ведь не за просто так – ты будешь иметь некоторый, скажем, профит.
– Приходится соглашаться, коль уж обещают профит,– Жухлицкий встал.– А теперь, Франц Давидович, идите помойтесь. У меня как раз баня с утра топится – гость приехал.
– Что за гость? – живо заинтересовался Ризер.
– Э–ээ… а вот это секрет,– весело сказал Жухлицкий.– Познакомлю вас за ужином. Держу пари, он вам будет интересен.
– Хм,– Ризер недоверчиво покачал головой.– Интересен… Нынче, Аркадий, любой интересен – то ли он ножом тебя пырнет, то ли ружье наставит…
