Текст книги "Инспектор Золотой тайги"

Автор книги: Владимир Митыпов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

– И детишек,– вставил Алтухов.

– Само собой,– согласился Турлай.

Пока члены Таежного Совета занимались составлением списка, Зверев, усевшись в сторонке, начал доставать из полевой сумки документы, чтобы подготовиться к разговору с Турлаем о национализации драги и приисков Жухлицкого. Разложил на скамье бумаги и задумался. Этот внешне малозначительный разговор членов Таежного Совета на миг приоткрыл перед ним оборотную сторону революции, где уже не было романтических тайных сходок, дерзких побегов из тюрем, подпольных типографий, нелегальных переходов границ, фальшивых паспортов, перестрелок с агентами охранки и рискованных провозов через таможню запрещенных изданий, а были другие, не менее, а может быть, и более величественные дела и труды. Людям, ставшим во главе новой России, профессиональным революционерам, умеющим перестукиваться через тюремные стены и владеющим приемами конспирации, предстоит теперь делать черновую и будничную государственную работу, организовывать все заново, начиная от дипломатической службы и кончая сиротскими приютами и домами для престарелых, решать вопросы о том, какими должны быть деньги Российской Советской республики и сколько их выплачивать в месяц члену правительства, а сколько – прачке, сколько должен стоить фунт хлеба, а сколько – грамм золота. И когда Алексей попытался хотя бы приблизительно представить себе всю громаду подобных дел, ему на миг сделалось не по себе: самое малое, со времен Петра Великого складывалась эта пирамида, называемая Государством Российским, и вдруг все сломано, переиначено, и надо все строить заново, по–другому. Сколько лет понадобится? Десять? Пятьдесят? А может, три века?.. И как–то сама собой промелькнула змейкой не лишенная злорадства мыслишка: «Нет, не суметь вам! Не получится!»

Алексей поморщился, словно от зубной боли, встал и вышел на крыльцо.

По безлесному, покрытому серым морем каменной россыпи склону хребта на том берегу Чирокана скользили изменчивые тени облаков. По всей ширине реки шла тускло–стальная холодная рябь. День был под стать этому времени – концу северного лета: свет яркий, резкий, но наплывами тускнеющий; немного ветрено; воздух прохладный, свежий, чуть сыроватый, когда дышится легко и емко… Все же хорош божий мир, пусть даже мир этот – раскорячившаяся на сотни верст во все концы безалаберная Золотая тайга.

«Впрочем, почему не получится?» – подумал Зверев, провожая взглядом облака, уползающие за щетинистый гребень недалекого хребта. Да, дел видимо–невидимо, это понятно. А зачинателей революции, тех, кто прошел ссылку, подполье и эмиграцию, не так уж много, это тоже ясно. Стало быть, им одним со всей махиной больших и малых дел разворошенной страны не управиться. Они это не отрицают, не обещают сделать все непременно своими руками и прямо тотчас. И они отнюдь не призывают всех немедля начать мыслить подобно им и уверовать в их библию – «Капитал» Карла Маркса. Нет. Они просто предлагают людям работать честно и добросовестно и если уж не помогать, то хотя бы не мешать им. «Вы работали во имя России? Вот и продолжайте работать во имя ее же,– так они ставят вопрос.– История нас рассудит, и время покажет, что мы правы». Собственно, так они и поступили с ним, с Алексеем Зверевым. Он был окружным инженером и остался им по сию пору. Откуда ж тогда в нем сомнения? Разве у него собственные прииски и миллионы в банках, как у Жухлицкого или Ризера? Смешно! Все его богатство – это честь российского горного инженера, соответствующие знания да диплом об окончании института. Ему ли злорадствовать, что «им», большевикам, не удастся–де вытянуть, вытащить Россию из того болота, куда ее, словно крестьянскую клячу, загнали коронованные ездоки без божьей искры в водянистых голштинских глазах…

Вскоре Алтухов и Кожов ушли, и Зверев вернулся в избу. Председатель Таежного Совета сидел за столом, о чем–то размышлял, глядя в исписанный лист бумаги.

– Хоть далеко куцему до зайца, а приходится сельского голову из себя строить,– Турлай хмыкнул и постучал карандашным огрызком по написанному.– Вот они – народ. Есть получше, есть похуже, однако ж все они – люди, человеки. Им трэба работы, хлеба трэба.

– Да, конечно, работа и хлеб…– Зверев взял со скамьи приготовленные бумаги.– С хлебом, как я понимаю, заботы хотя бы на некоторое время отпали?

– Ну, положим,– согласился Турлай, и взгляд его насторожился.

– Поговорим тогда о работе.– Зверев чуть помедлил, собираясь с мыслями, и начал «от Адама»: – Вам должно быть известно, что еще весной нынешнего года специальной телеграммой Совнаркома, подтвержденной циркуляром Центросибири, всяческие самочинные национализации, разрушающие общий план республики, категорически запрещены. В свою очередь Отдел промышленности Комитета Советских организаций Забайкальской области этим летом дважды, насколько я знаю, обращался в Областной Горный Совет с требованием обследовать состояние дел на золотых приисках Западного Забайкалья, выяснить целесообразность национализации инвентаря и предотвратить захват драги, принадлежащей промышленнику Жухлицкому. У меня есть копии писем. Позвольте, я прочитаю вам кое–что из них. Например, вот: «…Ваше заключение, главным образом, должно быть о промыслах Жухлицкого, так как они давали около половины, всего золота, добывавшегося в Западном Забайкалье, и являлись там единственными по своему оборудованию… Может статься, что все оборудование промыслов будет растащено, а поэтому просьба уведомить, думает ли Горный Совет предотвратить это, сохранить и воспользоваться теми машинами, которых у нас в Забайкалье очень и очень мало. Исполняющий обязанности комиссара промышленности» – и подпись…

Турлай хотел что–то сказать, но передумал и только махнул рукой.

– Ладно, Платоныч, давай дальше.

– Председатель Горного Совета, разумеется, переслал мне копии этих писем Отдела промышленности и со своей стороны добавил к ним собственное послание, изложенное самым энергическим слогом: «Горный Совет считает неотложно необходимым преподать вам следующие указания…» Далее перечисляется, что я должен делать: принимать надлежащие меры против самочинных захватов работающих приисков; всячески предотвращать расхищение ценного имущества этих приисков; дать заключение о целесообразности национализировать те прииски и их имущество, где отсутствуют хозяева…

– Да ради бога, Платоныч, принимай меры, запрещай, разрешай, делай все, что тебе велено! Разве ж мы против? Раз Совнарком и Центросибирь сказали, что самочинные захваты запрещены, значит, быть по сему. Вот только с Жухлицким–то что получается? Возьмем для примера Полуночно–Спорный. Ведь, по существу, Аркаша отдал его в аренду Мише Чихамо, иностранному подданному, хотя еще царским правительством такие дела были строго–настрого запрещены, и это запрещение не отменялось ни при Временном правительстве, ни сейчас, при Советской власти. Это первое. Теперь второе. У Жухлицкого самое малое около сорока золотоносных площадей, а сколько из них работается? Можно сказать, ни одной. Как это назвать? Саботаж, настоящий саботаж. Не желает наш Аркадий Борисыч делиться золотишком с Советской властью. Значит, можно считать так: прииска есть, но они закрыты, поскольку хозяин отсутствует. Где он – то не наше дело, главное – в деле его нет, правильно? Как там на сей счет сказано у тебя?

Зверев усмехнулся и еще раз прочитал:

– …дать заключение о целесообразности национализировать те прииски, где отсутствуют хозяева.

– О, в самую точку! – Турлай хватил кулаком об стол.– Даем такое заключение, а, Платоныч?

– Хитрый вы народ, украинцы! – покрутил головой Зверев.– Какая это у вас шутка–то есть – карася в порося? Или наоборот?

– У нас еще говорят так: Иван, держи карман, бо Киев близко! – Турлай хохотнул.– Теперь разберемся с драгой. Тут куда все проще. Пять лет назад, значит, в тринадцатом году, Жухлнцкий взял сто пятьдесят тысяч рублей субсидии на покупку драги. Через три года, то бишь в шестнадцатом, он просит еще столько же на приобретение второй драги. Ему, понятно, дают с охотой, поскольку первая уже работает, и работает дай бог как, а к тому же – идет война, в золоте правительство позарез нуждается. Между прочим, вторую драгу Жухлицкий так и не купил. А в феврале семнадцатого – бах!– революция. Кто давал субсидии, тех вдруг не стало, да и кому в этой кутерьме дело до каких–то трехсот тысяч? Так что и революция Аркаше как бы на пользу пошла. Однако он рано радуется – народ–то все видит, все помнит. Эти триста тысяч он не у Николая Второго одолжил и не из собственного кошелька Керенского, а у государства, у народа. Посему национализация драги – это вроде бы возвращение ее законному владельцу, разве ж не так?

– Так, конечно же так,– охотно согласился Зверев.– И напрасно вы меня убеждаете в том, что земля круглая. Речь главным образом идет не о том, насколько обоснованы ваши действия в отношении приисков и их оборудования. В конце концов, предписания Областного Горного Совета отнюдь не имеют силы закона. Да и законов–то таковых пока еще нет. Вот, скажем, чем руководствуюсь я? Во–первых, «Временными правилами о частном золотом промысле в Забайкальской области». Во–вторых, «Временным положением о горном хозяйстве Забайкальской области». В–третьих, «Временными правилами об артельном золотом промысле». Кроме того, у меня имеется «Проект обращения к населению золотоносных и промышленных районов о гибельности самочинных захватов действующих предприятий». Как видите, все временное, все пока в проектах. Ваш случай можно рассматривать как исключение из этих далеко не совершенных и сугубо временных правил и положений. Сейчас важно другое – сможете ли вы обеспечить полную сохранность драги и прочего промыслового оборудования? Сможете ли вы своими силами наладить нормальную работу приисков? А в конечном счете – сможете ли начать давать республике валютный металл? Если это вам по силам, то пожалуйста – национализируйте хоть цепных собак Аркадия Борисовича.

– Ну как же не по силам!– Турлай вскочил и возбужденно заходил по избе.– Первым делом пустим драгу. Хорошо бы в три смены, круглосуточно. Каждая смена – пять человек: драгер, кочегар, машинист, люковщик, масленщик. Значит, три смены – это, считай, пятнадцать человек. Найдем людей? Конечно же найдем! За сезон драга дает пять–шесть пудов золота. Если на этих днях начнем, то до ледостава, думаю, пуда полтора металла можно добыть. Разве не сгодится Советской власти такой наш таежный подарок?

– А старательская добыча? – поинтересовался Зверев, уже начиная заражаться уверенностью председателя Таежного Совета.

– Ну, это дело нехитрое,– отвечал Турлай.– Одну артель прямо здесь, возле поселка, поставим, а вторую – где поближе. Скажем, на Полуночно–Спорном.

– Это там, где… происшествие было? Не слишком–то приятное место.

– Так–то оно так, да только когда же золото в приятных местах водилось? Сам же ты, Платоныч, давеча говорил, что, мол, сатана там гопаки пляшет… Э, а про это–то я и забыл совсем! – Турлай потыкал носком сапога лежавший возле печки мешок с золотом.– Тяжел ты, холера тебя побери! Спрячем туда, где оружие лежало, верно, Платоныч?

– Кстати, мне надо будет отнести Сашеньке приданое, рассказать ей о смерти отца…– Зверев, понурившись, задумался, потом вскинул голову, взглянул вопросительно на Турлая.– А может, отложить до завтра? Устал я что–то, глаза сами закрываются…

– Конечно, Платоныч, отдохни,– засуетился Турлай.– Смотрю, ты аж с лица спал. Вот сейчас какой–нибудь харч смастерим, а потом ложись. Время позднее… Только помоги мне сначала золотишко сховать.

Трехпудовый мешок с «золотишком» благополучно занял место под полом в запечье, после чего Турлай и Очир принялись за стряпню. Когда через некоторое время они спохватились, Зверева в избе не оказалось. Он сидел на крыльце, уткнув голову в сложенные на коленях руки, и спал крепким сном изрядно намаявшегося человека.

ГЛАВА 17

Нельзя сказать, чтобы Аркадий Борисович никогда в жизни не испытывал унижений и огорчений. Приходилось, увы, приходилось и ему терпеть высокомерие власть имущих. И бессильную ярость подавлять в себе доводилось. Угодливо улыбаться тоже был научен. И вместо того чтобы плюнуть в лицо, с поклоном пожимать снисходительно поданные руки. И приятно улыбаться, глядя в ненавистные, презираемые рожи, не раз заставляла его жизнь. Но во всех этих случаях неизменно присутствовал утешительный момент – рептильничанье в конечном счете оборачивалось золотом, металлом, еще более пригодным для мести, чем булат. И, закатывая пышные приемы или давая взятки тем самым людям, перед которыми приходилось изгибать позвоночник, Аркадий Борисович как бы говорил им с самой любезной улыбкой: «Считайте себя ударенными по морде»,– и те молчаливо соглашались. Таковы были правила игры, принимаемые и соблюдаемые обеими сторонами.

Однако сейчас все было не так. Жухлицкий, стоя у окна своего кабинета, смотрел в бинокль и ощущал примерно то же, что чувствовал бы человек, на глазах которого совершается грехопадение собственной жены. Посреди реки, несущейся с орочонской бесшабашностью, стояла семифутовая драга «Интерсольранд» – стояла, высокомерно вознеся свою индустриальную английскую красоту над ножевыми просверками волн в кровавой вечерней воде. В течение дня подчаливало на лодках и по–хозяйски расхаживало по драге приисковое сволочье. Как цыган кобылу, ощупывало заскорузлыми лапами валы и трансмиссии заморской красавицы. Выплевывало махорочные окурки в холодную топку парового котла. Сморкалось и тыкало драными ичигами в стакерные канаты. Совало бородатые немытые хари в гулкую пустоту барабана. И уже совсем допекло Жухлицкого, когда на драге появился Турлай, присобачил к гордо высящейся трубе красную тряпку и, размахивая единственной рукой, принялся митинговать перед прибывшими с ним голодранцами. Небось о мировой революции разорялся однорукий пес, о том, что их босяцкой республике требуется золото и нужно–де запрягать в работу драгу, ставшую «таперича» народной. Ну–у нет, этому не бывать!..

Аркадий Борисович до хруста сжал зубы, с превеликим трудом удерживаясь от того, чтоб не шваркнуть бинокль об пол.

Ганскау, развалясь в кресле с рюмочкой старого шустовского коньячка в одной руке и с душистой папиросой в другой, заинтересованно наблюдал за тем, как миллионщик медленно, но верно созревает для «священного дела».

– Право, подобная наглость не укладывается в голове,– проскрежетал Аркадий Борисович.– Тащить механизм через два материка от Лондона до Чирокана, чтобы в конечном счете им завладело хамье! Уж не конец ли света наступает?..

Ганскау усмехнулся половиной лица, выпустил изящную струйку дыма и нарочито ханжеским голосом изрек:

– Бывает нечто, о чем говорят: «Смотрите, вот это новое», но это уже было в веках, бывших прежде нас…

– Воздержались бы, капитан, всуе–то цитировать Ек–клезиаст…

– Напрасно обижаетесь, Аркадий Борисович,– уже серьезно сказал Ганскау.– Ведь и в самом деле ничто не ново под луной. Все было. И смерды с дрекольем не раз восставали против законности и порядка. И тем не менее все возвращалось на круги своя. Но почему возвращалось?..

Ганскау внимательно посмотрел в ссутулившуюся спину золотопромышленника и, не дождавшись ответа, продолжил:

– А потому, что люди умели отстаивать наследственные или благоприобретенные привилегии. Власть имущие – власть, состоятельные – состояния. И при этом вовсе не обязательно всем браться за оружие,– оно у каждого свое. Скажем, у меня это – шашка и пистолет, а у вас с господином Ризером – нечто другое.

– Считайте, что вы меня убедили, капитан,– глухо проговорил Жухлицкий и снова поднял к глазам бинокль.– Ишь расхаживают, сволочи, будто и впрямь хозяева!.. Нет, я предпочитаю взорвать мою драгу, нежели допустить, чтобы она работала на этот сброд!

– Вы правы,– поддакнул Ганскау.– Только зачем же непременно взрывать? Разве вы не надеетесь вернуться сюда на белом коне и примерно наказать смутьянов? Поверьте, ваша драга еще послужит вам. А пока, полагаю, лучше сделать так, чтобы она временно вышла из строя. Возможно это?

– Разумеется,– отозвался Жухлицкий, прижимая к глазам бинокль.

Солнце уже село. Река помрачнела. Надвигающийся сумрак, съедая подробности, сплавил драгу в нечто массивное, темное, чугунное. От нее по свинцовой воде медленно удалялась лодка.

– Можно, можно…– задумчиво повторил Аркадий Борисович и опустил бинокль, продолжая, однако, глядеть в окно.

Выразив надежду еще побеседовать за ужином, Ганскау вышел. За окнами смерилось, и в кабинет вступила ночь, а Жухлицкий все стоял, устремив невидящий взор на размываемую темнотой драгу.

Несколько лет назад горный инженер Витальский, подводя итоги своих геологических исследований в Золотой тайге, написал: «Мы видим, что золотопромышленность, еще до нас названная «кустарной», влачит здесь жалкое существование. Производительность многих приисков не превышает одного фунта золота в год, и существуют они, главным образом, побочными промыслами, преимущественно торговлей и пушниной. Только лишь применение машинной работы, начало которому положил единственный здесь крупный золотопромышленник А. Б. Жухлицкий, дает толчок к развитию золотопромышленности на капиталистических началах, будущее которой, по всем данным, обеспечено». Трудно теперь сказать, что побудило тогда Аркадия Борисовича воспринять эти слова как некий карт–бланш на будущее. Но, увы, было такое чувство, было, и горный инженер Витальский, кстати говоря, очень толковый инженер, казался ему в ту пору чуть ли не социальным пророком. А оснований к тому хватало. Особенно в три последних предреволюционных года, когда Золотая тайга, словно желая вознаградить на прощанье, с невиданной щедростью одарила своих хозяев: в четырнадцатом году здешние прииски дали тридцать семь пудов металла, в пятнадцатом – сорок один пуд, в шестнадцатом – пятьдесят пудов. Львиная доля добычи падала, конечно, на прииски Аркадия Борисовича. Но и другим досталось немало. Помнится, трусоватый Бляхер на Совете съезда золотопромышленников в сентябре шестнадцатого года в Баргузине ходил сам не свой и всем и каждому шептал, что подобная удача не к добру. Нашептал, скотина,– верно ведь, ничем хорошим этот разгул везения не кончился. Вслед за шальными пудами золота явились турлаи, окружные инженеры, изменившие своему сословию, и прочая нечисть. Но Аркадий Борисович, не в пример, скажем, Бляхеру, был далек от того, чтобы из трехгодичного обилия добычи непосредственно выводить возникновение Таежного Совета. Он вывел другое: Золотая тайга выдыхается; золотое трехлетие накануне государственного переворота являлось ее предсмертным пароксизмом. Надеяться не на что. Ждать, кроме еще большего грабежа, нечего. Надо спасать то, что есть, до чего еще не дотянулись мозолистые лапы «пролетариев всех стран». В конце концов, на Чирокане и вообще на России свет клином не сошелся. С его–то миллионами можно безбедно жить и ворочать делами в любой стране, где уважают людей с деньгами.

Итак, решение принято. Надо на этих же днях выехать в Баргузин, оттуда в Верхнеудинск, потом в Читу, а дальше – Маньчжурия, Япония, Америка и вообще весь белый свет.

Аркадий Борисович совсем уже собрался зажечь свечи и заняться предотъездным разбором бумаг, но вдруг вспомнил: драга! Он вполголоса выругался и обернулся к окну – там, где находилась драга, стояла такая же непроницаемая чернота, как и вокруг. Видимо, никаких сторожей на драге не оставили. Решение пришло само собой, и Жухлицкий, вздув свечи, велел найти и позвать Бурундука.

Конечно, Бурундук не так смышлен, как Митька Баргузин, и не столь надежен, как Рабанжи. Но этим двоим Жухлицкий решил ничего не поручать, поскольку был сердит на них.

Бурундук явился явно навеселе. Его лоснящаяся продувная рожа, как всегда, не внушала никакого доверия. Аркадий Борисович заколебался, но, вспомнив, что Бурундук когда–то пробовал работать на драге кочегаром, мысленно махнул рукой и сурово спросил:

– Ума еще не пропил? Что, где и как лежит на драге, помнишь?

– Аркадьрисыч! – Бурундук обиженно покрутил носом.

– Сейчас на драге никого, кажется, нет. Нужно потихонечку пробраться и затопить ее. Сумеешь?..

– Чего там не суметь–то…

– Делать все надо в темноте. Боже упаси зажигать огонь. Чтоб с берега никто ничего не заметил, понял?

– Чего там не понять–то…

– Ну–ну, расчегокался! Еще раз предупреждаю – все должно быть тихо и аккуратно. Ступай!..

После ужина, когда Сашенька, пожелав доброй ночи, удалилась к себе, Аркадий Борисович, приятно улыбаясь, сообщил Ганскау:

– Можете верить, можете – нет, но лавры Никиты Тимофеевича Ожогина не дают мне покоя. Шутка ли: финансово–экономический советник правительства! Я решил ехать во Владивосток – авось и мне какой–нибудь правительственный постишко перепадет. Вот только, боюсь, Франц Давидович не опередил бы.

– Что ж, в вашем решении есть резон,– суховато отвечал капитан, не принимая шутливого тона Жухлицкого.– Полагаю, теперь моя миссия здесь закончена. Вы обещали мне рекомендательные письма кое к кому в Баргузине и…

– О, пусть это вас не беспокоит! – живо перебил его Аркадий Борисович.– В Баргузин мы поедем вместе.

– Вот как? – Ганскау отпил из бокала.– Я думал, вы поедете прямо на юг. Путь–то торный: Могзон, Чита…

– В Баргузине мне предстоят кое–какие дела,– мельком пояснил Аркадий Борисович и тотчас перешел на другое: – К тому же мое личное присутствие облегчит ваше взаимопонимание с баргузинскими промышленниками.

– Это безусловно! – поспешил согласиться Ганскау, спохватившись, что кому–кому, а уж ему–то, функционеру Временного правительства автономной Сибири, нелегально пребывающему на большевистской территории, надлежит вести себя скромно.

Разговор постепенно иссяк. Аркадий Борисович все чаще поглядывал на часы и начиная заметно нервничать.

В доме установилась тоскливая тишина, лишь иногда нарушаемая рычанием собак под окнами. Ганскау попивал вино, курил и рассеянно следил за струйками табачного дыма, прихотливо извивающимися вокруг язычков свечного пламени.

– Кстати, Аркадий Борисович,– проговорил он внезапно, не меняя позы.– Хотите анекдот о свечах?

– Отчего ж…– пожал плечами Жухлицкий.

– Перевели некий гусарский полк откуда–то с окраин империи в места, близкие к столицам. Хозяйка соседнего имения, вдовствующая графиня, устраивает прием для господ офицеров. Полковник, конечно, польщен, но и озабочен, поскольку господа офицеры, будучи в медвежьем углу, изволили–с порядком оскотиниться. Графиня сама, собственными ручками принимается расставлять свечи по многочисленным шандалам и канделябрам. «Ах, ах! – щебечет наконец графиня.– Осталась всего одна свеча. Ах, куда бы ее вставить?» И не успела она это произнести, полковник вскакивает и громогласно командует; «Господа офицеры, ни слова!»

Жухлицкий вежливо усмехнулся.

– Очень смешно…

Он опять взглянул на часы, покачал головой и вздохнул.

– Да–а… что и говорить, жилось вам весело. И свечи жгли, и в карты игрывали…

– Певичек в шампанском купали,– в тон ему подсказал Ганскау.

– Возможно… Вам лучше знать,– согласился Аркадий Борисович.– Словом, геройства было много. А когда пришел час отстоять свои привилегии, оказалось, порох–то весь за ломберными столиками сожжен… Только вы уж не обижайтесь, господин капитан, не примите мои слова за покушение на честь мундира…

– Ради бога! – воскликнул Ганскау.– Все мы виноваты, все! Ведь и ваш брат, промышленник, аршинник, толстосум, на шалости эти был весьма горазд. Ночные горшки из чистого золота балеринам даривали? А тысячные кутежи в отдельных кабинетах с раздеванием дамочек хороших фамилий, было–с такое, а? А поездки на воды да в Париж, а?

– Эх, Николай Николаевич! – сокрушенно вздохнул Жухлицкий.– Баргузин да Чирокан – вот и все мои парижи. Какие уж тут воды, какие дамочки!.. Я ведь свой несчастный капиталишко из земли зубами выгрызал. Работал, как каторжник, верьте слову… Впрочем,– Аркадий Борисович засмеялся,– давайте–ка, Николай Николаевич, разойдемся по–доброму, а то, глядишь, еще поссоримся ненароком!..

– И то верно,– Ганскау поднялся.– Сегодняшний путь от резиденции господина Шушейтанова порядком–таки утомил меня… Ни сна, ни отдыха измученной душе!..

Однако отдохнуть в эту ночь ни ему, ни Аркадию Борисовичу, ни Сашеньке так и не пришлось.

Жухлицкий уже начал терять терпение, когда – в начале двенадцатого ночи – наконец–то вернулся Бурундук. Он был мокрый с головы до ног и выглядел значительно трезвее, чем давеча.

– Та–ак,– Аркадий Борисович с усмешкой оглядел подрагивающего молодца.– Что, вспотел на работе да искупаться надумал?

– Об–б–братно–то… вплавь,– клацая зубами, прохрипел Бурундук.

– Вижу, тебе надо согреться,– Аркадий Борисович налил большой бокал коньяку, которым вечером лакомился Ганскау.

Бурундук выпил, крякнул, встряхнулся, как вылезший из воды пес, и тотчас повеселел.

– Ну, затопил? – нетерпеливо спросил Жухлицкий.

– Затопил, Аркадьрисыч. Когда я оттедова сиганул, вода, значит, под котел уже подходила…

– Так, хорошо…

– Только это самое… маленько неладно вышло…

– Ну? – насторожился Аркадий Борисович.

– Залез я это, значит, на драгу–то… Иду. Темно… Тут паровой котел. Железяки под ногами брякают… Я это… маленько спичку запалил… Не видно же, думаю…

– Ну?

– Ну… тут, значит, это… какой–то мужик вроде как из–под ног у меня выскочил… Ну, я его это… оглушил, значит…

– Так…– глаза у Аркадия Борисовича обратились в два лезвия.

– Хорошо оглушил… лежит, значит, не вертухается… Ну, пошел я дальше… С понтонами–то повозиться пришлось… то да се, время–то идет…

– Так…

– Иду, значит, обратно… Иду…

– Да телись ты быстрей! – не выдержал Жухлицкий.

– Иду я, значит… а его–то и нету…

– То есть как это – нету? Кого нету?

– Ну… мужика этого.

– Та–ак… Дальше!

– Дальше–то что… Я туда–сюда… нету и нету… Вышел я, хвать – и лодки нету…

– Прекрасно! Дальше что?

– Ну, пока чухался я, драга скособочилась… вода – уж вот она… Ну, сиганул я и поплыл… А потом, значит, сюда…

– Все понятно!

Аркадий Борисович вскочил и бесшумно заходил по кабинету. Слава богу, он еще не разучился соображать достаточно быстро и смог сразу оценить всю опасность возникшей ситуации. Сторож надул Бурундука, увел у него лодку и теперь, разумеется, сидит у Турлая и подробно докладывает о происшедшем. Очень может быть, что при свете спички он узнал Бурундука. И даже не «может быть», а – скорее всего. Из этого надо сейчас исходить. Береженого бог бережет. В результате Турлай наконец–то получил долгожданный повод арестовать его, саботажника, вредителя, кровопийцу и эксплуататора Жухлицкого. И тут уж вредителю Жухлицкому не помогут ни Кудрин, ни друзья–приятели в Баргузине: драга слишком хорошо известна во всех советских организациях вплоть до Центросибири, и ее утопление вызовет конечно же шум и меры чрезвычайные. Что делать? Где выход? Немедленный побег? Но куда б ни направить стопы, а все равно Баргузина, Верхнеудинска и Читы не миновать, потому что в тамошних банках и отделениях банков у него лежат солидные вклады, на которые по срочному сигналу Турлая, его свинячьего Таежного Совета и окружного инженера в любой момент может быть наложен арест.

Аркадий Борисович сокрушенно покачал головой. Каким все же хождением по лезвию ножа было его вот уже почти годовое существование под властью большевизма: пустяковая ошибка, маленький просчет – и все благополучие, может, даже сама жизнь оказались под угрозой. А он, недоумок этакий, еще колебался, уезжать за границу или не уезжать!..

Все это время, нервно расхаживая по кабинету, Жухлицкий ни разу не подошел к окну, словно безотчетно чего–то опасался. Когда ему это пришло в голову, он раздраженно фыркнул и нарочно остановился у окна. Впрочем, смотреть там было не на что – глухая темень – равно как и опасаться,– его, стоящего в освещенном прямоугольнике, вряд ли кто сейчас мог видеть. И тут он вдруг подумал, что не себя же самого показывать выставился он в окно, а взглянуть в сторону лежащей на дне драги, и сделал это не по своей воле, а опять–таки как бы безотчетно. Выходит, он поступил вполне в соответствии с утверждением о том, что убийцу неодолимо тянет к месту его преступления. Аркадий Борисович фыркнул вторично. Вот уж чего–чего, а собственноручного убийства он никогда не совершал, но сейчас, кажется, готов и на это. Тут в голове его мелькнула некая мысль. Смутная вначале, она по мере размышления обрела ясные очертания, обросла подробностями и очень быстро превратилась в законченный план действий.

Аркадий Борисович еще раз прошелся по кабинету, продумывая все до конца, потом остановился и внимательно, словно видел его впервые, оглядел Бурундука.

– Так,– проговорил он.– Посиди пока здесь. Наверно, мы с тобой кое–куда поедем.

С этими словами он поставил перед Бурундуком бутылку шустовского коньяка, в которой оставалась почти половина, и вышел из кабинета.

У Сашеньки еще горел свет. В последнее время она забросила чувствительные романы и увлеклась рукоделием.

Жухлицкий отдавал должное безропотности и терпению, с каким она переносила смертельную скуку нынешней чироканской жизни, и мысленно не раз давал себе слово с лихвой отблагодарить ее когда–нибудь за все.

– Аркадий Борисович! – радостно вспыхнув, она вскочила с места.

– Вот и славно, что ты еще не спишь, душа моя,– он отечески поцеловал ее в лоб и присел к столу.– Подай–ка мне бумаги и чернил.

Он положил перед собой чистый лист, прищурясь, с секунду глядел на огонек свечи, затем твердым почерком начал быстро и уверенно писать.

В Комиссариат труда и промышленности Центросибири

владельца и управляющего приисков в Золотой тайге А. Б. Жухлицкого

ЗАЯВЛЕНИЕ

С глубоким беспокойством сообщаю, что среди рабочих Чироканского прииска возобладало течение в пользу захвата находящейся здесь драги. Ввиду весьма значительной ценности этого механического устройства и сложности машин, таковой захват может окончиться гибелью предприятия. Предотвратить катастрофу может своевременное телеграфное оповещение Центросибирью приискового рабочего комитета о распоряжениях Совнаркома относительно национализации золотопромышленности. Убедительно прошу известить меня, считает ли Комиссариат возможным непосредственную посылку таковой телеграммы приисковому рабочему комитету. В зависимости от этого я буду планировать дальнейшую работу Чироканского и других принадлежащих мне приисков в Золотой тайге.

Закончив, Аркадий Борисович перечитал. Поставил дату, подпись, добавил «Чироканская резиденция», аккуратно сложил лист вчетверо и спрятал в карман халата. После чего посмотрел на Сашеньку долгим и непривычно серьезным взглядом.