Текст книги "Инспектор Золотой тайги"
Автор книги: Владимир Митыпов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)
– И мучки бы немножко,– попросила Василиса, умильно поглядывая на Ваську.– А уж я б тогда такими шаньгами угостила!..
– Можно и мучки,– согласился Васька, обшаривая глазами стол.– А пожевать у тебя, хозяйка, есть что? Мне ить в тайгу идти…
Уже изрядно захмелевший Кузьма подвигал бровями и, глядя в стол, с усилием произнес:
– Ж–жарь, Василиса, рыбу.
– Так вся, родимый, вся,– пригорюнясь, отвечала та.
– Вот всю и жарь!
– Так нету ее, нету…
– Нету? – Кузьма рассердился и стукнул кулаком по столу.– Повешу!..
– За что, родимый?
– 3–за шею!
Чуть побурчав еще, Кузьма начал клевать носом, засыпать прямо за столом. Жалостливо причитая, Василиса отвела его за занавеску и уложила спать.
Купецкий Сын махнул рукой, поднялся из–за стола.
– А ну вас! Даже угостить толком не можете человека. Вот вчерась в гостях у Жухлицкого я такую штуку ел! Вроде сырого теста, ан не то, совсем даже не то. Пища – я те дам!..
– Ты уж не серчай, Василий Галактионыч,– упрашивала Василиса, выходя следом за ним в сени.– Сам знаешь, Кузьма–то у меня сла–а–бенький… А исть сейчас вовсе нечего…
– Ладно, ладно, не вой,– Купецкий Сын потрепал бабу по пышному плечу, притянул к себе.– Даст бог, принесу мучицы и кой–чего еще…
– П равда, Василий Галактионыч? – обрадовалась Василиса.– Ты уж не забывай нас…
Купецкий Сын меж тем подталкивал бабу к куче тряпья в темном углу сеней.
– Ой, что это ты выдумал!..– зашептала Василиса, однако послушно отступая шаг за шагом.– А вдруг да мой выйдет?..
Купецкий Сын молча повалил ее на мягкий ворох, и в тот же миг пронзительный визг потряс ветхие сени, так что сверху посыпалась соломенная труха. Какой–то пес вывернулся из–под Василисы, на бегу тяпнул Ваську за ногу и черной молнией шаркнул в дверь.
– Василиса! – невнятно донеслось из избы.– Чтой-то ты собаку забижаешь?
Купецкий Сын, ошалело вертя головой, пень пнем сидел на полу. Василиса всхлипывая и беззвучно хохоча, тянула его за рукав.
– Господи, вот страху!.. Ступай, Василий Галактионыч… Заходи, буду ждать…
– Тьфу! – стуча зубами, выдавил из себя Васька, встал, болезненно охнул.– Всех собак в Чирокане порешу!
Выйдя на улицу, он сердито огляделся. Да, захирел Чирокан. То ли было в прежние–то годы! Скажем, в такое вот время народу на улицах уже полно. Тянулись обозы, скакали верховые, перекликались бабы, мычали коровы, гуляки, еще с вечера засевшие за столы, только–только начинали расходиться. Столица Золотой тайги, сказать по правде, ночей и не знала: вечер здесь как бы сразу переходил в утро. А сейчас? Улицы безлюдны. Тишина. Во дворах ни души. Только кое–где беличьими хвостами встают столбы дыма. А в отдаленье, выше по реке, мертво и черно застыла драга… Васька вздохнул, запахнулся плотнее в борчатку,– знобкой сыростью тянуло с реки,– и прихрамывая зашагал в сторону от поселка.
Углубившись в тайгу, Купецкий Сын пошел с опаской,– то и дело, прячась за деревьями, воровски глядел назад, прислушивался. Но молчалива и пустынна была тайга, только ветер высоко над головой монотонно шипел в хвое… И Васька, успокоившись, шел дальше.
Уж близ полудня Купецкий Сын, изрядно попетляв по тайге, дошел до вершины угрюмого скалистого распадка. Здесь он в последний раз оглянулся и круто свернул за выступающую углом скалу. Перед ним чернел вход в старую, заброшенную штольню, жиденько дымил небольшой костер. Купецкий Сын остановился, посвистел. Немного спустя в темном зеве штольни что–то шевельнулось и раздался ответный свист.
ГЛАВА 12
Еще года три–четыре назад появление нового человека на улицах Чирокана осталось бы незамеченным вовсе, ибо столица Золотой тайги перевидела на своем веку немало разношерстного люда. Изможденные каторжники в кандалах, исправники с лающими голосами, бедовые варнаки, пьяные и трезвые старатели, горные инженеры, красавицы в мехах, тороватые на вид купцы, алчные промышленники, хитроглазые спиртоносы, прижимистые и себе на уме крестьяне, хмурые мастеровые – все они метельным хороводом прошумели, промелькнули здесь, среди кривобоких развалюх, наскоро срубленных казарм, добротных домов, амбаров, и схлынули, как полая вода, после которой остаются по берегам измочаленные стволы, ломаные коряги, сухая ветошь… Было, все было, а теперь вот едва не весь Чирокан из подслеповатых окон, из–за заборов, а то и прямо выскакивая на улицу, пялил глаза на долговязого молодого человека в потрепанном мундирчике горного инженера, вышагивающего по главной улице поселка.
Побрехивали псы, чуя незнакомого человека. Встречные – и стар, и млад – останавливались и, чуть ступив в сторону, здоровались, а после продолжительно глядели вслед. Звереву было не по себе в перекрестье десятков глаз, хоть и понимал он то тревожное и жгучее любопытство, что одолевало этих людей: чем, добром или злом, обернется приезд незнакомца в таежный край?
Алексей и сам с интересом поглядывал на встречных, отмечая невеселость и землистые лица взрослых, бледность детишек, глазастеньких от худобы… Избы пребывали в ветхости и разоре. Заборы, пристройки во многих местах разломаны – видно, пошли на дрова. Не менее половины домов пустовало, и они производили тягостное впечатление: что–то от черепа было в них, глядящих на мир пустыми глазницами выбитых окон.
И однако жизнь, хоть и не ахти какая, влачилась извечным своим порядком. Топились печи, хозяйки выносили помои, мужики кололи дрова. Кое–где во дворах виднелись смирные, понурые лошаденки, простуженно мычали коровы, костлявые, с подлысевшей шкурой. Даже свинью с поросенком увидел Зверев,– угловатая, с беспородным длинным рылом, она лежала, привалившись к забору, подставив лучам утреннего солнца пыльное брюхо со множеством длинных тощих сосков. Обилие их приводило единственного поросенка в страшное возбуждение. Не зная, какой из сосков предпочесть, он хватался то за один, то за другой, визжа и суетясь. Зверев невольно рассмеялся.
– Ну, брат, по ухваткам ты настоящий промышленник.
Поднимаясь по каменистому переулку к дому Жухлицкого, Алексей вспомнил утренний, за скудным завтраком, разговор с Турлаем. Председатель Таежного Совета поведал о ночном разговоре с Купецким Сыном и под конец, прихлебывая жиденький чай, заметил: «Осмелел что–то наш Аркаша. В последнее–то время норовил все руками Кудрина обстряпывать делишки, а теперь, гляди–ка, сам взялся. С чего бы это вдруг?»
«Возможно, рассчитывает, что на задержание китайцев как иностранных подданных Совет посмотрит сквозь пальцы»,– предположил Зверев.
«Ну, коли так, то напрасно,– решительно сказал Турлай.– Трудящегося человека, будь он турок, немец или китаец, мы в обиду не дадим. На то и революция наша зовется пролетарской».
К Жухлицкому он не пошел.
«Попозже приду, надо кое–что приготовить,– таинственно усмехаясь, объяснил он.– А ты, Платоныч, до меня разговор про арестантов не заводи. Аркашу, его треба скрасть, иначе не возьмешь…»
Жухлицкий еще спал, когда ему доложили о приходе горного инженера. Пир в честь гостей закончился под утро, поэтому до Аркадия Борисовича не сразу дошло, о ком ему говорят.
– Инженер? Какой еще инженер? – зевая, спросил он и вдруг, вспомнив, разом подхватился с постели.
– Язви их в душу, точно сговорились все! – чертыхался он сквозь зубы, не попадая в рукава халата.– Скажи, сейчас буду,– отрывисто буркнул он казаку.
Хмуро поглядывая на себя в зеркало, Аркадий Борисович растер лицо одеколоном, причесался, энергично подвигал бровями. Да, на здоровье обижаться не приходилось: и выпил он накануне крепко, и поспал каких–нибудь три часа, а смотри – лицо свежее. Взгляд снисходительно тяжел и чуть рассеян, как и приличествует такому человеку. К месту, а главное – ко времени был и атласный стеганый халат, малиновый, с золотом, с золотым же витым поясом и кистями. Аркадий Борисович остался собой доволен и, посвистывая, уверенным шагом направился в гостиную.
Когда Жухлицкий, яркий и величественный, словно индийский раджа, вырос в распахнувшихся как бы само собой дверях, Зверев успел подумать только: «Явление Христа народу!» – а в следующий миг раскатистый бас хозяина безраздельно заполнил гостиную.
– С прибытием, дорогой и уважаемый гость! – провозгласил он, подступая с радушно раскрытой ладонью.
Зверев поднялся ему навстречу, чуть помедлив, подал руку. Роста они оказались одинакового, но Жухлицкий – плотнее, шире в плечах.
«Молод и несолиден для серьезного дела»,– отметил про себя Аркадий Борисович и, сердечно улыбаясь, представился:
– Жухлицкий.
– Окружной инженер Зверев.
Жухлицкий издал звук, словно ему что–то попало в дыхательное горло. Улыбка еще некоторое время держалась на его лице, а затем слиняла.
– Боже! – хрипло проговорил он, делая шаг назад.– Так это вы и есть?
– Да, я и есть,– заверил инженер и пристально посмотрел на Жухлицкого.– Вижу, вы меня не ждали.
– А я вас представлял себе совсем другим,– тихо, словно про себя, сказал Жухлицкий.– Ваш предшественник был значительно старше.
– Молодость – единственный из всех человеческих недостатков, который изживается непременно,– усмехнулся Алексей.– Впрочем, может, я некстати?
– Что вы, напротив! Прошу в кабинет,– Аркадий Борисович овладел собой совершенно, и радушная улыбка снова взошла на его лице.
– Признаться, ваш приезд – полнейшая для нас неожиданность,– он остановился в дверях, пропуская гостя вперед.– В такое, знаете ли, время…
– Что поделаешь, служба…
В кабинете Зверев подал Жухлицкому свои документы, подождал, пока тот просмотрит их.
«Провалиться бы этому Ганскау! – злился Жухлицкий, делая вид, будто внимательно просматривает бумаги.– Сбил с толку: человек Колчака, человек Дербера! Вот тебе и человек! Видно, Бурундук дело предлагал…»
– Да,– вздохнул он, возвращая документы.– Похвастаться нам нечем. Прииски закрыты, работы почти не ведутся…– Он сокрушенно развел руками, спохватился:– Что ж это мы стоим–то! Садитесь, садитесь, Алексей Платонович! …Позвольте… э–э… один вопросик,– осторожно проговорил Жухлицкий, когда уселись в кресла.
– Извольте.
– Вы… марксист? – и торопливо добавил: – Поверьте, это не праздное любопытство.
– Понимаю,– сухо сказал Зверев.– Хоть это и не относится к делу, но… извольте: я не марксист.
– Прекрасно! Очень не хотелось бы предвзятости с вашей стороны,– извиняющимся тоном пояснил Жухлицкий.– Как промышленник, предприниматель, я не одобряю политику новой власти. Эксплуататор!– Аркадий Борисович горьковато хохотнул.– Помилуйте, да какой же я эксплуататор? Одно дело, скажем, конфетная фабрика Неганова или Торговый дом «Виневич и Давидович» в Верхнеудинске или пуще того – огромные заводы на Урале и в Петербурге. Но золотые промыслы в тайге – о, это уже совсем, совсем другое. Вы не хуже меня знаете, как это происходило. Золото мы сдавали в Иркутске, причем по цене ниже его курсовой стоимости, получая при этом отнюдь не деньги, а для начала всего лишь ассигновки. Дальше золото в слитках везли в Петербург на Монетный двор. И тут уж воля твоя – либо жди почти год, пока придет из столицы полный расчет, либо, если тебе нужны «живые» деньги, учитывай ассигновки у местных дисконтеров – с большим, понятно, для себя убытком. Прибавьте к этому еще отчисления Кабинету Его Величества, обыкновенные налоги на содержание стражи, зимовий, дорог, попудные и подесятинные платы… Хорошо! – воскликнул хозяин Чирокана, предупреждая возражение Зверева.– Понимаю вас – что, мол, за промышленник, если он не жалуется; как говорят картежники: «Плачь больше – карта слезу любит». Но вот вам свежий пример. В последние три–четыре года в связи с войной вздорожали предметы первой необходимости, из–за чего нам пришлось увеличить плату за золото до четырех и пяти рублей за золотник. А казна по–прежнему платила промышленнику немногим больше четырех рублей,– четыре тридцать пять, если уж быть совсем точным. Вот вам и эксплуататор, вот вам и барыши!
Ничего нового Жухлицкий не открыл, но Зверев выслушал его с терпением. Даже вздохнул сочувственно, когда тот закончил.
– Да… Однако чем объяснить ваше упорное молчание в ответ на все мои запросы?
– Алексей Платонович, побойтесь бога! – воскликнул Жухлицкий с дружелюбной укоризной.– Ведь я уже имел честь писать вам об этом. Право, других объяснений у меня нет.
– Допустим. А как тогда прикажете понимать весьма… м–мм… странный характер ваших отчетных сведений?
Жухлицкий улыбнулся грустно и понимающе, немного подумал.
– Видите ли… я пошел на это сознательно, вынужден был пойти.
– Как, на прямой подлог? Ну, знаете ли…
– Да–а…– Жухлицкий вздохнул.– Я уже упоминал о вздорожании продуктов, это раз. Второе – я потратил весьма значительную сумму на так называемый «заем свободы», объявленный правительством Керенского на продолжение войны до победного конца. Как патриот и гражданин я, согласитесь, не мог поступить иначе. Далее – очень много рабочих за последние год–два покинули тайгу. Желая им помочь, особенно многодетным семьям, я не считался с затратами,– подчеркнул он.– В результате всего этого обнаружилось, что концы с концами у меня не сходятся. Выход был один, и я пошел, как вы изволили выразиться, на прямой подлог. Давая данные вам и налоговой инспекции, я несколько округлил цифры в выгодную для себя сторону. Я мог бы сделать это гораздо тоньше, однако же сделал намеренно грубо,– как бы сознаваясь в содеянном. Почему – надеюсь, понимаете.
«Ну и бестия! – ошарашенно подумал Зверев.– Патриот, филантроп… вот и возьми его теперь».
– Н–ну… хорошо,– Зверев кашлянул, осознавая с горечью, что молод, неопытен он против такого тертого и сильного противника.– Разрешите, Аркадий Борисович, взглянуть на ваши золотозаписные книги.
– О, разумеется, разумеется!
Жухлицкий с готовностью встал и, доставая из кармана халата связку ключей, отошел к массивному железному шкафу в углу комнаты.
– Пересаживайтесь на мое место, здесь удобнее,– предложил он, выложив на стол кипу шнуровых книг с печатями.– А я, с вашего позволения, покину вас на некоторое время.
Доброжелательно улыбнувшись, он раскланялся и вышел.
Какая–то тоскливая истома навалилась на Зверева, едва он остался один. Все тело охватила вялость. Не хотелось ни думать, ни двигаться. «Щенок я против Жухлицкого,– шевелились мысли, ленивые, как водоросли в глубине темных, медленных вод.– Да и на что он мне? Много их, таких жухлицких…» Он рассеянно, непослушной рукой полистал книги. Велись они умело, аккуратно,– впрочем, иначе и не могло быть: в золотом деле Жухлицкий съел собаку, в чем в свое время сполна убедился еще самый дотошный из предшественников Зверева на посту окружного инженера – статский советник Кульчинский.
Среди книг попалось несколько исписанных листков: какие–то расчеты, ничего не значащие заметки на память.
Алексей без особого интереса пробежал глазами: «Погасить недоимку в пособие государственному казначейству по окладным листам на содержание горно–полицейской стражи… Прииск Святой Нины 120 пог. сажен… 2000 рублей Бляхеру… Дело о розыске человеческих костей близ тропы на Селакар…» – и тому подобное. Бумага была добротная, снежно–белая, с тиснеными знаками фабрик то князя Паскевича, то наследников Сумкина. Чуждо выглядели затесавшиеся сюда же два грубых серых листа, покрытые корявыми, но разборчивыми буквами. Бездумно, все еще пребывая в мыслях о Жухлицком, Зверев глядел на них, пока они не стали складываться в слова и приобретать какой–то смысл. «Постой–ка, что это такое?» Зверев встрепенулся, тряхнул досадливо головой и стал торопливо читать.
Его высокоблагородию господину горному
исправнику частных золотых приисков
Баргузинской округи управляющего золотыми
промыслами купца Жухлицкого
иркутского мещанина Ивана Севрюгина
ДОНЕСЕНИЕ
Из числа находящихся в работе на Богомдарованном прииске промышленника Жухлицкого поселенец Нерчинского округа Татауровской волости Улетуевского селения Николай Иванов в 27–е число ноября сего года волею божьей помер. Тело Иванова через три дня после смерти предано земле. О чем Вашему Высокоблагородию имею честь донести и представить билет поселенца Иванова за № 241, опись оставшемуся имуществу после смерти и расчет о заслуге его.
Управляющий Иван Севрюгин.
ОПИСЬ
имуществу, оставшемуся после смерти поселенца Нерчинского округа Татауровской волости Улетуевского селения Николая Иванова
Шапка суконная с триковым околом, ветхая 40 коп.
Рукавицы барановые, ветхие 10 коп.
Куртик крестьянского сукна, ветхий 5 коп.
Азям верблюзей шерсти, ветхий 20 коп.
Подвертки суконные, ветхие 5 коп.
Шаровары дабовые синие, ветхие 25 коп.
Кушак бумажный, ветхий 10 коп.
Полушубок киргизский, ветхий 50 коп.
Шилья сапожные, наперсток 5 коп.
Огниво брацкой работы, подпорченное 5 коп.
Итого 1 руб. 75 коп.
При описи находились красноярский мещанин Давид Андреев, крестьянин Нерчинского округа Татаурской волости Карп Овсянников, иркутский мещанин Андриан Щипицын, управляющий Богомдарованным прииском Иван Севрюгин.
На втором листе сверху было крупно написано: «Расчет с поселенцем Татауровской волости Улетуевского селения Николаем Ивановым». Ниже лист был разделен чертой на две половины. Слева стояло: «Выдано на Чироканской резиденции», а справа – «Заслуги» и «Поступил конюхом сентября 1–го дня».
Покойный Николай Иванов получил в задаток 30 рублей деньгами, а сверх того за три месяца материально: рубаху сарпинковую (по цене 1 руб. 50 коп.), шаровары дабовые (1 руб. 40 коп.), бродни (1 руб. 80 коп.), сукно крестьянское (75 коп.),– оно, видно, и пошло на подвертки суконные, ветхие,– плис черный, вареги шерстяные, чай кирпичный большого размера, масло скоромное, шубу киргизскую (6 руб. 50 коп.) – видимо, это она в том же ноябре месяце, но уже превратившись в «полушубок киргизский, ветхий», была оценена после смерти Иванова в 50 коп.,– и прочую мелочь. Всего – 66 руб. 02 коп.
Из левого столбца Зверев узнал, что Иванов в сентябре проработал 30 дней, заслуга – 10 руб.; в октябре проработал 26 дней, болел 5 дней, заслуга – 8 руб. 70 коп.; в ноябре проболел 26 дней, а на двадцать седьмой «волею божьей помер», заслуг – естественно, нет.
Посмертный итог поселенца Николая Иванова, подведенный внизу под жирной чертой, был деловито краток: «Остался должен 47 руб. 32 коп.».
Отложив листки в сторону, Зверев задумался. История в общем–то обычная. В качестве окружного инженера ему приходилось не раз участвовать в расследованиях несчастных случаев на рудниках, приисках, угольных копях. Людей заваливало под землей, убивали в пьяных драках, они угорали в забоях, умирали от болезней,– ко всему этому Зверев как–то незаметно привык, как к неизбежному злу, акты подписывал, сохраняя служебное хладнокровие. Но сегодня было иначе: не безликий имярек, а человек возник перед ним – Николай Иванов, небольшой, тщедушный, с натруженными руками, привычными к земле, к лошадям, к шилу и дратве. В печально помаргивающих глазах – немой укор: «Я – человек, я – брат ваш, люди! За какую вину осудили вы меня на такую беспросветную жизнь? Где же ваша любовь к ближнему, доброта ваша, совесть?»
Зверев вскочил, беспокойно зашагал по кабинету. Самое страшное виделось ему в том, что не было здесь никакого несчастного случая,– судьба самая обычная: рожденье в нищете, жизнь в нужде, безвременная смерть в убожестве.
– «Азям верблюзей шерсти, ветхий»,– прошептал Зверев, вспоминая золототканый халат Жухлицкого, и скрипнул зубами. Идиот прекраснодушный! Ведь хватило же ума рассуждать перед Серовым об интересах России, о служении народу. Пустые слова! А сколько их в свое время прозвучало в петербургских гостиных под восторженное аханье большеглазых институток. За расплывчатыми образами страдающего народа, неблагополучного государства не удосуживались разглядеть такого вот Николая Иванова, чахоточного рабочего перед фабрикой Торнтона, полуслепую дворничиху у подъезда собственного дома. Сочувствие простиралось на всех и на вся, а значит – ни на кого и ни на что. Наверно, жандармы, расстреливавшие рабочих на Лене в двенадцатом году, тоже радели о пользе отчизны… Серов, кажется, слушал его тогда с сожалеющей усмешкой… Стыд и позор!
Зверев вернулся за стол и, чтобы успокоиться, снова взялся за шнуровые книги.
Жухлицкий (он уже успел переодеться), войдя в кабинет, к неудовлетворению своему сразу обнаружил что–то новое в сутуло склоненной фигуре окружного инженера. Положим, Аркадий Борисович, даром что немало лет прожил в тайге, мог еще спутать волчий след с собачьим, но вот что касается людей, то тут он не ошибался никогда. Он увидел за столом отнюдь не вялого, утомленного дорогой молодого человека, которого оставил здесь с полчаса назад, а совсем иную личность, в коей угадывалось что–то от взведенного курка. Инженер встретил его весьма решительным взглядом глубоко посаженных серых глаз. «Ай–яй–яй, что–то ты мне, братец, не нравишься,– подумал Жухлицкий.– Это какая же муха тебя укусила? Ну, ничего, тебя–то я уж как–нибудь обломаю».
– Что ж, шнуровые книги у вас содержатся в образцовом порядке,– сухо сказал Зверев.
Аркадий Борисович в ответ только руками развел: как же, мол, иначе, на том и стоим.
– У вас сейчас работаются три прииска,– продолжал окружной.– Надо бы их посетить.
– Н–ну… воля ваша,– согласился Аркадий Борисович, пожимая плечами.– Должен только предупредить: ничего достойного внимания вы там не увидите. Маленькие артели, кустарщина…
Окружной промолчал, с непонятным каким–то выражением разглядывая Аркадия Борисовича.
– Впрочем, воля ваша,– задумчиво повторил Жухлицкий и заторопился: – А сейчас, милостивый государь, прошу к столу. Побеседуем…
Зверев помедлил, окинул хозяина все тем же непонятным взглядом и поднялся.
– Ну что ж….– он одернул китель и решительно повернулся к Жухлицкому.– Извольте.
В гостиной находилось небольшое и довольно–таки любопытное общество: некто сухощавый, в полувоенном, с неприятной улыбкой–оскалом (его Аркадий Борисович представил как Николая Николаевича Зоргагена, своего дальнего родственника); добродушный, живой толстяк с весело бегающими глазками; дородная властная красавица и еще одна женщина – молодая, улыбавшаяся мило и ласково–беспечно.
Зверев сдержанно раскланялся с мужчинами, приложился к ручкам дам, а той, что была помоложе, при этом еще против воли улыбнулся сердечно.
Присутствие нового человека сковывало – разговор долго не становился общим. Николай Николаевич Зоргаген вполголоса разговаривал с Ризером. Сашенька хихикала о чем–то с Дарьей Перфильевной, изредка поглядывая с любопытством на неулыбчивое лицо молодого инженера. Весел и общителен был один Аркадий Борисович. Он шутил и сам смеялся своим шуткам, разливал домашнюю наливочку, с ненавязчивой заботливостью подкладывая закуски сидящему рядом Звереву.
– Признайтесь, вас давеча слегка покоробило, когда я открыл свои, так сказать, крапленые карты,– смеясь говорил Жухлицкий.– Что поделаешь, наш брат промышленник, как бы ни тщился порадеть о пользе отечества или ближних, должен и о себе подумать. Отсюда и ухищрения всевозможные. А вообще же, скажу вам, дорогой Алексей Платонович, такого мошенничества, как в золотом деле, поискать да поискать!
Бархатный голос золотопромышленника, дружелюбный и располагающий, постепенно завладевал вниманием гостей.
– Никогда не забуду – тому уж лет побольше десяти, как покойный отец отправил меня осмотреть один прииск на предмет покупки. Приезжаю – хозяин встречает, Поросенков по фамилии. Потирает руки, за стол приглашает, а сам так и лебезит: «Ах–ах, подумать только – у почтенного Борис Борисыча сынок такой орел! Большой человек, мол, растет, надежда сибирской золотопромышленности!» Я молодой тогда был, уши–то и развесил. Допоздна засиделись мы с ним. А ночью сквозь сон слышу, где–то вроде стреляют. Я этому и внимания не придал: мало ли зачем на прииске могут стрелять – сторожа, скажем, или другой кто… Наутро отправились мы опробовать выработки. Поросенков подводит к шурфу: «Если угодно, можем начать отсюда. Я велю взять с забоя пробу и промыть на твоих глазах».– «Извольте», – – говорю. Хорошо, взяли пробу, начали промывку. Смотрю – хорошее идет золото. Поросенков тут же стоит, подпер щечку рукой, вздыхает. Ладно, опробовали мы таким манером еще пару шурфов, Поросенков и говорит: «А теперь из забоя в орте[5]5
Орт – горизонтальная подземная горная выработка, отходящая от штольни.
[Закрыть] возьмем пробу». Взяли – неплоха и эта проба. Я тут же отписал отцу: так, мол, и так, дело верное, можно вершить купчую. Ну, отец понадеялся на меня, а после что вышло – надул, оказалось, меня господин Поросенков, самым бессовестным образом надул. Он, сукин сын,– это я узнал уж потом,– «посолил» забои в тех шурфах и в орте, понимаете? Берется ружье, заряжается патроном, в коем вместо дроби – шлиховое золото, потом стреляют по забою, и земля на некоторую глубину оказывается изрядно нашпигованной золотом. Простейшее дело, на приисках давно известное, а вот, поди ж ты, попался я на нем… Ох и рассвирепел же отец, помню. Вон, говорит, мерзавец, катись управляющим на свой поросячий прииск и, пока не покроешь убыток да еще с процентами, не смей возвращаться домой! Вот тогда–то, спасибо все же Поросенкову, я немного и научился вести дело.
– Спору нет, Поросенков шельмец был еще тот,– жирненьким баском заметил Ризер.– Да только хитрость его того… выворотная.
– Простите, не понял, Франц Давидович,– повернулся к нему Жухлицкий.
– Чего ж тут, Аркадий, не понимать,– отвечал старик, соединяя кончики пальцев и возводя очи горе.– Есть простота, идущая от хитрости, а есть хитрость, идущая от простоты. Вот у Поросенкова вся его хитрость шла от простоты. Помню, отпускал он своим рабочим провизию по цене вдвое против стоимости, а золота при этом терял никак не меньше тридцати процентов. Умно? Народ–то тоже не дурак, мошенничать он и сам умеет.
– Совершенно справедливо,– подхватил Аркадий Борисович.– Мошенничать народ у нас умеет. Как–то на Богомдарованном прииске разговорился я с одним старым старателем. «Слышал я,– говорю,– что есть доки, что кайлит он, скажем, песок, вдруг – самородок. Так он ударит по нему кайлой, и тот прямиком в рот ему отскакивает. Стой рядом – и не заметишь».– «Верно,– отвечает он мне.– Вот я сейчас при тебе мою песок, а попадись самородок, так ты, хозяин, и не углядишь, как я его замою». Поспорили мы с ним. Нагреб он полный лоток песку, и я забросил туда свой золотой перстень. Начал он мыть, а я слежу во все глаза. Ну, как водится, возьмет он иногда скребок, помешает в лотке, рядом его опять положит и дальше моет. Подходит дело к концу. Перстня моего что–то пока не видно. Вот уже серый шлих пошел, чуть погодя на самом дне лотка черный шлих остался. А перстня нет, что ты будешь делать! «Где же он?» – спрашиваю. Старатель смеется: «Замыл я его, хозяин, замыл»,– «Ладно,– говорю.– Твоя взяла. Однако ж расскажи, как это у тебя получается». Он тогда берет свой скребок, переворачивает,– и с обратной стороны, гляжу, в дерево перстень вонзился. Видно, когда он последний раз шуровал в лотке, скребком–то и ударил по перстню – он и воткнулся. Уж чего вроде проще, а вот не вдруг догадаешься.
Аркадий Борисович достал из серебряного ведерка, набитого колотым льдом, бутылку шампанского, лихо хлопнул пробкой. Разливая, усмехнулся:
– Отец мой рассказывал, что лет тридцать – сорок назад иные промышленники выпивали на приисках с разными чиновными визитерами по три тысячи штук шампанского за лето. В газетах в ту пору писали, что ежели граф Воронцов, главный производитель вин из крымского винограда, пустит в Сибирь весь столетний запас своего производства, то господа сибирские промышленнички выпьют его в один год. Нынче уже не то, бедный пошел промышленник, широты в нем нет былой.
– Я вот хочу спросить вас, господин окружной инженер…– снова заговорил Ризер.
– Господин Зверев,– мягко напомнил Жухлицкий.
– А… да–да, уж вы меня, старика, простите великодушно, запамятовал,– Ризер благожелательно посмотрел на Зверева.– Скажите, господин Зверев, как человек, более нас сведущий,– что, господа большевики действительно вознамерились царство божье на грешной земле устроить или это не более как рекламная вывеска их политической фракции?
– Одичали мы тут, Алексей Платонович,– с извиняющейся улыбкой добавил Жухлицкий.– Отстали от всего на свете.
– Я не состою в этой партии, по как беспристрастный свидетель могу сказать: народ им верит.
– Нет, нет, не в том дело, верит ли им народ,– Ризер озабоченно пожевал губами.– Верят ли они сами в задуманное, вот что важно…
– Полагаю, что верят, иначе не шли бы в свое время в ссылку и на каторгу, не сидели, сохраняя твердость духа, по два десятка лет в каменных мешках Петропавловской крепости.
Жухлицкий посмотрел на Зверева с некоторым удивлением, а взгляд его сумрачного родственника сделался откровенно злым.
– Видите ли, почему я это спросил…– Ризер чуть помолчал, как бы пребывая в нерешительности.– Вынашивать некую мечту и даже более того – быть гонимым, переносить страдания во имя этой мечты порой куда легче, чем претворить ее в жизнь… Вспомним также и о путях в ад, кои вымощены благими намерениями… Как я докапываюсь своим умишком, большевики утверждают, что весь нынешний всероссийский разгром они затеяли во имя народа, несчастного–де и обездоленного. Пусть будет так – я охотно готов допустить, что сами они, эти красные пастыри,– люди честные и бескорыстные. Однако же что есть народ?
Франц Давидович со скорбной усмешкой и в то же время с выражением какого–то непонятного торжества окинул взором сидящих за столом.
– Да, что есть народ? – повторил он.– Поверьте старику, что за свою жизнь я не встретил–таки ни одного человека, которому со спокойной душой мог доверить хотя бы четвертную ассигнацию. А людей я перевидел ох как много и с каждым разом все больше и больше убеждался в справедливости давнего изречения: «Не делай никому хорошо – и тебе не будет плохо».
Это признание было встречено слушателями по–разному. На лице Аркадия Борисовича изобразилось веселое изумление. Сашенька сочувственно вздохнула. Дарья Перфильевна нахмурилась и едва заметно кивнула, очевидно соглашаясь со сказанным. А Николай Николаевич, новоявленный родственник Жухлицкого, одобрительно осклабился. Зверев же, не совсем еще разобравшись, куда клонит словоохотливый промышленник, постарался сохранить полнейшую невозмутимость.
– Каждый человек подвержен хотя бы одной из мерзостей мира…– убежденно продолжал Ризер.
– А то и всем сразу,– ввернул родственник Жухлицкого.
– Ну, это уж вы хватили через край, дорогой Николай Николаевич,– не согласился Франц Давидович.– Все–то мерзости мира ни один человек в себе не вместит, будь он хоть семи пядей во лбу… Да, так вот я и спрашиваю вас, господин Зверев: большевики–то ваши о сущности человеческой подумали? Натуру его учли, суть коей в том, чтобы взять побольше, дать поменьше?
