Текст книги "Инспектор Золотой тайги"
Автор книги: Владимир Митыпов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)
Наверно, помер бы он где–нибудь в тайге, если б не сердобольная Пафнутьевна. Когда совсем уж становилось невмоготу, Купецкий Сын прибивался к ней и некоторое время состоял кем–то вроде кухонного мужика – выносил помои и золу, колол дрова, таскал воду, кормил свиней. Платы, кроме харчей, он не требовал никакой, поэтому его не прогоняли со двора. И это длилось до той поры, пока не начинался у него запой. Он клянчил, воровал, влезал в долги и – ухитрялся напиваться. В погоне за выпивкой он достигал хитрости неимоверной: так, расплавив медь, он разбрызгивал ее через веник, собирал капли и под видом золота сбывал какому–нибудь неопытному спиртоносу. Или брался под самым носом охранных казаков провезти в Баргузин золото, заморозив его в конские шевяки…
Аркадий Борисович сидел за столом и просматривал в памятной тетради дела на сегодняшний день. Куда–то запропал сумрачный мошенник Рабанжи, числившийся смотрителем Чироканского прииска,– он еще третьего дня должен был вернуться с объезда приисков; когда возвратится, надо послать его по орочонским стойбищам в Дальней тайге взыскивать пушниной прошлогодние долги, а заодно подзаняться торговлишкой,– пусть возьмет с собой охотничьи припасы, спирт, табак и прочую мелочь. Сегодня к вечеру следовало ждать Мишу Чихамо – у него уже должно скопиться порядочно золотишка. Если старшинка не придет – отправить охранных казаков. И самое главное – надо что–то делать с драгой. Говорят, голытьба на своих сходках шумит за ее национализацию, да Турлай не дает,– декрет, мол, есть такой, запрещающий самоуправство.
Вопли Купецкого Сына продолжали доноситься со двора и назойливо сверлили уши. Аркадий Борисович с досадой поморщился, встал и выглянул во двор. В соседнем окне звонко хохотала Сашенька, улыбались собаки, свесив языки, а посреди залитого утренним солнцем двора кривлялся и шаманил Васька Разгильдяев,
– Тьфу! – только и смог сказать Аркадий Борисович и уж совсем вознамерился кликнуть казаков, чтобы вытурили Ваську вон со двора, но вдруг увидел верховых, рысью подъехавших к воротам. Они, видно, проделали немалый путь – несмотря на утренний час, кони у них были темные от пота и часто носили боками. Купецкий Сын давеча оставил калитку настежь, поэтому всадники, так и не спешившись, въехали во двор. Аркадий Борисович хмыкнул удивленно и вместе с тем сердито. Не понравилось это и собакам – они мигом озверели, рванулись на цепях и, становясь на задние лапы, так и душились в ошейниках от кровожадного усердия. Васька с пьяных глаз принял оглушительный песий гвалт на свой счет, кинулся спасаться, но запутался в лохмотьях, с истошным воплем запрыгал на карачках по двору, но тут выскочила сердобольная стряпуха Пафнутьевна и, встревоженно кудахтая, утащила его на кухню.
Прибывшие шагом проехали под окнами и скрылись за углом дома.
– Рабанжи… явился–таки…– пробормотал Аркадий Борисович, делая шаг от окна.– И Баргузин с ним… Легки на помине… Ну, погодите у меня!
Не дожидаясь, пока они поднимутся наверх, Аркадий Борисович сбежал по лестнице и, чуть нагнувшись, шагнул в переход, ведущий в кухонный прируб. Здесь было темно и тесно, под ноги лезли мешки с мукой, по стенам висели пучки сухой травы и шелестящих веников. Впереди тусклой полоской светился неплотно прикрытый вход в кухню – оттуда несло жаром и подгорелым маслом.
В кухне – за столом уже – сидели широкоплечий цыгановатый красавец Митька Баргузин и скучный, похожий на снулую рыбу Рабанжи,– костлявый, длинный, узкоплечий, но при том страшенной силы человек. У обоих лица темные от усталости. Они жадно хлебали что–то из тарелок; посередке стояла на треть пустая бутылка водки.
В углу над горой грязной посуды хлопотала Пафнутьевна.
– Выдь–ка на минуту! – приказал ей Жухлицкий, проходя к столу. Сел, хмуро спросил: – Ну, чем обрадуете?
– Беда, хозяин,– тусклым голоском пропищал Рабанжи (говорили, что его где–то в тайге вздергивали на сук, да недовешали,– оттого, мол, и голос пропал; человек, впервые услышавший Рабанжи, с недоумением взглядывал на него, желая удостовериться: уж не смеется ли тот над ним).– Чихамо сбежал. Собрал золото со всех приисков, где были китайцы. А на Полуночном всю свою артель перерезал.– Он погладил узкий лысый череп и постно усмехнулся.– Десять восточников зарезанные лежат в землянках…
– Та–а–ак…– Аркадий Борисович незряче глядел в длинное лицо Рабанжи, казавшееся неживым из–за глубоких провалов глазниц.– Так… десять…
Аркадий Борисович закрыл глаза. Ах, мерзавец… Кажется, давно ли Чихамо приходил сюда в последний раз… Шутили… Аркадий Борисович грозил пальцем: «Ты воровать–то воруй, да смотри знай меру!» Чихамо почтительно визжал в ответ, косые глаза его, как намыленные, уходили все в сторону, все в сторону…
– Сам считал,– хвастливо сказал Баргузин, усмехаясь.– Да как ловко–то, паря: от уха до уха… Как лежали, так и лежат. Видно, во сне их кончал.
Он потянулся к бутылке, налил себе, но тут рука Аркадия Борисовича, беспокойно ползавшая по столу, вдруг изогнулась и ухватила стакан. Митька хотел что–то сказать, но, взглянув на хозяина, промолчал.
– Десять…– повторил Жухлицкий, вертя в руке стакан.– На Полуночном их было, помнится, вместе с Чихамо…
– Тринадцать,– подсказал Рабанжи, и тонкие губы его чуть покривились.– Чертова дюжина…
Аркадий Борисович залпом выпил, вроде и не заметив того.
– Ну? – темный взор его взыскующе уперся в Рабанжи,– Дело такое…– кашлянув, начал тот.
Три дня назад Рабанжи с Митькой, тайно кружа вокруг приисков, увидели след, ведущий в сторону Тропы смерти. Гадать долго не приходилось – кто–то из старателей–китайцев бежал с приисков.
Митька, с титешных лет привыкший бродить по тайге, вел по следу не хуже орочонской лайки–соболятницы. Только редко когда соскакивал с седла и, становясь на колени, выглядывал чуть примятый мох, сдвинутый с места сучок, сломанную веточку.
Беглого старателя нагнали на второй день. Последние три–четыре версты Митька шел пешком, но споро,– прямо–таки вынюхивал след. Остановился он под перевалом и некоторое время глядел вдоль уходящей вверх тропы. Вся она, змеящаяся от подножья перевала до его вершины, была как на ладони – десятка два лет назад здесь прошел пожар, и лес теперь стоял мертвый, сквозной, весь белесый, как кость, омытая многими дождями.
– Во, гляди, гляди! – возбужденно зашептал вдруг Митька, тыча пальцем.– Под самой вершиной…
Рабанжи ничего не видел,– рябило в глазах от бугристого моря россыпи, обнажившейся после того, как выгорел весь подлесок вместе со мхом и перегноем.
– Пищуха ты безглазая,– ухмыльнулся Баргузин.– Ну, гля, теперь–то небось видно? На самый перевал он поднялся.
Тут Рабанжи наконец–то разглядел: на фоне лезущего из–за вершины облака двигалось что–то крохотное – с ноготь мизинца.
Ведя в поводу коней, они почти бегом – в охотничьем запале – поднялись на перевал, сели на коней и рысью погнали по следу.
Версты через две Митька, скакавший впереди, остановил коня и огляделся.
Тоскливые остовы деревьев с немой мольбой тянули к небу мертвые ветви. Слева, под крутизной,– Витим, но так далеко внизу, что и не слышно его. Справа – скалы, дряхлые, развалившиеся. Унылое место, пустынное, тихое…
Митька поездил взад–вперед, пошмыгал по сторонам шкодливыми своими зенками, потом вдруг, замер весь, нацелился куда–то взглядом.
– Эй! – заорал он, приподнимаясь на стременах.– Эй, ходя, вылазь, а то стрелять начну!
Он снял с плеча винтовку и клацнул затвором.
– Вылазь, мать твою туды–сюды!
Неподалеку из–за камня поднялась согбенная фигура и, останавливаясь через шаг, двинулась навстречу. Шагах в пяти–шести остановилась, тряся лохмотьями.
– Жирный, кажись, фазан попался! – пропищал Рабанжи, объезжая его кругом и оглядывая с ног до головы, как барышник на конской ярмарке.
Старатель был костляв, под стать окрестным деревьям, драные штаны, из прорех куртки клочьями лезет грязная вата, лицо – будто кто забрал его целиком в ладонь и смял – до того сморщенное и маленькое. Поглядеть на такого – вроде что с него возьмешь, кроме вшей? Ан нет, бывалые таежные волки знали: вовсе не перьями красен тот фазан, что несет золотые яйца.
– Моя плохо не делай! – гнусаво, в нос запричитал китаец.– Моя домой ходи, дети ходи… маленький ванька–манька семь… десять штука…
– На каком прииске работал? – мягко, каким–то детским голоском спросил Рабанжи.– Не на Полуночном ли?
– Да знаю я его,– сказал Митька и длинно сплюнул на сторону.– С Троицкого он, Тянчен его зовут.
Старатель заискивающе заулыбался, стал кланяться, бормоча что–то быстро и неразборчиво.
– Сбежал, выходит,– Рабанжи горестно покивал головой.– Сбежал… А с хозяином, с Аркадием Борисычем, кто будет рассчитываться? Ванька–китаец? Ай, нехорошо, нехорошо…
Тянчен хотел что–то сказать, но Рабанжи махнул рукой.
– Ну, бог тебя простит… А золота–то сколько несешь с собой? – дружелюбно спросил он.
– Моя домой ходи… маленький дети…
– Брешешь, собака! – рявкнул Баргузин и ткнул его в живот дулом винтовки.– А ну, выворачивай торбу!
– Твоя сердиза не надо…– затравленно озираясь, пробормотал старатель.– Моя золото артельщик забирала, сильно кричала, ударяла…
Митька спешился, отошел к тому камню, за которым прятался китаец, тщательно оглядел все, общупал.
– Не видно,– сказал он, возвращаясь.– Видать, в другом месте запрятал или на себе несет…
– Промывать его будем или как? – деловито спросил Рабанжи и посмотрел на солнце.– Поторопиться бы, а то не успеем, глядишь…
– Придется промыть… Слушай,– Митька, усмехаясь, повернулся к Тянчену.– Обыскивать – только руки марать: мало ли куда ты золото понапихал. Лучше сейчас с нами пойдешь назад до первой речки. Там мы тебя сожгем вместе со всем твоим барахлом, а опосля возьмем лоток да пепел и промоем, понял? Верное дело, ни одна золотинка не пропадет.
Тянчен понял: не шутят, эти и в самом деле могут сжечь. Зеленоватые трупные тени легли на его лицо, он повалился на колени.
– Моя не надо поджигать, моя не хочет! – залепетал он, цепляясь за стремена; кони прядали ушами и беспокойно переступали копытами.– Моя расскажет!.. Ваша поспеши Полуночный, к Чихамо… Моя видел там много мертвых… Чихамо делай убивай, забирай много–много золота и убегай…
– Ты, ходя, не боись,– добродушно похохатывал Митька.– Живьем жечь не станем – что мы, звери какие, что ли? Мы тебя сперва пристрелим, мучиться совсем не будешь: раз – и готово!.. Да вставай! – осерчал он вдруг, наезжая конем.– Уговаривать еще!
– Погоди! – остановил его Рабанжи.
Он ухватил старателя за ворот и, рывком приподняв, как мешок тряпья, заглянул ему в лицо.
– Ну? – чуть разлепив губы, просипел Рабанжи.
Тянчен, запинаясь и путаясь, стал рассказывать, как по пути он случайно забрел на прииск Полуночно–Спорный и увидел в землянках мертвецов; однако Чихамо среди них не было.
– …Моя шибко испугалась тогда… Моя подумала; надо скорей уходи делать… Хозяин казаки посылай, совсем худо…
Тут Рабанжи прервал свой рассказ и, вынув из карманов брезентового балахона, бросил на стол два кожаных мешочка. Аркадий Борисович покосился на них, поднял вопросительно брови.
– Сам отдал,– пояснил Рабанжи.– А его мы отпустили…
– Фунтов пять верных,– Митька мечтательно глядел на мешочки.– Жирный фазан… Видать, давно готовился… И фарт шел к нему…
– Фазан…– Аркадий Борисович издал носом звук, похожий на презрительное фырканье.– Пять фунтов… Это ваше, вам отдаю… А сколько тогда унес с собой Чихамо?
– Много, надо думать, Аркадий Борисыч,– Рабанжи перебросил один мешочек Митьке, а другой опустил в карман своего балахона.– Он ведь того… на оленях уходит.
– На оленях?! – Аркадий Борисович лягнул под столом ногой и выпрямился, раздувая побелевшие ноздри.– Что ж ты сразу не сказал!..
Купно с матерным словом кулак хозяина хрястнул об стол.
– Мы, Аркадий Борисыч, на Полуночном осмотрели все досконально,– торопливо сказал Митька.– Вдруг видим это самое… оленьи следы. Три оленя, не меньше.
И четыре человека,– видно, кто–то из орочон с ними идет…
– Упустили! – зло поводя очами, прошипел Жухлицкий.– Погнались за пятью фунтами и упустили целый караван! На кой черт я только держу вас!
Впрочем, Аркадий Борисович сразу взял себя в руки, знал, что крики здесь бесполезны: бесшабашный варнак Митька не привык дорожить ни своей, ни чужой жизнью, а рыбью же кровь Рабанжи и вовсе никакими угрозами не проймешь.
– Да найдем мы его, Аркадий Борисыч,– Митька прищурился, потянулся к бутылке.– Не иголка, ей–богу!
Возьмем собак с собой и – айда по следам. Олень, он ведь тоже не птица,– не везде пройдет… На всякий случай послать бы кого на Крестовое озеро Данилыча предупредить.
Жухлицкий вопросительно глянул на Рабанжи; тот в ответ покивал лысиной.
– Ну хорошо!– Аркадий Борисович, помедлив, встал, пронзительно поглядел с высоты немалого роста.– Рабанжи, пошли Бурундука к Данилычу и кого–нибудь еще в Баргузин к Кудрину: десять зарезанных – не шуточное дело, пусть–ка горная милиция поторопится сюда. Сами отдыхайте до вечера. К ночи выедем, утром будем на Полуночном, а там пойдем по следам.
Аркадий Борисович бегом поднялся наверх: время близилось к полудню, а дел предстояло много. Некстати, совсем некстати получалась эта поездка, но деваться некуда.
…В ранних сумерках того же дня человек десять верхами и при оружии выехали через заднюю калитку со двора Жухлицкого. Впереди молча бежали две зверовые лайки, специально натасканные на беглых старателей.
Обогнув стороной поселок, верховые вышли на торную тропу и здесь перевели лошадей на ровную размашистую рысь.
ГЛАВА 5
До указанной заимки добрались уже в темноте. Постучались, а после долго ждали, слушая, как беснуются за высоченным забором псы – настоящие волкодавы, судя по голосам. Наконец там кто–то появился, унял собак. Лязгнув, приотворилась калитка, и смутно различимый крупный мужик неприветливо спросил:
– Кого это опять ночью принесло?
– Я горный инженер Зверев,– приезжему пришлось напрячь голос, чтобы пересилить кровожадный гомон хозяйских волкодавов.– Мы едем по делам на прииски Жухлицкого.
Такого ответа хозяин, видно, не ожидал. Он некоторое время молчал, потом нерешительно спросил, но уже другим голосом:
– Вас двое, что ли?
– Со мной конюх,– бросил Зверев и с конем в поводу решительно шагнул вперед: – Ты, хозяин, всю ночь собираешься держать нас за воротами?
– Да мы того… господин хороший, прощения просим,– ожил, засуетился хозяин.– Вот только собачек привяжу.
Через минуту он бегом вернулся и гостеприимно распахнул калитку.
– Заводите лошадушек, заводите, гости дорогие. Калитка у меня широкая, пройдете и со вьюками.
«Ишь леший таежный», – неприязненно подумал Зверев, быстро оглядывая широкий двор. Темные строения впереди и справа,– видимо, амбары, стайки, навесы. Слева, в глубине, желтеют два маленьких окна – хозяйская изба, должно быть. Псы по–прежнему заливаются, гремят цепями. Настоящая крепость, а не таежная заимка.
Звереву как горному инженеру не раз приходилось объезжать дальние прииски, проверяя шнуровые книги с записями золота, осматривая горные работы. И всегда его удивляла вот эта особенность сибирской жизни: день за днем тянется тайга, глушь, то появляется, то пропадает тропа, и вдруг деревья расступаются – перед путником высится, словно упавший с неба, добротный домище, окруженный хозяйственными постройками, обнесенный крепким забором. Амбары ломятся, скотины полон двор. Хозяева везде попадались почему–то на одно лицо: с дремучими бородами закоренелых душегубов, кряжистые, неразговорчивые, к такому не то что на ночлег проситься, а рад, кажется, деньгами откупиться, только бы живым отпустил. И домочадцы у них странные: не по годам легконогие старушки, бабы с испитыми лицами и яростными глазами пророчиц, статные молодицы с неживыми движениями и какой–то обреченностью во взоре. Что за люди, кто они друг другу, зачем живут в глуши, сторонясь людей? Или проклятье какое лежит на них?.. Не любил Зверев ночевать в таких местах, но иногда приходилось. Вот и сегодня тоже.
В дальнем углу двора развьючили и привязали лошадей. Причем услужливому хозяину подсунули лошадь с продуктами, а ту, которая везла плотно упакованные винтовки и патроны, развьючили Зверев и Очир.
Вьюки сложили под навесом (хозяин приговаривал: «Вы уж за бутар свой не тревожьтесь, у меня надежно…»). С лошадей седла пока не стали снимать, опасаясь застудить спины, только отпустили подпруги.
– А теперь пожалуйте в избу,– пригласил хозяин.
Зверев незаметно подмигнул Очиру и направился к дому.
– А как же конюх ваш? – спросил хозяин, увидев, как Очир спокойно уселся на вьюки и закурил трубку.
– Он знает свое место,– равнодушно ответствовал Зверев.– Ты уж скажи, чтобы ему вынесли поесть.
Каждый раз, когда ему приходилось разыгрывать из себя барина, Зверев чувствовал крайнюю неловкость, но – хочешь не хочешь – приходилось это делать: Серов, прощаясь, дал строжайший наказ: «С оружия глаз не спускать ни днем ни ночью. Вы за него оба головой отвечаете!»
Хозяин непонятно хмыкнул, но промолчал. В сенях было темно, пахло кожами, дегтем.
После уличной темноты кухня, освещенная двумя мигающими плошками, показалась и светлой, и просторной. Войдя, Зверев степенно поздоровался с шустрой старушонкой, хлопотавшей у печи, огляделся. Направо – большая русская печь, прямо – вход, занавешенный линялым ситцем, налево – чисто выскобленный стол, а подле него – лавка и несколько табуретов с полукруглым вырезом для пальцев. Половые плахи широкие, плотно сбитые и тоже чисто выскобленные речным песком. Во всем чувствуется достаток, основательность, крепкая хозяйская рука.
Пока Зверев мыл руки под фигурным медным умывальником, вытирал их чистым холщовым полотенцем, стол уже накрыли.
– Потчуйтесь…– жестом ученого медведя пригласил хозяин.– Чем бог послал…
Поужинали на скорую руку, но по–таежному сытно. Хозяин угощал жирной холодной сохатиной недавнего убоя, рыбным пирогом, чаем с молоком. Сам хозяин, Митрофан Данилович, сказав, что уже отужинал, пил только чай и осторожно выпытывал, кто такие и зачем едут в тайгу в это смутное время. Зверев отвечал отрывисто, властно и немногословно.
– Так, стало быть, вы из самого Верхнеудинска? – хозяин покачал головой.– Далеко заехали…
Зверев молча кивнул, обгладывая сохатиную лопатку.
– Как жисть там? – Митрофан Данилович придвинулся, понизил голос.– Сказывают, нынче власть держат эти… большевики, правда, нет?
– Нынче везде большевики,– отвечал Зверев.– И в Иркутске, и в Чите, и в самой Москве.
– Не слышно, что они дальше–то собираются делать? Разное люди говорят…
Зверев, пожав плечами, придвинул к себе кусок пирога побольше.
– Так–так…– Хозяин помолчал, постукивая пальцами по столу.– Мужика они, говорят, прижимают, а? Не слышно?
– Я, голубчик Митрофан Данилович, не крестьянин,– подпустив в голос изрядную долю высокомерия, сказал Зверев.– Мне до этого дела нет. Ты уж спроси того, кто знает.
– А к Жухлицкому вы едете по каким делам – по казенным или своим?
– А кто по нынешним–то временам по своим ездит?– ответил вопросом на вопрос Зверев.
Хозяин отстал и принялся за остывший чай. После ужина он снова засуетился, кликнул давешнюю старушку, которая подавала ужин, и велел ей постелить Звереву в горнице.
Оставшись один, Зверев лег не раздеваясь, сунул под подушку пистолет. Задумался. Со дня выезда из Верхнеудинска минуло более двух недель. Дорога, как и следовало ожидать, оказалась тяжкой. Выданное Забайкальским областным Горным Советом удостоверение с просьбой всячески содействовать горному инженеру Звереву «при требованиях его на станциях вне очереди почтовых, междудворных и обывательских лошадей» оказалось почти бесполезным. За лошадей, фураж и продукты приходилось платить втридорога. Деньги, взятые под отчет, таяли…
А сон все не шел, да и не стоило, пожалуй, засыпать.,. Жаль, приходится устраиваться врозь с Очиром – нет ничего легче, чем прикончить их по одному. Но горному инженеру не пристало спать во дворе… Хозяин подозрительный,– наверняка доверенный человек Жухлицкого. Иначе и быть не может: до революции здесь каждую зиму шли обозы из Читы и Харбина – везли продовольствие и снаряжение на прииски Жухлицкого и других промышленников помельче. Шли от зимовья до зимовья, а хоромы Митрофана Даниловича никак не походят на простое зимовье… «Хотя что подозрительного в этом Митрофане Даниловиче? – спросил себя Зверев.– Ну, недоверчив… Ну, выспрашивает обо всем… Разве в других местах было иначе?.. Впрочем, все это вздор, вздор. Главное – мы уже у границ Витимской горной страны»,– подумал молодой инженер сквозь неодолимо наваливающийся сон…
* * *
Устроив Зверева, Митрофан Данилович вышел в сени и, пройдя вглубь, отворил низенькую дверь. Сразу за ней была лестница, ведущая вниз. Митрофан Данилович спустился, привычно нащупал в темноте скобу.
В большой подвальной комнате царил полумрак, было тепло и сухо. В мигающем свете плошки бревенчатые стены отливали старой медью. Больше половины комнаты занимали туго набитые мешки, аккуратно сложенные от пола до потолка. Жирный сибирский кот, хранитель этого склада, спрыгнул при появлении хозяина с нар и с приветливым мурчаньем стал тереться о его ноги. Вслед за котом с нар поднялся здоровенный краснощекий детина и, позевывая, спросил:
– Ну, кто там приехал–то?
– Документов я у него не спрашивал,– буркнул Митрофан Данилович, присаживаясь к неопрятному столу, загроможденному корками хлеба, обглоданными костями и бутылками.– Говорит, горный инженер.
– Сказать что хошь можно,– резонно заметил детина.– Не из этих ли он?
– Не–е, не из товарищей,– хозяин задумчиво пожевал губами.– Конюха за один стол с собой не сажает… Опять же мундир на нем со светлыми пуговицами, фуражка с кокардой,– все чин чином.
– Мундир! – Детина хмыкнул и налил водки себе и хозяину.– Нарядить, паря, и бочку можно.
Сказав, детина заржал, хохотнул и Митрофан Данилович: дело с бочкой было и впрямь веселое. Лет десять назад детина этот был знаменитым на всю тайгу спиртоносом. За проворство и ловкость прозвали его Бурундуком. Горным исправником в ту пору служил Попрядухин, мздоимец и картежник; промышленники откладывали специальные суммы на «проигрыш» исправнику. Необыкновенно толстый, он ездил только в тарантасе, на санях или по крайности на волокуше; верхом не мог – любой конь выдыхался вконец, не пройдя под ним и версты. Увидев как–то похрапывающего в тарантасе исправника, отчаянный Бурундук надумал штуку, которая прогремела потом по всей Золотой тайге. Он погрузил в сани бочку спирта, накрыл сверху медвежьей шубой и лихо двинул в тайгу. Под вечер Бурундука, закутанного до глаз башлыком, остановили казаки.
– Кого везешь?
– Господина исправника. Выпимши они, спят, не велели будить до самой станции.
Казаки заглянули в сани и, увидев дородное чрево, накрытое шубой, преисполнились почтительностью.
– С богом, ямщичок, да гляди вези аккуратно!
– Известно. Небось понимаем, кого везем! – И Бурундук хлестнул лошадей.
Удача привела Бурундука в такой восторг, что, добравшись до приисков, он принялся угощать старателей в долг, а то и просто за так. Два–три прииска не работали больше недели – все золотнишники пьянствовали беспробудно. Бочку без труда осилили до дна, а по тайге покатилась молва об очередной проделке лихого Бурундука…
Насмеявшись вдоволь, Бурундук хлебнул остывшего чаю и покосился на Митрофана Даниловича.
– А может, того… кончить его, а?
Митрофан Данилович поскреб затылок.
– Оно, конечно, дело нехитрое, да как знать: вдруг он Аркадь Борисычу полезный человек. Хозяин–то потом с нас головы поснимает.
– Да ить сказано же: товарищей в тайгу не пропускать!
– Эх, Семка, Семка, душегуб ты был, душегубом и остался.
– Не скажи! – обиделся Бурундук.– Золотишко у фазанов отбирал, а чтоб грех на душу брать…
– А в позапрошлом году кто пятерых китайцев косами связал спина к спине и бросил в тайге? Ить если б не я, с голоду б перемерли.
– А они наших мало перерезали? – загорячился Бурундук.– Спиридона Козулина, Николу Босого? Моему братану Гришке в спину кайлу загнали, а? Ить фунтовый же самородок был при нем, при Гришке–то! – завопил вдруг Бурундук.
– Э, паря, это еще неизвестно, кто кого в тайге режет. Может, свои же. У наших–то тоже не заржавеет.
– Ладно, не о том речь,– Бурундук выпил водку, занюхал корочкой.– С анжинером что будем делать?
– Пусть, однако, едет паря, а?
– Пусть, пусть…– детина недовольно засопел.– А вдруг он, глядишь, из товарищей? Они ить с хозяина–то за многое могут спросить.
– То не наша печаль.
– Не наша… Тот–то и оно, что наша. Шибко–то не храбрись,– остерег Бурундук.– Приедут к тебе: чьи мешки с крупчаткой прячешь? Жухлицкого? Ну, тогда полезай, господин хороший, в кутузку. Вот ить оно как.
– Не пужай… Я человек маленький, мне бояться нечего.
– Как же! Грехов и за тобой немало водится.
– Ну и пусть,– сумрачно сказал Митрофан Данилович, поглаживая кота.– Раньше, по молодости, еще ничего было, а сейчас как подумаю: господи боже, сколько зла хозяин людям сотворил. И мы вместе с ним.
– Вот и помалкивай да за хозяина держись.
– А бог?
– Что – бог?
– Он–то все видит.
– Коль уж так, то бог нам же и поможет,– успокоил Бурундук.– Товарищи, они, слышно, безбожники.
– Быть того не может. Уж коли бог не за них, как они всю Россию–то подняли, а?
– Божьим попущением,– ухмыльнулся Бурундук.
– Ты язык–то поганый прикуси,– сурово сказал Митрофан Данилович.– А насчет кутузки… так я скажу: коль накажут – пусть. Пострадаю. Во искупление.
– Страдалец! – Бурундук фыркнул.– Станешь ты страдать, как же! Вон кота своего и то на жалованье посадил.
Митрофан Данилович, не найдя что сказать на это, только крякнул и потянулся к бутылке.
– Во, давно бы так,– одобрил Бурундук, скаля зубы.
Бурундук сказал сущую правду. Митрофан Данилович, мужик прижимистый и хитрейший, держал как бы перевалочный склад и состоял у Жухлицкого на жалованье. Рассудив, что хозяин ни в жизнь сюда не заглядывал и вряд ли когда заглянет, он и кота записал сторожем под именем Василия Муркина, глухонемого–де племянника. Коту были положены жалованье и хозяйские харчи. Если разобраться, то кот свое отрабатывал честно,– не будь его, немало крупчатки и другого добра было бы попорчено мышами.
Выпили. Митрофан Данилович закряхтел, помотал головой.
– Грехи… А хозяину так и скажи, что никакие, мол, китайцы тут не проходили.
– Ладно, скажу… А анжинера твоего я все одно пощупаю где–нибудь по дороге.
* * *
Тронулись с заимки, едва встало солнце. На этой части пути их вел Митрофан Данилович. И надо сказать, без него нечего было и думать идти дальше. Почти незаметная тропа шла по бесконечным моховым косогорам, петляла по лязгающим каменным россыпям, поднималась на безлесные перевалы, где не стихал пронизывающий ветер, и снова устремлялась вниз. Особенную опасность представляли обширные, неизвестно откуда и куда протянувшиеся болота, утыканные кривыми полумертвыми деревцами. Тропа здесь исчезала начисто. Шли по колено в чавкающей гнилой жиже, и только замшелые гати, проложенные, должно быть, в наиболее гиблых местах, указывали, что хозяин заимки не сбился с тропы.
Наконец болота остались позади, и маленький караван вышел на сухой лесистый косогор. Тропа объявилась снова. Хоть и не бог весть какая торная, но отчетливо заметная, она, петляя, уходила в глубь леса.
Серые, поросшие белесым мхом стволы лиственниц сначала так тесно сжимали тропу, что вьюки на каждом шагу бились о деревья. Потом лес стал редеть, расступаться, и впереди в просветах мелькнула водная гладь.
Немного спустя лошади, ускоряя шаг, ступили на травянистый берег небольшого озера.
Митрофан Данилович остановил коня и, когда Зверев поравнялся с ним, сказал:
– Ну вот, отсюда, считай, и начинается Золотая тайга. Дальше я, однако, не пойду. Тут уж не собьетесь, тропа одна…
Митрофан Данилович и Зверев спешились, закурили. Молчаливый, нахохленный Очир отъехал в сторону и остановился, внимательно озираясь и оттого еще более становясь похожим на какую–то мудрую старую птицу.
Золотая тайга… Со странным, смешанным чувством всматривался в окружающее молодой инженер. Озеро, неподвижное, словно века назад уснувшее в своих зеленых берегах. Оцепенелый лес вокруг, поразительно тихий, весь какой–то вымерший. И тоже неподвижный душный воздух, пропитанный смоляной и хвойной горечью. Даже кипенно–белые облака, казалось, не отражаются в зеркальной глади озера, а навсегда застыли где–то в его глубинах, как мухи в толще янтаря. И невысокий горный отрог на той стороне озера представился вдруг не просто отрогом, а первой ступенькой лестницы, ведущей в знаменитую горную страну. Отрог полукругом охватывал озеро и над дальним его концом внезапно срывался отвесной стеной, будто здесь его кто–то стесал ударом гигантского топора. И над верхним обрезом стены вырисовывался четко и зловеще высокий черный крест.
– Кто–то похоронен там, видно? – спросил Зверев, указывая туда глазами.
– Не, просто так стоит… Лет восемьдесят, а может, поболее…
– Так давно? И все еще стоит?
– А что ему сделается… Он ведь чугунный.
– Чугунный? – Зверев, прищурившись, еще раз внимательно посмотрел.– Кому же понадобилось тащить сюда такую тяжесть?
– Значит, понадобилось,– кратко обронил Митрофан Данилович и замолчал.
– Да точно ли он чугунный? – усомнился Зверев.– Может, деревянный все–таки?
– Чугунный, подходил я к нему,– Митрофан Данилович насупился, посипел трубкой и добавил:– Дело, вишь, такое было… обещанное, чтоб, значит, чугунный, не иначе.
– Обещанное? Кому?
– Известно кому…– сурово проговорил МитрофанДанилович, выбил трубку и снова наполнил ее крепким самосадом.
Зверев молчал, вопросительно глядя на него.
– Видно, от тебя не отвяжешься, господин хороший,– усмехнулся Митрофан Данилович, несколько раз затянулся и нехотя начал:– Дело получилось, сказывают, лет эдак восемьдесят назад. Приисков тогда в этой тайге, вишь, не было, а золотишко по ключам мало–мало промышляли беглые с Якутского острога или еще откуда – точно не знаю, врать не стану. Да и как промышляли – так, на ходу помоют и – дальше. Известно – беглый человек. И вот единожды шли откуда–то трое бродяг. Ну, шли–шли да и наткнулись на богатю–у–ущее золотишко. Да… Настарались они его порядочно и стали дальше пробираться до жилухи…
– Куда–куда? – не понял Зверев.
– До жилухи, говорю. Ну, до мест, где люди живут, значит… А харчишки–то у них кончились, все поели, пока шли да золотишко старались. Тайга, она, конешно, может и прокормить человека, да надо к ней сноровку иметь, а откуда она у беглого, сноровка? Пропитание он привык кайлой добывать… И аккурат вот здесь им самый край вышел – ложись и помирай. Остановились они на той горе,– тут Митрофан Данилович указал трубкой в сторону креста,– и решили: надо, мол, нам промеж собой бросить жребий и кого–то, значит, того… съесть.
