Текст книги "«Огонек» - nostalgia: проигравшие победители"

Автор книги: Владимир Глотов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

В машбюро хозяйствовала Ира Воронова. Статная блондинка неопределенных лет, с замашками армейского старшины, которой не стоит класть палец в рот – лишишься руки. Бюро трещало с утра до вечера, но попытки пролезть вне очереди пресекались Ириной со всей решительностью. И она же бескорыстно выручала – если с ней «по-человечески». Такова русская натура, тем более, если это женщина. Ира умерла несколько лет назад, успев освоить компьютер, отстроить дачу – на себе таскала землю для грядок, чтобы закрыть бесплодную глину. Она, Ира Воронова, возделывала вместе с нами и огоньковскую грядку. Господи, не забудь ее душу.

Перед дверью Коротича сидела Танечка – вечно молодая, улыбающаяся, чуть суматошная, но милая помощница нашего главного редактора. Гущин с трудом скрывал свое желание расстаться с ней при первой возможности. Что он и сделал, по-моему, дождавшись своего часа.

2

Я уже упоминал, что мы практически сохранили старый коллектив, по мере возможности приспосабливая его к новым задачам. Однако это не совсем верно. Еще до моего появления из редакции ушла группа журналистов, которая потом составила ядро нового журнала «Наше наследие». Это была, я думаю, принципиальная рокировка – руссофильски настроенные литераторы уступили место «западникам», «патриоты» «демократам». В это время литературная жизнь сплошь изобиловала батальными сценами и мы со свойственной нам решимостью вступили в борьбу.

Полемика была отчаянная. Журналы «Молодая гвардия», «Москва», «Наш современник», «Роман-газета» считали нас своими смертельными врагами. Бесконечно апеллируя к «народу», говоря от его имени, они внушали своему читателю мысль, что кто-то умышленно разлагает русское общество, какие-то темные силы, инородцы, а народ – он только великий страдалец. Этакий младенец, инфантильное существо, с которым делают, что хотят, как заметила критик Наталья Иванова в статье «От „врагов народа“ к „врагам нации“». Василий Белов, пытаясь ответить на вопрос «кто виноват?», употребил развернутую метафору, для чего выписал из «Занимательной зоологии»: «Появление жучка лемехуза в муравейнике нарушает все связи в этой дружной семье. Жучки поедают муравьев и откладывают свои яйца в муравьиные куколки. Личинки жука очень прожорливы и поедают „муравьиные яйца“, но муравьи их терпят, т. к. лемехуза поднимает задние лапки и подставляет влажные волоски, которые муравьи с жадностью облизывают. Жидкость на волосках содержит наркотик, и, привыкая, муравьи обрекают на гибель и себя и свой муравейник. Они забывают о работе, и для них теперь не существует ничего, кроме влажных волосков. Вскоре большинство муравьев уже не в состоянии передвигаться даже внутри муравейника; из плохо накормленных личинок выходят муравьи-уроды, и все население муравейника постепенно вымирает».

Едва ли не здесь проходил между нами водораздел. «Жучки», агенты влияния, евреи, кавказцы – кто там еще? Валентин Распутин, сконструировав себе оппонента-современника (то есть нас!), считал его виновником «исчезновения наций, языков», «оскудения традиций и обычаев». Полагал, что кто-то хочет «сжечь и пустить по ветру идеалы неразумных отцов».

Однако – каких отцов? Какие идеалы? «Идеалы» сталинизма? У «вождя народов» тоже были свои «идеалы» и «принципы», заметила, отвечая оппонентам, наш критик, но были также идеалы Вавилова и Чаянова. Как объединить все это в «идеалы отцов»? И напомнила: именно лозунгами «патриотизма» и «гордости» размахивали на партийных форумах, в «непатриотизме» обвинялись «космополиты», а Шостакович, Зощенко и Ахматова противопоставлялись народу. Вот и теперь кадят народу и славословят в его адрес и тем совершают, по выражению Федора Абрамова, «важнейшее зло».

Но спор наш был бесплоден, истины в нем нельзя было отыскать. В ответ мы опять слышали – теперь из уст Юрия Бондарева (одна команда): «Главное – быть душеприказчиком своего народа». Другими словами, народ уже покойник, метко подметила Наталья Иванова, и пора исполнить его последнюю валю?

Мы полагали иначе. Мы были уверены как раз в обратном: люди просыпаются, пробуждаются от апатии.

У нас были разные кумиры. У них – Анатолий Иванов, Георгий Марков, у нас – Гранин, Жигулин, Искандер. Они молились «Вечному зову», а Анатолия Иванова считали страдальцем эпохи застоя, мы помнили о Беке, Гроссмане, Дудинцеве, Твардовском и Солженицыне.

Они не хотели упрощать сложную фигуру Сталина, личность, по их мнению, шекспировского накала страстей, восхищались заслугами вождя и по-прежнему называли его великим государственным деятелем, благодаря которому страна превратилась в могучую индустриальную державу и победила фашизм. А мы считали такой взгляд бредовым, а Сталина, если и шекспировского масштаба, то преступником.

Апофеозом реставраторских настроений стало «письмо» преподавательницы из Ленинграда Нины Андреевой, которое опубликовал в «Советской России» Чикин – журналистские его уши выглядывали из-за каждой строки. Наши ребята сходу подготовили ответ, а мы нашли место в готовом к выпуску номере, но дело затормозилось: Коротич решил позвонить Александру Яковлеву в ЦК. На этот раз не из осторожности, а пожалуй как раз наоборот, из чувства азарта идейной борьбы, будучи вполне уверен в себе. Просто чисто по-человечески захотел похвалиться: вот, мол, мы какие оперативные и сообразительные. Я как раз сидел у Виталия Алексеевича в кабинете, когда он, сняв трубку, без труда дозвонился до Александра Николаевича. Бодрым тоном, как о деле ясном, рассказал о том, что в номере уже стоит наш ответ на чикинский (а в действительности – лигачевский) выпад. И вдруг лицо Коротича поскучнело. Через минуту он положил трубку, а мне сказал: «Снимите из номера наш ответ». Так нам не дали забежать вперед «батьки». Через некоторое время «Правда» разразилась фундаментальной статьей, которую – все об этом говорили – написал сам Александр Яковлев.

Публицистические дуэли на страницах противоборствующих изданий – каждый упражнялся в собственном печатном органе – все чаще сопровождались общественными акциями. Обстановка накалялась. На надгробиях с нерусскими фамилиями стали появляться намалеванные белой краской фашистские кресты. Я обнаружил такие неподалеку от могилы сына и, потрясенный, рассказал об этом в «Огоньке». Во время встречи Коротича с избирателями, балкон клуба заполнили гвардейцы из общества «Память». Нам кричали: «Желтый „Огонек“!» «Долой Коротича!» Поднимали лозунги: «Да – национальному патриотизму!» «Нет – безродному космополитизму!» Размахивали знаменем с Георгием Победоносцем.

Мы ответили «Неделей совести», проведенной во дворце культуры московского электролампового завода, в том самом дворце в стиле тяжеловесного сталинского ампира, в котором предпочитал избираться в органы верховной власти великий душегуб.

Может быть, вот эта атмосфера поляризации общественных сил привела к некоторому напряжению внутри редакции. Наши требования к сотрудникам становились определеннее, спрос строже, обстановка нервознее. Пришел, поработал и покинул редакцию Валерий Выжутович, не совладав с доставшимся ему хозяйством, предпочел личное творчество публициста рутинной работе руководителя отдела. Покинул нас, почувствовав приближение штормовой поры, Артем Боровик – его взору уже открывались совсем другие перспективы. Иных мы сами постарались спустить с палубы нашего корабля. В редакцию обратилась сестра маршала Тухачевского: оказывается, наш бойкий репортер Боря Рязанцев чуть не с ножом к горлу пристал к ней, требуя отказаться от авторских прав на воспоминания о брате. Рязанцев решил – раз он взял «интервью», значит можно игнорировать собственной рукой написанные старухой странички и опубликовать на стороне, в сборнике, воспоминания сестры о брате от своего, Рязанцева, имени, тем более что гонорар обещали неплохой. Мы сказали: «Боря, это мародерство!» И предложили ему покинуть редакцию.

Другой случай, во многом загадочный, произошел с Андреем Карауловым.

Однажды мне позвонил мой старый знакомый еще по «Комсомольской правде» Ким Костенко. Он так же, как и я, работал в ту пору ответственным секретарем – по соседству, в газете «Советская культура». Вскоре он зашел и рассказал такое, что немало озадачило меня.

Оказывается, кто-то позвонил их сотруднику Авдеенко (кстати, сыну Александра Авдеенко), предложил встречу, в ходе которой показал верстку журнала «Огонек» с компрометирующими его, Авдеенко, сведениями.

– Володя, что за статья? – спросил Ким Костенко. – Скажи, ради Бога!

– Да никакой тайны! – ответил я. – Тем более, что она пока снята из номера.

Я принес и передал Киму статью Андрея Караулова о Большом театре, в которой действительно в сноске было несколько слов об участии журналиста Авдеенко в загранпоездках ГАБТа.

– Причем эта сноска давно вычеркнута, она опубликована не будет.

– Понимаешь в чем дело, – не успокаивался Ким. – Этот «некто» как раз считает, что все будет опубликовано в полном объеме, но готов посодействовать, чтобы то, что касается Авдеенко, не попало в печать. И просит за «содействие» 600 рублей. Вот недавно опять звонил, предлагает встречу.

Тут уже я заволновался. Да кто же этот «некто»?

– Давай поймаем! – предложил я.

Собственно, деликатный Ким и пришел с этим – с желанием поймать, увидеть шантажиста. Подобное в журналистике было в ту пору внове. Но сперва Ким хотел поставить меня в известность, выяснить наше, огоньковское, мнение. Что мы думаем на этот счет?

Был у Костенко и некий план.

Я согласился с ним. И вот в назначенный этим «инкогнито» час Авдеенко прогуливался перед зданием «Советской культуры», а Ким Костенко наблюдал за ним из своего окна. Я же сидел у себя в кабинете около телефона, ждал результатов операции. Об этой истории в редакции не знала ни одна душа, кроме меня и Гущина.

Наконец, позвонил Костенко.

– Кто? – крикнул я нетерпеливо в телефонную трубку. – Кто он такой? Действительно, наш?

– Ваш, – ответил Костенко. – Андрей Караулов. Пришел в черных очках. Его взяли «муровцы» и увезли куда-то на машине вместе с Авдеенко. Пока больше ничего не знаю. Мне позвонил Авдеенко, сообщил только это.

– Ну, а деньги он взял, 600 рублей? – допытывался я.

– Не знаю.

Вот так история, подумал я. Позор на всю Европу!

Потом в редакцию прибыли сотрудники милиции майор Тепленко и следователь Ануфриев, уведомили нас официально об имевшем место происшествии.

Андрей Караулов заявил, что знать ничего не знает, он пошел на встречу по настоятельной просьбе Авдеенко, а его скрутили, сунули в машину и привезли в милицию. И надо еще разобраться с этим Авдеенко: почему он, член редколлегии «Советской культуры», поступает на время поездки Большого театра за границу в труппу театра, в течение трех месяцев (как артист миманса) получает зарплату в валюте, причем у него, утверждал Андрей, есть даже фотография, где Авдеенко танцует «Ромео и Джульетту».

Караулов распушился, грозил включить в дело прокуратуру и обвинил меня в предвзятости к нему.

Признаться, я не знал, что делать. Я пытался собраться с мыслями и проанализировать ситуацию. Дилетанты, проводившие «операцию», никаких денег Караулову не дали, а просто схватили его, посадили в машину Авдеенко и отвезли в ближайшее отделение. Караулов снял темные очки и резонно спросил: «В чем дело, ребята?»

Вот и милиционеры, прибывшие в редакцию, сообщают: «Объективных данных для возбуждения уголовного дела нет».

Однако не было и полной уверенности в том, что Андрей в этой истории чист и более того – жертва. Я вспомнил, как Караулов настойчиво предлагал вставить написанный им текст злополучной сноски в готовый уже материал на стадии набора – как раз то место, где речь шла об Авдеенко. Да я же и разрешил эту сноску набрать. Потом, связывая одно с другим, я узнал у технического редактора, что Андрей интересовался лишним экземпляром верстки. Зачем? Он уверял в заявлении, написанном в милицию, что не знает в лицо Авдеенко, хотя сам подошел к нему в момент встречи, да и мне показывал фотографию, где Авдеенко снят на сцене среди артистов ГАБТа. В редакции он о происшествии никому не сообщил, хотя в милиции уверял, что немедленно сделает это. Лишь через полмесяца мы получили от него его объяснительную записку. Но все это – косвенные обстоятельства. А как было на самом деле, одному Богу известно.

Я пришел к Гущину.

– Что будем делать, Лев? – спросил я его, прекрасно понимая, что Гущин с удовольствием бы расстался с Карауловым. Просто так, без всякого повода.

– Вынесем на редколлегию.

– Что – вынесем? Наши сомнения?

– Да, наши сомнения. Сомнения в нем, как в личности. Так откровенно и скажем.

Перед редколлегией я еще раз попытался поговорить с Андреем. Никаких обвинений, формальных претензий я ему не выдвигал. Напротив, он упрекнул меня в том, что я никому не сообщил о предстоящем его задержании. Во-первых, откуда ему известно, кому я сообщил, а кому не сообщил. Не говоря о том, что мне вообще было неясно, о ком идет речь, кто этот «некто». Мы обменялись любезностями – он дал понять, что видит во мне заинтересованное в его увольнении лицо, а я не мог скрыть неприязни к нему за напраслину.

Так Андрей Караулов ушел из «Огонька». Время от времени между ним и Авдеенко вспыхивают искры вражды и выяснения отношений – кто кого шантажировал. Я же, волей обстоятельств, оказался у Караулова в самых заклятых врагах. С одной стороны, это плохо, если принять в расчет, какой вес набрал этот человек, его связи. С другой – вряд ли могло быть иначе. Подтверждением этому выводу служит телевизионная публицистика Караулова, безусловно способного и энергичного, хотя и бесцеремонного человека, экран не в состоянии скрыть его собственную личную позицию, человеческую сущность, и только слепой ее не разглядит.

Но это тонкая материя, а зрячих не много. В душе же у меня остается местечко для сомнения. А вдруг Андрей в тот раз был не виноват?

Смысл же этой истории для меня – в загадке: смог бы Караулов, останься он еще на пару лет в «Огоньке», раскрыть свои способности интервьюера и создать сериал, вроде телевизионного «Момента истины», но в рамках нашей концепции и в нашей редакционной атмосфере? Говорят, история не терпит сослагательных наклонений, глупо гадать, как было бы, если бы. Но все мы, в душе, только этим и занимаемся: прикидываем, оглядываясь назад.

Мне представляется, что в ту пору у Андрея, если я правильно понимаю тип журналиста, к которому он принадлежит, и вообще этот человеческий тип, ничего бы не вышло. Его время пришло позже. Время решительных мужчин, вроде Коржакова и приятеля Караулова Якубовского, время больших капиталов, вложенных в дело, грузовиков с банкнотами, вывозимыми в смутные дни переворота из госбанка по приказу Гайдара, коробок из-под ксерокса без хозяина, с полумиллионами долларов, время риска, когда можно крупно выиграть – не 600 рублей! – и так же крупно проиграть. И даже получить, как Листьев, пулю в голову. В наши дни наивного демократизма, названного неблагозвучно «перестройкой», никто не делал никаких «ставок» в расчете на нас, и мы не требовали для себя льгот, банкиры еще не поделили нас, журналистов, между собою, как крепостных, и мы еще не холопствовали перед новой знатью, не лезли из кожи вон за счастье кормиться из ее рук.

3

Моя собственная жизнь в эти месяцы преобразилась. Каким-то непостижимым образом, со стремительностью, с какой менялось все вокруг, происходили перемены и со мной. От обстановки полудремы в Мароновском переулке, неторопливых чаепитий и ритуальных речей на партсобраниях, где ничего не решалось, не осталось и следа – теперь я сидел, как наэлектризованный посреди редакции «Огонька» и мне казалось, что судьба бросила меня в эпицентр событий. Истины ради надо сказать, что подобное ощущение бывало у меня и прежде, а способность закручивать вихри в болоте и превращать его в поле сражения, не оставляла меня никогда, но теперь королевство оказалось не карточным, а напряжение – не искусственным.

С утра до позднего вечера – будни секретариата. Текучка, чтение рукописей под трезвон телефона, планерки, бесконечные визитеры – и свои журналисты, художники, фотокорреспонденты, технические работники, и вальяжные авторы. Каждые пять минут открывалась дверь, меня отвлекали, при этом я не выпускал из руки телефонную трубку, а глаза досматривали строчку в тексте. В голове судорожно билась морзянка, я физически ощущал телеграфность жизни, ее все увеличивающиеся и увеличивающиеся скорости. И когда вдруг в кабинет входил Александр Радов, который где-то болтался в командировке, потом дома писал очередной шедевр, истосковался по общению, по редакционным новостям и, бросив свое начинавшее наполняться жирком тело в кресло напротив меня, требовал угостить его чаем, я смотрел на него с тоской и уже не мог отказаться от привычного темпа. Этот стремительный галоп, как наркотик, затянул меня. Я не представлял, что можно жить просто так, без одновременного исполнения десятка обязанностей, а сидеть рядом с человеком и спокойно обсуждать одну единственную тему.

Но резервы души поистине неисчерпаемы. Чем больше сжималась пружина внутри меня, сопротивляясь вращающейся вокруг карусели дел, тем интенсивнее реагировала на внешнюю среду личность. Я не чувствовал усталости, хотя спал мало, практически не отдыхал, если не считать коротких прогулок с фокстерьером. Как в это время мне удалось еще самому сделать несколько материалов, съездить в стремительные кинжальные командировки, взять интервью – у Травкина, Станкевича, Собчака, вспомнить о встречах с Тарковским около Успенского собора во Владимире и написать о том, как мы сообща спасали фрески Рублева, рассказать о девяностолетней Зинаиде Немцовой, представительнице уходящей из жизни плеяды большевиков-ленинцев, считавших, что они, все испытав, понимают, как должна быть устроена жизнь, и при этом с мистическим ужасом взиравших на надвигающуюся лавину новой загадочной эпохи; почему мне повезло побеседовать с Натаном Эйдельманом и я успел сделать это до его нелепой кончины, а потом легко проник в заповедную светелку к Илье Глазунову, близко сошелся с ним и, вопреки вздыбившейся редколлегии, которая с большевистским упорством отказывала Глазунову в праве высказать свою точку зрения, напечатал нашу беседу, да еще слетал за океан, увидел собственными глазами Нью-Йорк с высоты планирующего «Боинга», побывал в этом городе Чаплина не раз, а дважды, а потом в Вашингтоне провел три часа в кабинете будущего вице-президента США Алберта Гора и записал его откровения (от которых он, попав в Белый дом, отрекся), познакомился с миром не то, чтобы не похожим на наш, а просто другим – иной планетой, – как мне это удалось за короткое время, почему я успел, не знаю. И еще не опоздал и собственноручно отнес секретарю парторганизации свой партбилет – до летней всесоюзной партконференции и массовых демонстративных акций бегства из партии, вроде «сожжения» билетов, устроенного Марком Захаровым, или «коллективки» Егора Яковлева, Карпинского и других в «Московских новостях».

Плотность событий была невероятной. Под занавес 1988 года, в декабре, мы отправились в Запорожье по приглашению местной журналистской организации – выступать перед людьми, жаждавшими видеть и слышать нас, корреспондентов «Огонька», как будто мы народные артисты. Такие рейды редакция устраивала постоянно, дальние и ближние, живое общение с читателями, сотни записок за вечер. Мы еще не знали до конца масштабов своей популярности и интереса к нам и взяли в тот раз с собою – развлекать публику – Людмилу Сенчину, она специально прилетела из Сочи, где гастролировала, и в легком концертном сарафанчике красного цвета мерзла в холодных кулисах за сценой, а мы никак не могли закончить разговор с залом, продолжавшийся уже пять часов. За столиком кроме меня сидели Константин Смирнов, сын того самого Сергея Смирнова, оставившего в памяти вечный след призывом «Никто не забыт, ничто не забыто», Валентин Юмашев, уже опубликовавший свое первое интервью с Борисом Ельциным, но крутой взлет его был еще впереди, как и взлет его литературного героя, Олег Хлебников, в тот раз расстроенный какими-то семейными неурядицами и оттого грустный, и Анатолий Головков, кто, как и я, не был ничем озабочен, а был рад, что вырвался из московской текучки. Тем более что у всех у нас имелась тайная цель в этой поездке. Запорожье – автомобильный город, а мы, каждый, мечтали заполучить машину и, поскольку не были избалованны, рады были бы и «Запорожцу». Комбинат «Правда» откровенно игнорировал нашу редакцию, никаких машин нам не выделял – за нашу позицию – и мы, еще не искушенные в подобных сделках, отправляясь в Запорожье, рассчитывали больше на экспромт, надеялись: расскажем все, как есть, может, пожалеют, выделят из каких-нибудь фондов.

Сенчина наконец-то дождалась момента, попела под фонограмму. Мы стояли в фойе в толпе, продолжавшей нас расспрашивать, как будто мы прибыли с материка на отдаленный остров. Голод на информацию был такой, что, переждав полчасика, люди могли бы опять отправиться в зал еще на пять часов – им не нужна была популярная певица. Потом в автобусе, перевозившем нас за сотню километров, в Гуляй Поле, где уже ждали такие же жаждущие общения люди, Людмила Сенчина спросила, показав в окошко: «Это вон та что ли машинка „Таврия“?.. Хорошенькая! Я тоже такую хочу».

Быть может, невинный восторг женщины, ее каприз, решил судьбу будущего президентского сподвижника Валентина Юмашева и круто развернул его путь? Дело в том, что нам-таки согласились – так нас полюбили – отдать две машины из заводского резерва, и мы, сидя в ресторанчике при гостинице, тут же честно разыграли их – кому они достанутся, – бросив в шапку свернутые трубочкой бумажки, на которых было написано три не вполне приличных слова и два волшебных – ЗАЗ. Из пяти бумажек эти две были счастливыми. Юмашев посмотрел на меня пристально и сказал: «Сейчас выиграет Глотов» – и я действительно выиграл. Вторую машину должен был получить Олег Хлебников – он тоже вытянул листочек с надписью «ЗАЗ». Олег не только никогда не имел автомобиля (как и Юмашев), но даже не имел водительских прав и не причислял себя к клану автомобилистов, однако азарт втянул и его в игру. И он выиграл. Но тут вмешалась в расклад наших сил женщина.

Когда через неделю я отправился вновь в Запорожье – теперь уже за машиной, в купе поезда моей соседкой оказалась Сенчина, в долгополой шубе, в тонком платочке, яйцом охватившем голову, без грима и макияжа, неузнаваемо блеклая, простуженная попутчица, на которую, не знай я ее, вряд ли бы я обратил внимание. «А вы куда отправляетесь, Люда?» – спросил я удивленно. «На завод, за машиной», – ответила она. И только тут я понял, почему парторг завода, позвонивший в редакцию, сообщил, что вместо двух машин нам дадут одну. Как же так? – обескуражено восклицали мы, ведь обещали две и сказали: «Надежно». «Надежно бывает только на кладбище», – мрачно пошутил парторг, большой любитель советской эстрады.

Олег Хлебников вздохнул и сказал, что ему не судьба освоить автомобиль, а Юмашев, которому все равно ничего не досталось, наверно тогда и принял окончательное решение не зависеть от капризов судьбы. И взял ее в свои руки. Так он миновал типичный для нас этап передвижения на собственном «Запорожце» и сразу сел за руль японского монстра «Ниссан-патрол».

Я же был несказанно счастлив, став обладателем маленького белого чуда. Мы с сыном выкатили его за заводские ворота. Сенчина улетела в Москву, поручив перегонку ее авто профессионалам, а мы по мокрому асфальту покатили на север. За Харьковом, который мы, не разобравшись, полностью объехали по кольцу, начались снежные заносы. На спуске мы едва не попали в аварию, но наутро, уже освоив переднеприводной автомобиль, мы поддали газу и за час до нового 1989 года прибыли домой, успев поднять бокал шампанского «за счастье». Ни сын мой, ни я не знали, что принесет нам этот год.

4

В пасмурный день 19 февраля, после странно возникшего и странно прерванного, как бы и не существовавшего, грустного разговора с Еленой – я и повода для ее звонка не вспомню, – но рокового для меня разговора, словно знака, смысла которого я не понял, я вышел из дома в задумчивости, с тяжелым сердцем, и мне было необъяснимо грустно. Я брел по мокрому снегу мимо гаражей автостоянки, машинально приласкал дворовую суку, у которой были очередные щенки в ее бесконечной собачьей доле, прошел, переступая через наваленные кое-как бордюрные камни на пути к моему гаражу, расстегнул пальто – душно в оттепель! – открыл ворота, выгнал машину и только теперь понял: камни загораживали мне проезд.

Тогда я выбрался из кабины и, как был, в расстегнутом пальто – а может быть, в овчинном полушубке, ибо, насколько я помню, у меня никогда не было настоящего зимнего пальто, а все куртки, тужурки, полушубки, – принялся бессмысленно, машинально приподнимать метровые каменные глыбы, ставить их «на попа» и отбрасывать в сторону. Один раз, другой, вот еще немного. Я даже двигатель не выключил и слышал: мотор работает. Ничто не предвещало неприятностей. И я не понял, что произошло, а только почувствовал, что сейчас умру.

Дикая, ни с чем не сравнимая боль в груди едва не лишила меня сознания. Я стоял над последним бордюрным камнем, упавшим в снег, соображая, что со мной. Отметил мысленно, что теперь путь свободен, можно ехать, но понимал, что ехать никуда нельзя. С минуту я так стоял, приходя в себя. Боль не утихала. Войдя в меня, она по-прежнему разрывала мне грудь. Тогда я сделал несколько шагов, чувствуя, что меня начинает сгибать, придавливать к земле. Я добрел до машины, сея за руль, загнал «Таврию» в гараж, прикрыл ворота и даже запер их. Все это автоматически, не думая ни о чем, а только повинуясь неведомому инстинкту. И так же, следуя внутреннему голосу, я побрел в полусогнутом состоянии к сторожке и рухнул на руки бледного дежурного, успев сказать ему, куда звонить.

На мое счастье муж сестры моей жены, Иван, оказался дома. Он прошел еще ту войну, с немцами, шофером, потом много лет работал в военном госпитале на «санитарке», он сразу сообразил, в чем дело, и прибежал с зажатой в кулаке стеклянной трубочкой с нитроглицерином. Он знал все ближние пункты скорой помощи и по-своему, по-шоферски, по-русски, объяснил, что случилось и что надо делать. Через пятнадцать минут – не это ли меня спасло – усатый врач «скорой» делал мне укол, с помощью подоспевших мужчин, оказавшихся в гараже, меня вытащили из будки сторожа и отнесли в машину. Я видел через мешавшую взгляду кислородную маску очертания лица моей Тамары – значит, все о`кей, поехали.

Не буду описывать дней, проведенных в больнице – кому это интересно, кроме моих близких, кроме Тамары, ее сестры Любочки, которая, стоя посреди улицы, в ужасе от случившегося, взмахами рук призывала «скорую», свернувшую не туда, или моего сына, мальчишки семнадцати лет, теперь уже возмужавшего, или моих нескольких друзей, неразлучных, преданных, как братья, кому это еще важно, чтобы занимать здесь подробностями место? А им, этим самым дорогим мне людям, воспоминания о тех днях и месяцах – лишняя боль.

Двадцать два дня я провел в реанимационном отделении. Обширный, сказали мне, трансмуральный. Субъективное ощущение было иное, не позволяло трезво оценить ситуацию. Поверх одеяла, на груди, в россыпь лежали записки из редакции, от жены, от сыновей и друзей. Строчки из некоторых я привожу не без умысла, который откроется чуть позже.

«Ждем скорейшего возвращения в наши боевые ряды, обнимаем. ПОЛИТотдел литературы. Олег Хлебников, Владимир Вигилянский».

«Конечно, ты бы не поверил, если б тебе сказали, что контора восприняла твою болезнь спокойно – все здорово переполошились. Держись, старик! А в Карабах мы еще скатаем. Анатолий Головков».

«Старшему лейтенанту Глотову от рядового Клямкина. Рапорт-анонимка. Докладываю: по случаю 23 февраля батальон залег, вставать отказывается, ведет заградительные бои. Кое-кто увлекся перекурами, топчется в нашем штабе и отвлекает вопросами: „Нет ли „Огонька“, товарищ?“ Противник пошел в психическую атаку. Некому поднять людей, поэтому слезно просим: „Поскорей возвращайтесь, Владимир Владимирович!“. Приписка: „Привет от ефрейтора Юмашева“».

«Признаться, не ожидал дезертирства с боевых позиций в столь напряженный момент. Все публицисты и А. Болотин».

«Держись! Бог не выдаст. А Головков песню про тебя написал. Андрей Чернов».

«Только что вернулся из 21-го века (из Кувейта). Расскажу, когда к тебе пустят. Все шлют тебе приветы и ждут. Владимир Николаев».

«Очень без вас скучаем. Девочки из машбюро».

«У нас запарка: сдаем план № 16, ждем Коротича от Маргарет Тэтчер, отвечаем на бесчисленные звонки о состоянии вашего здоровья. Сердечный привет просили передать Евгений Евтушенко, Ярослав Голованов, собкоры и спецкоры, а также множество других людей, которые знают вас, но, к сожалению, не знаю их я. Пока все тихо, но тишина обманчива. Скоро мы с Сергеем взорвемся и будем ай-люлей раздавать направо и налево. Чем и радую вас. В. Воевода».

«Милый, милый, мы будем нежно вас любить и беречь. В Вашем распоряжении» – подпись неразборчива.

«Дорогой Владимир Владимирович, скорее выписывайтесь, а не то журнал прекратит свое существование и, как говорит рядом стоящая Ольга Никитина, превратится в „PLAYBOY“. С дружеским приветом, Артем Боровик. А сейчас гляньте в окно!»

Я глянул – внизу на улице, напротив, стоял крупнолицый, пышущий здоровьем Артем и рядом две редакционные девицы. Я, как Брежнев, помахал им со своей трибуны слабой рукой, и мне, как и Брежневу, была приятна лесть.

Словом, любовью, только ею одной я был жив. И что поделаешь, если любовь заметнее, когда сама бросается в глаза, а чувства коллег интенсивнее, если заболевают начальники. Но даже если на три неискренних пришлась бы одна искренняя записка, то мне бы и этого хватило. Я же в те дни ни о чем подобном не размышлял и повода для сомнения у меня не было.

Так я лежал, день за днем, обвешанный датчиками, неожиданно вырванный из привычного ритма, спокойно приняв известие о том, что у меня инфаркт. Однако подумал: чего доброго, так и помрешь ненароком. «Вся жизнь», как положено, никак не хотела представать перед мысленным взором, а без этого было глупо и обидно помирать. И тогда я, от нечего делать, чтобы заполнить вынужденный досуг, стал сам вспоминать свою биографию. Это оказалось увлекательным занятием.