Текст книги "Инспектор Золотой тайги"
Автор книги: Владимир Митыпов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)
ГЛАВА 14
Вот уже примерно около часа справа вдоль тропы тянулся угрюмый, темный отрог. Когда солнце скрылось за его иззубренным гребнем, в узкой долине Учумуха сразу помрачнело. Однако облака, все еще озаряемые невидимым теперь светилом, продолжали оставаться вполне дневными, хотя закатный багрянец уже залег на их боках.
Притомившиеся лошади, спеша к ночлегу, шли быстрым шагом, и тревожное цоканье их копыт как бы отсчитывало убегающие секунды.
Отрог постепенно наваливался на тропу, отжимая ее влево, к речному обрыву. Долина становилась все уже. Вечерний огонь на облаках быстро мерк. Со дна долины, неся сырость и холод, поднимался сумрак – как бы иное обличье тумана, порожденного рекой, шумящей где–то там, далеко внизу.
Положив левую руку, сжимающую поводья, на луку седла, Зверев глядел на попрядывающие уши коня и удивлялся тому, что все еще держится, и не только держится, но и чувствует в себе запас немалых сил. А ведь с момента выезда из Верхнеудинска, наверно, только одна ночь у Турлая была действительно спокойной, а все остальные, включая и минувшую, проведенную на принадлежащем Мухловниковой Иоанно–Дамаскинском прииске, никак не назовешь безмятежными. Ну, хорошо – ночи ночами, а сама дорога, когда день за днем, от рассвета до заката, то в седле мокнешь под дождем, то, ведя коня в поводу, бредешь по болоту или пробираешься, обливаясь потом, через море каменных россыпей?.. Ладно,– то, что Очир здоров и бодр, это понятно,– кочевник, в степи рожден, в седле воспитан, а вот почему его, потомственного интеллигента Алексея Зверева, сына петербургского профессора,– его–то почему никакая лихоманка не берет?.. Впрочем, кому в России живется сейчас легко и беззаботно, а ведь держатся же люди, работают, воюют. Недоедают, недосыпают, но дело свое делают… «Должно быть,– подумалось Звереву,– есть в мире некий еще несформулированный закон, что чем жестче время, тем неподатливей люди…»
Впереди, покачиваясь в седле с тяжеловатой грацией, ехала Дарья Перфильевна. Позади – трое ее людей, сумрачные вооруженные мужики. Такой порядок езды сохранялся весь день – после каждого привала и прочих остановок Зверев с Очиром неизменно оказывались посредине, и Алексей отметил, что это весьма похоже на следование под конвоем.
Неискреннее радушие золотопромышленницы иссякло в первый же день – сразу после того, как на ее прииске, где с десяток угрюмых старателей работали в условиях, близких к каторжным, окружной инженер указал на целый ряд прямо–таки преступных нарушений правил и предписаний относительно безопасности труда и отвратительное питание рабочих. Так было и на двух других приисках, столь же мелких. А на более крупном, Иоанно–Дамаскинском, вскрылось и нечто похуже: наметанный глаз окружного сразу обнаружил вопиющую разницу между тем, что указывала Мухловникова в отчетности, присылаемой в канцелярию окружного инженера, и действительной добычей золотосодержащих песков. Это было явное и грубое укрывательство, хищение золота. Зверев довольно прозрачно намекнул промышленнице, что за такие дела и раньше–то не гладили по головке, а сейчас, в обстановке гражданской войны, последствия могут быть крайне тяжелыми.
Дарья Перфильевна, за долгие годы, очевидно, привыкшая к полнейшей безнаказанности, с искренним возмущением выслушала вежливые, но твердые разоблачения Зверева, хотела, по всему, взорваться, но сдержалась и протянула с нехорошей усмешкой: «Что ж, вам видней – на то вы и ученые…»
Отрог между тем надвинулся уже вплотную к тропе, тесня ее своим почти отвесным склоном. Очевидно, долина Учумуха была приурочена к древнему тектоническому разлому, о чем свидетельствовали и скальные отвесы,– несокрушимые и монолитные на первый взгляд, они были рыхлые, пронизанные на всю глубину густой сетью трещин. Тропа шла по толстому слою щебенки, устилающей подножья этих медленно разрушающихся скал. Крутой откос слева, резко обрывающийся к реке и тоже покрытый щебнем, казался в густеющих сумерках полосой свежевспаханного поля.
Под мягко ступающими копытами похрустывало, и этот размеренный звук почему–то привел Алексею на память любимую отцом балладу Жуковского «Иванов вечер, или Замок Смальгольм»:
До рассвета поднявшись, коня оседлал
Знаменитый Смальгольмский барон,
И без отдыха гнал меж утесов и скал
Он коня, торопясь в Бротерстон…
Классическая ритмика этих строк как бы сама собой ложилась на неторопливый стук копыт, на слитный шум воды, доносящийся из–под обрыва, на залитые сумерками изломы скал.
Анкраморския битвы барон не видал,
Где потоками кровь их лилась,
Где на Эверса грозно Боклю напирал,
Где за родину бился Дуглас…
Следующую строфу Звереву не суждено было вспомнить. Из–под лошади, на которой ехала Мухловникова, черным фейерверком взвилась какая–то птица, показавшаяся в этот сумеречный час огромной. Лошадь шарахнулась влево, на откос, завалилась сразу же набок и вместе с ожившей массой щебня стала сползать к краю обрыва.
Все это произошло столь мгновенно, что Дарья Перфильевна не успела даже вскрикнуть. Нога ее оказалась придавленной всей тяжестью упавшей лошади. Золотопромышленница тотчас попыталась отчаянным рывком высвободиться, но лишь ухудшила положение – остановившийся щебень снова пришел в движение и еще на сажень приблизил ее к обрыву.
Алексей, соскочивший с седла почти в тот самый момент, когда рухнула лошадь Мухловниковой, бросился на помощь, но едва он оказался на откосе – из–под ног словно бы выдернули рывком ковер. Зверев грохнулся навзничь и, не осознав толком случившегося, почувствовал, что съезжает вниз. Он изловчился, вскочил. Ноги его продолжали скользить. Отчаянно взмахивая руками, Алексей с трудом сохранял вертикальное положение. И вдруг он увидел, что тот участок склона, где задержалась было Дарья Перфильевна, снова ожил. В следующий миг лошадь, наверно почувствовав опасность, сделала попытку встать на ноги, отчего движение предательской поверхности лишь ускорилось. Момент был критический. Сверху, с тропы, неслись отчаянные крики. Раздумывать было некогда – все решали секунды. Зверев рванулся наискось по склону, добежав, упал рядом с Дарьей Перфильевной, крепко ухватил ее за руку и одновременно с этим, вырвав из ножен свой длинный охотничий кинжал, с размаху вонзил его в стекающий щебень. Где–то краешком сознания он понимал бесполезность этого поступка (под слоем щебня была гладкая скальная плоскость), но произошло чудо: кинжал со скрежетом вошел по самую рукоятку, угодив, должно быть, в одну из трещин. Зверев напрягся, удерживая Дарью Перфильевну, и почувствовал, что сползание прекратилось.
– Не могу вытащить ногу,– из–под растрепавшихся волос на Алексея глянул ее глаз, огромный от ужаса и как бы светящийся в сумраке.– Засела в стремени…
Почти у самого лица со змеиным шорохом проползла струйка мелкого щебня, скатилось несколько камешков. Алексей бросил взгляд наверх. Там суетились смутные фигуры.
– Сюда не соваться! – крикнул Зверев.
– Держитесь! – заголосили с тропы.– Сейчас веревку отвяжем!
Зверев лихорадочно соображал. Опасность ничуть не уменьшилась – в любую минуту скольжение грозило возобновиться, и тогда лезвие кинжала могло не выдержать тяжести лошади и двух человек. Да и веревка, много ли она поможет, если нога Мухловниковой прочно застряла в стремени? Алексей понимал, что вряд ли можно волоком вытянуть отсюда на веревке лошадь вместе со всадницей.
Положение казалось отчаянным. Тем временем почти совсем стемнело. На малейшее движение склон отзывался зловещим шорохом. Ждать чего–либо дальше было невозможно, и Зверев решился.
– Очир! – крикнул он.– Брось мне нож!
Он знал, с каким мастерством Очир мечет ножи, и поэтому надеялся, что тот не промахнется. И точно, через несколько мгновений рядом со Зверевым мягко упал нож в ножнах. «Молодец!» – похвалил про себя Алексей, с опаской отпустил Дарью Перфильевну, затем, продолжая одной рукой удерживаться за рукоятку кинжала, второй поднял брошенный Очиром нож и с помощью зубов вытащил его из ножен.
– Не двигайтесь,– сказал он, еще раз прикинул расстояние и начал медленно, с величайшей осторожностью перемещать свое тело.
– Осторожно, осторожно…– то и дело повторял он вполголоса.
Ему показалось, что прошло страшно много времени, пока удалось принять нужное положение – головой вниз по склону. Теперь Зверев был совсем близко от Дарьи Перфильевны. Ее мертвенной белизны лицо резко выделялось в темноте и поразило его какой–то жутковатой предсмертной красотой.
Алексей взял нож в зубы и насколько мог вытянул освободившуюся руку, пробуя нащупать пальцами седельные подпруги. Это ему удалось. Теперь требовалось осторожно, не потревожив, боже упаси, лошадь, перерезать обе подпруги. Больше всего Зверев боялся задеть ненароком лезвием или кончиком ножа чуткую лошадиную кожу.
Однако все обошлось.
Зверев перевел дыхание. Несмотря на ночную прохладу, ему было жарко, пот заливал глаза.
– Держитесь за меня,– быстро проговорил он, затем обернулся в сторону тропы: – Эй, бросай веревку!
Миг спустя неподалеку шлепнулось что–то мягкое, зашуршало, опять покатились мелкие камешки.
– Мимо! – рассердился Зверев.– Правее надо, правее!
Второй бросок был точен – веревка упала прямо на Алексея. Взявшись за нее, он для пробы пару раз дернул.
– Отлично! Держите так и пока не тяните!
Затем он с усилием разжал пальцы, онемевшие на рукоятке кинжала, крепко обхватил Дарью Перфильевну и, крикнув: «Держи!», сделал то, что было ему глубоко отвратительно и что так не хотелось делать – обеими ногами с силой толкнул лошадь вниз.
Алексей ожидал какого–то обвального грохота, гула рушащихся масс, но все произошло иначе и оттого – еще тягостнее: легкий шум скольжения… почти человеческий вскрик, полный ужаса и отчаяния… потом – показалось, что глубоко внизу,– несильно ухнуло, плеснуло, и стало до удивления тихо. Лишь потревоженный склон еще некоторое время шуршал и шелестел, однако вскоре и здесь все успокоилось.
– Эй! – окликнули сверху.
– Ну? – голос Мухловниковой прозвучал неприветливо.
– Эге, а анжинер–то, выходит, сверзился?
– Я тебе сверзюсь! – угрожающе отозвалась Дарья Перфильевна и негромко сказала Звереву: – Теперь–то уж отпусти, что ли…
Только тут Алексей спохватился, что все еще продолжает прижимать к себе золотопромышленницу.
– Простите,– он почти с испугом отстранился от нее.
– Бог простит,– усмехнулась она.– Помоги ногу вытащить.
Алексей потянулся, ища стремя, и вдруг вздрогнул – рука его наткнулась на потник, все еще сохраняющий живое тепло теперь уже мертвой лошади. Он чертыхнулся сквозь зубы.
– Ты… вы чего? – встревожилась Мухловникова.
Зверев не ответил. С какой–то непонятной ему самому злобой, действуя намеренно грубо, он высвободил из стремени ее ногу.
– Теперь можете вставать, только держитесь крепче за веревку.
Он поднялся, помог Дарье Перфильезне и после этого мрачно скомандовал:
– Тяни! Но не очень быстро!
Наверху, отдавая Очиру его нож, Алексей вспомнил, что забыл вытащить из трещины свой кинжал. Однако спускаться за ним в темноте на этот проклятый откос Зверев не захотел. «Ничего, завтра на обратном пути заберу»,– решил он.
Дарья Перфильевна села на лошадь одного из своих людей и заняла прежнее место во главе кавалькады. Уже отъехав с пару сотен саженей, она вдруг ахнула, остановила коня.
– Господи, а седло–то!
Зверев сначала не понял, о каком это седле сокрушается золотопромышленница.
– Да то самое, на котором я ехала. Оно ж там осталось. Не вернуться ли? Или послать за ним кого–нибудь?
– Ах, вот вы о чем! – и Зверев неожиданно для себя самого принялся успокаивать ее, говоря, что за седлом можно послать и завтра, что за ночь оно никуда, конечно, не денется.
Хоть он и имел достаточное представление о нраве и хватке промышленницы Мухловниковой, но в этот момент ему как бы приоткрылась истинная подоплека ее скупости,– скупости простодушной, по–детски непосредственной в своем проявлении и тем отличающейся от тонко рассчитанной и тщательно маскируемой алчности ризеров, жухлицких и иже с ними. Звереву подумалось, что подобная скупость произросла, скорее всего, из пережитой в свое время бедности или даже нищеты…
Почти уже отработанный прииск, на котором находилась резиденция Мухловниковой, носил имя святой Евдокии. Однако злоязыкий старатель, ни бога, ни черта не щадящий, называл этот прииск иначе – Дунькин Пуп. Название якобы пошло от некоей Дуньки, смазливой и лихой бабенки, жившей здесь еще в те времена, когда прииск принадлежал покойному Борису Борисовичу Жухлицкому. Дунька была на всю тайгу известная торговка любовью, и такса у нее была строго определенная – жаждущий благосклонности старатель должен был заполнить чистым золотым песком ее пуп, необыкновенно вместительный и глубокий. О дальнейшей судьбе этой таежной Магдалины рассказывали по–разному. Одни говорили, что она живет где–то в большом городе, владеет несколькими каменными домами и раскатывает на собственных рысаках. Другие утверждали совсем обратное: ее–де зарезали и ограбили, когда она со всем накопленным золотом выезжала в жилуху. По словам третьих, Дуньку, прельстившись ее красотой, похитил и сделал своей двенадцатой женой «орочонский князь Бомбахта», кочующий в недоступных местах тайги. Находились и такие, которые доказывали, что нынешняя Дарья Перфильевна и есть та самая Дунька, с помощью шаманов изменившая свою наружность.
Кто знает, была ли история с Дунькой обычной старательской выдумкой, скрашивающей однообразные вечера у костров, или нечто подобное действительно промелькнуло когда–то в лоскутно–пестром прошлом Золотой тайги? Но как бы то ни было, несомненным было одно: Дарья Перфильевна название «Дунькин Пуп» даже слышать не могла и резиденцию свою называла только Учумухом и обязательно растолковывала приезжим, что диковинное это слово – орочонское, а как перевести его на русский – про то никому не ведомо…
До резиденции Мухловниковой добрались поздно. Ни в одном из домов уже не было видно огня. Зверев так и не понял, велик поселок или мал. Однако дом хозяйки прииска, должно быть, из–за тишины показался ему громадным и пустым. Дарья Перфильевна, поручив инженера заботам молчаливой старушки, пропала в таинственных недрах комнат.
Ужинал Зверев в унылом одиночестве. Очир, само собой, был накормлен где–то на кухне и, как понимал Алексей, будет спать вполглаза, устроившись поблизости от лошадей.
Подававшая ужин старушка мешковатой серой одеждой и бесшумными движениями весьма напоминала летучую мышь, от этого становилось еще более неуютно. Еда показалась невкусной, чай – жидким, водка отдавала чем–то вроде керосина, и Алексей не стал даже пробовать ее.
Деликатно скомкав трапезу, Зверев поблагодарил и облегченно встал из–за стола. Старушка отвела его в небольшую каморку, поставила на подоконник коротенький коптящий огарок и, не говоря ни слова, ушмыгнула за дверь.
Оставшись один, Алексей огляделся. Комнатенка была чистая, с одним оконцем, с лавкой и добротно сколоченной деревянной кроватью. Зверев не стал мешкать – разделся, погасил свечу и с наслаждением вытянулся на довольно жесткой перине, от души надеясь, что ни клопы, ни тараканы здесь не водятся. От этой нечисти ему выпадало не раз страдать во время ночевок в разных захолустных поселках, на приисках и заимках, однако притерпеться к этому неизбежному злу Алексей так и не мог…
Положил под голову пистолет, но чисто по привычке – ни один промышленник, даже самый дурной и дикий, не станет, разумеется, убивать в своем доме окружного инженера, как бы тот ему ни насолил и какое бы смутное и бесшабашное время ни корежило таежную жизнь. Куда как проще и безопаснее подстеречь неугодного человека на глухой тропе. А поступить так у хозяев Золотой тайги должен быть большой соблазн, и особенно после позавчерашнего разговора в гостиной Жухлицкого. Откровенно высказывая тогда свои несколько сумбурные взгляды на происходящее в России, Алексей сознавал, что подвергает себя опасности, но ничего с собой поделать не мог – он был воспитан в презрении ко лжи…
Несмотря на усталость, сон почему–то не шел. Должно быть, сказывалась встряска, полученная на злополучном откосе. Интересно, какова высота берегового обрыва в том месте? Метров двадцать пять – тридцать, пожалуй… Вполне достаточно, чтобы превратиться в мешок с костями… Обдумать происшедшее с геологической точки зрения у него давеча не было времени, и он занялся этим сейчас.
Последовательно, шаг за шагом припомнил все до мелочей и окончательно уверился в справедливости мелькнувшей тогда догадки: берег Учумуха сложен пластами кристаллических сланцев, круто наклоненных в сторону реки. «Да, получился типичный «бронированный» склон, замаскированный «живой» осыпью,– подытожил он.– Коварная штука. Помнится, об этом нам что–то говорили на лекциях по курсу геоморфологии…»
И в памяти ожил родной, незабвенный Петербургский горный институт. Его гудящие от голосов коридоры. Многолюдные аудитории. Торжественные, внушающие почти суеверное почтение кабинеты, в которых, казалось, еще не смолкло эхо голосов великих учителей российских горных инженеров – академиков Григория Петровича Гельмерсена, Феодосия Николаевича Чернышева, Ивана Васильевича Мушкетова, и это не было преувеличением, ибо их дела, созданные ими научные школы и направления продолжали жить в стенах Петербургского горного. И в среде студентов от поколения к поколению передавались невероятные были и достоверные легенды о вкусах, привычках, чудачествах этих маститых старцев.
Когда Алексей Зверев впервые переступил порог горного института, со дня кончины профессора Мушкетова минуло уже восемь лет, но все еще живы были рассказы о нем – о его неповторимо прекрасных лекциях, о его знаменитых ежемесячных собраниях Минералогического общества, после которых он устраивал у себя дома веселые и не менее знаменитые Nachtsitzung, то бишь ночные заседания, о его исследованиях на Тянь–Шане, Памиро–Алае, о его поездке в Восточную Сибирь для изучения трассы будущей Кругобайкальской железной дороги, и в конце концов студент Зверев почти уверовал в то, что лично знавал прославленного профессора.
Вот и сейчас, едва он подумал о нем, в памяти возник величественный высоколобый старец, седобородый, похожий на орла в состоянии покоя…
Петербургский горный, чем ты станешь в новой России? Какие люди заполнят твои аудитории? Сохранятся ли твои традиции и твоя слава?..
Тут Алексей спохватился, что мысли завели его уже бог знает куда, тогда как сейчас ему совершенно необходимо выспаться, отдохнуть. И он решительно повернулся на правый бок.
Но едва Алексей закрыл глаза, где–то совсем рядом послышались легкие шаги, шорох, потом чуть слышно скрипнула дверь. В раскрывшемся черном проеме возникла белая фигура, и приглушенный голос Дарьи Перфильевны произнес:
– Спите? Не бойтесь, это я…
Удивленный сверх всякой меры, Зверев не нашел ничего иного, как пробормотать:
– Нет… отчего ж… Я нисколько не боюсь…
Она неуверенно шагнула, остановилась и, запинаясь, сказала:
– Вот… Приехала, легла, а сон не берет… Лежу и мучаюсь… Никак не пойму я, зачем вы давеча полезли за мной… на обрыв–то?.. Мои варнаки ведь не сунулись, наверху все бегали да голосили, а сами небось думали: «Пропадай, Мухловничиха, баба с воза – кобыле легче».
А вы… ведь никакой же вам корысти, а жизни лишиться очень даже могли…
Судьба Зверева до сего дня складывалась так, что он никоим образом не был готов во мраке ночи растолковывать азы человеколюбия полураздетым владелицам золотых приисков.
– Видите ли…– отвечал он, с трудом подбирая слова.– Не мог же я допустить, чтобы такая женщина… могла пострадать…
– Женщина…– в голосе Дарьи Перфильевны промелькнула горькая усмешка.– Это, может, для наших приисковых кобелей я еще женщина, а для вас–то, поди, старая баба…
Зверев снова вспомнил подирающий по коже шорох щебня, стекающего словно бы в бездну, жуткий визг падающей с обрыва лошади и лицо Дарьи Перфильевны, обреченная, предсмертная красота которого, казалось, против воли явила себя в минуту отчаяния.
– Напрасно вы так,– тихо и серьезно сказал он,– Очень печально, когда гибнет женщина, но вдвойне печальней, если она при этом еще и красива… В общем, я рад, что все окончилось благополучно…
Дарья Перфильевна подошла ближе. Придерживая рукой ворот рубашки, наклонилась, словно хотела заглянуть ему в глаза, проговорила низким грудным голосом:
– И откуда ты такой взялся на мою голову?
– Из Верхнеудинска, по делам службы,– вместо непринужденной шутки Зверев лишь выдал свое замешательство.
– Ох, как я была зла на тебя сегодня утром,– словно не слыша его, продолжала Дарья Перфильевна.– Ах ты, думаю, сопля канцелярская, кому вздумал зубы показывать! Это тебе тайга, а не жилуха, тут мы сами власть и сами судьи. Захочем – на куски изрубим и собакам скормим…
Она, как бы сама того не замечая, присела на край кровати и, наклонившись к нему совсем близко, заговорила с лихорадочной поспешностью:
– Ты уж прости меня, старую дуру,– я ведь злое дело против тебя затеяла. Знаю – грешно это, а ничего с собой поделать не могла. Я ведь на Дамаскинском подговорила своих мужиков, чтобы они тебя, как обратно–то отсюда поедешь, подсидели где–нибудь, ухайдокали, а после спрятали так, чтоб и с орочонскими лайками не отыскать. Вот что я задумала, тварь такая. Ты уж не держи на меня зла, ладно? Видишь, винюсь я перед тобой, от чистой души винюсь. Ну, хочешь, на колени встану, а? Ну, ударь меня, коли хочешь,– все стерплю…
Алексей приподнялся на локте, оказавшись чуть ли не вплотную к ее лицу, известково белевшему в темноте. Некоторое время он напряженно всматривался в него, безуспешно пытаясь увидеть, каково оно сейчас, в момент этого ошеломляющего признания.
– Наверно, вы говорите правду,– медленно сказал он наконец.– Но не верится мне… Ну, убили бы, так вместо меня приедет другой кто–нибудь. Ничего не изменится. Не вернется уж прежнее. А простить… за что ж прощать? Я ведь пока еще жив…
– Ох, жив, жив. И будешь жить…– И Дарья Перфильевна, всхлипнув, вдруг обняла и начала исступленно целовать его, бормоча: – Я сама… сама под любую пулю встану, чтоб оберечь тебя…
Оборвав свои бурные ласки столь же внезапно, как начала, она резко отстранилась, помолчала немного, решительно встала.
– Отвернись на минуту,– хмуро сказала она.– Хоть и темно, а стыдно мне почему–то на твоих глазах раздеваться…
Миг спустя она оказалась рядом с ним. Ее трясло.
– Знобит что–то,– шепнула она, прижимаясь к нему.– Согрей меня…
«…Опускаетесь, гражданин Зверев, вот уже и подкупам стали поддаваться при исполнении служебных обязанностей»,– подумал Алексей, сознавая в то же время, что вымученный цинизм этой усмешки – всего лишь беспомощная попытка избавиться от признания самому себе, что растерян он, раскаивается и в то же время испытывает чувство непрошеной радости или даже более того – что–то похожее на счастье.
– Господи, жабу, что ли, ты сюда положил? – Дарья Перфильевна вздрогнула и, запустив руку под подушку, извлекла пистолет.– Зачем ты это? Неужто недоброе чуял?
– Как сказать… По привычке…
– Вот и умочка. Я ведь приметила, как Аркаша Жухлицкий позавчера на тебя смотрел. Он все может, варначья душа… Будь моя воля, никуда б тебя не отпустила. А то, может, останешься? Капиталов у меня, конечно, меньше Аркашиных, но все ж побольше, чем думают… Ни в чем бы тебе отказу не было…
Алексей невольно подумал, что эта женщина, которая совершенно искренне ласкает его сейчас, не далее как сегодня утром поручила своим приспешникам его же убить. Абсурд, нелепость, но разве не такова и вся жизнь ее, прелестной и бедной когда–то девушки Даши Мухловниковой, смогшей обрести избавление от нищеты лишь в том, чтобы делать нищими других…
Движимый непонятной жалостью, Алексей обнял женщину, и она тотчас благодарно и доверчиво уткнулась ему в плечо мокрым от слез лицом.
Они молчали, и Звереву подумалось, что это самое лучшее сейчас, ибо слишком много всего произошло за несколько последних часов. Он осторожно поглаживал ее тяжелые пышные волосы, свисающие почти до самого пола, и завороженно смотрел на одинокую неяркую звездочку, подрагивающую в верхнем углу оконца.
– Сердце что–то разболелось… К чему бы это? – прошептала вдруг Дарья Перфильевна и, чуть спустя, добавила упавшим голосом: – Ох, убьют тебя… Не Жухлицкий, так кто–нибудь другой…
Зверев долго молчал, потом проговорил равнодушно!
– Что ж, убьют так убьют. Знал, куда еду. Если б боялся – сидел бы сейчас в Верхнеудинске…
Пожалуй, давала–таки себя знать усталость – его и в самом деле оставила равнодушным мысль о возможной смерти. Тело было странно легким, почти несуществующим.
Что–то ласково ворковала Дарья Перфильевна, но слова ее проходили мимо сознания.
И прежде чем окончательно погрузиться в сон, Алексей на краткий миг перенесся в прошлое и увидел себя, гимназиста, в заставленном книгами кабинете отца; в руках у него том Плутарха, но Алексею не надо даже читать, чтобы вспомнить поразившие и не понятые им тогда слова Александра Македонского о том, что сон и близость с женщиной более всего другого заставляют ощущать себя смертным, ибо утомление и сладострастие проистекают из одной и той же слабости человеческой природы.
«Еще один абсурд»,– вкрадчиво шепнул кто–то в самое ухо, после чего в мире воцарилась глубокая тишина…
