Текст книги "Наследник"
Автор книги: Владимир Малыхин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)
Дружинин никогда не думал, что Сталин знает и помнит его фамилию, но это придало ему
уверенность и он, волнуясь меньше, чем ожидал, ответил:
– Я считаю, товарищ Сталин, что выражу наше общее мнение, если скажу, что сегодня мы,
оборонщики, должны меньше просить, а больше производить.
– Умные речи приятно слышать, – проговорил Сталин, – не правда ли, товарищ нарком?
– Это наша принципиальная позиция, товарищ Сталин, – сказал нарком, – но для точного
ответа необходимо взвесить все возможности. Я буду готов доложить Вам сегодня к двадцати трем
часам.
– Хорошо, – кивнул головой Сталин. – Это уже деловой разговор.
Потом он говорил о том, что разгром немцев под Москвой и продолжающееся зимнее наступление
Красной Армии потребовали больших людских и материальных потерь.
– Не надо думать, – говорил он, прохаживаясь по кабинету, – что Красная Армия побеждает без
потерь, что Красной Армии это дешево обходится. Кто так думает, тот отрывается от реальности.
Красная Армия вправе требовать от нас скорейшего пополнения не только новой техникой, но и
самой передовой техникой.
На прощание Сталин пожелал успеха в обеспечений Красной Армии и новейшей техникой. О том,
что он ждет от наркома ответа на интересующий его вопрос Сталин не напомнил.
* * *
Выйдя из Кремля, нарком сказал:
– Жду Вас всех у себя через три часа, обсудим, как выполнить указание товарища Сталина. И
сегодня же Вы должны отправиться восвояси. Самолет предоставлю свой.
Дружинин шел домой не спеша. Думы его были о Сталине. Сегодня он почти физически ощущал
какую-то магическую силу, исходящую от этого человека. Она подавляла мысль и сковывала волю.
Раньше, когда ему об этом рассказывали другие, он не очень-то верил. Теперь хотел сам разобраться в
этом ощущении, понять причину.
– Что это? – думал он, – слепое преклонение перед Истиной в последней инстанции? А может
быть гнет Авторитета? Но ему доводилось в свое время беседовать с Рудзутаком, Орджоникидзе.
Чубарем... А в студенческие годы он с группой студентов-парттысячников был на беседеу Бухарина...
Но нигде не ощущал ничего подобного. И хотя он считал себя не очень-то робкого десятка, в конце
концов признался себе, что это – элементарный страх... Так думать не хотелось. И он, как уже много
раз в последнее время, спрятался от неприятных мыслей за спасительным доводом: сейчас не время
копаться в чувствах. Сейчас есть дела поважнее. Чтобы он ни думал и гадал, а сегодня у него особый
день. И не только для него, но и для всего завода...
Они с нетерпением ожидали его прихода. Анна Семеновна сварила кислые щи с американской
тушенкой и поджарила картошку, к чаю была подана привезенная банка меда. По случаю семейного
торжества она достала и припасенный ею на всякий случай пузырек медицинского спирта. – У нас
сегодня прямо-таки царский стол, – улыбнулся Виктор. Слюнки текут. – Мы так давно, сынок, не
сидели вместе за этим столом! – вздохнула Анна Семеновна. – И бог знает, когда еще раз так
придется...
Георгий Николаевич пришел домой в приподнятом, настроении. Увидев накрытый стол, широко
развел руки и улыбнулся:
– Вот это по-нашенскому, по-сибирски.
– Но сначала твой подробный отчет, – сказала Анна Семеновна, усаживаясь во главу стола, – а
то у сына уже давно слюнки текут.
– У меня, между прочим, тоже, – заметил Георгий Николаевич, усаживаясь на свое обычное
место, по левую руку от хозяйки.
Нарочито, не торопясь, наполнил свою рюмку и торжественно объявил:
– Спешу Вам доложить, что сегодня имел честь пожать руку. . товарищу Сталину.
– Сталину? – сделала большие глаза Анна Семеновна.
– Самому Сталину? прошептал Виктор.
– Как ты думаешь, – обратился Дружинин к Анне Семеновне, – нашему знатному лекальщику
можно налить по этому случаю несколько капель?
– Можно, можно, – нетерпеливо проговорила она, но ради бога, не тяни.
– Все будет доложено самым добросовестным образом, – сказал Георгий Николаевич, – но
давайте начнем нашу трапезу, ибо через час я должен быть у наркома и сегодня же вылететь обратно,
– с этими словами он чокнулся с Виктором и тут же выпил свою рюмку.
Он сейчас немножко лукавил, ему просто очень хотелось поскорее снять нервное напряжение и
расслабиться.
– В Кремль мы прибыли ровно в двенадцать ноль-ноль, – начал он.
А дальше последовал подробный рассказ, иногда даже в лицах, с поглаживанием несуществующих
усов и грузинским акцентом.
– В конце беседы он пожал нам руки и пожелал успеха, закончил Георгий Николаевич и спросил:
– Ну, как? Впечатляет?
Виктор был в восторге от всего услышанного. Что же касается Анны Семеновны, то она,
помолчав, вздохнула:
– Все это, конечно, впечатляет. Но увы, в свое время он сердечно пожимал руки и даже
похлопывал по плечу очень многих...
Виктор с неудовольствием взглянул на мать, – он понял о чем она, но не одобрял ее намека.
Георгий Николаевич тоже, конечно, ее отлично понял, но и ему не хотелось сейчас об этом думать:
– Не надо, Аня, – проговорил он. – Не надо! Не время! – Он поднял последнюю рюмку: —
Пусть скорее придет наша Победа!
Потом они говорили о своих семейных делах.
– Ты не меняешь своего решения? – спросил Георгий Николаевич, обращаясь к Виктору. —
Может быть поедешь с мамой ко мне, а уж потом в армию?
– Нет, отец, – сказал Виктор, – не для этого я писал заявления военкому, чтобы потом убегать.
Виктор ожидал и опасался этого разговора. Анна Семеновна всплакнула:
– Он не хочет ничего слушать. Никакие мои доводы не действуют.
Она с надеждой посмотрела на мужа, ожидая его поддержки. Но Георгий Николаевич, взглянув на
нахмуренное лицо Виктора, вздохнул и промолчал.
Прощаясь, они говорили друг другу бодрые слова. Обнимая и целуя сына, Георгий Николаевич
сказал:
– Держись, Витек! И в воде мы не потонем, и в огне не погорим! Правда, мать? – обернулся он к
жене.
Она смотрела на мужа и сына глазами полными слез, потом тихо прошептала:
– Дай-то бог, чтобы было так...
– Ты помнишь наш уговор? – спросил Георгий Николаевич у Виктора.
– Конечно! – ответил Виктор. – Доставить маму до вагона в целости и сохранности.
– То-то, – погрозил пальцем Георгий Николаевич. – Мать, ты слышишь? – он говорил это
бодрым голосом, чтобы сгладить горечь расставания.
– Слышу, – прошептала она, – слышу.
И, не выдержав, бросилась ему в объятья.
...Вечером она сказала Виктору: – Я пойду с тобой на завод.
– Но ведь тебе сегодня разрешили...
– Нет, нет! Я пойду с тобой. Я не могу быть здесь сейчас одна. Там, с людьми, будет легче.
* * *
Совещание у наркома было долгим и бурным. Но они нашли резервы, чтобы изготовить опытную
партию новой продукции досрочно. Довольный нарком отправился с докладом в Кремль, а Дружинин
со своими коллегами – на аэродром. Самолет наркома к утру доставит их в Челябинск, откуда они
разъедуться по своим заводам.
* * *
Прошло еще долгих пять месяцев, прежде чём пришла заветная повестка из райвоенкомата. За это
время Виктор опять не раз всерьез подумывал о побеге на фронт. Но его сдерживало присутствие
матери, он не мог нанести ей такого предательского удара, даже когда получил письмо от Пургена,
который уже был в запасном полку и горячо звал Виктора к себе.
Но вот наконец наступил долгожданный день.
Анна Семеновна и Маша провожали его на Павелецком вокзале. На перроне было людно и
суетливо. У дверей и окон вагонов слышались и бодрые напутствия, и откровенные всхлипывания, и
клятвенные заверения в вечной любви и верности.
– Пиши, Витенька, чаще, – быстро говорила Анна Семеновна, – и никогда не теряй головы! Ты
слышишь? На фронте надо иметь холодный рассудок. Война – это не игра в казаки-разбойники! Ты
меня понимаешь?
– Конечно, мама.
– Но почему же ты улыбаешься?
– Можно подумать, что ты сама всю жизнь провела в боях и походах, – засмеялся он, прижимая
ее к своей груди.
– О! Какой же ты еще ребенок! – прошептала она.
Маша молча стояла рядом и почти не мигая, смотрела на Виктора.
Неожиданно по радио хрипловатый и совершенно равнодушный ко всему на свете женский голос,
объявил отправление. Проводница захлопнула свой черный клеенчатый "талмуд" и громко объявила:
– Товарищи-граждане! Поезд отправляется! Отъезжающие быстренько в вагон!
– Быстренько! – Анна Семеновна порывисто прижала голову Виктора к груди. Он поцеловал ее
и стал осторожно высвобождаться из ее дрожащих рук.
Ему помогла Маша, испуганно воскликнув:
– Ой, поезд тронулся!
Только после этого Анна Семеновна очнулась и выпустила Виктора, который тут же попал в
объятия Маши:
– Пиши чаще! Буду очень ждать! – быстро шептала она, – буду всегда тебя очень ждать!
Виктор поцеловал ее в соленую от слез щеку и вскочил на подножку вагона.
Анна-Семеновна и Маша долго шли по перрону за поездом, натыкаясь на других провожающих,
посылая Виктору прощальный привет простертыми к нему и небу ладонями. Он тоже долго махал им
кепкой и вошел в вагон лишь после того, как их две маленькие фигурки слились с другими, а потом
растворились вместе с ними в серой дымке. Уже дробно стучали колеса, в окнах вагона замелькали
столбы, будки стрелочников, шлагбаумы. Пассажиры стали обживаться, кто-то стелил постель, кто-то
собирался ужинать, из соседнего купе послышалось щелканье фишек домино. Виктор почувствовал
усталость. День был суматошным. Сначала проводы в цехе, напутствие Андреича и первый в его
жизни полный стакан водки за Победу. Потом проводы дома, правда без водки, но тоже с
напутствиями и что хуже всего – со слезами.. Виктор постелил постель, залез на свою вторую полку,
закутался в одеяло, согрелся и сразу уснул.
* * *
Проводив Виктора, Анна Семеновна и Маша приехали на Ордынку.
– Ты, Машенька, немножко помечтай здесь на диване, – сказала Анна Семеновна, – а я
поставлю чайник и приготовлю что-нибудь на ужин.
– А я пока заведу его любимую пластинку. Можно? – спросила Маша.
– Ну, конечно, – погладила ее по плечу Анна Семеновна, – ты имеешь в виду "Брось сердиться,
Маша, ласково взгляни"? – грустно улыбнулась она.
– Да, – смущенно ответила Маша, – но, может быть... она Вам не нравится? Тогда можно...
другую.
– Ну, что ты, что ты! – воскликнула Анна Семеновна, – это и моя любимая! У меня с ним
совершенно одинаковый вкус...
Потом они пили чай и тихо беседовали, вспоминая мирные дни, школьные проделки Виктора и его
друзей. Маша вспомнила их дуэт на вечере самодеятельности, после которого его нарекли Маркизом.
Задумчиво помешивая ложечкой чай, Анна Семеновна стала вспоминать и свою молодость. И
разоткровенничавшись, рассказала даже о том, как первый раз в жизни по уши влюбилась в молодого
аптекаря, очень похожего на Чехова...
Увлекшись воспоминаниями, она достала альбом фотографий и кадры семейной хроники,
сопровождая рассказами о грустных и забавных эпизодах их жизни. Они разыскали и с интересом
долго разглядывали фотокарточку, на которой был весь 7-й "Б", вместе со своим классным
руководителем – историчкой Лидией Дмитриевной. А над их головами во всю стену висел плакат, на
котором огромными буквами было написано: "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое
детство!" – Перелистывая альбом, Маша обратила внимание на то, что многие "окошечки" альбома
пустовали. Она поняла причину и вздохнула:
– Они похожи на закрытые ставнями окна.
– Увы... – тоже вздохнула Анна Семеновна, – мне они больше напоминают тюремные оконца.
Но вот это фото никогда не покинет своего места! Никогда! – сказала она, гладя рукой фотографию,
на которой был изображен молодой человек в полосатой арестантской робе и в шапочке без козырька.
– Это мой бедный брат на царской каторге. Ты, видимо, слушала от Виктора о его судьбе...
– Да, да, – прошептала Маша, – я знаю... – Анна Семеновна долго молча смотрела на лицо
брата, продолжая гладить фотографию, потом тяжело вздохнула: – Его давно уже нет в живых...
– Как?! – подняла брови Маша, – Виктор мне говорил, что Ваш брат. . возможно, послан...
– Я знаю, Машенька, – перебила ее Анна Семеновна. – Но это детский бред, правда, мы пока
его не разочаровываем, пусть живет своей мечтой.
Она, продолжая гладить фотографию и глотая слезы, помолчав, тихо сказала:
– Наш друг доверительно рассказал, что Яна убили еще в тридцать восьмом, а его жена
покончила с собой в лагере Алжир.
– Где?! – изумленно прошептала Маша, – в Алжире?!
– Да, моя девочка, в Алжире. Так заключенные там, несчастные люди, прозвали Акмолинский
Лагерь Жен и Родственников так называемых врагов народа.
– Но... что ее заставило? – опять шепотом спросила Маша.
– Ох, Машенька! – вздохнула Анна Семеновна, – и зачем я все это тебе рассказываю! Грех на
душу беру.
– Ну, что Вы, Анна Семеновна, я ведь все понимаю... не маленькая.
– Была она очень интересной женщиной. Красота, Машенька, не всегда благо. В этом проклятом
Алжире ей не давала прохода местная гулаговская шпана и довели ее до ручки... Понимаешь? Она,
бедная, не выдержала и запустила себе в вену иголку.
– Какой ужас! – воскликнула Маша.
Анна Семеновна внимательно посмотрела на ее испуганное лицо и еще раз подумала: " Зачем я все
это ей рассказываю! Кто меня тянет за язык... Жалкая истеричка!".
Они надолго замолчали. Маша была потрясена всем услышанным.
* * *
Через несколько дней после отъезда Виктора Маша на том же вокзале провожала Анну Семеновну
в Челябинск. Прощаясь и целуя Машу, она говорила:
– Я счастлива, что Витя любит такую чудесную девушку, как ты, Машенька. И я всем сердцем
желаю, чтобы все ваши мечты сбылись. Ты меня понимаешь?
– Да, конечно, – отвечала смущенная Маша. – Я тоже... надеюсь, Анна Семеновна.
– Так и будет, так и будет, Машенька, – говорила Анна Семеновна, гладя ее по плечу.
ГВАРДИИ СТАРШИЙ ЛЕЙТЕНАНТ
Часть вторая
До Саратова тащились четверо суток. Дергаясь и содрогаясь, поезд остановился наконец где-то на
запасных путях. Виктор не стал ждать покуда поезд подадут к перрону, он подхватил свой чемоданчик
и спрыгнул на рельсы. Все пути были наглухо забиты составами. Многие из них состояли из
пассажирских и товарных вагонов. Бог знает, к каким только железным дорогам не были они
приписаны до войны. И к южным, и к северным, и к западным, и к восточным. Возле некоторых
вагонов толпились измученные долгой дорогой эвакуированные. Они вылезали из душных и
опостылевших им вагонов подышать свежим воздухом, набрать в чайники и котелки вокзального
кипятка, да купить, если повезет, свежую газету. Маневренные "кукушки" перекликались
тревожными гудками. По графику проходили здесь только воинские и санитарные эшелоны, да и те
нередко простаивали многими часами и сутками.
Виктор быстро зашагал по пропитанным дегтем шпалам в сторону вокзала.
На перроне и в залах ожидания сотни людей сидели, лежали, спали, закусывали. Многие стояли у
закрытых касс и газетных щитов, двигались вдоль и поперек, толкаясь и мешая друг другу. Много
было военных. По их видавшим виды сапогам и шинелям, выгоревшим на солнце пилоткам и
обветренным лицам было видно, что они "оттуда".
Балансируя между тюками, чемоданами, лежащими и сидящими на полу людьми, Виктор вышел
на привокзальную площадь. По площади сновали прохожие, к тротуару приткнулось с полдюжины
"эмок" и "газиков". Чуть поодаль, у складских помещений, стояли несколько полуторок и ломовых
извозчиков. Виктор подошел к пожилому постовому милиционеру и спросил, как добраться до
пристани. Тот гостеприимно козырнул: – До пристани у нас, как до города Рима, ведут все пути, – и
стал объяснять дорогу.
Виктор шел по каким-то окольным улицам и только тогда заметил, что в Саратов-то, оказывается,
уже почти пришло лето. Вдоль старых деревянных заборов нависали распустившиеся ветви сирени и
акаций. От них на тротуарах дрожали узоры теней. Вдоль обочин дороги зеленели лопухи и крапива.
Возле одного из домов пощипывал травку привязанный веревкой к забору костлявый козел. Многие
прохожие были в картузах и сапогах бутылками, шалях и длинных, почти до земли, юбках. Во всем
этом Виктору виделось что-то истинно волжское, от Фомы Гордеева. Но когда он вышел на
центральные улицы города, картина резко изменилась. Большинство прохожих по внешнему виду
были типичными горожанами. Среди них часто угадывались эвакуированные. Их можно было узнать
по говору и выражению лиц, усталых и в то же время любопытных. Дребезжали трамваи, сигналили
автомашины, по радио передавали письма на фронт.
У спуска к Волге Виктору повстречался гужевой обоз, груженный мешками с мукой. Впереди
верхом на резвом буланом коне ехал подбоченившись усатый чернявый майор, похожий на Дениса
Давыдова... Майор держал в зубах длинный мундштук с самокруткой, игриво поглядывал на
проходящих особ женского пола. Неподалеку от берега дымила высокая фабричная труба, а у ворот
фабрики выстроилась вереница телег с пустыми бочками, судя по запаху из-под рыбы.
А вот и она сама – матушка-Волга!
Виктор видел Волгу впервые. В его сознании она книжно вписалась широким водным раздольем,
по которому плывут лихие и хмельные Стеньки Разина челны, или тянутся огромные баржи
натруженными репинскими бурлаками. Но сейчас он увидел иное. Поверхность Волги не была
зеркальна, как у Москвы-реки. Волга бугрилась небольшими крутыми волнами, похожими на могучие
мышцы. Казалось, что не течение создает эти волны, а сами они, вечные трудяги, неудержимо тянут
за собой матушку-Волгу. Стоя на откосе и смотря на реку, Виктор подумал: "А ведь город Энгельс,
что напротив, это же бывшая Покровская слобода, та самая, которую Лев Кассиль изобразил в своем
"Кондуите". И ему вдруг вспомнился антитифозный плакатик покровских гимназистов: "От чистоты
хорошей не бывает вошей. Тиф приносит вша. Точка и ша!".
* * *
Училище располагалось на противоположной от Волги окраине города. За высокой деревянной
оградой высились два трехэтажных кирпичных здания, а метрах в ста от них белели двухэтажные
домики для семей комсостава. Здесь же была почта, куда Виктор, как и все другие новички, первое
время бегал почти каждый день, опуская в большой деревянный почтовый ящик треугольники своих
писем и получая в окошечке у смешливой и очаровательной блондинки с ямочками на щеках ответы
из дома. В девушку по этим причинам были влюблены поголовно все новички, тем более, что, по их
общему мнению, она была вылитая молодая кинозвезда Людмила Целиковская.
Училище было конноартиллерийское, поэтому в другом конце территории военного городка
находились конюшни – несколько длинных кирпичных сараев. Неподалеку от зданий казарм был
сооружен под легким навесом летний кинозал без стен. Там иногда показывали фильмы и военную
кинохронику.
Но все это было потом. А пока в проходной училища Виктор Дружинин предъявил дежурному
курсанту свои документы. Дежурный внимательно их прочитал, вернув, весело подмигнул и спросил:
– Закурить будет? – Виктор протянул ему пачку "Беломора".
Он взял две папиросы, одну заложил за ухо, другую всунул в рот:
– Спасибо, а то махорочка кончилась. Идите до дежурного по училищу, вон там, за углом налево.
Ну бывайте! Ще увидимся, тогда и рассчитаемся.
Дежурный по училищу лейтенант, ознакомившись с документами, усадил Виктора на прохладный
клеенчатый диван и стал расспрашивать о Москве. Потом он коротко рассказал историю училища,
упомянув при этом, не без гордости, имена нескольких высших артиллерийских начальников, бывших
курсантов. В конце беседы дежурный пожелал курсанту Дружинину успехов в боевой и политической
подготовке, вызвал дневального и приказал отвести новичка в карантин.
* * *
В тот же день Виктор перезнакомился со всей "карантинной командой", которая с ходу
"расстреляла" весь его табачный запас – четыре пачки московского "Беломора". Узнав, что Виктор из
Москвы, они забросали его вопросами, что там и как...
– А ты Сталина видел? – поинтересовались многие из них.
– Видел, – сказал Виктор.
– Да ну?! Врешь! А где ты его видел? – раздались голоса.
Виктор хотел было рассказать им, что видел он Сталина на предвоенных парадах, но, вдруг
подумав, что это слишком обыденно, а потому неинтересно, решил прихвастнуть:
– Было дело... – загадочно произнес он.
– Они с неподдельным интересом и уважением поглядели на Виктора и кто-то доверительно
спросил: – Ну как он... там?
– Ничего, – пожал плечами Виктор, – живет в Кремле... командует. . курит трубку. . в общем,
как обычно.
Собеседники задумались, собираясь узнать у Виктора более интимные подробности о жизни
вождя. Виктор это понял и, решив переменить скользкую тему, стал им подробно пересказывать
содержание кинохроники о разгроме немцев под Москвой, которую он знал почти наизусть, так как
ходил в "Ударник" смотреть ее много раз. В тот же день его окрестили "Москвичом", пополнили
общий "котел" его домашней провизией и определили место на нарах.
Так началось его карантинное житье. Днем они убирали территорию военного городка, строили
коновязь, разгружали баржи на Волге. А по вечерам, после отбоя, для развлечения общества
рассказывали по очереди всякие героические были и небылицы, в основном из фронтовой жизни,
большим спросом также пользовался какой-то старинный пухлый роман без начала и конца о
любовных похождениях блестящих дореволюционных кокоток высшего света. Иногда они пели под
аккомпанемент Виктора на бесхозной гитаре, у которой недоставало двух басовых струн.
Незадолго перед концом карантина у них случилось ЧП. Дежурный по карантину обнаружил, что
из общего "Сидора", в котором хранились продукты будущих курсантов, исчез большой шмоток сала.
Дежурный доложил об этом "старшому" карантина, которого ребята сами выбрали. Это был
фронтовик лет тридцати с медалью "За отвагу, двумя красными ленточками на груди за ранения и
"буденовскими" усами. Узнав о пропаже, он приказал дежурному построить карантин:
– Будем гада стыдить и обнаруживать. За такие дела нужно ноги вырвать и спички вставить!
Когда все были построены, Старшой, наливаясь багровым гневом, стал держать речь:
– Товарищи будущие курсанты и командиры! Что же это у нас получается? Стыдно и позорно! И
мне даже перед вами стыдно об этом говорить. Но, так как я есть выбранный старшим, я скажу.
Какой-то жалкий жлоб украл из нашего "Сидора шмот сала! Дело не в шмоте сала, а в боевом
товариществе. Ведь все мы будем скоро похлебку из одного котла хлебать, а на передовой фрица бить.
Как же можно? Это же ужасный стыд и позор! Я, конечно, – знаю, что этот жлоб не выйдет сейчас из
строя и не станет перед нами на свои колени. У него кишка тонка. А потому я так ему скажу: – Беги,
гад, из наших честных боевых рядов к чертовой матери! А не убежишь – все равно найдем и будет
тебе хана. Все едино, штрафная рота по тебе плачет. И за воровство, и за побег! Беги, гад, отсюда,
чтобы наши глаза тебя не видели. Правильно я говорю? – обратился он к строю. – Согласны с моим
непреклонным решением?!
Строй одобрительно загудел.
– Ну, тогда решено и, как говорится, подписано! – закончил свою речь Старшой. – А теперь рр-
а-азойдись!
Чувствуя себя без вины виноватыми и стыдясь глядеть друг на друга, все разбрелись по своим
нарам. В тот вечер в карантине было необычно тихо. Никто не рассказывал баек и анекдотов, долго с
бока на бок без сна вертелись в ту ночь ребята на нарах. Не спалось...
На утренней поверке Старшой вызывал всех из строя по списку. Двадцать третий по списку из
строя не вышел. – Все ясно! – крикнул Старшой, – туда ему гаду и дорога!
Ребята в строю повеселели. Сосед Виктора, бывший саратовский студент, толкнул его локтем:
– А Старшой-то! Великий психолог, а?
– Точно, – улыбнулся Виктор, – а он, случайно, не твой однокашник?
– Отнюдь, – засмеялся студент, – он, очевидно, грыз науку в другом вузе...
– Вай, вай, – крикнул тбилисец Тохадзе, – он же, проклятый, рядом со мной на нарах храпел!
Зачем я, несчастный, не удавил его своими руками!
– Век живи, век учись, – все равно дураком помрешь, – угрюмо проговорил некурящий
Прохоров, бухгалтер из Сызрани.
– Интересно бы знать, откуда родом этот выродок? – громко крикнул рыжий курсант по
фамилии Глейзер, семья которого эвакуировалась из Гомеля в Энгельс.
– Не из твоего ли Гомеля? – ехидно спросил кто-то и засмеялся.
Глейзер обиделся:
– А что ты знаешь, шмаровоз, за мой город Гомель, который фрицы запалили и сожгли ?!
– Прекратить разговорчики! – крикнул Старшой. – Смирн-о-а! На пра-а-ву! На завтрак с песней
шаго-ом арш! Москвич, запевай!
Виктор за время карантина часто исполнял здесь под гитару популярные песенки из любимых
кинофильмов и настолько в этом преуспел, что около его нар каждый вечер стали собираться
многочисленные любители не только эстрадного соло, но и хорового искусства... Поэтому приказание
Старшого он воспринял как должное и карантинная команда с песней о трех танкистах, лихо и
дружно отбивая шаг, продефилировала к зданию училища, где располагалась столовая.
* * *
О ЧП в карантине был издан строгий приказ по училищу, в котором сообщалось, что дезертир
пойман в Саратове, осужден и направлен в штрафную роту.
– Его там научат свободу любить, – прищурился Старшой, – куркуль тамбовский.
* * *
Наконец настал желанный день, и новобранцы принимали присягу. Виктор вышел из строя и
получил из рук комиссара училища кожаную папку с текстом присяги.
– Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, – громко прочитал он, —
принимаю военную присягу и торжественно клянусь... – Вдруг Виктор почувствовал в горле ком, а
на спине мурашки. Он кашлянул, с трудом проглотил этот чертов ком и лишь после того, не узнавая
собственного голоса, сумел дочитать текст до конца. Вернувшись в строй, со злостью на себя,
подумал: "Что это я так распсиховался, позорник!" Но, наблюдая за остальными, постепенно
успокоился, решил, что он, пожалуй, был не так уж и плох. Во всяком случае, поклялся не хуже
других.
После присяги их переселили из барака в казарму. Выдавая в каптерке своим новым подопечным
курсантскую обувку и одежку, пожилой каптенармус говорил: – Кубари, ребятки, получить – не
поле перейтить. А потому, тем, кто сейчас дюже гладкий, хочу дать свой честный совет. Амуницию,
тем паче, штаны-галифе не берите на бабий манер по фигуре, а берите вершка на два меньше. А то
может конфуз выйти, руками их держать не станешь, а они подлые и сползти могут при строевой-то
подготовке или при физкультуре. Что тогда делать будешь? Пузо-то здесь быстро спадет. Так что
поимейте в виду мой совет.
* * *
Началась курсантская жизнь. Подъем в шесть – физзарядка, – чистка и кормление коней,
завтрак, занятия, обед, мертвый час, занятия, ужин, второе кормление коней, самоподготовка, и,
наконец, отбой. Едва забравшись на "второй этаж" до своих нар, Виктор проваливался в тяжелый
беспробудный сон.
Особенно трудно давалось ему, городскому, конное дело. Чистить и кормить коня он научился
быстро, ему даже был по душе теплый пряный запах конюшни, но вольтежировка и езда без стремян
были для него сущей пыткой. На его нежных городских ягодицах образовались волдыри и
кровоподтеки.
Они мучительно ныли и днем и ночью, мешали не только сидеть, ходить и лежать, но и стоять в
строю.
– Курсант Дружинин! – гремел бравый помкомвзвода из бывших фронтовиков, не жалующий
почему-то бывших горожан. – как Вы стоите в боевом строю?! Почему зад отклячили, як та торговка
на рынке в городе имени товарища Энгельса? Вам, мать-перемать, не на боевом коне скакать, а давить
тем задом клопов на городском мамкином диване! А ну, подтянитесь, подбородочек подвысь! Кому
говорю!
Стиснув зубы от боли и обиды, Виктор со злостью думал: "Можешь, можешь, черт толстокожий,
бурбон рязанский. Но будет и на моей улице праздник!
Первый месяц был для него страшным сном. Ему порой стало казаться, что он уже не он, а что-то
вроде того оловянного солдатика с оторванной оловянной косичкой и кривой ногой из его старой
картонной коробки, которого он во время своих младенческих домашних баталий всегда ставил на
самый-самый левый фланг или даже отправлял в обоз... Он стал внимательно приглядываться к
товарищам по взводу, желая угадать, а как они... "Неужели я хуже всех, неужели я такой хлюпик?!"
Письма, которые Виктор получал от родителей из Сибири и от Маши из Москвы, казались ему
весточками из другого мира. В той прекрасной жизни его звали Витькой, Витенькой, иногда
Маркизом, там он был свободным, как птица, и при случае мог за себя постоять. А здесь... Да что там
говорить, скорее бы на фронт. В своем карманном годовом календаре он стал зачеркивать каждый
прожитый день. Но, черт возьми, как же их еще много оставалось, этих дней и ночей!.. Но в письмах
Виктор никогда и словом не обмолвился о своем житье-бытье и настроении. Наоборот, все его письма
были розовыми, безоблачными и даже не без юмора. Со временем он стал замечать, что ставя точку в
таком жизнеутверждающем и бодром послании, он и на самом деле чувствовал себя лучше и
уверенней. Слова, которые шли у него от рассудка, каждый раз все больше и больше утверждали его в
том, что все должно стать именно так, как он пишет. Писать такие письма стало для него
необходимостью, они помогали ему обретать себя.
* * *
Большинство преподавателей училища были коренными ленинградцами. Это были кадровые
военные интеллигенты, любящие и отлично знающие свое дело. У всех у них были прозвища,
которые они, по словам старожилов училища, привезли с собой из Ленинграда. Как эти прозвища
стали известны курсантам военных лет, одному богу известно, то ли по курсантской цепочке – от
выпуска к выпуску, то ли виной тому – старики каптенармусы. Так или иначе, но прозвища эти были
по точности воистину артиллерийскими, не в бровь, а в глаз...
Самыми любимыми преподавателями были Тактик и Артиллерист. Майор, преподающий тактику,
любил блеснуть своим знанием истории и эрудицией и, очевидно, потому звался Ортодоксом. Он
очень следил за своей внешностью и был по-офицерски элегантен. Однажды Виктор на его занятии
вызвался определить по карте координаты условного противника. В ответ услышал его грассирующий
голос:
– Побойтесь бога, друг мой! Ведь огел не ловит мух. Расскажите-ка лучше нам о погядке
гасположения дивизиона в случае пгогыва двух взводов вгажеских танков.
От него они услышали и такую, сказанную к подходящему случаю, историческую справку из
Петровского решпекта о параде: "...а сзади идут каптенармусы, лекаря, костоправы и прочая
нестроевая сволочь..." – Что касается меня, – сказал, улыбаясь, майор, – то я на месте Его
импегатогского величества заменил бы последнее слово более лояльным – "Гать" (Рать).
Часто он повторял им слова Максима Горького о том, что талант – это вера в свои силы. – В бою
это особенно важно, – говаривал он. Они любили его уроки и в классах, и в поле.
