Текст книги "«Огонек» - nostalgia: проигравшие победители"
Автор книги: Владимир Глотов
Жанры:
Современная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)
– Ты жесток.
– Нет. Я хочу, чтобы заботились обо всех людях, а не об исключительных. Забота об Ане была аномалией для Запсиба. На самом деле Запсиб был бесчеловечен. Лишь «давай-давай». Заботиться – это не норма для власть имущих. И когда поддержка Леоновича иссякла, исчезла и забота. Потому что заботиться о человеке было чужеродно для Запсиба… Ну куда, скажи, куда деть себя здесь человеку? Летом в домино подолбят. А зимой? Зимы же в Сибири длинные. Я тоже хочу почувствовать себя человеком, посидеть под фикусом…
– Ну, у тебя и представления о барстве!
– А что ты смеешься? Хочу посидеть в кафе. В каком-нибудь таком клубе. Пообщаться хочу. А где? В ресторане «Дружба»? Туда в субботу без звонка не суйся.
– А нынешние комсомольские вожаки?
– А-а… – Ябров махнул рукой. – Помнишь, ты ездил в Кемерово. Привез знамя Кузнецкстроя из музея? Вручили его тут одной передовой бригаде. И потеряли. Где знамя? Нет знамени! Приходят из райкома в редакцию, говорят: «Давай дадим объявление…» Вы что, мужики? Если в части потеряют знамя, часть расформировывается. Говорю: ваш райком надо ликвидировать!
– Нашли?
– Музейщики, кажется, нашли его и опять к себе забрали. Это была моя последняя встреча с сибиряком Ябровым. Он тогда особенно бедствовал. Мы ели картошку, которую морячок сам сообразил на какой-то подливе. Пошли пройтись по поселку. В мои планы входило заглянуть к одной запсибовской даме, заведующей столовой, которая знала все обо всех.
Таисия Варфоломеевна вышла к нам навстречу, улыбнулась, морщинки испещрили лицо. Стала вспоминать, как привезли ее на Запсиб, как выложили приказ: принимай столовую! Столько людей перед глазами прошло. Вот Слава Карижский. Придет в столовую – и все вокруг сияет. А Качанов приехал и словно на стройке темнее стало или кто-то умер. Сухарь, бюрократ. Уже не звали на воскресник: «Девочки, пошли!» Только поздоровается вежливо: «Здравствуйте, девочки». И ходил – в желтых тупоносых ботинках.
Я слушал Таисию Варфоломеевну Лапшину – знакомая песня…
– Да-а, – вздохнула она. – Многие теперь уже покойнички.
– В каком смысле? В моральном что ли?
– Почему в моральном? Просто умерли. Жизнь-то идет… Жизнь, действительно, не прекращалась. Таисия Варфоломеевна еще повспоминала немного, но то и дело звонил телефон, Лапшина брала трубку, лицо ее мгновенно менялось, а голос суровел. «Да… Да, говорю! Да нет же!» – бросала трубку, пыталась опять повествовать, разминала в душе своей воск умиления, но теплоты не хватало.
Лаконично закончила – как отчет:
– Шесть школ обслуживаем. Горячее питание. Почти стопроцентный охват. Была недавно комиссия. Понравилось! – уточнила Лапшина.
Мы сидели с Ябровым у приоткрытой двери. Моряк молчал. За дверью изредка возникал какой-то шум, кто-то проходил, мелькали белые халаты. То одна девица с подносом шмыгнет в соседнюю комнату, то другая. Лапшина оглядывалась, заметно нервничая. Наконец, наступил, как видно, ответственный момент. Разгоряченная официантка, румяная, принаряженная, с подносом, на котором дымились парком зразы под шубой жареного лука и стоял графинчик с водкой, влетела к нам и прямо к Лапшиной за указаниями.
– Таисия Варфоломеевна…!
Но та махнула рукой – прочь! Коротко сказала:
– Неси! Сама обслуживай… И к нам с улыбкой:
– Так о чем я рассказывала?..
– Мы вас отвлекаем, Таисия Варфоломеевна? У вас гости?
Бедная Лапшина! Всю жизнь между прилавком и задней комнаткой, где управлялась в основном сама, обслуживая местную власть. Вот и теперь в прошмыгнувшей тени Ябров узнал местного кагебиста. Все тут побывали. И писатели. И их герои. Как-то и мы с Немченко получили у Лапшиной дефицитное в ту пору пиво – целое ведро нам подняли из подвала на грузовом лифте. Гарий был большой охотник до пива.
– Вы пообедаете? – спросила Лапшина неуверенно.
Я посмотрел на Яброва, но тот решительно взялся за плащ.
– Спасибо, Таисия Варфоломеевна, – сказал я. – Мы сыты.
– Ну, может, пивка по стаканчику?
– Да нет, спасибо! – отрезал Ябров.
Ну вот, подумал я, обидели женщину.
Посмотрел на широкую спину морячка. Понятно: честь дороже. Ладно, будем уважать выбор человека. Где-то он теперь плавает?..
10
Работая в «Металлургстрое», мы развлекали себя розыгрышами и мистификациями.
Очередной нашей мишенью стал поэт Василий Журавлев, создатель монументальных полотен о советской действительности. Однажды под рубрикой «Лирические строки» мы пожелали доброго пути его однофамильцу, простому пареньку и – как ни странно – тоже Василию. Так и написали: «Сегодня мы выносим на суд читателей стихи молодого железобетонщика Василия Журавлева».
Придумали ему биографию.
«Родился он в 1937 году в Хакасии. Окончил школу, отслужил. Работал сапожником, но потом жажда нового, неизведанного, собрала его в путь-дорогу… Писать Василий начал уже здесь, на Запсибе. Мечтает поступить в литературный институт. Его стихи подкупают непосредственностью чувств. Правда, зачастую они подражательны. В них чувствуется влияние поэзии его однофамильца, большого советского поэта Василия Журавлева, автора поэм „Енисейская новь“ и „Весна коммунизма“. Но впереди – годы упорной учебы. Доброго тебе пути, Василий!»
Предпослав прозрачное напутствие нашему фантому, особо обратив внимание на год его рождения и на влияние на его стихи его маститого однофамильца, мы предложили на суд читателей такое стихотворение.
Наш народ
Упорно идет вперед.
Сегодня бетонщик я —
Завтра на Марс полечу.
Любое дело
Мне по плечу.
Вижу: работать идут
Шеренгой мои друзья.
Мы – вдохновенный труд.
Все мы – одна семья.
Первый колышек
забивал
Здесь старший товарищ
мой.
Сегодня он в рядах
запевал.
И мне говорит он:
– Пой!
Нам показалось этого мало. Не достаточно убедительно просматривалась связь с поэзией однофамильца. Тогда мы создали еще один шедевр железобетонщика Василия Журавлева.
Молчаливы и грубы
Красноярские «Столбы».
Чу! То ль песня,
то ли плач?..
Под сосной сидит косач.
Даже птицам не до сна —
Разлилась кругом весна.
Вдалеке во всей красе —
развесенний Енисей.
А над ним горят огни —
Это ночи, это – дни.
Это – новая весна.
К ней шагает вся страна…
Молчаливы и грубы
Красноярские
«Столбы».
Вот теперь, подумали мы, достаточно.
Бдительный Шамин ничего не заметил, никакого подвоха. Но обиднее всего было то, что и московский классик молчал – наверное, ему понравились стихи молодого железобетонщика 1937 года рождения (а мы постарались, чтобы газету Журавлеву доставили).
Владимир Леонович, автор мистификации, загрустил и, уже всерьез, написал мрачное послание, которое я храню с его автографом.
Как в сказке,
Чересчур зловеще
зло прошлых лет. Оно – как диво…
Куда реальнее и резче
сегодняшние рецидивы
и скромные переизданья
того, что низменно и подло.
Малейшие напоминанья
больней того, о чем мы помним.
Они подтекста и значенья
исполнены…
Крепись, художник:
новейших зол предощущенье —
вот что воистину безбожно!
Я ответил ему зарисовкой, выражавшей мое настроение.
За окном посеревший, побитый,
Как арена потрепанный
мир.
Не дождаться мне в нем
Аэлиты.
Как слезами,
дождями залиты
крыши.
Рвутся антенны в эфир.
И кажется, поставил точку на собственном поэтическом творчестве.
11
Однажды я получил письмо от живого классика. От писателя-сатирика Леонида Ленча. Мы были знакомы еще в Москве. Я побывал у него по протекции моей тетки, показал ему стихи. Ленч, интеллигентный человек, посоветовал мне перейти на прозу. А его жена, московская писательская барыня, популярно объяснила выгоду такого перехода.
– За рассказ, если его напечатают, вы получите 300 рублей. А за стихи? Ну подумайте, сколько вы получите вот за этот свой стишочек? – Лиля Борисовна поморщилась.
Ленч смотрел на меня, уезжавшего в Сибирь, как на героя. В сердцах он, от полноты чувств, пообещал приехать в командировку – писатель должен изучать жизнь! Я наивно поверил и, спустя время, написал ему письмо, сообщил адрес и изложил два-три сюжета, кое-какие истории, услышанные на стройке. Я писал, что в одной из бригад – как раз в бригаде Игоря Ковалюнаса – объявилась некая Рая Бурова, существо совершенно необычное – убежала из семьи сибирских кержаков, то есть староверов, из-под Салаира, словом, из мест экзотических, где на «железном заводе» ковали для всей России кандалы и куда в тех кандалах и ссылали. Я живописно обрисовал заимку в тайге, угрюмых старцев, суровые порядки и гордую и непокорную красавицу-сибирячку, в одиночку противостоящую патриархальной старине.
Письмо так взволновало столичного классика, что он всерьез решил: надо ехать в Сибирь. Он посылал мне письма с запросами – что взять с собою, есть ли гостиница и аэропорт?
Наконец, было намечено время приезда.
И вот в один из летних дней мы привезли Ленча к нам в редакцию. Посадили на стул посреди комнаты и долго разглядывали его, как заморское чудо. Он был в светлом плаще, гладко выбрит, улыбался зубастым ртом и тоже с интересом разглядывал нас.
Ябров принес новенькие кирзовые сапоги и свежие портянки.
– Эх! – воскликнул радостно Леонид Сергеевич. – Давненько не надевал я сапог.
И лихо принялся навертывать портянки. Но годы взяли свое, рука забыла, как надо манипулировать портянками. Ленч их отбросил, натянул сапоги, похрустел ими, потопал по полу, попружинил, поприседал, выглянул в окно, где разливалось море грязи, и сел опять на стул, сказав:
– А знаете, друзья, стоит ли куда-то идти… Давайте их сюда!
И жестом конферансье пригласил публику к себе – на стул напротив.
Делать нечего – слово классика: закон!
Мы побежали по стройке загонять к Ленчу народ.
Ему все казалось пресно, ему нужна была Рая Бурова, кержачка. Надо было организовать доставку молодой каменщицы в редакцию. Но тут вмешивалось одно обстоятельство. Ради красного словца, желая потрафить старшему по литературному цеху товарищу, я преувеличил истинные достоинства нашей Раи. Она была совсем не красавица. Может быть, даже наоборот. Дело вкуса. Суровая девица с тяжелым взглядом на скуластом лице. В безобразном комбинезоне.
Наконец, она предстала перед ним.
Рассказ ее так потряс писателя, что он простил мне мою ложь. Но зато потребовал, чтобы я помог ему в поездке в Салаир. А именно туда, в тайгу, разыскивать отца Раи, ее мать, решил отправиться Леонид Ленч.
Только этого нам не хватало! Что будет делать в тайге рафинированный интеллигент, привыкший читать свои салонные полуанекдоты с какой-нибудь сочинской эстрады?
Делать нечего, стали готовиться к поездке.
Я не знал, как писатели собирают материал. Я делал лишь первые шаги в журналистике. «Материал» располагался вокруг меня – за ним никуда не надо было специально ехать.
Но тут особый случай, решил я. Понаблюдать за настоящим писателем, увидеть, как он будет работать – от такого грех было отказываться.
К моему удивлению в назначенное утро к гостинице, где остановился Ленч, подъехала новенькая «Волга» – заказанное им такси. Я понял, что Ленч круто берет быка за рога. В тайгу никто еще здесь на такси не ездил.
К тому же – где Новокузнецк и где Салаир? Тут сибирские расстояния.
Мы проезжали один за другим небольшие шахтерские городки. Перешли с асфальта на гравийный тракт. С двух сторон к нам угрюмо подступали вековые деревья. Наконец, добрались до районного городка Гурьевска, где решили переночевать. Оттуда предстоял бросок до Салаира.
В городке нас ждали. Оказывается, Ленч обо всем побеспокоился. Была заказана гостиница. Ленч небрежно продемонстрировал свое крокодильское удостоверение, да в этом и не было нужды, нас встречали почитательницы литературного таланта сатирика, две сморщенные старушки и местный чиновник. Старушки умильно лицезрели московского гостя. Нас разместили в номерах старенькой, но крепенькой деревянной гостиницы, а потом повели в зал особнячка купеческих времен, где собралась публика. И даже я ощущал на себе теплые взгляды.
Ленч добротно прочитал несколько своих рассказов, артистично изображая персонажей, которых он бичевал. Скалил в улыбке большие, выступающие за границу дозволенного, зубы (народ не деликатно называет такие «лошадиными») – и вдруг сообщил, что вместе с ним в поездке молодой московский поэт, временно пребывающий в длительной сибирской командировке.
Старушки, как по команде, повернулись в мою сторону. Я прочитал стихи и мне похлопали.
Вечер завершился дружеским ужином в компании местного партийного секретаря. А утром Ленч поведал мне свой план.
Оказывается, мы отправляемся на санэпидемстанцию, берем там бонифатора – специалиста по энцифалитным клещам – облачаемся в защитные костюмы и под видом проверки тайги на зараженность энцефалитом заявляемся на заимку к старику Бурову. Тот, конечно, в панике – сейчас будут опылять – а у него пчелы, и чтобы от нас отвязаться, охотно рассказывает все, что знает.
Я подумал, что Ленч спятил. Но московский классик был не так наивен, как казалось мне. Он за ночь обзвонил пол Гурьевска, поднял на ноги всех необходимых ему людей, и теперь утром нас ждал в вестибюле местный милиционер, немолодой мужчина, внешне, как две капли воды, похожий на артиста Филиппова в роли Кисы Воробьянинова, а рядом в потертом кресле расположился худощавый молодой человек в спортивном костюме – секретарь горкома комсомола.
Все вместе мы отправились на санэпидемстанцию, где с раннего утра весь персонал стоял на голове – приезжает классик!
Ленч не зря придумал вариант с проверкой на клещей. Он убивал двух зайцев: и «крыша» появлялась, оправдание для нашего визита, и вполне уместная забота о собственной безопасности. Путешествовать летом по тайге, да без прививки – не самое безопасное занятие.
Защитные костюмы были уже готовы. Нам изложили краткие сведения о клещевом энцефалите. Лаборант по имени Рудольф, выделенный для похода, готов был своим телом защищать тело писателя.
В машине по пути в Салаир я читал брошюрку про эту мерзость.
«Клещи относятся к существам, – сообщалось в ней, – обладающим малой подвижностью. Поэтому они скопляются вдоль троп и дорог, где встреча с прокормителем наиболее вероятна…» – прокормитель – это я, или белотелый полноватый Ленч. Пожалуй, они предпочтут его. – «…К кровососанию прибегают самки. Самцы редко пьют кровь и в небольшом количестве''. – Все, как у людей! – „…Кровососание длится 4–8 дней. За это время клещи-самки увеличиваются в объеме в 80–120 раз“». – О, Господи! Я по достоинству оценил опыт писателя союзного значения. Он все предусмотрел! Нас будет сопровождать бонифатор Рудольф и лично снимать с нас клещей. Комсомольский секретарь обеспечит связь с общественностью, а милиционер заляжет в засаде неподалеку от логова староверов – на всякий случай, чтобы чего не вышло.
Когда мы прибыли в Салаир, «разведка» донесла, что старик Буров сейчас не на своей заимке в тайге, а как раз торгует медом на местном базарчике. Ленч, показалось мне, растерялся – рушился его план. Но милиционер предложил заявиться на базар и нахально купить у Бурова медку, и тут подойдет он и проверит у приезжих документы и громко скажет: «О! Товарищи из Москвы? Из общества охраны природы? Интересуетесь нашей тайгой? А вот, кстати, и таежный житель свой мед продает. Поговорите с ним, он много интересного расскажет…»
Ленч опешил. Но, подумав, оценил сообразительность милиционера.
И вот мы действительно заявились на базар, нашли Бурова, без труда вычислив его по рыжей, лопатой, бороде. Подошел милиционер – и все устроилось, как нельзя лучше.
Через два часа мы оказались в глухой тайге за высокими деревьями и метровой стеной травы, за стенами, будто специально сложенными из упавших елей – да еще за забором заимки и под надзором свирепого волкодава по кличке Постой.
Поскольку план изменился, милиционер остался в Салаире, а с нами к Бурову отправились комсомольский секретарь с мелкокалиберной винтовкой и бонифатор – без него мы ни на шаг.
Расшифровал ли нас Буров, не знаю. Рассказывал он охотно. Горе переполняло его душу и старик рад был распахнуть ее даже перед первым встречным. Мало – дочь сбежала. Она еще с новыми дружками заявилась на заимку и выкрала двух девочек-сестер. Одну – совсем маленькую. Обезумевший Буров пустился вдогонку на стройку, оглядывался вокруг, шарахался от ревущих самосвалов, искал дочерей. Потом он пытался объясниться со старшей дочерью – ладно, мол, ты отрезанный ломоть, Бог тебе судья. Но маленьких отдай. Мать от горя умирает. Нет, не согласилась Рая. И Ленч в своей повести нашел образ: нашла коса на камень – и назвал повесть: «Кержацкая кровь». Старик упал перед дочерью на колени, просил, и когда, наконец, увидел младшую, то просто взял ее за руку и повел к автобусу. Но не тут-то было! Налетела вся бригада, отняли девочку и самому бока помяли, еле ноги унес.
Все это Буров рассказал Ленчу. Я сидел тут же, слушал. Мы ели мед с хлебом. Мать украденных детей подавала нам и едва ли сказала два слова. Лишь в конце произнесла фразу: «Нет такого закона, чтобы детей от отца с матерью насильно отнимать».
Тут же с нами сидел какой-то древний старичок, живший на заимке или тоже гость, не знаю. Чистенький, коротко остриженный, седой и худенький. Старший сын, крепкий на вид парень, поймал освободившегося от цепи Постоя, взял его, как щенка, на руки и понес. Ленч потом в повести не оставил этот эпизод без внимания. Свою дочь, как собаку, на цепь не посадишь… Большой писатель!
Когда я вернулся на стройку, я посмотрел на нее глазами ополоумевшего старика Бурова. Что же мы здесь творим?
Повесть Ленча напечатала местная городская газета. Я тогда был в Москве, жил в компании с исландцем Ульвуром Херваром – Тристаном – и получил от Гария Немченко письмо. Тот писал: «Ты Ленчу не говори, не обижай старика. Но яиц у нас сейчас на базаре нет – куры все подохли со смеху. Так всё тяп-ляп».
Гарий был прав. Классик позволил себе расслабиться. У самого Гария в это время перо в руке держалось крепче.
12
Менялась стройка. Разъезжался близкий мне народ. Исчезала ситуация отклонения. Мы превращались в захудалый район промышленного сибирского города. И первое, что бросалось в глаза для человека, который соприкасался с комсомолом, это засилье молодых аппаратчиков.
Время Карижского с его душевностью прошло. Закончился и период Качанова с его гигантоманией. Наступала пора функционерства.
Мало кто вылезал теперь с починами. Все служили! Главное было – отпечатать в типографии перспективный план мероприятий. Чтобы аккуратно и солидно. И непременно – в типографии. У мало-мальски заметного комсомольского начальника появился свой кабинет. Слонялись туда-сюда люди по коридорам. Разъезжали на персональных машинах.
Как-то я зашел в новое здание, где располагался комитет – теперь уже райком – комсомола. Зашел не ранним утром. В помещении – ни души. Уборщица поздоровалась, стала жаловаться, что тряпок ей не дают и мыла нет окна мыть.
– Вот приду, все помою и сижу. Они говорят: «Ты дежурь! Вдруг кто придет!» Они-то к десяти явятся. А я неграмотная. Что от меня толку?
– Сколько получаете?
– Сорок два пятьдесят… Смотрю, чтоб семечки не щелкали. Чтоб лампочка горела. За мною прослеживать не надо.
– Да я не прослеживаю. Мне они нужны, – кивнул я на пустые кабинеты.
Мы разговорились.
– А подарки какие-нибудь вам дарят к восьмому марта?
– Какой там! Спецовку бы дали… Из инструмента – одно ведро. И мою из-под крана ключевой водой.
– Ну, а здороваются?
– Когда поздороваются, когда пробегут.
– А почему мыла-то нет?
– Не знаю.
Уборщица поманила меня пальцем.
– Вот стоит какое-то удобрение в мешке. Я вчера попробовала – раковины хорошо моет. А вот скажи, руки оно не изъест?
Я наклонился, повернул мешок. Прочитал надпись: «Строителям Запсиба от строителей и эксплуатационников треста Кемеровохимстрой». Подарок, понял я. Входило в привычку дарить друг другу свою продукцию, с сувенирами потом не знали, что делать.
– Если раздобудешь перчатки, – сказал я, – тогда мой. Тут надолго хватит!
– А не заругают? Может, это им для какого дела надо?
– Не думаю. Мой… Но в перчатках.
Да, решил я, стройка устала. Люди хотят нормальной жизни. Функционеры тоже ее хотят. Надоела фальшь. Мало охотников обслуживать ложные легенды. Все возвращается к норме. Вон и сопку любви запахали под огороды. На первых пятиэтажках еще остались скворешни, но уже почти нет никого из тех, кто их повесил. В тот год, когда я приехал, по комсомольским путевкам прибыло пять тысяч человек, а в нынешнем – сорок человек, не больше. Появились общежития для заключенных. Павел Луценко, которого после повести, написанной Немченко, так и звали «Пашка – моя милиция», теперь работал комендантом такого общежития. Мы начинали Запсиб. Заканчивают вербованные и зеки.
Зато по случаю пуска первой домны кипели настоящие страсти – из-за наград. Кому-то дали, кого-то обошли. Вечный литсотрудник городской газеты старик Теплицкий, знавший все обо всех и повидавший на своем веку не мало, я думаю, и комбинат на другом берегу, но всегда остававшийся за бортом – он говорил: «Слава Богу, живым», – на этот раз рассчитывал чего-нибудь урвать, какую-нибудь захудалую медальку. Но дали журналисту из областной газеты, который три недели выпускал на Запсибе листок «Даешь домну!»
Обидно.
Николай Шевченко, красавец-монтажник, вместо «Ленина» получил «Трудовое красное знамя». Тоже недоволен…
Я очнулся. Уборщица перестала шаркать по полу тряпкой. Шел одиннадцатый час. Наконец, появились хозяева кабинетов. Мне предложили подождать. «Минуточку!» – сказали.
Во всех комнатах сразу закрутились диски телефонов, пошла работа. В приоткрытые двери я слышал обрывки фраз, которые, соединяясь друг с другом, превращались в одну сплошную речь безымянного функционера.
– Матафонов?.. Как у тебя с цифрами охвата? Та-к… А сколько обсужденных?.. Понятно… Послушай, ты чем-нибудь занялся бы, Степа! Ведешь? Ну и веди! А я ответственный от комитета… И если в три дня не заплатят, пеняй на себя… Что? В три дня у них получки не будет? Ничего, соберешь… И помни: надо воспитывать убежденников, иначе нас не поймут. Как пишут в газете: «А что ты положишь в котомку потомкам?» Имей в виду, проблемы сейчас нельзя решать хип-хоп. Надо сделать замечательное движение еще более… Понял? Ну, усиль, усиль… Сколько у тебя учетных карточек? Триста пятьдесят? Ладно, Матафонов, вижу, мы с тобой сработаемся. Главное, чтобы ты сориентировался. А то, Матафонов, на ковер бросим, на гвозди!.. Не понял? Ну, потом поймешь. Дисциплина у тебя, не спорь, хромает. Не работает в бюро, выгони к чертовой матери. Выгоняй группкомсоргов… И потом – ты стол у себя поставь, кресла купи, портреты повесь, чтобы видимость была. Пригласи в гости! Я приду быт проверять. Через год пригласишь? Через год я переизберусь. И вот что, Матафонов, мы не слышим от тебя ни одного телефонного звонка. Не понятно, чем ты там занимаешься?
Думаю, сообразительный Матафонов понял, что к чему… У него свои заботы, у меня свои. Он скоро отправится домой, а я – во вторую смену. Опять я в бригаде. И снова зима, холодно, электричка не ходит, ремонт линий. Пустили старенький паровоз – по-местному, «бочку с дымом». Все ступени обвешаны, негде руку просунуть, схватиться за поручень. Втиснулся, руку положил на ладонь в варежке молоденькой девчонки – никаких эмоций. Так и доехали. Спрыгнули, разошлись в разные стороны. Повалил снег, заметая следы.
Леонович говорил о Запсибе: «Моя республика!»
Я написал ему письмо. Сообщил: «В твоей республике идет снег». И совсем не «теплый», как в одном из ранних рассказов нашего Гария.
В тот день и смена не заладилась, мы разошлись… Домой возвращаться не хотелось – Елены нет, она в вечернем институте. Сын – в Москве у бабушек. Куда себя деть?
Столько лет на Запсибе и ни разу не был в ресторане. Зайти, что ли?
Пересчитал наличность.
В дверях меня встретила грозная старуха.
– Ну куда? – оттолкнула она меня. – Куда в рабочей одежде? В рабочей не пускаем!
Я отошел.
Знакомый парень заметил меня.
– Ты что это в рабочем? Бригадиришь?
– Да нет… Так… Монтажником.
– Ты же был в редакции?
– Ушел.
– Что-то судьба всё к тебе боком…
Я промолчал. Подумал: идти домой переодеваться? Тогда уже назад не вернусь.
Быстро сбросил на морозе брезентовую робу, одернул куртку с меховым подкладом, почистил снегом брюки и валенки. В валенках, пожалуй, не пустит… Но попробую.
Робу свернул потуже, засунул под мышку и встал к бабке боком.
– Открывай!
И пока та соображала, проскользнул внутрь.
В зале было накурено. Я нашел себе место. Заказал по средствам. Шницель и сто пятьдесят.
Сидел и думал: почему у меня все так кряду – и с работой, и с Еленой? Тоже кошка пробежала. То поцелуи и рыдания, то нудные выяснения отношений. В один из таких тяжелых вечеров я, не находя аргументов, в сердцах разбил свою маленькую пишущую машинку, подарок тещи, еще трофейную. Поднял над головой – и бросил на пол, только железки полетели.
– Монтажник, иди сюда! – позвали меня.
Я повернул голову. В облаке дыма, за раскромсанным столом сидели трое. И один из них – я не поверил своим глазам – Петро Штернев. Наш Костыль.
Штернев с полгода как исчез со стройки. Говорили, что его посадили за то, что украл пустой ящик из-под водки. Осудили и дали срок. Его место занял, как и ожидали, Саня Опанасенко. Он освоил кое-какую штерневскую механику и мы зарабатывали сносно. Хотя в бригаде стало тускло и не было прежнего шума-гама.
– Ты откуда, «бугор»? Из тюряги что ли? – спросил я, подсаживаясь к их столу и беря стакан, на три четверти наполненный для меня Штерневым.
– А-а… Приехал, видишь, – отмахнулся Штернев. Он был уже изрядно пьян. – Неймарка знаешь, да? Марка Семеновича? Спрашивает меня: «Ты все пьешь?» Я говорю: пью! Но и горблю. Спрашивает: «Одну выпиваешь?» Чего там пачкаться? Две! «А я, – говорит Неймарк, – стакана не могу». Вот так, мужики! Что жизнь с людьми делает… Ну, ладно, поехал и… Крестная сила и обэхээсэс…, – и Штернев выпил, обильно смочив губы.
Откуда он вынырнул? Из прежней жизни… Я вспомнил нашу рабочую бытовку времен моего первого знакомства с Костылем, разбитую и перекошенную, со слепым окошком. Теперь у специализированных бригад будки стоят красивые, как стюардессы, с дверями из прессованной стружки, разукрашенные и с цветочками в горшках, с плакатами по технике безопасности, чертежами на столе и железным ящиком-сейфом в углу. У нас такой не было. У нас под ногами были свалены шланги от газосварки, всякий хлам, ничего путевого. Но Костыль все тащил и тащил на всякий случай. На лавке сидел Штернев и закрывал наряды. Раз в месяц, в долгих тяжбах с Марком Хиславским, а то и с самим Фенстером, Штернев совершал это почти ритуальное действо. Кричал: «Деньги не мне – парням!» Никто так не умел закрывать наряды, как наш Костыль. Писал аккорд на восемь рыл, а нас было, допустим, пятеро. Правда и вкалывали. «Парни, подъем!» – кричал Штернев. А мы только-только оттаяли в тепле. «Ты куда, дед?» «Поднимайся! Аккорд!» – расталкивал он нас, сонных, выгонял по одному на мороз, заставлял лезть на верх, ворча: «Пить хорошо, а горбить плохо, да?»
– Вот так, Володя, или ты вразнос, или семья в нужде, – произнес Штернев, словно прочитав мои мысли. – Запомни эту истину.
– Ну да, – улыбнулся я. – Особенно, когда у тебя шестой разряд, а у меня второй. Не ты меня, а я тебя обрабатываю.
– А-а, падло! Разбираться стал, – захохотал Штернев. Костыль заканчивал уже третью бутылку. Разговор пошел совсем пьяный. Наши соседи куда-то исчезли. «Бугор» поднял глаза, обвел мутным взором зал ресторана, опустил голову, махнул рукой: «Ладно, у меня гроши есть. Я заплачу».
– Монтаж, – внушал он мне, – тяжелое дело. Чуть что, упал! Я убьюсь, обо мне некому плакать.
– Брось, Петро!.. У тебя сын есть. Дочь.
– Приемная. Но я ее люблю. Говорю: Галка, на тебе деньги. Пойди возьми одну. Берет две бутылки! Понимает…
На седой голове Костыля, как и у Паши Мелехина – хохолочек. Рубаха расстегнута, видна грудь. Костыль достал старый клеенчатый бумажник, набитый документами, стал вытаскивать справки о заработках, показывать мне. Показал удостоверение монтажника.
– Вот он, шестой разряд. Мой родной!
На Костыле, еще более похудевшем, болтался, как на вешалке, пиджак.
– Шеф! – позвал Костыль официанта. – Шеф, керосину, – Штернев погладил себя пальцами по шее.
Я попытался его остановить. Костыль заупрямился.
– Я пью, но я и кормлю! – Он опять показал мне в десятый раз свою сломанную ногу, завернув штанину. – Темиртау ебучая! – выругался он, объясняя, где это произошло. Я все это уже слышал. – Семь месяцев на костылях… Останься, говорили мне, но я не остался, поехал сюда, на этот ваш Запсиб. Приехал, сказал: «Я раб божий, батрак, у меня ловить нечего, пять классов образования». Но я на фронте воевал танкистом… Скажи, Володя, – заплакал Костыль, – за что меня сняли? За нее? – указал он на пустую бутылку. – За нее! За нее падлюку! – и выпил посошок. – Сейчас пойдем, Володя, сейчас. Неймарк меня спрашивает: «Где, сэр, был?» Он мне толкует: жилья нет. Да я знаю…
– Петро! – сказал я вдруг. – Ты прожил жизнь. Скажи – что самое главное для человека?
– Главное, Володя, семья.
Я посмотрел на него внимательно. Сам всех раскидал по свету. Где-то сын, где-то дочь. Мотается один по стройкам, по общежитиям, а теперь вот – и по тюрьмам. Мужику уже пятьдесят пять. И тоже – семья!
Прощались у ресторана, покачиваясь на ветру, приваливаясь друг к другу.
Петро спросил меня:
– Ну ты понял теперь, что такое монтаж?
Я кивнул.
– Когда мне предложили взять тебя, я не хотел. Сказал: какой он монтажник? У него высшее образование! А мне Фенстер объяснил: возьми его, он нам пригодится. А я ему: «Ты коммунист, ты и бери!» Вот так было… Но я тебя взял, Володя!
И Штернев полез меня целовать на прощанье – по русскому обычаю.
Больше я его никогда не видел.
13
В конце зимы я сбежал со стройки.
Объявили, что ищут добровольцев строить в тайге пионерлагерь. Собирают сводную бригаду. Ее возглавит «бугор» – одноглазый, по кличке Камбала, такой же ханыга, но опытный монтажник. Его недолюбливали в управлении, говорили, что жлоб. Идти под его начало охотников нашлось мало. Да и нужно было – человек десять. По зимнику их забросят в тайгу, там они обоснуются, примут материалы, а когда сойдет снег, начнут из стеновых плит монтаж столовой и жилых корпусов. Суть была именно в десанте, в заброске людей, материалов и техники по снегу, иначе весной в тайгу не сунешься, выбранное место рядом с деревенькой окажется отрезанным речками и ручьями, которые превратятся в бушующие потоки.
Такая экспедиция меня устраивала. Она давала нам с Еленой передышку. Мы устали друг от друга. Что-то необъяснимое происходило не только на стройке, но и в нашей личной жизни.