Текст книги "Инспектор Золотой тайги"
Автор книги: Владимир Митыпов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)
Пороги возвестили о себе нарастающим ревом. Еще издали заметили: оба берега встают черными стенами, и впереди та же черная стена – река, видно, круто сворачивала,– а в темной горловине на всей шири взъерошенной побелевшей реки что–то бьется предсмертно, мечется, ревет в сотни глоток, и словно бы дымится река, как в крещенские морозы. Но недосуг было долго разглядывать,– побледневшие мужики, торопливо перекрестившись, схватились за шесты. Едва успели приготовиться, как плот, с каждым мигом разгоняя все шибче, втянуло в горловину меж скал. Мелко заморосило, пахнуло в лицо холодом, и все подавил собой тяжкий гул. Плот замер, дернулся и вдруг разом как бы ушел из–под ног,– кипящая вода ударила через весь плот.
Стоя на четвереньках и намертво вцепившись в какие–то веревки, оглохший, мокрый Ризер видел слепо вытаращенными глазами только одно – плот, то и дело уходя под воду, неудержимо несется на скалу, а она надвигается, нависает, заслоняет собой весь белый свет. И на краткий миг невозможное предстало взору: вся эта каменная громада, двинувшись вдруг с места и неся по облакам, в страшной высоте, черную изморозь вершинных дерев, стала падать навстречу. Конец! Ризер закрыл глаза.
«Бей вправо!» – отчаянно завизжали сзади.
Когда Ризер открыл глаза, черной стены перед ним уже не было,– течение, отпрянув от скалы, увлекало их на середину реки,– прямо туда, где, вспоров бушующую толщу воды, в пене и брызгах грозно щерилась темная гряда. Как завороженный, забыв обо всем, уставился Ризер на хищный каменный оскал. Плот перекосило, вздернуло на дыбы.
«Бей влева–а…»
Что–то ударило снизу, хрустнуло, промелькнула у самых глаз необъятная темная глыбища,– и гряда осталась позади. Плот снова несся на отвесные скалы, но теперь уже левого берега…
В себя он пришел, когда плыли по странно тихой воде. Неистовый рев, который, казалось, заполнял недавно весь мир, с каждым мигом делался глуше, как уходящая за горизонт гроза.
Ризер сидел на середине плота. Ошалело моргая, вертел головой, отплевывался и не мог никак отплеваться – все мерещилась на губах ледяная шипучая пена.
Изот Кушнарев, среди мужиков самый старший по возрасту, с грохотом бросил шест и размашисто перекрестился.
«Пронесло… слава тебе, господи!»
Он вытер подолом рубахи мокрое лицо, покосился на мелко подрагивающего Ризера и хмуро усмехнулся: «Ну, мил–человек, по гроб жизни не видел бы я тебя с твоим окаянным золотом!..»
Однако ни Кушнарев с мужиками, ни тем паче Ризер не знали тогда, как небывало им повезло. Лишь много позже, когда на круто набирающие силу Оронские прииски гоняли десятки плотов за навигацию и почти половина из них обыкновенно разбивалась на этих порогах,– вот только тогда Ризер сполна изведал запоздалый страх, и по ночам на него опять и опять падала та самая черная скала, несущая по облакам, в страшной высоте, черную изморозь вершинных дерев…
Незадолго до обеда другого дня вдали из речного марева встала скала в устье Орона. Она и вправду была приметна,– сияя белизной, церковной колокольней поднималась над темной зеленью горбатого мыса.
Всей своей ширью, быстро и ровно шел Витим среди тишины летнего дня. Окрестные горы округлыми сизыми волнами спускались к его берегам. Безлюдье, вековая сонная оцепенелость, лишь слепящие блики пляшут на воде…
Едва плот, обогнув мыс, вышел в створ Орона, с прибрежного песка оторопело вскочил кто–то. Подумали сначала – медведь, ан потом разобрались – человек. Он застыл раскорячкой, пялясь на надвигающийся из–под солнца плот, потом едва не на четвереньках от поспешности ввинтился в прибрежные заросли и пропал бесследно.
«Да–а, господин купец,– покрутив головой, сказал дядя Изот.– Видать, у твоего золотишка–то уже есть хозяин…»
– …Да, Аркадий, это было самое страшное,– сказал Ризер с грустной и обращенной внутрь себя улыбкой.– Оказывается, Орон уже долгие годы служил чем–то вроде банка для многих поколений беглых. Они запасались там золотом на дальнейший путь в Россию. Мне пришлось добывать его с боем…
Ризер не вдавался в подробности. Он не стал вспоминать о том, как стоял на коленях перед своими мужиками и униженно, со слезами, едва не целуя их сапоги, просил постоять за его дело, обещал им золотые горы; как трое его людей погибли в схватке с беглыми; как ему пришлось потом вступить в переговоры с варнаками и выпустить их со всем, что они успели настараться; как, уже вернувшись в Читу, он жестоко надул своих мужиков,– ему были нужны деньги, много денег, чтобы рассчитаться с долгами и по–настоящему начать дело. И уж конечно, он умолчал о том, чего и сам старался никогда не вспоминать,– как после долгих мытарств дядя Изот поймал его на читинской улице и принародно плюнул в лицо… Страхом и унижением начиналось его миллионное дело. Страхом же оно и кончалось. А унижение… О, унижения ему еще предстоят. Никому не дано провидеть свое будущее, и это благо, иначе Франц Давидович узрил бы замызганный номер харбинской гостиницы и себя самого, стоящего на табурете, с головой, продетой в петлю. Нет, не знает пока Ризер страшный свой конец, не знает и на многое еще надеется… Тупая боль мягко, вкрадчиво сжала сердце, отпустила и вернулась снова.
– Франц Давидович, вам плохо? – встревожился Жухлицкий, увидев, как вмиг побелело его лицо.
– Сейчас… пройдет,– хрипло сказал Ризер, закрывая глаза.– Это… это так. Трудно, знаешь, Аркадий, уезжать… Ведь вся… вся жизнь здесь…
ГЛАВА 11
Почти год, как безвозвратно ушло веселье из большого дома Жухлицкого,– сел Аркадий Борисович, как в осаду: ни сам никуда, ни к себе никого (старатели, разные артельщики и прочий люд, конечно, не в счет). Пафнутьевна переживала это по–своему: нет гостей – нет в доме праздника, нет тех хлопот и суеты, окунаясь в которые стряпуха начинала чувствовать себя лицом значительным и даже как бы одним из первых в доме.
Лет двадцать назад со своим мужем, которого все звали просто Савкой, попала она в Золотую тайгу. Богатства большого не нажили, но без куска хлеба тоже не сидели. Но потом случилась беда – деда Савку, тогда еще жилистого работящего мужика, придавило в шурфе. Убить, правда, не убило, но покалечило крепко. От старательства пришлось отказаться. Так и попали они в число челяди дома Жухлицких в Баргузине – дед Савка сторожем при амбарах, а Пафнутьевна стряпухой. Пафнутьевна смолоду готовила отменно – научилась, живучи сначала у господ в Иркутске, а потом в Чите у купеческого брата Бутина. Правда, старший Жухлицкий до еды был охотник невеликий,– болен нутром, а потому обходился все больше сухариками да жиденьким бульоном; и гостей принимал редко когда, но старанье Пафнутьевны приметил и мастерство ее ценил. После смерти отца Аркадий Борисович забрал стряпуху с мужем к себе на Чирокан. И уж тут ее талант развернулся по–настоящему. Аркадий Борисович, мужчина здоровый, любящий поесть и выпить и хлебосол на всю тайгу известный, часто говаривал: «Ну, голубушка Пафнутьевна, будут сегодня люди, покажи себя!» И Пафнутьевна показывала. Ах, какие яства она готовила! Какими, черт возьми, пирогами, окороками, домашними колбасами, напитками и разными сладкими заедками потчевала она горных исправников, богачей золотопромышленников, господ ревизоров из Читы и Иркутска, гостей из самого Петербурга и даже из заморских стран – Америки, Англии, Бельгии! Что говорить: немалой считалось честью погостевать в хлебосольном доме Аркадия Борисовича и отведать чудо–стряпни Пафнутьевны… И каково же после этого жить в притихшем, настороженном доме, слыша, как уныло побрехивают по вечерам собаки да все ходит и ходит у себя наверху без сна Аркадий Борисович…
И вдруг – гости! Ожила, помолодела Пафнутьевна, воспряла духом. Веселая суета, как встарь, поднялась на кухне. Три проворные девки под строгим присмотром Пафнутьевны резали и крошили, тушили и варили. Сама же Пафнутьевна взялась за самое что ни на есть главное – она готовила тесто для кулебяки по–варшавски. Да, дело это было и впрямь тонкое, деликатное. Три четверти фунта дрожжей тщательно растирались с тремя ложками сахара, пока не получалось что–то вроде жидкой патоки. Затем на трех стаканах теплого молока замешивалось крутое тесто, строго отмерялась соль. А самое трудное – требовалось постепенно, маленькими кусочками вмесить в это тесто целых три фунта сливочного масла.
Раскрасневшаяся Пуфнутьевна, засучив рукава, мяла тесто, раскатывала его, снова терпеливо скатывала в колобок и еще успевала разговаривать с примостившимися на конце стола дедом Савкой и Васькой Разгильдяевым. Купецкий Сын и дед Савка играли в дурачка; проигравшего били картами по носу. Рядом стоял штоф водки, выданный игрокам раздобрившейся Пафнутьевной. Купецкий Сын время от времени жмурился, крутил головой, втягивая жилковатым носом сладкий кухонный чад.
– У–у…– страстно мычал он.– А–аа… ну–у…
– А мы его по пупам, твоего короля, по пупам! – азартно хихикал дед Савка, обнажая беззубые десны.– Во как, во как!
– Да будете вы, идолы, слушать дальше или нет? – сердилась Пафнутьевна, налегая в сердцах на тесто.
– А мы, матушка, того…– поспешно отвечал дед Савка.– Того–этого…
– Так, значит, вот,– продолжала Пафнутьевна.– Пошла я третьего дня по воду. А рано–рано еще, солнышко краешек самый кажет. Подхожу я это к реке – батюшки! – она и плывет!
– Ну–у? – дед Савка как замахнулся картой, так и замер.– Так и плывет?
– Кто плывет–то? – с усилием ворочая языком, спросил Купецкий Сын, прослушавший начало рассказа.– Баба, что ль? Голая, а? Гы–ы…
– Дурак ты,– спокойно сказала Пафнутьевна.– Русалка плывет. Волосы золотые так и плывут поверх воды, так и плывут. И гребень на виду.
– Гребень? – опять не понял Купецкий Сын.– Какой гребень? Как у петуха?
– Тю–ю! – засмеялась Пафнутьевна.– Сказал! Вот уж истинно: ни тити–мити, ни боже мой!
– Ты играй, играй,– спохватился дед Савка.– Тебе ходить.
Купецкий Сын проиграл и на этот раз. Дед Савка радостно захихикал, взял пухлую колоду засаленных карт и со смачным хеканьем, с оттяжкой принялся бить Ваську по носу.
– Легче, легче,– гнусаво ныл Купецкий Сын.– Изверг, креста на тебе нет.
Девки побросали ухваты, поварешки и, радостно визжа, столпились вокруг.
– Ой, что делают, что делают! – вскрикивала Пафнутьевна, кудахтала от смеха и вытирала слезы цветастым оборчатым передником.
– Ну, будя с тебя! – сжалился наконец дед Савка и разлил по стаканчикам водку.– На–ко, попей, горемычный, да утешься.
Васька, шмыгая припухшим носом, выпил, помотал башкой и снова начал сдавать карты.
Пафнутьевна между тем вмесила все масло в тесто, и вышло оно пухлое, как здоровенькое дитя, пышное, золотистое да на вид легкое. Загляденье!
Купецкий Сын засопел, заурчал, глотая слюни.
– Э–эх, мать честная, и едят же люди… Дед, налей еще по одной.
– Глаза б мои на вас не глядели! – больше по привычке запричитала Пафнутьевна.– Да когда ж вы ею, проклятой, нальетесь по самые уши? Знать уж, не бросите окаянную, пока не ляжете повдоль лавки!
– Тш… Пафнутьевна,– урезонивал ее Васька, поднимая растопыренную грязную пятерню.– Тш… Не бого–буль… хуль… хульствуй!.
– Чаю бы лучше попили,– сказала уже с порога Пафнутьевна.– С монпасеей!..
– Чай – не водка, много не выпьешь,– кротко заметил дед Савка, выпил и умиротворенно вздохнул.– Ох, как будто господь по душе босиком прошел!
Помедлив, он снова взялся за штоф.
– Слышь, Васька, что я тебе скажу…– он поманил к себе пальцем.
– Ну?
– Наш–то, слышь, опять за старое взялся. Видать, назад все поворачивается, как при царе было.
– То ись? – Васька вытаращил глаза.– А что?
– А то… Хозяин–то опять стал в холодную запирать, вот оно как.
– Да ну? Кого?
– Казаки сказывали, двоих, мол, восточников да одного орочона–охотника.
– Ах ты…– Васька незатейливо выругался.– Ништо его, душегуба, не берет! Любая власть по ему.
– Да уж так оно, видно, и есть,– согласился дед Савка.– Деньги, они, брат,– сила!
– Э–эх,– тоскливо выдохнул Купецкий Сын.– А ведь и я бы мог, да, видать, нет во мне той оси.
– Какой еще оси, Вася?
– Ну, вроде как у телеги. Сломалась, положим, ось – и колеса набок, понял? Так и во мне.
Васька с отвращением выцедил водку, передернулся, понюхал корочку.
– Страшно мне, дед, понимаешь? Как подумаю, что, мол, встану раз и всем скажу, кто я есть на самом–то деле…– Васька, пошатываясь, встал, выпятил живот.– Встану и скажу: вот он, мол, я–то, глядите! – так, веришь ли, коленки начинают подгибаться и никакой в них силы не остается. И в груди так и сосет, так и сосет. Эх, не поймешь ты! – с отчаянием вскричал Васька.
– Верно, не пойму я,– смиренно помаргивая, согласился дед Савка.– Да ты сядь, Вася, сядь, миленький.
Появилась запыхавшаяся Пафнутьевна, шикнула на девок, и тотчас духовитые горячие пироги на подносах, огромные миски, накрытые чистыми полотенцами, объемистые гусятницы с выпуклыми крышками друг за другом поплыли из кухни.
Тихо, тоскливо стало вдруг в кухне. За окном густела синь.
– Ты погоди, Вася,– ласково проговорил дед Савка.– Вот придет Пафнутьевна, тожно и нам немного перепадет.– Дед кряхтя полез из–за стола.– Ох–хо–хо, пойти ворота запереть…
Оставшись один, Васька некоторое время сидел, пригорюнясь на свечку. Спохватившись, воровато оглянулся, выпил дедову стопку, налил еще, выпил, издал звук, схожий с коротким собачьим брехом, пошарил глазами, ища, чем бы закусить. Внимание его привлекло тесто для кулебяки по–варшавски.
– Б–баргузинский мужичок вырос на морозе,– с хитрецой произнес Васька и погрозил тесту пальцем.– Л–летом ходит за сохой, а зимой в об–бозе… Вот старатели идут…– Он с трудом поднялся и стал медленно обходить стол; его сильно пошатывало на все стороны.– В–вот старатели идут,– упрямо повторил он, нависая над тестом,– золото считают… б–баргузинских любят баб… а мужики н–не знают…
Тут он попытался погрузить в тесто пятерню, по промахнулся и едва не упал.
– Вон ты как! – по лицу Васьки прошла лукавая ухмылка.– Н–ну тожно я тебя иначе…
Он расставил пошире ноги, вцепился обеими руками в край стола и, хищно пригнувшись, тщательно нацелился зубами на тесто.
– …И в–ваших нет! – Васька ткнулся лицом в тесто.
– Ой!– вскричала сзади вошедшая девка.– Дядь Вась, что это ты делаешь–то?
– Изыди вон! – невнятно проговорил Купецкий Сын и медленно повернулся к ней.
Девка завизжала и выскочила из кухни.
– Ничего, вкусна пища,– одобрил Васька.
Дед Савка как вошел, так и прирос сапогами к полу с вытаращенными глазами и с поднятой рукой – хотел, видать, перекреститься, да не донес до лба сложенные в щепоть пальцы.
– Ос–споди…– выдавил он наконец из себя.– Никак ты живой, Василий? Бож–же мой, а я уж думал, что у тебя вся мозга наружу вылезла…
– М–м… иди попробуй тесто,– облизывая пальцы, промычал Васька.– Царская пища!
Дед Савка так и подпрыгнул.
– Ах, варнак! – взвизгнул он.– Каторжная твоя душа, что выдумал! Да ведь Пафнутьевна за это тесто нас с тобой живьем съест! Лахарик несчастный!
Старик резво подбежал к столу, кое–как привел в порядок разрытое тесто и, как муравей дохлую муху, потащил обмякшего, хихикающего Ваську в темный угол за печкой.
– Ах, ах, вот несчастье–то,– по–бабьи причитал он.– Тут шуба лежит, ложись–ка да спи, чтобы Пафнутьевна тебя не увидела… Ах, варнак, как есть варнак…
Часа через два принес черт Жухлицкого. Ступив через порог, Аркадий Борисович остановился, навострил уши, прищурился и повел глазами. В кухне в этот час случилась одна девка,– заметив хозяина, она бестолково засуетилась, роняя ложки и вилки. Аркадий Борисович милостиво махнул рукой, сделал шаг и снова стал, прислушиваясь. Оглядел темные углы – так и есть: справа, между печью и стеной, кто–то лежал. Жухлицкий подошел, нагнулся, вглядываясь, и невольно содрогнулся, да и было от чего – на полу в полумраке запечья смутно виднелась совершенно нелюдская харя – вся в каких–то жутких белых струпьях и шишках. Аркадия Борисовича в первый миг даже оторопь взяла.
– Эт–т–то что за сволочь здесь валяется? – невольно делая шаг назад, вопросил он.
Девка хихикнула в своем углу, побрякивая кастрюлями.
– Ну? – повысил голос Аркадий Борисович.– Тебя спрашивают, кобыла гладкая!
– Ой, да Купецкий Сын это,– затараторила девка, всплескивая руками.– Набрался винища да возьми и залезь прямо мордой в тесто да давай его жрать. Так сырым его жреть, так и жреть…. перемазался весь, чавкает, как чушка… Ой, смеху–то!.. Уж Пафнутьевна так серчала, так серчала… А он завалился и спить, и спить себе без задних ног!..
– Тесто выбросить свиньям! Ступай скажи казакам, чтобы пришли выкинуть отсюда эту тварь!.. Хотя постой, я его сам сейчас.
Аркадий Борисович пинками привел Купецкого Сына в какое–то подобие чувства, мощной дланью ухватил его за ворот, и только Васькины подошвы мелькнули на пороге.
С грохотом скатившись с крыльца, Купецкий Сын окончательно пришел в себя. В темноте над головой гремел хозяйский бас:
– Раскидайка! Соболь! Кусь его! Взы! Ату! Лю-лю–лю!.. Вжикнуло по проволоке кольцо, брякнули цепи,– налетели псы, задыхаясь от ярости, и пошли катать Ваську, полосовать на нем одежонку.
– Ой–ой–ой! – заорал Купецкий Сын благим матом.– Спасите, люди добрые!
На шум выскочил из сторожки дед Савка. Закричал не хуже Васьки, втерся в кучу малу, пихаясь ногами и прикладом берданки, отогнал собак. Подслеповато моргая, разглядел на крыльце хозяина.
– Эх, Аркадий Борисович,– сказал укоризненно.– Нехорошо так–то. Живого человека едва собакам не скормил…
– Молчи, старый пень! – лениво отозвался сверху Жухлицкий.– Гляжу, много понимать стал!.. А Ваську вон со двора!
Распорядившись таким образом, Аркадий Борисович ушел в дом продолжать веселье.
Ахая и причитая, дед Савка помог Ваське подняться и, бережно придерживая, повел в сторожку.
– Эк отделали–то тебя! – поражался старик, усаживая Ваську на лавку.– Мыслимое ли дело – такие волкодавы! Хорошо, без злобы они тебя рвали. Вконец озверел хозяин!
Купецкий Сын всхлипывал, сморкался, жалостливо разглядывал исцарапанные руки; сморщив лицо и охая, ощупывал бока.
– И одежонку всю кончали! – удивленным басом сказал он вдруг.– Шкуру–то ладно – заживет, а одежонку–то, поди, уж не зачинить теперь.
– Что уж тут зачинять, Вася,– вздохнул дед Савка.– Помойся–ка да ложись спать, ужо утром какую ни на есть одежонку схлопочем.
Дед полил теплой воды из чумазого медного чайника,– Васька смыл с лица тесто, сопя от боли, повыбирал засохшие комки из усов и бороды.
Уложив Ваську на лавку, дед погасил свечу и сел у окошка. Скоро он начал позевывать, ронять бессильно голову, а немного погодя сипло присвистнул пару раз и пошел выводить носом рулады и трели.
А Ваське не спалось. Что–то огромное и жаркое мучительно ворочалось в груди, силилось вырваться. Купецкий Сын дрожал, как в лихорадке, облизывал сухие губы, негромко рычал, сдерживая рвущийся из груди вой.
С отчаяния Васька принялся вспоминать молитвы на сон грядущий. «Ослаби, остави, прости, боже,– бормотал он, извлекая из закоулков памяти полузабытые слова,– прегрешения наши, вольныя и невольныя, яже в слове и в деле, яже в ведении и в неведении, яже во дни и в нощи, яже во уме и в помышлении… вся нам прости, яко благ и человеколюбец… Ненавидящих и обидящих нас прости, господи… Благотворящим благосотвори… Братьям и сродникам нашим даруй яже ко спасению прощения и жизнь вечную…»
Нет, не помогала молитва, и покой не шел к нему.
Удивительное дело – что, казалось бы, случилось особенного? Разве мало его били? Не люлюкали и не тыкали пальцами? И не приходилось ли после того Ваське кривляться и паясничать, веселя своих же обидчиков? «Ваське, ему ништо,– смеясь, говорили старатели.– Эй, Купецкий Сын, представь комедь,– подвигай ушами! Видал? Гы–ы…» А какие жестокие шутки, и не по злобе, а единственно от скуки придумывали порой старатели! Другой бы, кажись, схватил топор да порешил мучителей и сам бы загинул. А Васька – нет. Все знали – не обидчив Васька, Васька все стерпит. И сам он привык к этому. А вот поди ж ты…
Ужас от никчемно прожитой жизни не в первый раз приходил к Ваське. Больше всего он боялся этих пустынных ночных часов, когда отходили хмель и пьяная беспечность и впереди разверзалась как бы черная яма. Безнадежность, пустота… Эх, так и наложил бы на себя руки. Одно удерживало – опять–таки выпивка, а если не было ее под боком – то желание дожить до утра, до новой опять же выпивки. Но сегодня что–то непонятное, незнакомое росло во взбаламученной душе Купецкого Сына. В душной темноте сторожки снова и снова вставал перед глазами Жухлицкий, хмельной, сытый, и рявкал его глумливый голос, науськивая собак. И еще одно почему–то всплывало из глубин памяти: ясный весенний день на Иерусалимском кладбище в Иркутске; приземистая часовня за кустами черемухи, увешанной плакучими белыми соцветиями; сам он, испуганный, маленький, и мать во вдовьем черном платье, никнущая над могильной плитой; пышные облака, торжественно плывущие в вышине… Величавая безмятежность в небе, тихая печаль на земле. «…Со святыми упокой, Христе, душу раба твоего, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная…» Два видения наплывали друг на друга, словно в чистой воде таежного родника расходилась грязь. Боль рождалась от всего этого, боль и что–то еще, чего Васька не понимал и понять не пытался.
Купецкий Сын приподнялся, прислушался.
Храпел и посвистывал дед Савка, шумела за окошком непогода. Ваське не лежалось. Он встал, ощупью обулся и, осторожно приоткрыв дверь, выскользнул наружу. Ветер сразу запустил холодные свои лапы в прорехи, капли нешибкого дождя покатились за ворот. Поеживаясь, Васька сделал два–три шага, и тотчас, набегая, загремела цепь. Купецкий Сын отскочил, прижался к забору. Смутно видимая в темноте одна из давешних собачищ зарычала, безуспешно пытаясь дотянуться до него. Негромко гавкнув пару раз и поворчав, примолкла, но уходить, видно, не собиралась. Стоило Ваське шевельнуться, она начинала предостерегающе рычать. Купецкий Сын оказался в ловушке – он стоял на единственном крохотном пятачке, где его не могли достать клыки свирепой твари. Ни вернуться обратно в сторожку, ни до ворот дойти…
Дождь усиливался, косые его струи, подхваченные ветром, секли нещадно. Васька приплясывал, кутался в свои лохмотья и, ощеряясь по–волчьи, косился на освещенные окна на втором этаже хозяйского дома – там, в гостиной, продолжался пир.
Время шло, и Купецкому Сыну становилось невмоготу. Зловредный псище так и не отходил от Васьки. Видно, даже собаке была до чертиков скучна караульная служба в ненастную эту ночь. Изредка она шумно отряхивала со своей шубы дождевую влагу, с прискуливанием зевала,– клыки ее жутковато проблескивали сквозь тьму.
«Эдак и замерзнуть недолго,– с тоской подумал Васька.– Эх, была не была, мое достоинство при мне, а фамилия Разгильдяев!» Он сделал крохотный шажок, прижимаясь спиной к забору. Замер. Пес издал неясный звук,– что–то вроде хихиканья.
– Шарик, Шарик… Ты же хороший, умный…– льстиво приговаривал Васька, крадясь, как тать в нощи.– Ты уж пропусти меня, господин собачка, ладно? А я тебе в другой раз гостинец принесу… Сиди, миленький, отдыхай… не изволь беспокоиться по пустякам…
Вот наконец и ворота. Купецкий Сын протянул руку, нащупал засов. Тяжелая кованая задвижка не поддавалась. Пес громыхнул цепью. Ваську прошиб пот. С усилием отчаяния навалился он – засов нехотя пошел с места. Предчувствуя всем хребтом остроту безжалостных клыков, Васька рванул калитку и без памяти вывалился на улицу.
Только отмахнув пару сотен саженей, Васька опомнился и перешел на шаг. Тихо и уныло было вокруг. Смутно различимые дома, черные заборы и прочие ветхие строения – все словно съежилось под холодным ночным дождем. И ни звука кругом – только шелест падающей воды. Васька шел торопливо, втянув голову в плечи и крест–накрест обхватив себя руками. Он даже не задумывался, куда идет,– шел лишь бы идти. И только очутившись перед темным длинным домом, спохватился, глянул вокруг осмысленными глазами, узнавая это место. Некоторое время он стоял в нерешительности, потом, пробормотав: «Перст божий»,– перелез через жердовые ворота.
На стук отозвались не сразу. Васька топтался на расшатанном крыльце, нетерпеливо поглядывал по сторонам. «А может, того… не надо бы сюда?» – мелькнула мысль, но тут в сенях послышались осторожные шаги.
– Кто? – глуховато спросили из–за двери.
– Это я… Васька Разгильдяев. По делу я…
За дверью помедлили, потом брякнула задвижка.
– Входи,– знакомый голос Турлая был хрипловат и не слишком ласков.– Что, дня, что ли, не хватает?
– Так, видишь, того…– бормотал Васька, пробираясь вслед за хозяином.– Невтерпеж мне… Душа горит…
Войдя в комнату, Турлай вздул свечу, предупредил:
– Говори потише, люди у меня.
В избе крепко пахло конской сбруей. У печки и у стены спали два человека.
– Кто это у тебя, Захар Тарасыч? – шепотом спросил Купецкий Сын.
– Приезжие… Ну, что хотел–то?
– С жалобой я до тебя, Захар Тарасыч, как ты есть у нас новая власть. Кровопивец Жухлицкий нынче рвал меня собаками у себя во дворе…
Турлай оглядел Ваську, покачал головой:
– Ловко они тебя…
– Только ты уж не серчай, что среди ночи побеспокоил,– Васька шмыгнул носом.– Может, в другое время я ничего, глядишь, не скажу… А сейчас обида во мне. Живого человека собаками… это как понять–то, а? Не-ет, брат, нынче не старое время, не вдруг–то запугаешь людей, а? Турлай вздохнул, непонятно глядя на Ваську прищуренными глазами.
– Вот я и говорю…– Васька заторопился, глотая слова.– А еще в подвале у него орочон и двое восточников… Дед Савка сам видел их… Голодом морит, про золото пытает… И еще говорит, что власть, мол, к старому переменится… Ты мне скажи, может такое быть, а?
– Погоди, погоди, никто тебя не гонит,– Турлай оживился и, навалившись грудью на стол, приблизил к Ваське озабоченное лицо.– Про тех, что в подвале, это точно, не брешешь?
– Вот те крест,– Васька перекрестился.– Дед Савка своими глазами их видел.
– Ну, Аркадий Борисыч, язви тя в душу, теперь ты не отвертишься! – Турлай пристукнул кулаком по столу, но тотчас спохватился и с опаской глянул на спящих,– Самоуправство и нарушение революционной законности!
За это мы его прижмем, и крепко прижмем! Прими, Василий, благодарность от Таежного Совета. Классовая сознательность в тебе, выходит, просыпается, это хорошо.
Васька кашлянул, заморгал покрасневшими веками.
– Только, Захар Тарасыч, того… не говори, что это я сказал…– попросил он.
– Это как же так? – нахмурился Турлай.– Только я обрадовался, что в тебе заговорила сознательность рабочего человека, а ты уж и в кусты? Труса празднуешь? Эх, нехорошо, нехорошо, Василий!
– Так ведь того…– Васька потупился, зябко повел плечами.– Сам знаешь, сколько я натерпелся в жизни–то… Небось научишься опаске… А Жухлицкий, он ведь такой… шутить не любит, скор на расправу…
– Ну, господь с тобой,– недовольно сказал Турлай.– Вижу, не созрел ты еще до революционных наших дел… Что еще? Говори, не стесняйся.
Васька нерешительно облизал сухие губы, глазки у него беспокойно забегали, ускользая от сурового вопрошающего взгляда председателя Таежного Совета.
– Да вроде того…– промямлил он.– Того–этого… нечего мне больше говорить–то. Все как будто сказал…
– Н–ну, ладно,– Турлай, вздохнув, поднялся.– Все так все. Возьми–ка в сенях старую борчатку да ложись вон у печки. Если что надумаешь, утром скажешь…
Но ничего больше Купецкий Сын говорить не стал. Едва дождавшись серенького ненастного рассвета, он тихонько встал и, прихватив хозяйскую борчатку («После как–нибудь занесу, Турлаю–то она сейчас ни к чему, а мне сгодится…»), крадучись покинул избу. Выйдя на улицу, он зашагал деловито и споро – ночные страхи кончились, и Васька теперь знал, куда идти и что делать.
На окраине он стукнул в окошко вросшей в землю кособокой избушки. Хозяин, безответный, тихий мужичок Кузьма Кушаков, открыл тотчас. Узнав Ваську, засуетился, захихикал.
– Василь Галактионыч, благодетель ты наш,– приговаривал он, распахивая перед ним дверь.– Гостюшка желанный!..
Вот ведь как оно вдруг повернулось: непутевый, затурканный Васька– здрасьте!– для кого–то оказался благодетелем, Галактионычем!.. Его мигом стало не узнать – в избу он вошел фертом: бороденка кверху, без спросу одолженная борчатка молодецки наброшена на плечи, поступь важная, медлительная.
– Василиса, глянь, кто пришел!– шумел Кузьма.– Попотчуй дорогого гостя!
Из–за ситцевой занавески вышла Василиса, посмотрела на Купецкого Сына и взялась за щеки.
– Охти–мнешеньки, кто ж так тебя разделал, Василий Галактионыч?
– Это – ништо. Ты бы на супротивников моих поглядела, те куда страшней меня разделаны,– браво отвечал Купецкий Сын, опускаясь на лавку и оглядывая Василису замаслившимися глазками.
Баба она была еще видная из себя – лицо смуглое, чернобровое, сама в теле. Раньше она хаживала в «мамках». Старатели – целая артель или одиночки, собравшись человек по десять – двадцать,– нанимали расторопную бабенку стирать, стряпать, обшивать. Их–то и называли «мамками», а старателей, при них состоящих,– «сынками». Иные «мамки» были куда как проворны – не только варили–штопали, но и поторговывали самогоном, за золотишко оделяли любовью изголодавшихся по бабам старателей, а под конец выходили замуж за кого–нибудь из своих «сынков» и при немалых деньгах укатывали в «жилуху». Да, находились и такие шустрячки. Василиса же была баба бесхитростная, жила так: есть – хорошо, нету – тоже неплохо. Горемык и неудачников жалела. И дожалелась: обезлюдели прииски, оскудела тайга, и осталась Василиса при тихом, пришибленном Кузьме Кушакове, который и в лучшие–то времена еле пробавлялся заготовкой дров, сена и рыбной ловлей.
К золотому делу Кузьма сноровки не имел, только и радости, что иногда сдаст случайно намытое, «подъемное», золото.
Васька для приличия посидел, солидно кашлянул и, подмигнув,– Василисе:
– Того–этого, там чего–нибудь не осталось?
– Есть маленько, есть,– Василиса метнулась за печку и тотчас вынесла берестяной туесок. – Ну–ну! – Кузьма, смеясь, покрутил головой.– Я и то думал, куда она зелье спрятала. Все ведь обшарил, а в туесок заглянуть ума не хватило.
– Баба, она хитра и коварна есть как змея,– важно изрек Купецкий Сын, поднимая палец.– Об этом и в библии сказано… Ну, друг Кузьма, примем помолясь! – Перекрестился истово и поднес ко рту грязную фарфоровую чашечку с отбитым краем; выпив, крякнул, понюхал корочку.
Выпили и Кузьма с Василисой. Разлили еще по разу, и спирт кончился.
– Нету, что ли? – спросил Купецкий Сын, заглядывая в туесок.– Вот беда–то… Ладно, завтра еще принесу, ждите.
