Текст книги "Наследник"
Автор книги: Владимир Малыхин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)
Незадолго до конца сеанса Маша шепнула Виктору:
– Давай потихоньку смотается?
– Куда? – поинтересовался Виктор.
– Ко мне, – шепнула Маша.
– Так поздно? А мать?
– Она сегодня ночует у тетки. Пошли!
Маша взяла его за руку и они, не прощаясь с остальными, пригибаясь, чтобы не заслонять экран,
натыкаясь в темноте на чьи-то ноги, пробрались к концу ряда и выбежали из зрительного зала.
* * *
Маша жила в массивном четырехэтажном сером доме дореволюцинной постройки. Такие жилые
доходные дома в канун первой мировой войны вырастали, как грибы, на шумных московских улицах
и в тихих городских переулках. В них занимали многокомнатные квартиры преуспевающие адвокаты,
врачи, чиновники и отставные военные. Комнаты были с высокими лепными потолками, широкими
окнами, большими балконами и овальными балкончиками, которые поддерживались драконами,
русалками и могучими атлантами. В этих квартирах были огромные кухни, длинные коридоры и
черные ходы на задний двор, которыми, в свое время, пользовалась прислуга, посыльные мальчики из
магазинов, кухаркины дети и ухажеры горничных. В тридцатые годы, когда эти квартиры стали
"коммуналками", в коридорах появились висячие телефонные аппараты, вокруг которых стены скоро
были густо расписаны вдоль и поперек именами, фамилиями и номерами телефонов знакомых и
родственников жильцов. На стенах коридоров висели велосипеды, самокаты и детские санки. Между
многочисленными жильцами таких квартир нередко вспыхивали бурные кухонные сцены, но не
надолго. За годы своего совместного коммунального бытия они настолько сроднились, что долго
обижаться друг на друга не могли, а соседские радости и печали стали восприниматься ими как свои
собственные.
Маша Туманова жила с матерью в двух просторных смежных комнатах в одной из таких квартир.
Ее отец, летчик-полярник, погиб на севере, когда Маше едва минуло шесть лет. Его портрет висел в
столовой над деревянным пропеллером, который когда-то он смастерил своими руками.
... Маша осторожно отперла дверь квартиры, пропустила Виктора вперед и приложила палец к
губам: – Тс..ее! – Они на цыпочках прошли по длинному коридору до дверей ее комнат. Только
войдя в свою квартиру, она перевела дух и облегченно вздохнула: – Слава богу, никого не встретили,
а то завтра бы целый день на кухне полоскали мое нижнее белье... Подожди, я сейчас... – Она вышла
в соседнюю комнату, а Виктор уселся на диван, достал пачку "Беломора", закурил. Он много раз
бывал здесь и при ее матери. Антонина Петровна всегда встречала его очень приветливо, называла в
шутку Машенькиным телохранителем и потчевала вишневым домашним вареньем без косточек.
"Надо было бы позвонить для порядка домой, предупредить, – подумал он со вздохом, – но разве
угадаешь, что у нее на уме...". В этот момент в комнату вошла Маша. Она была уже в легком
шелковом халатике и в туфлях-лодочках на босу ногу. В руках Маша держала небольшой круглый
поднос с уже откупоренной бутылкой "Салхино" и двумя бокалами. – Ого? – удивился Виктор —
значит предстоит пир?! – Предстоит, – сказала она без улыбки. – Я хочу сегодня быть смелой. —
Но Вы, уважаемая Мэри, ведь никогда и не были трусихой! – попытался пошутить он, чувствуя что-
то необычное в ее поведении.
– Нет, была, была! – говорила она, наполняя бокалы вином. – Была, а сегодня не буду! Бери
бокал! Виктор взял бокал и внимательно посмотрел на нее, их взгляды встретились.
– Да, да! – быстро проговорила она, – ты правильно меня понял!
Они обнялись и выпили на брудершафт.
– Иди в ту комнату, – прошептала Маша. – Я запру дверь.
Запирая дверь на ключ, она оглянулась и с досадой проговорила:
– Ну, что ты стоишь, как... столб! Иди же! Я сейчас...
* * *
...И вот прозвенел их последний школьный звонок. Окончен девятый класс. Тот день они почти
всем классом провели в Парке Горького. Танцевали, катались на "чертовом колесе", а потом устроили
веселый пикник на лужайке Нескучного Сада с "Розовым мускатом и мороженым. Под вечер всей
ватагой оккупировали палубу речного прогулочного пароходика и всю дорогу оглашали просторы
речной волны песнями и лихими танцами под гитару.
Виктор ударил по струнам гитары и запел:
Девочку из маленькой таверны
Полюбил суровый капитан,
Девочку с глазами дикой серны,
Легкую, как утренний туман...
Капитан подошел поближе и стал внимательно слушать. – Клюнуло! – шепнул кто-то. Когда
песня закончилась, капитан растрогался, попросил переписать ему слова и даже предложил всей
компании проделать еще один рейс на этой "недостойной его жалкой речной посудине" за его счет.
Предложение капитана с восторгом было принято, и второй прогулочный рейс прошел еще веселее,
чем первый.
С пристани Виктор, Маша, Илья со своей Маей отправились к Виктору домой. Его родители уже
переехали на дачу в Пушкино, и они решили воспользоваться этим удобным обстоятельством. Виктор
нашел дома родительскую бутылку какого-то красного вина. Они выпили за их будущий десятый "Б".
Потом Илья, стоя в проеме открытого окна на фоне бледно-розового куста сирени, глядел на Майю
выпуклым немигающим взглядом сумасшедшего Мавра и декламировал строки Пастернака:
... В тот день тебя от гребенок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Таскал за собой и знал на зубок,
Шатался по городу и репетировал.
Майя, широко распахнув глаза, влюбленно смотрела на Илью, как на бога, или в худшем случае,
как на забежавшего сюда "на огонек" самого Бориса Пастернака. Но скоро девушки заторопились
домой. Никакие уговоры не помогли, друзьям пришлось со вздохом согласиться и проводить их до
метро. – Могли бы и остаться, – ворчал Илья на обратном пути. – Не надо было смотреть на них
глазами льва холостого, – засмеялся Виктор. Дома они сыграли с горя на сон грядущий пару партий
в шахматы и улеглись спать.
* * *
Разбудил Виктора Илья:
– Вставай, маркиз! – тормошил он его, срывая одеяло. – Тебя к телефону требует какой-то
незнакомый мужик. – Да вставай же ты, черт!
Ничего не понимая спросонья, Виктор вскочил и подбежал к телефону. Звонил секретарь парткома
завода, где работал отец.
– Виктор, – сказал он, – сегодня отец должен приехать в город, так ты ему скажи, чтоб немедля
мне позвонил. Война, брат, началась! Вот, брат, дела-то какие. А в двенадцать ноль-ноль включай
радио, будут передавать правительственное сообщение.
В трубке послышались частые гудки. Некоторое время, ошеломленный известием, Виктор молчал.
Илья вопросительно смотрел на него.
– Война! – прошептал Виктор, – понимаешь, война!!
Они молча быстро оделись и выбежали во двор.
Во дворе было солнечно. Шелест старых лип и тополей сливался с громким птичьим щебетаньем в
радостную утреннюю мелодию. Солнечные дрожащие блики, осевшие на землю сквозь листву, были
похожи на огромных золотисты» бабочек, опустившихся откуда-то с голубых небесных высот. Ребята
уселись на скамейку, закурили, пряча папироски в ладонях. Известие о войне показалось им в эти
минуты противоестественным, нереальным.
– Слушай, маркиз, а может быть, этот дядька того? – сказал Илья и повертел пальцем у виска.
Виктор не успел ответить. Они увидели, как по Ордынке пронеслась защитного цвета "Эмка", потом
услышали, как она где-то за углом со скрипом затормозила и дала тревожный сигнал. Тишина
дрогнула. Птицы смолкли. Ребята переглянулись.
– Нет, – сказал Виктор, – партийный секретарь не "того", он мужик правильный, трепаться не
станет.
Из подъезда вышла пожилая женщина с белым пуделем на поводке. Собачка зло тявкнула на ребят,
подбежала к углу дома и подняла заднюю лапку. Из раскрытого окна второго этажа донеслась
знакомая мелодия танго "Дождь идет".
Ребята поглядели друг на друга и пожали плечами. Скоро приехал Георгий Николаевич. Он еще
ничего не знал. Они ему рассказали о звонке секретаря. Он тут же набрал номер телефона, с минуту
слушал:
– Сейчас еду, – наконец глухо проговорил он, – а ты созывай членов парткома и готовьте
митинг.
Он положил трубку и, стоя у раскрытого окна, некоторое время задумчиво смотрел в сад. Ребята
подошли к нему. Илья спросил:
– Как Вы думаете, Георгий Николаевич, наши танки уже идут на Берлин?
Дружинин повернулся к Илье, поглядел на него рассеянным взглядом и проговорил:
– Да-а-а, ребятки... такие-то дела...
– Но ведь мы же их все равно разгромим в пух и прах! – крикнул Виктор. – Ведь верно?!
– Верно, верно, – проговорил Георгий Николаевич. – А пока отправляйся сейчас же в Пушкино
и сиди там. Учти, чтобы никакой паники! Будь возле мамы. Ты сейчас ей нужнее всех. А я постараюсь
приехать завтра.
И он уехал. Илья помчался к себе домой, а Виктор – на дачу. Он решил проехать до центра на
трамвае. Хотелось посмотреть, что происходит в городе, где-нибудь перекусить, а уж потом – на
вокзал. Прохожие спокойно шли по своим делам, не ведая, что произошло. Он добрался до знакомого
кафе на площади Пушкина, что-то там на ходу проглотил и выскочил на площадь. У памятника
Пушкину, как всегда, лежали живые цветы, молодые папы и мамы баюкали в колясках будущих
великий поэтов. На кудрявой голове Александра Сергеевича спокойно сидел важный и зобастый
белый голубь. В голубом небе медленно плыли крутые пенные облака. Виктор взглянул на них и ему
вдруг показалось, что это вовсе не облака, а морские волны, из которых выходят тридцать три
богатыря с дядькой Черномором впереди. Длинная седая борода Черномора почти касалась крыши "
Известий". Виктор, как завороженный, глядел на это видение,, потом очнувшись, подумал: "Там, где-
то наши с фашистами рубятся, а мне здесь всякие детские сказочки мерещатся... Пижон! – Он
натянул поглубже на лоб свою серую "восьмиклинку" и заспешил на вокзал.
Вагон электрички гудел. Весть о войне уже успела облететь Москву. В вагоне слышались отрывки
фраз: " ...ведь у них же с нами договор", "...Как же они все-таки посмели", "...Ну, ничего, мы им
покажем кузькину мать", "...Неужели уже бомбили Минск?!", "...Будет им Загиб Петрович, запомните
мои слова...". В дальнем конце вагона несколько молодых голосов грянули: "Дан приказ ему на Запад,
ей в другую сторону, уходили комсомольцы на гражданскую войну. ." – Но песня расплескалась в
шуме беспорядочных разговоров и дробном перестуке колес электрички.
В Пушкине, в Зеленом городке, тоже уже всё знали. Мать Виктор и их соседка по даче сидели на
террасе под черной тарелкой репродуктора. Они даже не заметили, как Виктор подошел. По радио
выступал Молотов. Он, как всегда слегка заикаясь, заканчивал читать Заявление Советского
Правительства: "Наше дело правое, враг будет разбит! Победа будет за нами! .
Анна Семеновна, увидев Виктора, вскрикнула:
– Наконец-то! Я совсем потеряла голову!
Виктор рассказал ей все, как было. Мать спохватилась, что ничего еще не готовила и засуетилась у
керосинки. А Виктор побежал на станцию за газетами.
Потом он с ребятами каждое утро бегал на станцию. Они покупали там газеты, узнавали новости,
встречали и провожали воинские и санитарные поезда. Некоторые из санитарных останавливались
надолго. Из опущенных окон вагонов выглядывали бледные лица раненых. Ребята покупали им
газеты и папиросы. Брали у них для отправки им домой треугольнички писем. Некоторым, у кого
руки были в гипсе, закуривали папиросы и неумело свертывали цыгарки. На вопросы раненые
отвечали неохотно. Один из них безнадежно махнул рукой:
– Силища у него громадная, прет, сволочь, как стена.
– А наши как? – допытывались ребята. – Ведь мы же сильней!!!
– Может где и сильней, только на нашем направлении пока что драпаря даем. – Пожилой солдат
с перевязанной головой сказал хмуро и зло:
– Ничего, мальцы, не боись! Мы ему еще дадим прикурить. Придет и наш черед. А ты, сынок,
на-ка трешку и пока эшелон стоит сбегай за маленькой... ублажи раненого бойца.
Санитарные уходили, оставляя запах хлорки, йода и еще чего-то такого, чем всегда пахнет на
железнодорожных путях после поезда.
В сторону фронта через Пушкино шли воинские эшелоны. Они везли покрытые брезентом орудия,
автомашины, пулеметные тачанки, броневики, армейские кухни. Изредка на платформах под
брезентом горбатились танки. Чаще из раскрытых вагонов виднелись лошадиные морды и доносился
теплый и пряный запах конюшни. Однажды из медленно проходящего эшелона донеслись лихие
слова:
"...Этих дней не смолкнет слава, не померкнет никогда.
Партизанские отряды занимали города..."
Это была романтика гражданской войны. И она, как всегда, вселяла в душу Виктора гордость и
веру.
* * *
Виктор Дружинин любил Зеленый городок, у него там было много друзей, с ним были связаны
дорогие и волнующие воспоминания. В этот небольшой иуютный кооперативный дачный поселок на
берегу холодной и быстрой речки Учи каждый год приезжали на лето из Москвы семьи хозяев
маленьких летних домиков, утопавших в густой листве выращенных ими садов. Тихими лунными
ночами в тенистых, облитых серебряным светом аллеях, прогуливались влюбленные парочки юных
московских дачников, а в укромных уголках на спрятанных в густой сирени садовых скамейках
нередко звучало первое робкое признание в любви. Порою, из какого-нибудь загадочного, заросшего
диким виноградом окошка, патефон негромко доносил знакомый голос Клавдии Шульженко или
грассирующий стон запретного эмигранта Александра Вертинского: – И Росс-ийскую ми-илую зе-
млю узнаю-ю я на то-ом берегу-у. . А начавшаяся мировая война с пикирующими "юнкерсами" и
танковыми клиньями, гремевшая где-то у загадочной линии "Мажино", еще не доходила до сердца.
Она отражалась в сознании лишь кадрами военной кинохроники, которую иногда запускали перед
фильмами в Пушкинском летнем саду.
Но теперь все это кануло в тартарары. Проходя по Зеленому городку, Виктор видел много
покинутых дач с заколоченными окнами, осиротевшую волейбольную площадку с провисшей и
порванной сеткой, опустевшие скамьи с окаменевшим птичьим пометом. Да и мысли его сейчас были
далеко отсюда. Все заслонили тревожные сводки Совинформбюро.
Немцы огненной грохочущей лавой продолжали продвигаться вперед, занимая города, которые
еще вчера отстояли на десятки километров от линии фронта. Это казалось невероятным,
противоестественным. "Где же наши главные силы? – с тревогой думал Виктор. – Почему же до сих
пор они не вступают в бой?"...
* * *
Двадцать первого июля день был очень жаркий и душный. С деревьев падали ломкие ветки, в
карнизах домов прятались от солнечного зноя и стонали голуби. Не было обычной прохлады даже в
тенистых замоскворецких дворах. Виктор с Гургеном решили поехать в книжный магазин на улицу
Горького и продать там свои учебники за девятый класс. Улица Горького теперь была уже не такой,
которую видел Виктор в первое военное воскресенье. Зеркальные стекла магазинных витрин были
забаррикадированы мешками с песком, а окна жилых и административных зданий – заклеены крест-
накрест полосками бумаги. Прохожие были деловиты и сосредоточенны. По улице на большой
скорости проносились военные автомашины, проскакал рысью взвод кавалеристов, возле уличного
репродуктора приостановилась группа прохожих послушать последнюю военную сводку, посередине
улицы медленно плыли, похожие на толстые сигары, аэростаты воздушного заграждения – их
тащили за брезентовые кольца девушки – бойцы ПВО.
Ребята продали учебники, купили на вырученные деньги несколько пачек дорогих папирос
"Дюшес", закурили.
– Ну и кислятина, – сплюнул Гурген, – надо было взять наш обычный "Беломор".
– Лопни, но держи фасон, – сказал Виктор.
Вечером вместе с другими ребятами они дежурили на чердаке своей школы. Здесь все было
приготовлено для тушения "зажигалок". На стене висели огнетушители, под ними на ящиках с песком
лежали тяжелые клещи и брезентовые рукавицы. И еще с ними была гитара, они теперь всегда ее
брали на дежурство, чтобы скоротать время. Виктор перебирал струны, негромко напевал
полюбившуюся всем песенку из кинофильма "Истребители".
... Любимый город может спать спокойно
И видеть сны, и зеленеть среди весны.
Ему негромко подпевали. Неожиданно откуда-то издалека донесся басистый фабричный гудок,
потом второй, третий. Через минуту сигнал воздушной тревоги грозовой тучей гудел над городом.
Вскоре послышались разрозненные выстрелы зениток, сначала они были одиночными и, казалось,
беспорядочными, но постепенно слились в сплошной грохочущий гром. По небу заскользили мощные
снопы прожекторов. Теперь небо грохотало и сверкало, как во время ночной обложной грозы. Среди
этого грохота иногда слышалось резкое завывание самолетов. Все бросились к слуховым окнам. В
широко раскрытых глазах ребят застыла тревога и отражались сполохи воздушного сражения. Кто-то
испуганно проговорил:
– Ребята, кажись, на Кремль сбросили...
Тогда заговорили все разом:
– Что ты?
– Типун тебе на язык!
– Кремль левее!
– Вот гады!
Через слуховые окна были видны зарева нескольких пожаров. Все начали строить догадки о том,
что и где горит. Пожары от бомбежки в родной Москве!
Воздушная тревога продолжалась уже более двух часов и, казалось, что вот-вот прозвучит отбой.
Вдруг над их головами с треском раскололось небо. Кто-то испуганно крикнул:
– Бомба!
Виктор быстро взглянул вверх и увидел в крыше большую рваную дыру, а мгновенье спустя от
услышал змеиное шипение: по усыпанному полу чердака кружился раскаленный обрубок большого
удава... Виктор быстро натянул рукавицы, изловчился, со второго раза схватил зажигалку за
стабилизатор и сильно грохнул ее о пол. Потом еще и еще раз. Делал так, как их учили. Капсюль с
горючим отлетел в сторону и бомба, шипя, как змея, стала затухать. В эту минуту кто-то опрокинул на
нее целый ящик песка. Виктор с минуту стоял ошеломленный, вытирая дрожащей рукой потный лоб.
Все произошло так просто и быстро, что он даже не успел испугаться. А в другом конце чердака
ребята в это время гасили вторую "зажигалку". Когда и с ней было покончено, наступила необычная
тишина. Кто-то неуверенно сказал:
– Кажется... мы их... погасили... – И тогда все заговорили наперебой, закричали "ура!", стали
обнимать и поздравлять друг друга. На чердак уже бежали дежурные по школе учителя, девчата.
Среди них была и Маша. Она подбежала к Виктору и внимательно на него поглядела.
– У тебя есть платок?
– Есть, а что? – не понял он, вынимая из кармана скомканный носовой платок. Она взяла
платок, послюнявила его и стала осторожно обтирать ему щеку: – У тебя кровь... ссадина.
Пустяки, до свадьбы заживет, – сказал Виктор, довольный и собой, и тем, что у него на щеке
кровавая ссадина, и тем, что первую помощь ему оказывает Маша. Она неожиданно притянула его к
себе и крепко поцеловала в губы.
Воздушная тревога продолжалась до рассвета.
* * *
На другой день Виктор и Гурген тайком от родителей написали заявления в райвоенкомат с
просьбой призвать их досрочно в Красную Армию.
* * *
Во время очередного приезда отца в Пушкино, Виктор сказал ему:
– Не могу я больше сидеть сложа руки, понимаешь, не могу! Стыдно! Пока в армию не берут,
устрой на завод. Не хуже других буду.
Его поддержала мать:
– Ребенок абсолютно прав. Ты же видишь, он не находит себе места. И я его могу понять. Если
бы я не шила для фронта белье, я бы тоже сходила сума.
На этот раз Виктор постарался пропустить мимо ушей обидное слово «ребенок». Не время было
сейчас спорить с матерью о формулировках. Сейчас она была его союзником.
– Хорошо, маркиз, – сказал Георгий Николаевич, бреясь на террасе у зеркала, – подумаем, куда
тебя определить.
– Что это значит – маркиз?! – настороженно переспросила Анна Семеновна. – Почему ты так
его называешь? Ты что, намекаешь на то, что я воспитала его белоручкой?
– Как?! Разве ты не знаешь? – не унимался Георгий Николаевич, намыливая подбородок. —
Виктор вспыхнул:
– Кончай, отец. Ну что ты в самом деле...
Анна Семеновна недовольно передернула плечами:
– Не понимаю, о чем ты... Ребенок совсем не хуже других. И мне за него... не стыдно... Да, да! Не
стыдно! А если это... плоская шутка... то, право же, она не к месту. . Георгий Николаевич отложил
бритву, обтер лицо полотенцем, улыбнулся:
– Ну, ладно, ладно. Уж больно ты, мать, стала суровой. Не грех ведь и пошутить иногда. А то
совсем закисли.
И он пошел умываться. Прощаясь, он, целуя жену, сказал:
– Ты, брат, расскажи матери, кто тебя в маркизы-то произвел, а то она и вправду на меня
обидится. А виноват-то не я, а Хала?!
– Кто?! – сделала большие глаза Анна Семеновна.
– Какая еще Хала?!
Но Георгий Николаевич, посмеиваясь, уже спускался с террасы к ожидавшей его "эмке".
* * *
Виктор Дружинин был принят на завод в инструментальный цех учеником слесаря-лекальщика.
Завод работал круглые сутки. Ушедших в ополчение кадровых рабочих заменили их жены и
допризывные ребята.
Виктора подвели к старому рабочему в спецовке, похожей на толстовскую блузу. На самом кончике
его мягкого бугристого носа каким-то чудом держались очки в металлической оправе с треснутым
правым стеклышком. Это был знаменитый мастер лекального дела, которого на заводе все
уважительно звали Андреичем. Он поверх очков внимательно оглядел Виктора с головы до ног.
"Оглядывает, как цыган лошадь, еще попросит зубы оскалить", – насмешливо подумал Виктор.
– Знаю, знаю, – скороговоркой проговорил старый мастер, – наслышан. Сынок нашего
директора?
– Не сынок, а сын! – отрезал Виктор.
– Ишь ты! – удивился мастер. – А какая разница? – Сами знаете, – прищурил глаза Виктор.
Старый мастер хохотнул, поправил очки: – Это ты верно говоришь. Знаю. Ну пошли, коли так. – Он
подвел Виктора к индивидуальному шкафчику и достал оттуда куртку-спецовку.
– Возьми-ка, примерь. Это куртка Петра Исаева, он в ополчение ушел. – Наблюдая, как Виктор
ее надевает, сказал: – Почти по плечу, бери себе. – Потом показал рукой на высокий табурет у
обитого жестью стола: – А это теперь твое законное рабочее место. Садись и вникай, буду тебя
ремеслу обучать.
Так Виктор Дружинин стал учеником старого лекальщика Андреича. Виктор внимательно слушал
его слова, наблюдал за его умелыми руками, учился читать чертежи. Поначалу не все у него
получалось, но он трудился со старанием и даже удостаивался иногда скупой похвалы Андреича.
Однажды старый мастер сказал:
– Я твоего родителя давно знаю. Сначала он у нас сменным мастером был, потом начальником
механического цеха назначили, потом директором, а потом... и сам знаешь..., а теперь вот опять во
главе... Он мужик крепкий...
– Отец Вас тоже уважает, говорит, что Вы в своем деле профессор.
Андреич хмыкнул, довольный:
– Ладно, поживем-увидим.
И он заговорил скороговоркой, словно слагал раешник:
– Немец нас никогда не осилит. Ведь наша страна какая? Нет нам ни конца, ни края. А людей у
нас, как народа. Посчитай-ка у проходной завода...
* * *
Любил Виктор Дружинин работать в ночную смену. Ночная смена казалась ему особенно
ответственной. Приятно было сознавать, что москвичи спят дома, а он трудится, он на посту. Значит,
он нужен фронту, нужен даже больше, чем кто-то другой.
Однажды, когда ожесточенные бои шли уже на дальних подступах к столице и воздушные тревоги
сменяли одну другую, Виктор задал Андреичу вопрос, который мучил его с первого дня войны:
– Не могу я понять, куда же делась эта самая пролетарская солидарность? Как же солдаты
Гитлера, сами рабочие и крестьяне, пошли на нас войной? Где же их солидарность?
Андреич долго молчал, поправлял очки, хмыкал носом, потом сказал:
– Я помню, как германцы с нами братались в первую мировую. Было такое дело. Что верно, то
верно... Оболванил их Гитлер. А солидарность-то долго еще надо лекалом доводить... Когда доведем,
тогда уж, почитай, и мировая революция грянет. А пока: смерть фашистским оккупантам! Помнишь,
как в песне: "Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим".
– Пока отдаем, – вздохнул Виктор.
– Отдаем, да не отдадим! – зло сказал Андреич.
Возвращаясь домой после работы, Виктор теперь не стеснялся смотреть людям в глаза. Ему не
стыдно было смотреть на плакат, на котором строгая седая женщина в черном платке, указывая на
него пальцем, восклицала: "Родина-мать зовет!". Иногда она казалась ему похожей на Ниловну из
Горько-вской "Матери", а иногда на Долорес Ибаррури...
* * *
Дружинины уже давно перебрались из Пушкино обратно в город. Их густо заселенный дом
опустел. Почти все мужчины и старшие ребята была в армии, а женщины и подростки, которые не
работали, строилиукрепления на ближайших подступах к Москве. Анна Семеновна тоже была на
оборонительных работах, Георгий Николаевич почти перестал бывать дома, Виктор жил один,
столовался на заводе, но не унывал, надеясь, что скоро все же исполнится его заветная мечта, и он
будет призван в армию. Иногда к нему забегала Маша и несмотря на его протесты прибирала
квартиру и даже стирала кое-какое его бельишко. Днем она работала на швейной фабрике, поэтому
могла бывать у него дома только по вечерам. Однажды, после долгой воздушной тревоги, она
осталась у него на ночь. Они сидели на диване и целовались. Тихо потрескивала "буржуйка", язычки
пламени бросали через щели ее неплотно прикрытой дверки дрожащие блики на стены и потолок.
Неожиданно Маша вскочила, подошла к пуфику, на котором, как всегда, восседал большой плюшевый
Мишка, и повернула его мордочкой к стенке.
– Ты что? – не понял Виктор.
– А зачем он все время смотрит на нас своими пуговками? Ну его...
* * *
В один из последних дней сентября Георгий Николаевич неожиданно приехал домой на рассвете.
Не снимая плаща и кепки, сел к столу и сказал выглянувшему из-под одеяла сонному Виктору:
– Просыпайся, знатный лекальщик, петушок пропел давно...
Понимая, что отец зазря в такую рань не приедет, Виктор вскочил с постели и стал натягивать
брюки.
– Что случилось, товарищ директор?
– Ты ведь запретил директору завода заходить к тебе в инструментальный, стесняешься
родственной связи. Так вот пришлось нарушить твой сладкий сон...
Виктор, продолжая одеваться, внимательно поглядывал на отца.
– Ну ладно, шутки в сторону, – сказал Георгий Николаевич, закуривая папиросу, – получен
приказ об эвакуации завода. Собираться надо и тебе с мамой...
– Как это?! – удивился Виктор. – Ведь она же роет окопы…, а я...
– А ты ждешь повестку из военкомата. Ты это хотел сказать? – перебил его отец. – Знаем, все
знаем. Мир не без добрых людей... Наслышаны...
Виктор смутился, покраснел:
– Ты прости, отец, но...
– Ладно, бог простит.
Виктор искоса поглядел на отца:
– По-моему, мама ни за что не согласится... бросить лопату и уехать.., в тыл. Ты же ее знаешь...
Оба надолго замолчали. Виктор продолжал одеваться, Георгий Николаевич курил.
– Скажи, пап, а здесь кто-нибудь от завода останется? Мастерская какая-нибудь или еще что...
– Хочешь остаться?
– Если мама останется и хотя бы кусочек завода, то мне и сам бог велел...
Георгий Николаевич прошелся по комнате, остановился напротив сына:
– Ты что думаешь, что завод эвакуируется в Сибирь для того, чтобы мы там бабочек сачками
ловили или грибы в тайге собирали? Чтобы победить здесь, надо победить там!... Понял, знатный
лекальщик? Работы там хватит всем – и тебе и маме. – Он помолчал и добавил: – Да и на фронт
оттуда при желании тоже можно попасть.
– Написать заявление в райвоенкомат и уехать? Согласись, отец, это было бы, по меньшей мере...
не по твоему. .
Георгий Николаевич ухмыльнулся, повернулся лицом к сыну:
– Не надо бить ниже пояса. Это прием запрещенный... – Он опять прошелся по комнате: —
Ладно. Еду к маме на Сходню. Они там сейчас копают. . Решим все с ней.
Он быстро вышел из квартиры. Виктор услышал, как хлопнула дверца стоящей возле их садика
отцовской "эмки". Он поставил на остывшую за ночь "буржуйку" чайники, присев на корточки, стал
разжигать в ней огонь. "Буржуйка" зашумела, по лицу его побежали блики от язычков пламени.
Виктор долго задумчиво глядел на эти язычки. Они напомнили ему ночные костры в заводском
пионерском лагере на станции Сходня, где сейчас его мать рыла окопы и противотанковые рвы. А
тогда они пели там песню о печеной картошке и "Широка страна моя родная...". Он вспоминал об
этом и ему показалось, что фантастическая машина времени перенесла его в другой мир, огромный и
холодный, в котором его кое-как обогревает только эта маленькая печурка. Ему стало жалко себя, он
поежился и положил в "буржуйку" еще пару маленьких поленьев. Постепенно его задумчивый взгляд
становился тверже и сосредоточенней. Он уже не видел перед собой веселые пионерские костры, он
ничего не видел. Виктор смотрел на огонь и думал, как ему остаться в Москве, он ни за что отсюда не
уедет. Ни за что! А если военком откажет еще раз, то он знает, как поступить... Запульсировала черная
тарелка настенного репродуктора. Через некоторое время из нее послышалась мелодия
"Интернационала". Виктор снял с "буржуйки" закипевший чайник и начал свою утреннюю трапезу:
ломоть серого хлеба, намазанного вареньем (осталось в банке на самом донышке), и кружка чая. По
радио передавали утреннюю сводку Совинформбюро.
* * *
Анна Семеновна наотрез отказалась покинуть оборонительные работы и ехать в эвакуацию. – Это
было бы с моей стороны преступлением, – сказала она мужу. – Я никогда бы не простила себе это
дезертирство. Когда мы здесь все закончим, я с Виктором обязательно приеду к тебе. Надеюсь, нам
найдется на заводе место... Ты же понимаешь, что я не смогу оставаться здесь, зная что ты там один,
без присмотра... А пока... – Георгий Николаевич крепко обнял жену. Некоторое время они стояли
молча, думая каждый о своем, но это "свое" было для них одним и тем же. Потом Георгий Николаевич
поцеловал ее и, резко повернувшись, широко зашагал к стоящей неподалеку машине. Анна
Семеновна долго смотрела ему вслед, скомканным носовым платочком утирая медленно ползущие по
щекам слезы.
* * *
Завод демонтировали и он несколькими эшелонами должен был эвакуироваться на восток.
Дружинин принял решение ехать с первым эшелоном. Нужно будет прямо с колес брать быка за рога,
– думал он, – на раскачку мне никто время не отпустил". Виктор оставался в Москве с ремонтными
мастерскими, которые должны были развернуться в два цеха: по производству мин и ремонту
военного снаряжения. В день отъезда Георгий Николаевич заехал домой попрощаться с Виктором.
– Прошу тебя о двух вещах – береги маму, а когда она будет уезжать, сам посади в вагон.
– Хорошо, отец. Все будет, как ты сказал.
– Ну, сынок, давай попрощаемся, – сказал Георгий Николаевич, крепко обняв Виктора...
В этот момент в прихожей раздался звонок. Виктор побежал в прихожую и открыл дверь. На
пороге стояли супруги Погосьян.
– Витя, – сказал Арменак Макарович, – мы увидели в окно Георгия Николаевича и решили
