Текст книги "Наследник"
Автор книги: Владимир Малыхин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)
посторонних глаз. Она верила этим людям, как и отец". Он долго и внимательно рассматривал
знакомые лица, потом бережно сложил их обратно в конверт и положил в свой карман. Продолжая с
возрастающим интересом просматривать дорогие его сердцу семейные реликвии, он увидел толстую
тетрадь в коричневой коленкоровой обложке. На первой странице большими печатными буквами
было старательно написано: "Дневник". А сверху в правом углу Виктор прочитал эпиграф: "Как
басня, так и жизнь ценятся не за длину, а за содержание. Сенека". Виктор узнал почерк матери и
грустно улыбнулся: "Не могла без мудрых изречений и афоризмов". Он никогда не видел этот дневник
и не слышал о нем. Медленно перелистывая листки тетради и с трудом разбирая выцветшие от
времени чернильные строки, Виктор читал о том, как она приехала жить и учиться к брату Яну в
Москву, как сдавала вступительные экзамены в первую советскую женскую гимназию и допустила на
экзамене по русскому грубую ошибку, написав слово "гитара" через "д". Кое-что из того, что было
написано в дневнике, Виктору было известно из домашних разговоров и ее рассказов. Знал он,
например, об эпизоде ее знакомства со своим будущим мужем на новогоднем балу в военной
академии. Она писала об этом очень подробно, описывала как он к ней подошел, как на нее взглянул,
как пригласил ее на танец и как они, позабыв обо всем на свете, танцевали вальс. Разбирая ее записи,
Виктор с удивлением узнал, что у матери в двадцать третьем году оказывается случились
преждевременные роды и родился мертвый ребенок. Врачи объявили страшный приговор: детей у нее
больше не будет! Не вникнув поначалу в смысл прочитанного, Виктор продолжал читать дальше. Он
узнал о том, как они мучительно переживали то, что случилось... и вдруг. . он прочитал эту фразу
дважды, трижды... Анна Семеновна писала: "Но Судьбе было угодно вернуть нас к жизни...
Нежданно-негаданно она ниспослала нам... Наследника, чудесного полугодовалого малыша – сына
безвременно погибших наших дорогих друзей. Бедные, бедные Петя и Катюша! Кто мог представить
такой трагический их конец. Боже, как сложна Жизнь!".
Виктору показалось, что он что-то не так понял. Он прочитал эти строки еще и еще. Сопоставил в
уме даты преждевременных родов и своего рождения. Получалось, что этот Наследник он сам... У
него перехватило дыхание, лицо его вспыхнуло, лоб покрылся испариной. Сердце забилось тяжело и
тревожно:
– "Что за чушь! – пробормотал он. – Какой еще Петя?! Какая Катюша?! Что за ересь?!
Виктор дрожащими руками приблизил тетрадку к лицу и впился в нее лихорадочно горящими
глазами. Чтобы увериться в том, что это какая-то нелепая ошибка, он начал быстро перелистывать
страницы дневника и бегло читать все подряд. Но Анна Семеновна долго не возвращалась к этой
теме. Она писала о том, как он рос, набирал вес, как учился. Как болел скарлатиной и свинкой... И
вдруг! У него опять перехватило дыхание. Он нашел то, чего так жадно искал и так не хотел
находить... Анна Семеновна писала: "Мы решили обменять "барские покои" на небольшую квартирку
в Замоскворечье. Это необходимо сделать ради нашего малыша. Он никогда не должен узнать нашу
святую тайну".
Виктор уткнул лицо в ладони и долго сидел так, не двигаясь. Потом резко поднялся, с трудом
свернул толстую тетрадь в трубку, сунул в карман и с опаской поглядывая на спавших Машу и
Василия, осторожно вышел из квартиры. Дверь в котельную, куда направился Виктор, была еще
закрыта, знакомый ему с детства старый истопник Тихон еще спал. Виктор долго, но негромко, боясь
обратить на себя внимание, стучал в эту дверь. Ему хотелось, чтобы этот стук слышал только он сам и
старый Тихон. Наконец послышались тяжелые шаги и хриплый кашель. Тихон, не торопясь,
поднимался из подвала. Он отодвинул задвижку и отворил дверь. Увидев Виктора, приветливо
улыбнулся:
– Батюшки-светы! Витька Маркиз! Заходи дорогой, заходи, гостем будешь...
– Ты меня извини, дядя Тихон, за такой ранний визит, – говорил Виктор, опускаясь вместе с
истопником в котельную. – Я сегодня опять уезжаю, хотел что-нибудь узнать о матери... Может,
видел ты ее, разговаривал с ней в последнее время...
Они опустились в котельную и сели за самодельный дощатый столик, покрытый старой
"Вечеркой", на которой стоял жестяной чайник с остывшим за ночь чаем, такая же кружка и блюдце с
несколькими кусочками сахара.
Тихон закурил, помолчал и вздохнул:
– Я ее часто видел, скучала она по тебе... Собиралась поехать навестить, да вот, видишь, не
привелось...
Слушая Тихона, Виктор приоткрыл дверцу котла и задумчиво глядел на гудящее там яркое пламя.
Потом быстро вытащил из кармана свернутую в трубку тетрадь и бросил ее в огонь. Прикрыв дверцу
котла, повернулся к Тихону и сказал:
– Извини, дядя Тихон, что разбудил в такую рань.
Старик махнул рукой.
– Да будет тебе, Витя. Ты скажи-ка лучше, как с квартирой-то будет? Не отберут?
– Да нет, не должны, – рассеянно ответил Виктор, думая совсем о другом... а в сущности зачем
она теперь мне?
– Ну ты не глупи, малец, – нахмурился Тихон. – Здесь твой отцовский дом. Понял? Москва она,
брат, всегда Москва...
Виктор попрощался со старым истопником, быстро вбежал по крутым ступеням лестницы и
остановился на пороге котельной, облегченно вздохнув полной грудью, подставил разгоряченное
лицо свежему предрассветному ветерку.
* * *
Собирая вечером в дорогу вещи, Виктор снял со стены портрет Георгия Николаевича и Анны
Семеновны и, упаковывая их в чемодан вместе с альбомом и папкой с пожелтевшими письмами и
мандатами, сказал:
– Отец и мать должны быть с нами!
– Конечно, – ответила Маша, – и этот зверь тоже, – показала она пальцем на большого
плюшевого Мишку, который сидел на пуфике и глядел на них грустными глазами.
Маша взяла его на руки и потрепала за мохнатое ухо:
– Тебе здесь, дружок, одному делать нечего. С нами тебе будет лучше...
* * *
Виктор Дружинин лежал на верхней полке и смотрел на быстро проносящиеся мимо верстовые
столбы, медленно плывущие вдали леса, поля, деревушки. Внизу пили чай и негромко беседовали
Маша и Василий.
Поезд шел с большой скоростью, вздрагивая на стрелках и оглашая окрестность протяжными
тревожными гудками. В стремительном перестуке колес Виктору явственно слышалось: "На-след-ник
, "На-след-ник", На-след-ник"... Это слово с тех пор, как он прочитал дневник Анны Семеновны, не
давало ему покоя. Радостный крик ее души не мог победить в нем чувства ревнивой и горькой обиды.
На кого, он и сам того не ведал...
Убаюкивающий перестук колес постепенно терял для него навеянный тяжелыми думами смысл.
Виктор впервые за последние дни и ночи забывался в тревожно-чутком полусне. Поезд шел на
Восток.
* * *
Был зимний солнечный воскресный день пятьдесят первого года. Виктор и Маша проводили его у
Татьяны Михайловны и Арменака Макаровича Погосьянов. Хозяину дома в этот день исполнилось
семьдесят. Читатель, очевидно, помнит, как в суровые октябрьские дни сорок первого Георгий
Николаевич Дружинин уговорил их уехать в эвакуацию с его заводом. С тех пор и жили они в том
небольшом сибирском городке. Как и многие другие заводчане, они жили на квартире в деревне
неподалеку от городка. Летом Арменак Макарович ездил на работу на велосипеде, а зимой – на
"рабочем поезде" из трех вагонов, который курсировал здесь утром и вечером по специально
протянутой узкоколейке.
Виктор и Маша любили бывать у них в избе.
– Я здесь чувствую себя, как в родном доме, – сказал однажды Маше Виктор, – только в глаза
Татьяны Михайловны смотреть нет сил, они у нее, как неподвижные лесные озера.
– Ты прав, – грустно сказала Маша, – а когда она смотрит на портрет Гургена, я готова реветь
белугой.
* * *
Их единственный сын, закадычный друг Виктора Гурген, погиб в последние дни войны под
Берлином. Эта трагическая весть потрясла Татьяну Михайловну и Арменака Макаровича. Она
надолго слегла в больницу, а он за несколько дней поседел, как лунь и все ночи проводил у ее
больничной койки. Виктор тоже очень тяжело переживал гибель своего лучшего друга и долго не мог
осмелиться навестить стариков. Когда, наконец, решился на это, он опустился на колено перед
Татьяной Михайловной и со слезами на глазах произнес: Мама Гургена – моя мама. Если не
возражаете, я теперь буду Вас так называть. Можно? – Она погладила его по голове, потом прижала
к груди и прошептала: – Спасибо тебе, сын мой, у тебя благородное сердце, недаром наш Гургенчик
любил тебя, как родного брата.
* * *
Перед обедом Виктору захотелось пробежаться на лыжах.
Справа тянулся густой хвойный лес, а слева, до горизонта, сверкала голубыми и золотистыми
солнечными зайчиками снежная равнина. Он шел на лыжах и поглядывал на покрытые снегом
тяжелые ветви сосен и елей. Вдруг ему вспомнились пушкинские строки: " ...там чудеса; там леший
бродит, русалка на ветвях сидит. ." – Хорошо бы забраться в какую-нибудь лесную избушку на
курьих ножках, – подумал он, – и, как мечтал поэт Саша Черный, проспать там без снов и,
любопытства ради, проснуться лет через сто...
Эти невеселые мысли пришли к нему не случайно. Прошедший год был для него трудным. В
январе его назначили начальником механического цеха – самого крупного на заводе. Работы было по
горло, он пропадал на заводе с утра до вечера, хотел доказать, что в нем не ошиблись. А тут еще
очередная весенняя сессия в заочном институте. Учился он все эти годы нормально, переходил с
курса на курс без "хвостов". Но на этот раз ему не повезло, не сдал экзамен по политэкономии.
Новым и, пожалуй, самым тяжелым ударом судьбы в том году было для Виктора и Маши
окончательное заключение видного новосибирского профессора-гинеколога о том, что Маша не
сможет больше стать матерью. Узнав об этом, Маша долго была в таком угнетенном состоянии, что он
боялся, как бы она не наложила на себя руки. Однажды он ей сказал: – Хочешь усыновим какого-
нибудь очаровательного пацана или курносую девчушку? – Она ничего не ответила, только глубоко
вздохнула и зябко потуже натянула на плечи пуховую шаль. А он в тот момент с грустью подумал: —
Два приемыша в одной семье!
О тайне своего происхождения он Маше до сих пор не рассказал. Почему он и сам не мог себе
этого толком объяснить. Он не однажды хотел ей рассказать свою родословную, но всякий раз его
сдерживала мысль о том, что сразу же что-то в нем сломается и рухнет, как дерево, у которого
подрубили корни.
...Виктор взглянул на часы: близился час семейного застолья, посвященного юбилею Арменака
Макаровича.
Он обогнул маленькое, похожее на неглубокую тарелку замерзшее озерцо и широким шагом
заскользил по своей прежней лыжне в обратную сторону.
* * *
За праздничный стол Татьяна Михайловна и Арменак Макарович пригласили и хозяев избы, с
которыми все эти годы жили в мире и дружбе. Виктор и Маша были с ними тоже давними знакомыми.
Хозяин избы Тимофей и его жена Нюра, как и почти вся их деревня, работали на заводе. Тимофей,
однорукий инвалид войны, работал там вахтером, а Нюра – уборщицей. Они принесли с собой к
столу боченок квашеной капусты, чугунок ароматной, прямо из печи, вареной картошки и любимый
Арменаком Макаровичем маринованный чеснок. По случаю дня рождения Тимофей принес еще
бутыль самогона, настоенного на какой-то местной ароматной травке, которая, по его словам,
укрепляет жилы и лечит от всех болезней. В подарок Арменаку Макаровичу Нюра поднесла
маленький образок божьей матери в потемневшем от времени серебряном окладе.
Первый тост предложил Виктор, он пожелал имениннику богатырского сибирского здоровья и
долгих лет жизни, и прочитал написанное им поэтому случаю небольшое стихотворение, в котором
желал дорогому Арменаку Макаровичу обрести в его славном жизненном марафоне второе дыхание.
Потом поднялся Тимофей.
– Я человек малограмотный, – сказал он, – а потому точно не знаю, что это за слово, которое
назвал Виктор Георгиевич, но раз он так сказал, значит так надо. А мой тост будет за Победу и нашего
Верховного главнокомандующего, дорогого товарища Сталина, который сделал Гитлеру полный
капут. Ура!
Поднося к губам свою рюмку, Татьяна Михайловна грустно посмотрела на увеличенную и не
очень хорошо отретушированную местным художником фотографию Гургена, висевшую в красном
углу избы и лишь потом ее выпила. Когда все выпили, Арменак Макарович вздохнул, помолчал и,
положив руку на плечо Тимофея, сказал:
– Капут Гитлеру, Тимоша, сделал не один Верховный главнокомандующий. Победу, друг мой,
завоевал и ты, и мой Гургенчик, и Витя, и Нюра, и Маша. Все понемногу, весь народ... Ты меня
понял?
– Понял, – мотнул головой Тимофей, – я это понятие имею. Но... товарищ Сталин всему голова!
Если б не он, фрицы и досюда бы дошли. Хана была бы без него.
– Дошел бы, да не дошел! – звонко сказала Нюра, желая поддержать Арменака Макаровича,
которого она глубоко уважала за его седины, всегда неторопливую вдумчивую речь и заграничные
слова, которые она хотя и не понимала, но которые вселяли в нее еще большее к нему уважение.
Маша предложила тост за всех погибших на войне героев. Выпили, как и принято в таком случае,
стоя, не чокаясь. Потом Нюра принесла гитару и под аккомпанемент Виктора, негромко завела свою
любимую песню:
– По тихим степям Забайкалья, где золото роют в горах...
Нюре пытался подпевать охмелевший супруг, но на этот раз у них семейного дуэта не получилось
и Тимофей безнадежно махнул рукой, встал и сказал:
– Извините... Спасибо, конечно, за компанию, а я, однако, пойду. . чуток прилягу. .
Нюра подбежала к нему, подхватила его под руку и смущенно сказала:
– Вы уж извините его, бога ради, он ведь у меня раненый и контуженый...
– Что Вы! Что Вы, Нюрочка! – подняла руки Татьяна Михайловна. – О каком извинении Вы
говорите! Проводите Тимофея Федоровича отдохнуть и приходите к чаю, мы Вас ждем.
У дверей Тимофей оглянулся и хрипло запел:
– Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова-а-а...
– Иди, иди, чертушка безрукий, – выталкивая его за дверь говорила Нюра. Слово "нальем” он
пропел уже за дверью.
Арменак Макарович и Виктор вышли на веранду покурить. Некоторое время они молча курили.
Наконец Арменак Макарович задумчиво проговорил:
– Я, Витя, хочу с тобой поговорить по душам. У меня, сынок, она болит, ...очень болит. . Тебе я
верю, а потому хочу облегчить душу. . Я, как ты знаешь, человек беспартийный и твой отец, глубоко
уважаемый мною Георгий Николаевич, в шутку, а может быть, и не в шутку, называл меня "ББ".
– "ББ"?! – удивленно спросил Виктор, а почему?...
– В его переводе это означало – беспартийный большевик, – улыбаясь проговорил Арменак
Макарович. – Ты не смейся, – продолжал он, – твой отец кое-чему меня научил. Я многое
передумал после бесед с ним. Ему было легче жить, чем мне, у него была идея, которой он посвятил
всего себя. Это прекрасно. Без веры жить нельзя. Поэтому я очень ему завидовал...
– А у Вас, разве нет веры, Арменак Макарович? – спросил Виктор.
Арменак Макарович глубоко вздохнул в себя дым самодельной папироски, помолчал и медленно
проговорил:
– Откровенно говоря, Витя, моя вера без глубоких корней, моя вера – это вера в таких людей, как
твой отец... Мне хочется верить, что они смогут достичь своих благородных целей. Ты меня
понимаешь?
– Понимаю, – кивнул головой Виктор.
– Может быть, я не очень четко излагаю свои мысли, – проговорил Арменак Макарович, – но,
чтобы победила идея, которой посвятил себя твой отец, нужно, чтобы она запала в душу народа.
Понимаешь? В самую его душу!
– Вы имеете в виду Тимофея? – спросил Виктор.
– Вот именно! – вздохнул Арменак Макарович.
– Ведь философия таких, как он – философия люмпена: чем хуже, тем лучше. Он и такие, как
он, отлично помнят, как в тридцатые годы сажали в тюрьмы больших и малых начальников. Их
обвиняли во всех смертных грехах, во всех народных бедствиях и называли врагами народа. А народ
– это Тимофей. А борец за его счастье – товарищ Сталин. Именно такой философией и была
унавожена почва тех страшных лет.
Виктор слушал Арменака Макаровича и его одолевали сложные чувства. В последнее время он,
дитя трех пятилеток, как называл его в шутку Георгий Николаевич, стал о многом задумываться.
* * *
На веранду вышла Маша и сделав игриво книксен, улыбаясь проговорила:
– Самовар на столе, чай подан, господа... Прошу.
– У самовара я и моя Маша... – улыбнулся Виктор,
Арменак Макарович поднялся со стула, взял его под руку:
– Пойдем, мой друг, чай по утверждению китайцев – эликсир жизни.
* * *
В механическом цехе, которым уже почти год руководил Дружинин, работал мастером
шестидесятилетний немец Фридрих Вольф. Он считался одним из лучших стахановцев завода.
История его появления на заводе была по тем временам необычной, и потому ее знали почти все, от
директора до уборщицы. Еще бы – немец на оборонном заводе!
* * *
Фридрих Вольф родился в Поволжье в семье немецких колонистов, поселившихся здесь еще при
матушке Екатерине. Он работал слесарем-сборщиком в железнодорожном депо города Энгельса, был
отличным мастером своего дела, а по убеждению – ярым антифашистом. У него был небольшой
аккуратный домик на окраине города с голубятней и отлично ухоженным огородом. Жена Вольфа
выхаживала поросят какой-то редкой породы и день и ночь копалась на огороде, выращивая на
зависть добропорядочным и трудолюбивым соседям необыкновенно вкусные и сочные арбузы и
дыни. Их тринадцатилетний сын Хельмутучился в школе, любил возиться с "инженер-
конструктором" и мечтал стать полярным летчиком.
Но все перевернула война. На другой же день после нападения Германии Фридрих Вольф сказал
жене:
– Дорогая Хильда, этот бешеный ефрейтор, доннер веттер, не немец, он даже не сукин сын, он
собачий выродок. Ты и Хельмут должны меня понять: я немец и не имею права сидеть сейчас дома.
Мой долг – взять в руки винтовку и идти на войну.
– Делай, мой Фридрих, так, как подсказывает тебе твое доброе сердце, – всхлипнула Хильда
Вольф, а Хельмут поднял в пионерском салюте руку и провозгласил:
– Рот фронт! Ты, папа, всегда был для меня примером. Я горжусь твоим благородным мужеством.
– Спасибо, моя Хильда, спасибо, мой Хельмут, – сказал растроганный Фридрих Вольф и тут же
в их присутствии написал заявление в райвоенкомат с просьбой призвать его в ряды РККА. Но
военкомат не успел призвать Фридриха Вольфа в ряды РККА. Все население немцев Поволжья
изгонялось в глубинные районы страны...
...Семья Вольфов обосновалась в одном из районов Северо-Восточного Казахстана. Но Фридрих
Вольф не мог смириться с тем, что произошло. Он говорил жене:
– Я не хочу сидеть без дела. Я мастер своего дела и хочу, чтобы мне дали мою работу.
Он писал одно заявление за другим в райисполком, военкомат, райком и обком партии – просил
работу. Однажды к ним в район приехал уполномоченный по найму рабочей силы из сопредельной
сибирской области. В райкоме партии ему показали заявления Фридриха Вольфа. Уполномоченный
пожелал увидеть настойчивого немца. Они встретились. Уполномоченный был работником отдела
кадров того самого завода, где директором был Дружинин. Квалифицированные мастера и рабочие
нужны были заводу позарез. Вольф уполномоченному пришелся по душе, он позвонил по телефону
Дружинину, и через месяц все семейство Вольфов переехало на жительство в сибирский городок, где
поднимались цеха эвакуированного завода и где опытный слесарь-сборщик Фридрих Вольф мог с
успехом приложить свои умелые руки. С тех пор он здесь и работал.
...Когда Фридрих Вольф узнал, что начальником его цеха работает не однофамилец, а сын бывшего
директора завода, он подошел к нему со своим сыном Хельмутом и, волнуясь, сказал:
– Ваш отец был большим и добрым человеком, он оказал мне и моей семье честь и доверие,
предоставив возможность работать на этом заводе и бороться против Гитлера. Я высоко чту его
память и доверие его оправдываю. А это мой сын Хельмут, он сейчас работает разнорабочим, но я бы
хотел научить его своей профессии. Назначьте его ко мне учеником. А его мать и моя жена Хильда
Вольф займет его место. Хельмут будет хорошим слесарем. Вот Вам моя рука, – и он протянул
Виктору свою большую и крепкую ладонь.
Виктор пожал его руку, потом поздоровался с Хельмутом и тоже волнуясь сказал:
– Спасибо Вам за добрые слова о моем отце. Я уверен, что он сейчас тоже бы крепко пожал Вам
руку. А Вашу просьбу постараюсь удовлетворить. Надеюсь, что Ваш сын будет достоин своего отца.
– О да, товарищ Дружинин! – воскликнул Хельмут Вольф. – Можете в этом нe сомневаться.
* * *
...Спустя несколько месяцев после подведения итогов квартального социлистического
соревнования, в котором бригада Фридриха Вольфа стала победителем, он в конце рабочего дня
зашел в фанерную каморку Виктора, снял с головы фуражку-тельманку, вытер ладонью лоб и,
стараясь побороть волнение, проговорил:
– Мне уже немало лет и я кое-что повидал на своем веку. . – он еще раз вытер лоб и продолжал,
теребя в руках тельманку: – Я всегда жил работал, как честный человек. Я и воевал бы, как честный
немец. Но меня не призвали в Красную Армию, и я могу это понять... Если бы жив был Ваш отец, бы
попросил рекомендацию у него... Но его уже нет. , И я пришел к Вам... – он опять вытер лоб и
вопросительно посмотрел на Виктора. Виктор встал из-за стола, подошел к Вольфу и, взяв его за
локоть, усадил на стул. Вольф облизал сухие губы и раздельно сказал: – Я... решил вступить в ряды...
ВКП(б)..., то есть ...КПСС...
Виктор еще никому не давал рекомендацию в партию. Ему всегда казалось, что такие
рекомендации, несмотря на Устав, вправе давать только старые большевики. Поэтому просьба Вольфа
его застигла врасплох.
"Как поступить? " – думал он, понимая, что ответить должен тотчас, если не хочет обидеть
Вольфа. А обижать его Виктор не хотел, он уважал и высоко ценил этого дисциплинированного,
добросовестного и честного рабочего человека. "Но достаточно ли этого для рекомендации в
партию?"
– Я еще никому, дорогой Вольф, не давал рекомендаций, – честно признался он, – и для меня
Ваша просьба неожиданна... Я Вас очень уважаю, но... отвечу завтра...
Вольф поднялся со стула и закивал головой.
– О, да! Я Вас хорошо понимаю. Это большая ответственность. Но старый Вольф Вас никогда не
подведет. . Пусть будет так, как Вы сказали.
...Весь вечер Виктор мысленно возвращался к разговору с Вольфом, рассказал Маше.
– Если бы все немццы были такими, как он, – сказала она, – Гитлер никогда бы не стал их
фюрером.
Но после ужина Виктор все же решил посоветоваться с Ноделем.
Выслушав Виктора, Нодель сказал:
– Я этого Вольфа давно знаю, он у меня стенограммы всех партсъездов перечитал. Такие, как он,
в наше время дрались на баррикадах. Я бы дал...
Утром Виктор заверил рекомендацию в парткоме и вручил ее Вольфу:
– Это моя первая в жизни рекомендация, товарищ Вольф, – сказал он, – и я даю ее Вам с
чистым сердцем.
Вольф крепко пожал руку Виктору и путая русский с немецким, медленно выговаривал: —
Спасибо, геноссе Дружинин... Данке шейн... Сегодня у меня... большой гутен таг. . Спасибо!
Виктор улыбаясь, сказал: Ну и зеер гут-..
* * *
В тот тихий и прозрачный августовский день пятьдесят первого года Сталин работал на ближней
даче. В последнее время он любил работать здесь, в Кунцеве. Тихий шелест ветвей высоких
корабельных сосен и густых елей приносили ему душевное равновесие, затихал навязчивый страх за
свою жизнь, который в послевоенные годы особенно остро терзал его и лишал душевного покоя.
Он сидел на веранде в плетеном кресле, перед ним на круглом столике, покрытом белоснежной
скатертью, лежала папка с бумагами, а чуть поодаль стояла ваза с пышным букетом свежих, еще
росистых ромашек, поставленная заботливой рукой многолетней экономки дачи, которая, как и вся
дачная челядь, старалась делать все, чтобы дорогому Иосифу Виссарионовичу здесь было хорошо и
уютно отдыхать и работать. Он откинулся в кресле, прищурившись посмотрел на букет, подумал:
– Старуха Мария Медичи когда-то очень ловко умела использовать такие букетики в своих
коварных целях...
Его мысли нарушил бесшумно вошедший дежурный секретарь, у него в руках был телефонный
аппарат правительственной связи.
– Разрешите, товарищ Сталин? – негромко сказал он. Сталин повернул голову и вопросительно
взглянул на секретаря.
– Старший следователь МГБ по особо важным делам полковник Рюмин настоятельно просит
соединить его с Вами по телефону. Он утверждает, что имеет Вам доложить вопрос особой
государственной важности.
– Рюмин? – переспросил Сталин, вопросительно подняв брови.
– Да, товарищ Сталин, – ответил секретарь.
Пожав плечами, Сталин протянул руку. Секретарь сказал в трубку:
– У аппарата товарищ Сталин. – И он подал Сталину трубку.
– Слушаю Вас, – глухо проговорил Сталин и, сдвинув брови, внимательно слушал то, что
говорил ему Рюмин.
– Хорошо, – наконец произнес он, – приезжайте завтра утром, – и передал трубку секретарю.
Некоторое время молча сидел, нахмурив брови, потом повернул голову к секретарю, и сказал:
– Сделайте так, чтобы об этом визите не знал Абакумов и его аппарат.
– Понимаю, товарищ Сталин. Все будет сделано.
* * *
На следующий день ровно в одиннадцать часов Рюмин был принят Сталиным.
– Что Вы хотите доложить, товарищ Рюмин? – спросил Сталин, внимательно разглядывая
стоящего перед ним по стойке "смирно" полковника, которого он видел впервые.
– Товарищ Сталин, – волнуясь проговорил Рюмин, – я хочу доложить Вам информацию особой
государственной важности. В противном случае, я никогда бы не осмелился...
– Не надо, товарищ Рюмин, – поморщился Сталин, подняв ладонь, – терять время, говорите по
существу.
– Слушаюсь, товарищ Сталин, – сказал Рюмин, вытягиваясь в струнку. – Органами МГБ были
арестованы два врача Лечсанупра Кремля Яков Этингер и Софья Карней, которым было предъявлено
обвинение в неправильном диагнозе болезни товарища Жданова, в результате чего и последовал
роковой исход.
Сталин изменил позу, кресло скрипнуло. Рюмин умолк.
– Продолжайте, – кивнул головой Сталин.
– Подследственные долго отрицали свою вину. Но на днях Этингер попросил свидания со мной и
заявил, что признает себя виновным. Мало того, – товарищ Сталин, – он показал, что в
Главленчсанупре существует преступная группа врачей, поставивших целью уничтожение
руководителей партии и правительства путем применения преступных методов лечения.
Сталин спросил:
– Кто же эти люди?
Этингер назвал профессоров Вовси, Когана, Фельдмана, Гринштейна, Заславского, Шершевского и
некоторых других этой же национальности. В эту преступную группу входят также, по его словам, —
профессора Егоров, Василенко, Преображенский, а также Ваш личный врач профессор Виноградов.
Сталин смотрел на Рюмина острым прищуренным взглядом, посасывая пустую трубку (он недавно
бросил курить по настойчивому совету профессора Виноградова). Рюмин съежился под пристальным
взглядом Сталина и опять замолчал. Сталин спросил:
– Где сейчас этот врач?
– Он умер в Сухановской тюрьме особого режима.
Сталин поднялся с кресла и прошелся по комнате.
– Разрешите продолжать?
Сталин кивнул головой.
– Получив такое исключительно важное признание, – продолжал Рюмин, – я немедленно
доложил об этом министру Абакумову и попросил принять меня вместе с подследственным
Этингером. Абакумов нас принял, я приготовился вести протокол допроса, но Абакумов сказал, что
этого делать не следует. Тем не менее, я кое-что сумел записать. После допроса, когда
подследственного увели, Абакумов приказал мне перевести его из внутренней тюрьмы МГБ в
Сухановскую особого режима.
– Этингер шизофреник, – сказал Абакумов, – и я не хочу, чтобы этот сумасшедший повесил на
нас это выдуманное его больным воображением дело. Пусть он придет в себя и еще раз продумает
свои бредовые показания. Абакумов знал, что делал, он отлично знал, чем это кончится. И как я уже
доложил Вам, товарищ Сталин, – Этингер там вскоре скончался и его дело по инструкции должно
быть сдано в архив... – Рюмин перевел дух, нервно одернул китель и, проглотив нервный ком, —
сказал: – Я считаю, товарищ Сталин, что здесь налицо попытка замять дело... Потому я и решился
побеспокоить Вас...
– Хорошо, товарищ Рюмин, – проговорил Сталин, – продолжая ходить по комнате. Вы
проявили большевистскую бдительность. Но Вы до конца понимаете всю ответственность, которую
взяли на себя?
– Да, товарищ Сталин, – сказал Рюмин. – Для меня долг перед Вами и партией превыше всего.
Сталин слегка поморщился.
– Хорошо, мы разберемся. Можете идти, товарищ Рюмин.
Рюмин четко повернулся и вышел из комнаты. В коридоре он облегченно вздохнул и вытер
влажный лоб. Расчетливый и беспринципный карьерист, он конечно же понимал, что все это "дело"
шито белыми нитками, и является плодом бреда больного, доведенного тюрьмой и допросами до
полубезумного состояния человека. Но желая сделать на этом "деле" карьеру и зная болезненную
подозрительность Сталина, он решил идти ва-банк. Спускаясь по ступенькам дачной террасы к
ожидавшей его машине с фиктивным номером, он решил, что достиг своей цели.
* * *
После ухода Рюмина Сталин еще раз прошелся по комнате, подошел к небольшому круглому
столику в углу комнаты, на котором стояла бутылка "Хванчкары" и ваза с фруктами, налил бокал и не
спеша его выпил, потом сел на тахту, уперся руками в колени и задумался. Перебирая в памяти
фамилии названных Рюминым врачей, он переносся мыслями года на два назад.
...Тогда во время ночного застолья у него на даче, он позволил себе пошутить, заявив, что пришло
и его время уйти на заслуженный отдых. Он помнит, как тогда возмутились все присутствующие за
столом, он помнит их возгласы: Побойтесь бога, товарищ Сталин!". "Подумайте о нашем народе и
народах мира!"... Были и другие восклицания в том же духе. Он слушал тогда эти пламенные возгласы
и думал: "Никто из Вас не говорит правды. Все Вы научились петь мне акафисты, но все Вы ждете
моего ухода... Усмехаясь и поглаживая усы, он тогда сказал:
– Хорошо. Товарищ Сталин учтет Ваши соображения насчет роли личности в истории и
подумает. .
* * *
Через несколько дней после этого эпизода Поскребышев положил ему на стол информацию, в
которой радио Тель-Авива сообщало о том, что по некоторым, пока не проверенным данным,
генералисимусс Сталин подумывает об уходе в отставку. Прочитав информацию, Сталин, помолчав,
сказал:
– Пригласи завтра на ужин всех, кто был тогда. Помнишь?
– Конечно, Иосиф Виссарионович, – развел руками Поскребышев, – служба такая.
Сталин внимательно посмотрел на Поскребышева:
– Врачи говорят, что с утра пить вредно.
– Никак нет, Иосиф Виссарионович, – сказал Поскребышев, вытягивая руки по швам.
