Текст книги "«Огонек» - nostalgia: проигравшие победители"

Автор книги: Владимир Глотов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Деревенька Старое Абашево прилепилась у края тайги. Стоящие хуторками дома образовывали улицу, которая сбегала изгибом к речке, притоку Томи, как раз у самого устья. Говорили, что здесь со временем построят мост через Томь. Пока же до этого захолустья добирались по берегу реки, но в некоторых местах он так крут, а обрыв так близко подступает к воде, что и пешеходу, скачущему по валунам, не всегда удается пройти, не замочив ноги, а о том, чтобы доставить таким путем технику, не могло быть и речи. Возвращаясь домой, я испробовал этот путь. Преодолев несколько километров обрывистого берега, выходишь на гравийную дорогу, а там дотопаешь и до пригорода Старокузнецка. Потом на автобусе, растряся печенку, доберешься до Антоновской площадки – до дома.

Можно добираться перелесками по холмам, постепенно поднимаясь все вверх и вверх – до перевала. В итоге оказываешься на горе Маяковой, над самым поселком и, беря пространство в клещи, заходя справа, спускаешься мимо шахты к промбазе, а оттуда к поселку уже по равнине.

А что в самих клещах – никто не знал. Сопки да мелколесье. Никаких дорог. Коренная тайга начиналась как раз за огородами Старого Абашева. Стена из берез, пихтача и елок. На вид – густо и непроходимо, а приглядишься, и тут свои лазы, проходы, еле заметные прогалины и тропинки. Но, конечно, перегороженные стволами поваленных деревьев, которые рассыпаются под ногой в прах. Все лежит в покое десятки и сотни лет, истлевая. Гигантский папоротник, в заросли которого входишь, как в пальмовый лес, потрясает воображение, когда видишь его в первый раз. Ты идешь туда, куда ведет тебя тропа, не пытаясь отклониться ни на шаг в сторону, да и не удастся – слева и справа стена непроходимой травы, бурелом, опутанный лианами, как в джунглях. Тайга – это и есть наши джунгли, потому и говорят здесь – не лес, а «тайга». По ней не гуляют. Здесь приходится работать не только ногами, но и руками, продираясь сквозь чащу, бывает – и с топором.

В деревеньке жили в основном шорцы, но было несколько русских семей. Мы поселились, кто где. Механизаторы пошли в дом к телятнице Агнюшке, моложавой еще вдовы с двумя дочками, остальные рассыпались по домам, подальше от тайги, поближе к реке, в надежде на скорую весеннюю рыбалку, а я потянулся к опушке, к крайнему дому, в котором жил с женой и маленькой дочкой дед Степан. Хотя какой он дед? Ему было тогда пятьдесят восемь лет, и он, дорабатывая до пенсии, нанялся в нашу бригаду по первому разряду.

Степан поразительно был похож на Чапаева – на постаревшего артиста Бабочкина. Такие же вислые усы, да еще зимняя шапчонка вроде папахи. Странно, но у меня всегда кто-нибудь на кого-нибудь похож. Исландец – на Ленина, салаирский милиционер – на Кису Воробьянинова. Теперь вот собственный Чапаев ходил рядом, постукивал топориком. Степан, отменный плотник и опытный таежный охотник, слонялся без своего дела, нам его искусство пока не требовалось, и он таскал туда-сюда, что попадало под руку, пособлял, кому надо, суетился, и рад был небольшим деньгам, которые ему выписывал Камбала. Конечно, грабя его.

Над нами стоял наезжавший со стройки прораб Бенюх. Тоже легендарный, как все на Запсибе. Он строил еще кузнецкий комбинат. Таких старожилов осталось мало. У Бенюха была старомодная привычка к честности, Камбала его побаивался.

Но в основном мы были предоставлены сами себе, жили автономно. По вечерам каждый нырял в свою избу. Дойти до ближайшей – это преодолеть немалое пространство, засыпанное снегом. Да и что ходить? Сидели – кто парами, кто один. Встречались утром.

Мне хотелось остаться одному. Но когда я выбрал себе в хозяева нашего Степана, вдруг поднялся немолодой уже, лет сорока, мужик по фамилии Пойкин – я не знал его прежде – свернул в трубу свой матрац, привезенный из общежития, взял объемистый фанерный чемодан с висячим замком и пошел со мной.

Так мы и стали квартировать вместе.

Пойкин тихий человек. И на работе выбирает место там, где поменьше народу. Голова у него большая и круглая, как арбуз. Он коротко острижен. Я люблю Пойкина за то, что вернувшись с работы и поев, он тут же ложится на койку, не раздеваясь, как был, в пиджаке. Попросит у меня книжку, посмотрит в нее, закроет глаза и заснет.

Я ложусь поздно. Пойкин в той же позе лежит, не раздеваясь, посапывает.

А утром встаю – он уже под одеялом. Когда разделся? Сопит и невнятно матерится, не хочет идти на работу.

Рабочий день короток. Мы сами себе хозяева. Часа в четыре уже смотрим, как бы удрать.

Степан, когда приходит с работы, долго сидит в кухоньке на табуретке собственного изготовления, курит. Смотрит в одну точку – выберет сучок или гвоздь в бревне и смотрит.

Сегодня Степан устал. Как-то умудрился перетрудиться. Припадая на каждом шаге, согнув спину, прошел к сундуку, посмотрел на окрепшие кустики помидорной рассады в ящике на подоконнике, сел на сундук, почти лег на него, привалился к крашеной спинке железной кровати.

– Рейку мастер не велел на стены брать. Приказал тес. Ух, тяжелый! Набух весь, – пояснил Степан свою усталость.

Мы лепим себе рабочую бытовку. Без нее нам неуютно среди тайги.

Самокрутка в руке задрожала, пуская дымок, выскользнула из пальцев и стукнулась об пол неожиданно звучно. Старик заснул.

На лбу у Степана морщина, как большая морская птица раскинула острые крылья. Усы, цвета мокрой осины, не могут скрыть добродушной, чуть дурашливой улыбки. От глаз разбегаются лучами мелкие линии морщинок, придавая светло-голубым, почти белым глазам выражение постоянного удивления. Замечал я и грусть в них, но чаще все-таки безмятежность. Обладателей таких глаз называют «блаженными».

На телогрейке у Степана, под самым сердцем, квадратная заплата из плохо подобранной по цвету ткани – как будто какая-то специальная мета. В этой телогрейке он ходит весь год. И в тайгу бегает с топором за поясом. И у нас в ней работает.

По полу шаркает веником Степанова дочка Ларка, дитя поздних лет. Ее подросшие сестры разъехались.

Мать по имени Зинаида из кухни за занавеской по звуку определяет, как метет Ларка. Комментирует:

– Чище мети! А то жених корявый попадет.

Девчонка пискнула в ответ, прикрыв рукой рот. Смешно ей.

Степан открыл один глаз.

– Почему молока нет в деревне? – спросил я, удовлетворяя любознательность.

– Я так думаю, что быка не было.

– А у тебя же корова в загуле.

– Мы водили.

– Да, жаль. Сейчас хорошо бы молочка! – Это Пойкин вдруг проснулся. Во сне услышал про молоко.

– Ты получил, батька, премию? – поинтересовался я.

– Не-а. Бригадир издержал. В получку обещал отдать.

– Вот Камбала! Сволочь! Я ему скажу.

– Да ладно. Отдаст.

Я смотрю на Степана – усы, и правда, у него под цвет осины. Как раз сейчас, весной, такие рыжезеленые осины стоят частоколом среди пихтача. И так же, как белеют над тайгой высокие березы, торчит серебром в усах у Степана седина.

Зинаида собрала обед. Вовремя проснулся Пойкин. Обед он никогда не просыпает. Наш обед – одновременно и ужин.

Мы выхлебали пустые щи. Запасы мяса у нас кончились. А в семье у Степана его не было вовсе. Выпили чаю. Отодвинули еще теплые алюминиевые кружки.

Степан произнес свою традиционную фразу, как молитву:

– Уложил крест-на-крест и стоймя. И всяко!

Иногда он добавляет:

– Дешево работать, солоней поесть.

Вечером, как всегда, разговоры о завтрашнем дне.

Завтра приедет Бенюх, привезет в деревянном ящике хлеб. С хлебом в Абашевке туго. Выдают на душу по буханке и отмечают в школьной тетрадке химическим карандашом. Наш приезд немного облегчил ситуацию. Во всяком случае, Степан, у нас работающий, всегда с хлебом.

– Поди привезет хлеб-то? – спрашивает Степан у меня. Постепенно разговор приобретает отвлеченный характер: о том, о сём. О будущей и прошлой рыбалке, об охоте.

– Вот щуки были-то! – рассказывает батька. – На прутья навздеваешь, прутья не терпят. А теперь переглушили всю рыбу. По Томи лодки поднимаются с городу. Раз я на берегу у кривуна рыбачил.

– У какого такого кривуна?

– Поворот такой, крутой. Кривун мы говорим. У кривуна рыбачил. Смотрю – лодка вверх прошла. Слышу погодя – бух! Глушат. Я тальником туда. А они уж рыбу тащат. Река от рыбы бела. Хотел вернуться за ружьем. Долго! Не поспею. Выхожу на берег так. Машу им: «А ну-ка давай сюда!» Куды там! Рыбу побросали, мотор завели и деру. Двое их было, одна, между прочим, женщина. За рыбу тогда десять лет давали.

– Признайся, рыбу-то ты, оглушенную, собрал?

– Не-е. Она какая, может, и отойдет. Но раз и я грех на душу взял. Начальник приказал. Я тогда в леспромхозе работал. Нам есть нечего было, а народу богато. С полсвечки забросили и то порядочно взяли, с ведерный чугун. А сколько понизу погибло, не всплыло. А сколько рекой унесло!

Близость лета тревожит Степана. Он вчера видел рябчика.

– Далеко видел-то?

– Вплоть.

– Хочется в тайгу-то?

– О-о!.. Соболь уже залаял. Надоело… Соболь – лайка, привязанная у нас во дворе.

– А-а… Надоело? – услышала из кухни Зинаида разговор. Вступила: – Ты бы лучше корове сена достал. Вот-вот отелится. Сам у семи чертей покос-то возьмет, а я – коси!

– Ох, много ты накосила сегодня!

– У Агнюшки сено вон-ка у порога брошено, ноги вытирать, а у нас корове есть нечего. Хозяин! – Зинаида вышла, встала в проеме кухни, решила донять батьку всерьез.

Спор их вечный, из вечера в вечер. Соседка Агнюшка – как заноза в глазу. Ладная баба. Сена у нее, и правда, навалом. И навоза куч сто завезла, раскидали прямо по снегу. Держит механизаторов, зная выгоду. Они ей и дров привезут, и навоз, и сено. Ей плевать, что они грязные, зато удобно. Да еще с Санькой, с нашим «блатным», как мы его между собой кличем, похоже, в амурах. Что же, свободная женщина. И он командировочный, а значит, временно не женатый.

Деревня знает, деревня завидует.

Степан – полная противоположность. Сидит и курит.

Вот Зинаида и кипятится.

– Курит… Да сидит! Теперь радио завел. День и ночь будет сидеть с радивом. Ему ли сидеть? – обратилась Зинаида к нам за поддержкой. – А скажешь, окрысится.

– Да ну ее к чертовой матери! – буркнул Степан. – До пенсии, а там в тайгу. Хватит! За жизнь наработался.

Кого он имеет в виду? Кого посылает к черту? Корову, у которой нет сена, или Агнюшку, ненавистного конкурента, бельмо на глазу?

Странно, размышляю я, у Степана и корова, и гуси за стеной шебуршат, спать мне не дают, и овца вчера окотилась, и пасека кое-какая, и руки умелые – а богатства не нажил. Изба покрыта дранкой, сам ходит в чем попало. Ничего-то у него нет. Голь. Даже ружья приличного. Пули на сковородке катает.

Другое дело – Агнюшка. Тут, видно, гены. Степан лишен предприимчивости. Его Камбала надул, а ему хоть бы хны. И все, что делает по дому, делает нехотя. Зинаида попросила ящик соорудить под навоз, высаживать рассаду. Сделал, сказал: «Вот тебе гроб», – пошутил.

Ему до смерти не хочется браться за домашние дела. Разве что пасека его привлекает. Но главное для него – тайга. Охота.

Однако холодно в чужом бревенчатом доме. Мерзнут колени. Степан забрался на кровать. Старые пружины застонали. Пора и мне. Придется ложиться в свитере. Пойкин давно уже дрыхнет, положив на глаза мою книгу. Конечно, как всегда, в пиджаке.

Я лежу и думаю о себе самом. Как я здесь оказался? Зачем я устроил себе эту командировку? Собираю литературный материал? Хватит обманывать себя – ничего я не собираю. Просто живу. Хожу с ними на работу, ковыряюсь в мерзлой земле, страдаю, когда Бенюх хамит нам в глаза. Все орет да орет! И мы в ответ – плюем на него. Надоели они мне все – и Бенюх с его рассказами про то, как было прежде, на Кузнецкстрое, и мастер Витя, заискивающий перед Камбалой, и сам Камбала, и оборотистая баба, эта старая блядь Агнюшка. С какой стати они поселились в моей голове?

В такую минуту мне хочется забраться подальше в тайгу, в самую чащу, как Степану, где летают рябчики. Но я ни одного рябчика пока еще не видел. Над нашим домом кружат лишь вороны.

Ночь и тишина на земле. Глухой стеной преградила путь на восток тайга. Но мне туда не надо. Я поворачиваюсь к западу – там темная и таинственная даль. Может быть, пора домой? Пора возвращаться?

Зябко на улице, мороз. Ладно, пора спать. Утро вечера мудренее.

Я оглянулся в сторону реки. Точно костер, светилось окошко шорца Ивана, старика, которого мы наняли стеречь нашу будку. Вот достроим ее, и он будет охранять наше добро: бензорезы, рейку, рубероид. Будет топить у нас печку и ночевать в нашей бытовке. Мы придем, а у нас тепло. Шорец живет с такой же древней старухой. Как раз у него и остановился красавчик Гордиенко. Прослышав про то, что мы в тайге, он примчался, как очумелый. Не мог упустить случай – поохотиться без отрыва от производства. Привез ружье и вчера палил по мишеням. Местные пареньки-малолетки, как злые волчата, смотрели на него с завистью: такой и зайцев всех перестреляет, и шорок их не побережет.

В ту ночь случилось несчастье.

Рано утром я почувствовал, что что-то не так. Степан включил радио, а под утро самый сладкий сон.

Батька был мрачен. Зинаида, его жена, молча поставила нам кашу на стол. Сказала – как бы поздоровалась:

– Ягненка корова ногой чибурахнула. Убила!

Вон, значит, что! Для семьи это беда. Оттого и расстроен Степан.

Ладно, – сказал он. – Чему быть, того не миновать… Обдеру, шапку залатаю. Что же поделаешь? – И он отодвинул миску, встал из-за стола, не произнеся своей обычной молитвы.

В тот день все было неладно. Бенюх не привез хлеба и сам не приехал. Мы со Степаном валили деревья. Степан подрубал, а я наваливался телом, наблюдая, как пепел цигарки падает в снег.

– Давай запилим, батя, – предложил я.

– Нет, срублю!

Пока я обрубал сучья у поваленных стволов, за спиной зашумело и ухнуло. Степан, не дожидаясь меня, сам принялся валить дерево, не успел отскочить в глубоком снегу и теперь лежал под ветвями ели, ругаясь: «У-у… твою мать!»

– Ты как?

– Столько лет лесорубом был, – кряхтел Степан, поднимаясь, – а тут лесину нормально срубить не смог. Чуть не задушила.

Он встал, весь в липком, мокром снегу. Весна уже пошла. Днем таяло и текло, а ночью прихватывали еще морозцы. Мы спешили. Времени для лени не оставалось.

К концу смены Степан обнаружил, что потерял топор. Забыл где? Или кто взял? Он ходил неприкаянный, заглядывал в узкие длинные коридоры, сложенные из опалубочных щитов, искал.

– Ты моего топора не видел? – обращался он к каждому. – Такой сточенный. С тонкой ручкой, – уточнял батя с надеждой.

И домой пришли – за обедом не ладилось. Капуста ничего, а огурцы вдруг кадушкой запахли.

– Они внизу были, – объяснил Степан. – А капуста сверху со смородянником.

Все шло к тому, что в воскресенье Степану не отвертеться – у коровы осталась одна охапка сена. Значит, придется брать лыжи и по утреннему чарыму идти в тайгу за сеном. Там, на полянах, его много еще – гниющего, совхозного.

Не сразу я понял характер Степана. Видел: не ленив. Мы засиживались за перекуром, а он со своей цигаркой уже на ногах, подтянет ремнем телогрейку потуже, рукой – за топор, и покуривая на ходу – уже стучит, мешает нам отдыхать.

А в тайгу за сеном Зинаида никак его не прогонит.

И наконец-то я понял – сено совхозное!

Это никак не укладывалось в моей развращенной голове.

У Степана, в его душе, существовала своя иерархия принципов, хотя газет он не читал, а только курил их. Я смотрел на него с удивлением – просто таежный реликт.

Мы вышли затемно. Я напросился в попутчики. Степан был рад. Веселее. Да и побольше притащим. Второй раз ему не идти.

Зинаида, провожая нас, сунула по куску домашнего хлеба, который – когда успела – уже испекла.

На прощанье не выдержала, выразила свое непонимание батькиных принципов:

– Неужели такая ступня дорогая, дойти туда?

Под лыжами поскрипывал крепкий наст, по-местному – чарым. Идти легко. У меня за спиною рюкзачок с веревками. У Степана под мышкою еще одни лыжи. Мы соорудим из прутьев нары, прикрепим их над лыжами, навалим сверху копешку и потащим вдвоем. Главное, успеть до того, как поднимется солнце и капель изранит утренний наст. Тогда тайга сразу потемнеет, деревья, прогретые солнцем, сбросят с веток зальделые комья снега.

Степан остановился перекурить. Оглядел тайгу.

– Осела, – сказал он, – обводя взором ближние осины.

Я тоже люблю лес, но я вырос в подмосковных лесах, а они, по сравнению с тайгой, как интеллигентные девочки рядом с деревенскою бабой. Там упал ствол, его тут же убирают – все лишнее растаскивают дачники-санитары. И пахнет в подмосковном лесу, как в школьном кабинете ботаники. А как пахнет здесь, я и передать не могу.

Мы довольно быстро увязали тюк сена, надергав из копешек посвежее. Расстелили рюкзачок, перекусили. Рассвело, но солнце еще не грело. Спешить было некуда. Мы накидали под себя сена посуше и улеглись, как боги, поблаженствовать. Степан учил меня различать следы. Показывал, где какие птицы токовали, где зайчик отдыхал, где пробегала лиса.

– У нас хохол был по фамилии Индюк, – вдруг вспомнил он. – Раз с другим мужиком договорились лис ловить. Поставили капканы. Хохол первый прибежал, смотрит: есть одна. Он скорее домой, успеть вперед дружка. Оглушил лису молотком – и за ноги к потолку, обдирать. Тут другой мужик приходит, говорит: «Лису на пару!» Хохол отвечает: «Нэ дам!» Говорит: «Моя лыса!» И начал ее по-быстрому обдирать. А лиса как закричит! Она еще живая.

– Отпустил?

– Так живую до половины и ободрал, пока сдохла. Обдирает, а сам матерится: «Нэ дам! Моя лыса!»

– Так и не дал?

– Не дал. Ему за лису пороху отвесили, дроби. Одной муки только двадцать пять килограммов дали. В те-то времена, в войну…

– Признайся, Степан, а тот второй мужик, не ты ли это был?

Степан посмотрел нам меня, помолчал. Полез за табаком с газетой.

– Нет… Я был на фронте.

Я подумал: фронт фронтом, однако… Но не стал смущать старика. Перевел разговор на тему войны, тем более мы ее вспомнили.

Да лучше бы не вспоминали…

– Однажды пошли мы трое в разведку, – рассказывал Степан, покуривая. – Идем лесом. Слышим кричит женщина, просит помочь. Стали стороной подкрадываться. Видим – трое немцев двух наших девушек терзают. Одной пальцы на руках и на ногах поотрезали, а другой руки гвоздями к лесине пришили, то есть распяли… Один мужик у нас нож кидал здорово. Он часового немца издаля просадил беззвучно, остальных мы живьем взяли. Гвозди выдергивать стали, а они их по самую шляпку вогнали, не вытянешь. Пришлось шляпку сквозь ладонь прорывать. Так два гвоздя в березках и остались… Когда шли обратно, девушек немцы несли на плащ-палатках.

Я слушал Степана. Картина – пострашнее ободранной лисы. Хотя, в сущности, невелика разница.

Сколько лет было тогда Степану? Лет тридцать пять или сорок… Опытный таежник. Подходящий для разведки. Однако и ему изменила удача. Попал в плен и остаток войны провел в лагере. Освободили его американцы.

– А почему ты, Степан, вернулся? Ведь многие тогда уехали с американцами. И ты мог бы?

– Мог… Но, вообще-то, не мог. Мы быка купили. А куда с быком на самолет!

– Каким быком? Откуда в лагере для военнопленных бык?

– У немцев купили. Ходили за ним в их деревню. Я, правда, не ходил, пятнадцатый день не вставал, лежал в лагере. Ребята ходили. Через старосту договорились с хозяином – он сперва не хотел продавать, а староста ему говорит: «Бери марки пока дают, а то и так быка заберут. Их победа». Но мы по-честному, купили. За сколько сказал… А бык ха-ароший был. Здааровый! Сытый. Наш наверное. У немцев больше рябые, а этот красного цвета. Угнанный… Куда же мы в Америку с быком? Мы его – на мясо. Подхарчились – да домой.

– А как тебе американцы?

– Ничего… Не пойму только, почему они такой белый хлеб едят. Страсть белый! И нет у них этого порядку: офицеры отдельно, солдаты отдельно. Все вместе садуть за стол и давай!

– Так у них двести лет демократия!

– А у нас чево?

– У нас? У нас – сам знаешь.

– Да-а, – протянул Степан. – Глаза людям глиной-то не замажешь.

14

Степан пристроил для меня около моей кровати стол. Принес широкую кедровую доску. Ее одной хватило, чтобы разместиться мне с моими бумажками.

Кедр красивое дерево. Ни одного сучка. И отстрогал Степан так, что кажется вот-вот выступит сок.

Его младшая дочка Ларка крутится рядом.

– Ты до скольки можешь считать? – спрашивает меня.

– До миллиона.

– А я только до ста. Ну, посчитай до миллиона.

– На столе лежит лимон, вот тебе и миллион!

Засмеялась.

– А наша Людка на кого учится, знаешь?

– На повара.

– А кто тебе сказал?

– Сам догадался.

– А Нюрка на кого учится?

– Не знаю.

– Она ни на кого не учится. Она у нас невеста. У ней Колька и Мишка есть.

Из кухни крикнула мать: «Ларка, не мешай!»

– А можно я свет выключу?

– Выключай.

– Нет, не буду. Пиши. Я смотреть буду. А где наша Людка живет?

– В Прокопьевске.

– А кто тебе сказал? – Ларка вскинула белесые брови.

– Никто.

– Так не бывает. Значит, ты тоже ее жених.

– Я не жених, Ларка. Я сам не знаю, кто я.

– Да, да, да… Я знаю. Жених!.. А что трактор ездит взад-вперед?

– Значит, ему надо.

– Я знаю, калымит.

– Ну, ты даешь, Ларка! Ты больше меня знаешь.

Я выглянул в окошко. Трактор тащил сено Агнюшке во двор. В кабине сидело двое. Кроме бульдозериста Сашки-блатного еще молчаливый малый, моторист с дизеля.

Я вспомнил, как мы вчера по случаю отсутствия Бенюха засиделись в будке, только что отстроенной, раздавили две бутылки. Откуда достали? Наверное, у той же Агнюшки.

Степан ушел домой, а мы сидели в полутьме, травили баланду. Блатной рассказывал про свое очередное приключение. Врал, наверное, но складно.

– Сперва мы с ней поболтали, – докладывал нам Сашка. – Я говорю: «Что-то я вас тут не видел…» А сам молчу, что мы две недели назад приехали. Потом говорю: «Что-то я замерз. Полезли в кабину погреемся». Она мнется, а я тащу. Она говорит: «Там грязно». А я говорю: «Чисто». Мне бы ее только в бульдозер затащить, там я ее прижму – куда денется?

– Ну-у? – Не выдержал нетерпеливый хохол Гордиенко, сам большой специалист в таких делах.

– Посадил в кабину, как положено.

– И что? Что ты тянешь-то?

– Я не тяну, я рассказываю. Сидим, трепемся. Она мне про школу рассказывает: в седьмом или в восьмом классе учится. А я не могу, мне молоденькой охота!

– Ну, а дальше? – Гордиенко ерзал, сидя у стены по-турецки.

– Дальше все по-уму было… Потом она заспешила. Я ей говорю: «Хочешь, провожу?» Она отвечает: «Меня мать убьет!» Ну тогда, говорю, давай беги!

Сашка потянулся, как сытый довольный жизнью кот, развел руки в стороны, дернул ими, пощупал для чего-то живот, потом шею и щеки. Сказал:

– Похудел я тут. Я из лагеря во с какой будкой приехал. Что шея была, что брюхо! За семь лет собачек съел – тыщи! Бригадир мне говорит: «Саня, давай! Только по-шустрому». А сам конвой и охрану на вышках предупредит. Я с собою, как на работу идем, брал грабли. К забору подбежишь, доску ногой выбьешь и ставишь петлю. А след на запретной, вспаханной полосе за собой граблями заметаешь. Рядом деревня. Собаки, когда мы уходим, по зоне шнырят. В дырки в заборе пролазят. Обратно идем, пять-шесть собачек есть. Какая еще трепыхается, какая уже задавилась. Тут их – раз! И через забор. А там уже братва ждет, костры жжет. Сразу их в котел.

Я наивно спросил:

– И ели?

– Шибче баранины. Ножку ухватишь – эх! Жирная. Вот у меня морда была, – показал «блатной». – Куды там сейчас… Баб там нет, питание регулярное. Но главное – собачки. Мы даже у начальника лагеря бобика съели. Маленький такой, но жирный был, гад. Начлагеря бегал, искал – кто? Кричал: «Узнаю, враз решу!» А что? Запросто! Списали бы потом. Но мы – все по-уму, не подкопаешься.

Сашка опять потянулся и вдруг пропел частушку:

– У меня милашка есть, звать ее Марфеничка. Она девка ничего, дурочка маленечко!

Гордиенко вскочил, топнул ногой и подхватил:

– У меня милашка – Машка. Машка из Америки. Если Машка мне изменит, удавлю на венике!

– Володя, – уточнил я. – На венике удавить нельзя. Это художественный свист!

– Такие же, как ты, писатели придумывают.

– Нет. Это фольклор.

Меня не слушали. Теперь они развеселились. «Блатной» и Гордиенко пошли кругом по нашей будке, по свежевыложенному полу, притопывая каблуками так, что брызги вылетали из мокрых досок. Мы повскакали, хохоча. Прижались к стенам.

Ничего им особенного не надо. Дай поорать!

Заведенные Сашкиными рассказами, выбирали частушки на любовную тему.

– Дуру я свою косую на портянке нарисую. Когда буду обувать, ее буду вспоминать! – орал приблатненный Сашка, притопывая валенком в резиновой литой галоше.

Ему отвечал, постукивая франтоватым яловым сапогом, хохол:

– Я не буду ей платить три рубля с полтонной, она знала, где гуляла, в саду под малиной! – И чтобы совсем забить конкурента, не дать ему высказаться, сапог Гордиенко застучал интенсивнее, а сам Володька заорал так, что сосульки полетели с крыши: – Я не буду ей платить три рубля и трешку. Лучше буду я качать пацана Сережку!

– Ну, Володя! – закричал я. – Я всегда считал тебя порядочным человеком! И три рубля сэкономишь…

– Тезка! Не выступай… Мы еще с тобою по шоркам вдарим!

– Уволь.

– Брезгуешь?

– Как-то непривычно.

– А есть ха-рошенькие!

– Вы бы поосторожней, кобели! – обронил два слова Камбала. – За шорок вам головы поотрывают.

– Кто не рискует, – произнес Гордиенко, – тот не пьет шампанское!

Эту фразу Гордиенко услышал недавно от меня, она ему понравилась и теперь он выпустил ее, как козырную карту.

– Тебе только шампанского, – буркнул бригадир. – Ведро!

– Кстати, – вспомнил я. – Есть повод завтра выпить. Все оживились, посмотрели на меня вопросительно.

– День рождения вождя, – произнес я. – Забыли? Завтра двадцать второе апреля.

– Правильно, – согласился «блатной». – У нас в зоне в этот день всегда беседу проводили.

– Бенюх приедет. Может, какую премию даст? – мечтательно протянул Пойкин.

– Деньжата не помешали бы, – сказал Гордиенко. – У вас-то калым, – кивнул он в сторону механизаторов, – а нам взять неоткуда.

– Своровали бы чего-нибудь!

– У кого тут своруешь? Тут не стройка…

– А своруешь, не продашь.

– Ну да, не продашь. Самогонка-то всегда найдется.

– На стройке сегодня флаги вывешивают. Завтра пьянка будет! – вздохнул Гордиенко. Воспоминания о празднике навеяли сладкую грусть. – Небольшая пьянка. Не так, как на май, но бутылку на двоих возьмут.

– Это кто как, – определил Камбала. – Ваш Костыль каждый день бухой.

– У нас теперь Опанасенко бугрит. Костыля списали, – сказал Гордиенко. – Этот пробьется! Сознательный… Я ему говорю: «Чем лучше стало? Чем?» А он мне: «Ты не увидишь, ты все брюхом меряешь». Вот падло! Был бы я у власти, я бы такого первого задавил.

– Потому тебя и не поднимают, – наставительно произнес Камбала. – Тебя еще больше опустить надо.

– Это хрен в зубы. Больше, чем могут они, – Гордиенко вытянул ладони и растопырил пальцы, – не опустят!

Вот так у нас всегда, подумал я, то песни поем, то вдруг полаемся. Малахольная русская черта: ссора всегда сторожит веселье.

И тут странная мысль посетила меня.

Достану-ка я красный флаг и повешу его на самую высокую елку. На опушке над нашим лагерем. Над будкой, над бульдозером, над сложенными плитами и разбросанными по снегу обрубками бревен и досок, над всей этой нашей неряшливой жизнью.

Многое святое перестало для меня быть святым, но Ленин пока еще оставался иконой. И мне было чуть грустной я, склонный к романтическому восприятию действительности, решил устроить себе праздник.

Ничего не объясняя бригадиру, попросил его отпустить меня с утра часа на два. Сказал: «По личному делу».

Я не представлял, какую я задал себе головоломку.

Старое Абашево – не стройка. Это у нас на Запсибе красной материи – километры. В любом красном уголке в общежитии – бери, сколько хочешь. Можно даже с древком. При желании упрешь и бархатное знамя. А тут?

Я пошел по деревне.

Пригибая бурую прошлогоднюю траву, шла в лога вода. Мутные потоки неслись по старым тропинкам, по проступившим под снегом колеям лесных дорог, по полянам и косогорам. Снег еще не сошел, но уже пять маленьких вербочек на сломанной мною ветке расположились в ряд. Береза с изогнутым стволом росла у дороги. Ее ветви, как опущенные в бессилии руки, свисали почти до земли. Странное дерево, не похожее на своих стройных сестер, оказалось посреди потока, он охватывал его с двух сторон, неся всякий мусор, старую солому, мелкие сучья к реке, а та, заплетенная тальником, процеживала все лишнее, оставляла у берегов. Природа сама заботилась о своей чистоте. Река готова была вот-вот поднять лед. Теперь уже и по утрам не было чарыма, а без него и настоящей охоты. Тайга меняла наряд. И только в глубине ее, в логах можно будет до конца мая обнаружить снег.

Я вышел к хозяйственной постройке и расхохотался.

Двое мужиков, из местных, мастерили сани для лошади. Только в России в совхозе весной делать нечего!

Я взял себя в руки. Поздоровался.

– Кто у вас главный? – спросил я.

– А что такое? – насторожились мужики.

– Мне нужно… – Я запнулся. Как им объяснить, что мне нужен красный флаг или, на худой конец, кусок кумача? Такая же нелепость, как и сани в такую пору. – Флаг мне нужен. Флаг! Обыкновенный флаг. Неужели непонятно?

– Чего-чего…?

– Красный флаг.

– А-а… Это к бригадиру.

Я и сам уже понял, что с такой просьбой лучше всего обращаться к начальству. Только где его найти?

– А у нас нет флага, – уточнил мужик помоложе.

– Я это понял, – сказал я.

Мужик, постарше, обиделся.

– А на кой он хер нам нужен?

– А где бригадир? – спросил я, решив не осложнять отношения и не отвлекать людей от их занятия.

– Он-то? – переспросил молодой.

Только в Сибири я заметил деревенскую привычку никогда сразу не отвечать, а потянуть время. Бессмысленная, бестолковая, раздражавшая меня манера.

– Да. Где он, ваш бригадир?

– Он-то?.. Он домой пошел.

Я выругался про себя.

– А где дом его? Можете сказать?

– Старый или новый?

– Ну, к примеру, старый?

– Вон он, смотри… Только бригадир сейчас не там. Он к новому пошел.

– Чего же ты молчишь? – А ты не спрашивал!

– Ну вот спрашиваю: где новый дом?

– Гляди туда… Между школой и березой… Новый он как раз строит.

Наконец-то я выяснил, куда идти. Возвращаться назад. За недостроенным домом около сарая сидели на бревнах трое, курили. Я подошел. Теперь я был учен.

– Кто из вас, ребята, бригадир? Один поднялся.

– Я буду.

– Надо поговорить с тобой, – сказал я и отвел мужика в сторону. – У тебя флаг есть?

Мужик молчал, осмысливая вопрос. Я уточнил:

– Обыкновенный красный флаг. Взаймы.

Сибиряк что-то смекнул, спросил:

– А тебе зачем?

Я боялся этого вопроса. Люди делом заняты. Одни весной сани ладят, другие – дом бригадиру, а я к ним с каким-то флагом. Глупость какая-то. К тому же – вдруг флаг только один. Тогда бригадир, узнав, в чем дело, оставит его себе.