Текст книги "Инспектор Золотой тайги"
Автор книги: Владимир Митыпов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)
Разговор об отъезде больше не возобновлялся, и это еще более насторожило Оглоблиху: видно, пока все тайком обговаривают, а потом, глядишь, втихую соберутся и – поминай как звали. Ну уж нет, кого–кого, но ее–то не проведешь! И Оглоблиха начала изыскивать способ поссорить молодых и тем самым расстроить их предполагаемый отъезд, а главное же – надеясь, что убитая горем Варька станет сговорчивее.
Способ поссорить подвернулся вскоре сам собой, и Оглоблиха не преминула им воспользоваться с той же беззастенчивой решительностью, с какой когда–то рваным валенком нанесла роковой удар мужу.
Случилось так, что прихворнула маленькая Сашенька, которой исполнилось тогда годика полтора. Зыбка ее висела рядом с кроватью родителей. Варвара, лежа подле мужа, укачивала плачущего ребенка и всю ночь почти не сомкнула глаз. Утром она должна была идти на работу, поэтому Оглоблиха сжалилась и перед рассветом предложила дочери поменяться местами. Варвара охотно перебралась на печку и тотчас уснула, а мать заняла ее место возле безмятежно посапывающего Гурьяна и принялась покачивать зыбку. Постепенно Сашенька перестала хныкать, успокоилась, затихла. Задремала и Оглоблиха.
Проснулась она от прикосновения горячей и тяжелой руки Гурьяна. В окне еще стояла ночь, в избе – по–прежнему темно. Первым побуждением Оглоблихи было оттолкнуть зятя, подать голос, но в следующий миг она почти безотчетно поняла: вот он, тот самый способ поссорить дочь и зятя! Как бы воочию увидела она перед собой тусклый блеск заветной «собачьей головы». А потом… потом, словно перебродившая брага, которая выбивает из бочонка пробку и с неудержимой силой шибает хмельной пеной, вскипела, взыграла столь долго подавляемая страсть этой уже увядающей бабы, и ей стало вдруг не до самородка.
Гурьян понял все, когда уже было поздно. Он вскочил, будто ошпаренный, схватил обомлевшую бабу за плечи, так что у той чуть не переломились кости, еще раз вгляделся сквозь темень в ее смутно белеющее лицо, дико вскрикнул, оттолкнул и без памяти выбежал вон…
В избу он больше не вернулся. И на Мария–Магдалининском прииске его больше не видели. Да и ни на одном прииске Золотой тайги тоже не встречали. Потом, много времени спустя, были глухие слухи, будто бы обитает он где–то в тайге, аж возле Бодайбо, живет отшельником, страшен на вид и явно не в себе. Много молится, но опять же как–то по–своему, не по–людски…
Через несколько месяцев после этой ночи Оглоблиха умерла, пытаясь тайно вытравить плод с помощью полуслепой повивальной бабки, о чем Гурьян, слава богу, так и не узнал, иначе, надо думать, он, и без того свихнувшийся, уж подавно наложил бы на себя руки.
Случившееся по–своему и, пожалуй, сильнее всех подкосило Варвару. Правда, умом, как Гурьян, она не повредилась, но с той поры как бы махнула на себя рукой, и жизнь ее пошла неряшливо, неустроенно, почти безобразно. Она то работала на разных приисковых подсобных работах, то ходила в «мамках» при артельной братии, то промышляла поденкой. Замуж больше не выходила.
Что же касается исчезнувшего и никем после так и не найденного самородка, то о нем долго помнили и говорили на приисках Золотой тайги, называя не иначе как «чертовым гостинцем». Но шло время, и постепенно о нем поминали все реже и реже, пока за давностью лет не забыли совсем…
Бесконечным караваном, отягощенным смертями и рождениями, проходили годы. Без малого два десятка лет минуло с той грешной ночи, и вот в заброшенных штольнях Золотой тайги стали мельком замечать некое диковинное существо. Оно явно сторонилось людей, которые и сами–то не шибко рвались разглядывать его даже на расстоянии. А уж лезть за ним в штольни, в кромешную темноту сырых и тесных подземелий… Словом, к тем исконным обитателям Золотой тайги, которые водились в избах, где некогда совершилось убийство, заманивали на болота, глядели кровавыми глазищами со дна глубоких шурфов, скалились из орочонских гробов, стонали по ночам на кладбищах и плакали у одиноких крестов возле таежных троп, прибавился еще один, которого приисковая молва нарекла Штольником. В отличие от стонущих и плачущих, которым, кроме свежей человечьей крови, ничего не было нужно, этот самый Штольник будто бы иногда останавливал вьючные обозы и требовал с них различные товары, правда, в обмен на золото. Ему не перечили, боясь, что отказ повлечет за собой несчастье. Такое поведение существа, сопричисленного к нечистой силе, должно было казаться по меньшей мере странным, но в последние годы в мире вообще все как бы посходило с ума: кровавое побоище на Ленских приисках, германская война, невнятные, но тревожные слухи о волнениях на фабриках и заводах, в деревнях, трудности с питанием, безостановочно лезущие вверх цены на самое необходимое… Так что, если подумать, нечистая сила тоже не могла, наверно, продолжать жить по старинке…
* * *
Алексей с трудом оттащил в сторону топчан со свинцово тяжелым телом Штольника и принялся оглядывать стену, ища потайную дверцу. Обнаружил он ее не сразу – дверца представляла собой ничем не выделяющуюся часть бревенчатой стены.
Перед Алексеем открылся низкий лаз, куда можно протиснуться, лишь хорошо согнувшись. Скупой свет огарка явил взору довольно просторную каменную нишу, где на грубо сколоченных широченных лавках охапками лежали целые штуки материи – тончайшие кружевные ткани, шелка, батист, бархат, парча, пуховые платки и прочее, прочее. Все это покрыто пылью, местами попорчено сыростью и мышами. В ржавых банках из–под монпансье, халвы и других лакомств хранилось множество женских украшений с драгоценными камнями, золотые монеты, а отдельно – самородки и золотой песок.
Да, впору было протереть глаза, увидев такое. Невольно подумалось, уж не грабежом ли промышлял Штольник, не похаживал ли он этаким удалым атаманом Кудеяром вдоль таежных троп, не помахивал ли он кистенем в глухие ночки да не оглушал ли, грозный и могутный, горы–долины леденящим разбойным посвистом? Действительно, когда и как умудрился полубезумный старец собрать в свою берлогу эти немалые и странные сокровища?
Алексей вспомнил беззаботное, свежее личико Сашеньки, которой предназначалось это богатство, и подумал, что еще немного – и чувство реальности покинет его. Золотая тайга оказывалась поистине неистощимой на причудливые гримасы…
В темном углу пискнули, завозились мыши, и это привело Зверева в себя.
Он уже собрался уйти, но вдруг вспомнил слова Штольника о том золоте, которое следовало утопить. Где же оно? Алексей поводил свечой, вгляделся попристальней и заметил в сторонке невзрачную, наполовину пустую кожаную суму. Не надо было даже раскрывать ее, чтобы по одной лишь тяжести, особой, неестественной, понять: оно, то самое золото, на котором, как говорил старец, выступила кровь.
«Не меньше пятидесяти килограммов»,– прикинул Зверев и задумался. Конечно, наказ Штольника следовало рассматривать как последнюю волю умирающего человека, который имеет неоспоримое право распорядиться своим имуществом по собственному усмотрению. И если уж он пошел даже на то, чтобы поступиться интересами дочери, веля утопить столько золота, то, надо думать, имел для этого достаточно веские основания. Алексей, невольно ставший его душеприказчиком, и мысли не допускал, что можно пренебречь завещанием покойного.
И дело тут вовсе не в иконе, которую он держал у одра умирающего,– просто совесть не позволила бы ему поступить иначе. Но легко сказать – утопить пятьдесят килограммов золота. Зверев слишком хорошо знал, какой ценой дается каждый золотник этого проклятого металла…
Раздираемый сомнениями, Алексей сам не заметил, как выбрался из сокровищницы старого сумасброда, миновал отшельническую обитель, где, остывая, лежала бренная его плоть, и, пройдя по черной трубе штольни, оказался под открытым небом.
По–ночному родниково–свежий воздух, чуть разбавленный хвойной горчинкой, остужал воспаленную голову. На востоке, за черным частоколом таежных вершин, начинало нежно алеть словно заново созданное небо. И с рассветной нерешительностью, как бы только примериваясь, поцвиркивали где–то птахи.
Утро, медленно распускавшееся перед глазами Алексея, было чудеснее чудесного – ничем не запятнанное, не омраченное, исполненное высшей красоты и целомудрия утро первого дня творения. А за спиной, в глухой и тесной каменной норе, лежал труп несчастного таежного отшельника. Лежали пятьдесят килограммов сомнительного золота. Лежали дорогие ткани и женские украшения с самоцветами, неведомо какими путями добытые оборванным безумным старцем для своей дочери, сожительницы миллионера.
ГЛАВА 16
– …Теперь об этом золоте. Значит, он так и сказал, что у китайцев его украл? И что кровь, мол, на нем?
– Так и сказал,– глаза закрывались сами собой, и Зверев, чтобы не заснуть прямо в седле, заставлял себя поддерживать разговор.
– Гм… Ну, тогда у нас концы с концами сходятся.
Ведь это из–за него, из–за этого самого золота, людей на Полуночно–Спорном поубивали. Хоть Аркаша и хотел пошить меня в дурни, однако ж кое–что я смикитил…
И Турлай рассказал все, что слышал в подвале Жухлицкого и что домыслил уже сам.
Выслушав его, Алексей некоторое время ехал молча, потом проговорил вполголоса, как бы отвечая на какие–то свои мысли:
– М–да, так оно и есть: люди гибнут за металл… Сатана там правит бал…
– Что ты сказал, Платоныч? – не расслышал Турлай.– Кажись, сатану недобрым словом поминаешь?
– Да вот, понимаете… есть одна давняя немецкая легенда о старом докторе Фаусте, который продал душу дьяволу. Книги об этом написаны. И театральную постановку создали, оперу. Сам Федор Иванович Шаляпин там пел, Мефистофеля изображал, сатану то есть. И есть в опере этой такой момент, когда сатана похваляется властью над родом людским. И говорит как раз эти слова – что, мол, люди душу свою продают ему за золото, и сам он, сатана, справляет в мире бесовский праздник, правит бал…
– Занятно,– сказал Турлай после некоторого молчания.– Бал, значит, бесовский? Танцы–шманцы? Ну–ну… Может, тот самый Федор Иванович правду говорил.
– Да! – вдруг спохватился Зверев.– Я ведь что хотел сказать о золоте… Ведь если старик похитил его у… как его?
– Миша Чихамо?
– Да–да, Миша Чихамо. Вот я и говорю, что если покойный похитил его у Чихамо, то у меня, можно сказать, камень с души… Хотя – нет, что я говорю! Как же с души, коли убито столько людей…
– Понимаю, Платоныч. Пусть тебя не грызет совесть – с этого золота проклятье мы снимем, сделаем достоянием республики.
– Пожалуй, разумно. Что же касается всего остального, то оно должно быть вручено, согласно завещанию, Сашеньке.
– А вот это мне не по душе,– поморщился Турлай, обмахивая сорванной веткой шею коня.– Кровопийце Жухлицкому…
– Не Жухлицкому, а Сашеньке,– поправил Алексей, и в голосе его прозвучала непреклонная решимость.
– Ну, нехай будэ гречка,– с явным сожалением согласился Турлай.– Так и быть, поделим с дивчиной наследство старого колдуна.
Время перевалило за полдень. Задержаться пришлось потому, что Турлай, Очир и Васька приехали уже поздним утром, и сразу началась суета с похоронами старика. Могилу выкопали тут же, на краю поляны, недалеко от штольни, опустили в яму тяжелое тело и без лишних вздохов закопали. Конечно, сказали приличествующие случаю слова, но кручиниться и предаваться размышлениям о бренности земного бытия не было времени: живым – скоротечное, мертвым – вечность. Только Васька всплакнул и некоторое время неприкаянно слонялся по поляне, размазывая слезы грязным кулаком, но и он вскоре отвлекся от горестных мыслей, наткнувшись на достойные изумления вещи – согнутую едва не в дугу винтовку, срезанное ухо Рабанжи, сморщенное и окровавленное, и еще одну винтовку, вполне исправную, которую заодно с ухом потерял тот же Рабанжи.
Оставшимся после Штольника добром распорядились так: ткани оставили в тайнике, а золото и драгоценности взяли с собой, распределив их по седельным сумам.
Везти пришлось немалое богатство, поэтому ехали с необходимой предосторожностью – впереди Васька, вооруженный винтовкой Рабанжи, саженях в десяти за ним Турлай и Зверев, позади – Очир.
Проезжая через Мария–Магдалининский прииск, Зверев отметил, что здесь кое–что изменилось – исчез череп с шеста, не видно было и дряхлых гробов, набитых гниющим медвежьим мясом.
О происшедшем здесь минувшей ночью Зверев уже знал со слов Турлая, но знал лишь в самом беглом изложении, без особых подробностей.
А случилось следующее. Где–то около полуночи только что задремавший Турлай был разбужен грохочущими ударами в дверь. Узнав голос Купецкого Сына, он вздул свечу и впустил нежданного гостя. Следом вошел Очир.
– Эх, председатель, что я тебе скажу…– начал Васька, но вдруг замолчал, стал опасливо коситься на темные окна.
– Где ж Платоныч? – спросил Турлай, поворачиваясь к Очиру.
– Там… в лесу…– Очир неопределенно махнул рукой.
– Начальник–то, анжинер–то этот самый, он, значит, со Штольником остался… Помирает, бедный…– пригорюнясь, пояснил Васька.
– Кто помирает? – вздрогнул Турлай.
– А дядя Гурьян…
– Какой еще дядя Гурьян?
– Ну, Штольник который,– отвечал Васька, и тут его как бы пришпорили. Перескакивая с пятого на десятое, захлебываясь и с выражением ужаса топыря пальцы, он понес несусветную чушь о Штольнике, о бандитском нападении минувшим вечером и своем геройстве. Очир согласно кивал с совершенно невозмутимым видом. Турлай же попыхивал цигаркой и сквозь дым недоверчиво щурился на Ваську. Однако стоило тому упомянуть о Мария–Магдалининском прииске, как председатель мгновенно насторожился, отвердел лицом и дальнейшее выслушал уже со всем вниманием.
– Вот оно! – воскликнул он, когда Васька умолк.– Ведь чуял же я – неладно на Магдалининском! А ты, Василий, молодец, люди тебе спасибо скажут.
Турлай начал торопливо обуваться и в то же время лихорадочно размышлял о том, что предпринял Жухлицкий, узнав об обнаружении тайников – попытался ли Аркадий Борисович перепрятать продукты немедленно, в эту же ночь, или предпочел подождать, надеясь, что перетрусивший Васька обо всем смолчит, а то и вовсе не решится заявляться в Чирокан.
Одно было ясно – надо спешить. Турлай тут же отрядил Купецкого Сына за членами Совета Алтуховым и Кожовым, а сам, сев на коня, поскакал собирать тех надежных мужиков, которые были записаны в организованный при Таежном Совете отряд Красной гвардии и получили привезенное Зверевым оружие. Объезд их домов, разбросанных по всему Чирокану, занял не так–то много времени, однако когда Турлай, закончив дело, повернул обратно, в поселке уже шла большая суета – в домах горели огни, перекликались мужики и бабы, звенели детские голосишки, хлопали двери, брехали псы, слышалось тарахтенье телег. Как председатель и рассчитывал, весь Чирокан собирался идти на Магдалининский. По его замыслу, публичное изъятие продуктов из тайных складов должно было, с одной стороны, наглядно разоблачить Жухлицкого в глазах всех, кого он обрек на голод, а с другой – показать им, что Таежный Совет не беспомощная кучка приисковой бедноты, а высшая власть в Золотой тайге, сильная и пекущаяся об их благе. Однако, окидывая взглядом растревоженный поселок, Турлай вдруг почувствовал сильное беспокойство: что, если Жухлицкому вздумается устроить в отместку какую–нибудь провокацию? Ведь сейчас все этаким цыганским табором повалят на Магдалининский. Пойдут и бабы, и ребятня, и даже старики не усидят дома. А дело–то ночное, темное – что стоит Жухлицкому подослать своих варнаков пальнуть по толпе откуда–нибудь из дальних кустов? Страшно подумать, что тогда может случиться на заброшенном прииске, где кругом полно старых шурфов немалой глубины! Одними увечьями тут не обойдется.
Ссутулившись в седле, председатель задумался на некоторое время, потом тронул коня и порысил к темневшему на взгорке дому Жухлицкого.
Несмотря на поздний час, Аркадий Борисович не спал. Турлая он встретил со всегдашней насмешливой любезностью, однако взгляд его выдавал тщательно скрываемую настороженность.
– Играть в кошки–мышки не будем,– сразу же начал председатель Таежного Совета.– Выселение народа из тайги состоялось под предлогом отсутствия продуктов, так?
– Не под предлогом, а по причине…
– Ну, нехай будэ гречка,– Турлай не стал спорить.– Значит, запасов тогда у тебя не было. Выходит, нет их и сейчас, так?
– Странный вопрос,– после некоторого раздумья пробурчал миллионер.
– Слушай, Аркадий Борисыч, не надо вилять на ровном месте,– голос Турлая построжал.– Спрашиваю официально: утаил ты запасы продовольствия от приисковых рабочих или нет?
– Нет! – твердо ответствовал Жухлицкий.
– Так, так… Я к чему речь–то веду – на Магдалининском, понимаешь, обнаружился целый провиантский склад…
– А при чем здесь я? – раздраженно перебил Аркадий Борисович.
– Да, видишь, показалось мне – твое там добро. И подумал я, что вот–де когда Аркадий Борисыч наш с поличным попался. Сам понимаешь, дело подсудное – саботаж и прямое вредительство, а за это нынче карают по всей строгости.
Жухлицкий криво улыбнулся.
– Где доказательство, что тайники мои?
– А чьи? – прищурился Турлай.
– Да чьи угодно! – в голосе Жухлицкого проступило озлобление.– Зачем бы я стал на своей площади такое устраивать? Или я совсем дурак? Ведь говорили ж варнаки: не кради, где живешь, и не живи, где крадешь.
– Верно, верно,– посмеиваясь в усы, согласился Турлай.– Продовольствие, стало быть, бесхозное… Что ж, конфискуем в пользу населения.
Председатель направился к выходу, но у самой двери вдруг резко обернулся, перехватив откровенно ненавидящий взгляд Жухлицкого.
– Нам с тобой любить друг друга не за что,– медленно произнес Турлай.– И верить друг другу тоже не приходится. А посему предупреждаю: сейчас весь чироканский люд собирается на Магдалининский, и если по пути или там, на месте, случится, не дай бог, какая провокация, ответ держать тебе. Даю в этом мое твердое слово. Придем сюда всем народом и спросим за все разом. Что с тобой тогда станется, догадывайся сам.
С этими словами председатель Таежного Совета вышел.
Оставшись один, Жухлицкий дал выход своей ярости – хватил залпом здоровенный бокал водки и вместо того, чтобы закусить, шваркнул об пол тарелку с солеными груздями.
Аркадию Борисовичу было из–за чего гневаться. Часа два назад Митька и Рабанжи – этот без одного уха – явились безоружные и рассказывали черт знает что: на них якобы напал Штольник, давнишнее пугало приискового бабья и детворы; они–де несколько раз стреляли в него; по словам Митьки, его выстрел почти в упор, «прямо в лохматую голову», прошел без видимых последствий; далее Штольник, мол, вырвал у Митьки винтовку и согнул ее в бараний рог…
Аркадий Борисович выслушал эту быль–небылицу, поразмыслил и решил так: уж коли Купецкий Сын, давно зная про магдалининские тайники, до сей поры не проболтался, то, скорее всего, и впредь будет помалкивать. Потому Жухлицкий не стал ничего предпринимать и уже начал успокаиваться, как вдруг, словно черт по душу грешника,– Турлай!..
Когда речь зашла о конфискации, у Жухлицкого, точно, мелькнула вгорячах мысль учинить такое, что отбило бы у приискового хамья охоту до чужого добра. Однако этот однорукий босяк оказался умен: Жухлицкий представил себе озлобленную, отчаявшуюся от голода толпу, выламывающую двери его дома, и внутренне содрогнулся. Гнев народа – это тебе не варнацкие ножи и не винтовки турлаевского воинства; гнев народа – почти божий гнев, уж это–то хозяин Чирокана понимал отлично. Поэтому, несмотря на выпитую водку, Аркадий Борисович принял решение трезвое и здравое – магдалининскими тайниками надо попуститься, дабы не лишиться неизмеримо большего…
Уже начинало светать, когда жители Чирокана пришли на Мария–Магдалининский. Заброшенный прииск, особенно мрачный сейчас, на исходе ночи, в первый миг заставил людей невольно притихнуть, но мысль о предстоящем быстро прогнала все страхи, и вот уже со свистом и криками зашмыгали расторопные мальчишки, заговорили мужики, смеясь, начали перекликаться бабы. От шума голосов проснулся в вершинах деревьев ветер, шевельнулся, вздохнул, и тотчас бодрящей свежестью потянуло над землей.
Купецкий Сын, важный – не подступись, вышел вперед и зашагал, показывая дорогу. В укромном месте, со всех сторон прикрытом кустами, остановился, ткнул ногой в ворох лесного гнилья:
– Откидай!
Команду мигом исполнили, и открылись доски. Убрав их, увидели черное устье шурфа.
– Здесь кули с мукой,– сказал Купецкий Сын, подумал и добавил: – Хорошая мука, крупчатка…
Люди теснились вокруг квадратной дыры, глядя на нее, словно на какое–то чудо, и молчали. Только из задних рядов раздался визгливый бабий голос:
– Что ж ты раньше–то молчал, идол!..
– Посторонись! – сквозь толпу протискивался Кожов с длинным шестом в руках.
Подойдя, он опустил его в шурф – шест ушел вглубь аршина на четыре,– потыкал.
– Что–то мягкое… Эх! – Кожов сел на край шурфа, поплевал на ладони и, цепляясь за шест, полез вниз.
– Остерегись, может, там бабай сидит,– пошутил многодетный Карпухин, и все облегченно рассмеялись.
– Эй!– глухо позвал из ямы Кожов.– Давай веревку.
Тотчас ее подали и через минуту вытянули тяжелый мешок, цветом и тугой округлостью приятно напоминающий сытого боровка.
– Пошло дело! – Турлай довольно пригладил усы и поглядел на Ваську: – Где еще?
– В штольне, тама…– Купецкий Сын указал большим пальцем куда–то за плечо.– Ну, опять же и по другим шурфам поглядеть надо… Вот дядя Гурьян, он туточки все знал, а я что…
Турлай похлопал его по плечу.
– Ну–ну, не прибедняйся – ты у нас орел. Веди–ка теперь в штольню.
К восходу солнца из разных мест было извлечено более девяноста кулей муки, около тридцати – различных круп, десяток огромных оплетенных бутылей с постным маслом, столько же цибиков чая и немало разной бакалейной мелочи. Все это тщательно подсчитывалось хозяйственным Алтуховым, заносилось в особую книжечку, а после складывалось на очищенной поляне перед развалинами былых приисковых строений. Сюда же постепенно собрались все люди. Стояли, негромко переговариваясь и как бы ожидая чего–то. Первоначальное оживление прошло, чироканцы помрачнели, словно их не радовали эти поистине бесценные нынче продукты. Притихли дети – Алтухов поделил меж ними пару головок сахара, и теперь они увлеченно похрумкивали давно забытым лакомством.
– Пошто мешкаем–то? – не выдержал наконец Карпухин.– Коль пошабашили, то вертаться бы надо, а?
– Успеешь! – отозвался Кожов, вполголоса разговаривавший в сторонке с мужиками.
Он подошел, поднялся на телегу и с высоты оглядел сразу примолкшую толпу. Поправил висевшую за плечом берданку.
– Довольны, да? Рады? – Всегда неулыбчивое его лицо было сейчас особенно суровым.– Вот пойдем сейчас по домам, сварим из этой муки болтушку, наедимся до отвала и спать завалимся. То–то счастье! А Жухлицкий пусть и дальше живет припеваючи. Говорит же вон председатель наш: не моги, мол, трогать его – сверху не велят…
Толпа глухо заворчала. А Кожов меж тем продолжал бросать колючие слова:
– Люди мы шибко смирные. Нам плюнь в харю – мы утремся да еще и спасибо скажем, верно?
– Ты пошто взялся над народом–то глумиться? – удивленно проговорил кто–то.
– Не я, а сами вы глумитесь над собой! – возвысил голос Кожов.– Сволочь Жухлицкий сто кулей муки гноил в шурфах, а вы помалкивали да с голодухи пухли вместе со своими детишками. Что, не правда? Бывает, найдет собака зарытую кость, грызет и рычит: не подходи! Ну, а как сгрызет, снова хвостом виляет, смотрит, не подбросит ли кто еще. Так и вы!
– Эй, эй! – закричало уже несколько голосов.– Ты про дело давай!.. Вовсе спятил мужик!.. Пакости–то говорить мы и сами умеем…
– Не нравится? – Кожов зло усмехнулся.– Тогда скажи мне любой из вас, что б он делал, не будь этих кулей? Молчите? А съедите все, тогда – снова зубы на полку? Или на поклон к Жухлицкому? Нет, дорогие граждане, эту старательскую моду жить одним днем надо бросать. Хочешь хорошо жить завтра – с мироедами кончай сегодня! Айда громить Жухлицкого! – Он сорвал с плеча берданку и потряс ею над головой.– Реквизируем его добро в пользу таежной бедноты!
– Вер–р–на! – рявкнули из толпы.– Долой Жухлицкого!.. К ногтю паразитов!..
Люди зашумели, заволновались. В нестройном гуле голосов нарастающе слышалась угроза.
Побагровевший Турлай шагнул к телеге, но его остановил Алтухов.
– Погоди–ка, председатель,– негромко произнес он.– Я тоже кое–что хочу сказать.
Он влез на телегу и стал рядом с Кожовым, говоря ему:
– Ты со своим «громить» обожди. Революция – не разбой: пришли, ограбили и ушли. Нет, брат, новую жизнь не грабежом надо ставить, а работой. Вот ты давеча правильно сказал, не одним, мол, днем жить надо. Впереди вся осень, вся зима, а продуктов, кроме этих, у нас нет. И коли будем сидеть без дела, кто вспомянет о Чирокане, кто поможет? Советской власти, как я понимаю, нахлебники да бездельники не шибко нужны. Кормить только за то, что ты таежный пролетарий, она не станет. Работать надо, граждане, работать…
– Слышь–ка,– подергал Алтухова за штанину стоявший возле телеги Карпухин.– Где ее взять, эту самую работу?
– К этому и веду,– спокойно отвечал Алтухов и, обращаясь ко всем, продолжал: – Работа у нас, мужики, одна – добывать золотишко. А для этого, хочешь не хочешь, придется забрать у Жухлицкого прииски, национализировать их, стало быть.
– Так сказано же, не велят, дескать, сверху,– снова встрял оглядистый Карпухин.
– Во–вот, растолкуй–ка нам, почему не велят–то,– пропищал въедливый старик Байбородин, еще и доныне золотнишник, каких поискать.
– Дело тут такое,– обстоятельно начал Алтухов.– Работать прииск – дело нешуточное, сами знаете. Глаз да глаз нужен. Опять же бумаги разные писать, заработок начислять и разное прочее. Скажем, ты, Карпухин, мог бы управлять прииском?
– Ну, где мне… и я грамоте не учен…
– О! И выйдет так, что от старого хозяина прииск забрали, а новый хозяин не знает, с какого боку к нему подступиться. Глядишь, окажется прииск вовсе ничейным. Ну, а коль так, то тут и хищничество может начаться и всякое иное безобразие. Посему наверху и порешили оставить пока прииски у старых хозяев, чтобы те за ними доглядывали.
– Оно, конечно, умно,– одобрил старик Байбородин.– Однако ж ты говорил, что надо забирать прииски у Аркадия Борисыча…
– А у нас, видишь, особый случай. Первое, прииски для нас – и работа, и хлеб. Значит, без них никак нельзя. Теперь второе. Глядите сами, граждане: стоим мы здесь с вами, давно уже не евшие досыта, а вот продукты лежат – мешки, ящики и прочее, и разве кто из вас покусился хоть на горсть пшена? Так могут ли у нас безобразия какие случиться на приисках, когда они станут нашими, а?
– Правильно, не допустим! – раздались крики.– Убережем!
На телегу вскочил Турлай.
– Хорошо сказал. Молодец! – он пожал Алтухову руку и весело гаркнул: – Граждане, значит, решено: даешь национализацию, а?
– Даешь! – единодушно откликнулась толпа.– Решено!..
Насупленный Кожов пробурчал вполголоса:
– Еще бы Жухлицкого к стенке, вот тогда бы полный порядок.
Кто–то запоздало крикнул:
– Эй, а драгу?
– И драгу! – засмеялся Турлай и взмахнул рукой.– Рубить, так под корень!..
Таковы оказались события минувшей ночи и сегодняшнего утра. Зверев от них не был в восторге, однако сомнения свои он решил придержать до приезда в Чирокан.
Во дворе Турлая стояли оседланные лошади, на завалинке сидели четверо вооруженных мужиков, разговаривали, курили. Увидев Зверева, уважительно встали и поздоровались. Потом отозвали в сторону Турлая и о чем–то вполголоса перетолковали с ним.
– Чувствуешь, Платоныч, как народ оживился, а? – весело подмигнул он, взбегая на крыльцо.– Что ни говори, а харч на войне – первое дело.
В избе председателя Таежного Совета поджидали еще двое.
– Члены Совета,– представил их Турлай.
– Алтухов,– сказал невысокий рыжебородый мужичок и стесненно протянул Звереву руку.
– Кожов,– буркнул другой, повыше ростом, костлявый, сутулый, с лихорадочным блеском в глазах.
– У нас здесь, вишь, маленько спор вышел,– зачастил рыжебородый, обращаясь к Турлаю.– Ну, для начала муку мы выдали по числу едоков. Тут, считай, мы все согласные. А дальше, говорю, надо так. Прииска теперь наши, начнем их понемногу работать. И тогда продукты отпускать каждому смотря по сданному золоту…
– А я говорю – всем работающим поровну!– оборвал его сумрачный Кожов.– Потому как сказано: свобода и равенство.
– Как поровну? Как же поровну? – вскричал Алтухов, поворачиваясь то к Кожову, то к Турлаю.– Положим, я сдам три золотника, а другой – хрен да пять долей в придачу, и нам – поровну? Или, скажем, у меня пять душ детей да баба, а вот у него, у Васьки, вся семья – сам он да блохи, что на нем, и нам обратно поровну? Неправильно это!
Турлай крякнул, сильно потер затылок.
– Кожов, конечно, прав. Я ведь и сам за равенство. Все беды от того и идут, что у одного есть все, а у другого ни шиша. Однако и ты, Алтухов, верно говоришь. Потом вот еще что – как со стариками или со вдовыми бабами, которые на приисках не могут работать? Их что, на голодном пайке держать будем?
– И не дело это – на золото все мерить. Иначе как–то надо! – вставил Васька.
– Деньги, что ль, печатать начнем? – усмехнулся Кожов.
– Ну, печатать не печатать, а давайте пока царскими обходиться, а? – задумчиво поморгал Алтухов.
– Ты что? Ты это что выдумал–то? – Кожов как–то даже почернел от ярости.– По царю–батюшке соскучился? Тогда уж, может, разогнать Совет да на поклон к Жухлицкому?
– Тихо, тихо, мужики! – возвысил голос Турлай.– С царскими деньгами ты, Алтухов, через край хватил. Василий дело сказал – нескладно как–то золотой песок из кармана в карман пересыпать. Этак, глядишь, еще и монету свою чеканить навостримся… Конечно, со временем будут у нас советские деньги…
– Нет, председатель, тут ты не прав – не будет денег, не должно их теперь быть,– тихо, но твердо заявил Кожов.
– То есть как это – не будет денег? – опешил Турлай.– Как же без них жить? Это… это ты того…
– Не будет денег! – стоял на своем Кожов.– Сам же говоришь, что все зло из–за того, что у одного много, а у другого мало. Не будет денег – не станет и разницы этой, понял? А как все устроить, то над этим, конечно, будут думать люди поумней нас с тобой. Это мне в прошлом году один башковитый человек досконально объяснил. Как же он называл–то себя?.. Постой, постой… Антихрист не антихрист, а что–то вроде того…
– Анархист? – пришел на помощь Зверев.
– Во–во! Оно самое – анархист и есть…
– Ну–у, так бы сразу и сказал! – с облегчением рассмеялся Турлай.– Я – большевик, анархисты мне не указ… Ну, деньги – дело дальнее, а пока подсчитаем–ка толком, сколько у нас вообще людей в Чирокане и которые из них могут работать, а которые свое уже отработали…
