Текст книги "Камбрийская сноровка"

   Интересное закончилось. Можно продолжить изучение города. Навестить Университет, клиринговую контору, послушать хор в соборе. Заглянуть на ипподром. Посмотреть все–таки речной порт и верфь. У короля были большие планы. Были!

   До логова и питомника ведьм дойти не успели, как на улицах началось непривычное шевеление. Бегающие люди, резкие выкрики. Даже не разбирая камбрийской речи, в них можно выделить две части: подготовительную и исполнительную. Длинную «Дееее – " и отрывистую, лающую: «лай!» Граф Роксетерский речь бриттов впитал с молоком матери. Оттого обеспокоился еще больше.

   – Собирают ополчение. Строятся баталиями.

   Зимой одна–единственная, наспех обученная, выдержала натиск саксонской стены щитов, рассекла надвое. Теперь прошло три месяца… Каждый полноправный горожанин ходит два раза в неделю на ипподром. На четыре часа. Там ополченцев учат биться. Рыцари Немайн, сама хранительница. И вот результат: далекий ритмичный топот сотрясает землю. Скоро многоножки колонн двинутся… Куда?

   Университет исключением не оказался. Сиятельная ректор вывела школяров с занятий. Площадь звенит молодой удалью. Голоса деловиты, доклады кратки. Анна кому–то объясняет:

   – … куда денется? Ну, за день работы не заплатят… – возвышает голос, – Нам жалко одного дневного заработка? Той, которая сделала само имя ведьмы уважаемым? А потом, я думаю, что этот день она не только служащим республики простит – всем вернет упущенный доход… Есть у меня мысль, которая ей – понравится!

   – Какая мысль?

   На месте Анны посол Мерсии точно так же улыбался бы соседям и союзникам – в душе мечтая, чтоб они провалились куда–нибудь неглубоко. Чтоб против саксов помогали, но прямо сейчас не беспокоили. Особый соблазн в том, что место такое в Кер–Сиди есть. Вот как предложит сейчас сиятельная канализацию подробно осмотреть!

   – Посадить в роще хорошее, крепкое дерево и связать его с Мэйрион. Тогда, как бы ее ни мучили, ей будет чуточку легче. Кстати, деревьев будет много, и связать можно не только Мэй – всех, кто пожелает. Свое дерево в священной роще, это ведь хорошо!

   Даже очень хорошо. Но у всякой волшбы есть узкое место. Это Окта уже выучил, теперь пересказывает своему вождю. Пенда и сам немного волхв – королю иначе нельзя, но его сила в рунах, в камне, кости и железе. Таково знание народа англов. Камбрийцы другие, отличаются, как дерево от камня: подрубить самый крепкий ствол проще, чем раздробить скалу. Зато вербы и ивы могут прорасти заново – от пня, от пощаженной огнем веточки… Горе камню, что заслонит им солнечный свет!

   Дерево – не палка, но кроме вершков есть и корешки. Человеку, связавшему жизнь с деревом, оно, благодарное, половину хворей снимет. С другой стороны, всякий, кто себя с деревом связывает, половину жизни на него ставит. Погибнет дерево – у человека здоровья вычтется.

   Так что рощу беречь будут, как себя самих.

   Граф говорит громко… а в Диведе английскую речь понимают многие. А учатся–то в Университете в основном женщины. Новость летит, как ветер по сосняку: шу–шу–шууу. Быстро, тихо, с губ на ушко. Вместе с колонной Университета – вывалилась на улицу, ударилась о стены, побежала по другим колоннам, что идут к Башням. К Жилой и к Третьей, Водонапорная им без надобности. В Жилой нужно выпросить у хранительницы свободный от обычных работ день: разбить священную рощу. У стен Третьей – саженцы сложены, а в подвалах припасен немалый запас лопат – остался после рытья канализации, городских валов и рвов.

   Донжон охвачен человеческим морем. Расставь горожан в чистом поле – вышло бы не так и много, но стиснутые в камне центральных улиц колонны выглядят бесконечными. На ведущей к тяжелым дверям лестнице – два рыцаря, Луковка. И – сида! Ветер треплет белые крылья широких рукавов, рвет в клочья слова представителей народа. По старине, и человеческой, и сидовской, это должна быть старшина кланов, но сейчас не так! Говорят главы гильдий и магистраты секторов. Ректор та же! Сида… улыбается. Словно произошло что–то очень хорошее. Говорит! Вот ее слышно отлично.

   – Память о павших – то, что отличает народ от стада животных. Забота о тех, кто в беде – то, что отличает высокие души от низких. Как я могу отказать? Значит, сегодня мы разбиваем парк.

   Довольный гул. Сида чуть щурится: что–то припоминает. Такая у нее манера: поставить точный образ из памяти перед глазами… Что она вспоминает?

   – По плану, городской парк должен быть рядом с собором. Это недалеко! Анна, это твоя затея? Значит, организовывай – тем более, у тебя в подчинении самые грамотные. Лопаты выдавай под запись, они еще пригодятся… А я побежала: переодеваться. Не хочу испачкать единственное белое платье!

   И точно, извозюкалась. Ей только дай! Зато дерево посадила. Сама! Только ей достался не саженец… Сыскали стройную красавицу–ольху с густой кроной. Молоденькую, но взрослую. Несли – торжественно, лучшие люди плечи подставили. Немайн немедленно взялась помогать. Результат: шитый ворот в корье, подол в глине, ладони ободраны – зато хохочет!

   Дерево выпрямилось в яме, легла последняя щепоть земли. Теперь – табличка. На ней нацарапано, латынью и огамой: «Дерево Немайн верх Дэффид Вилис–Кэдман». Окта обводит взглядом толпу: понимают ли? Да, вполне. Не поняли бы – так нашлось бы кому объяснить… Теперь – намертво. Богиня будет защищать свое дерево и свой город…

   Вот дерево поменьше, другой знак: «Дерево Мэйрион Аннонской». Нион Вахан – бледная, со стиснутыми кулаками – кланяется. Христианскому священнику.

   – Ваше святейшество, благословите.

   Важный грек спокойно кропит святой водой капище языческой богини… Но богини крещеной! И это Луковкино кропит… А главное дерево… Пирр хитро улыбается, берет у служки ведро – и опрокидывает на корни взрослой ольхи.

   – Большое дерево, – говорит, – что ему какие–то брызги.

   Немайн хихикает и начинает спорить. О чем, непонятно: у Окты Роксетерского два родных языка, камбрийский и английский, он читает латынь классическую и может поддержать беседу на разговорной, легко объяснится с соседом – саксом или франком, свяжет десяток–другой слов на ирландском… Но греческий не изучил.

   Между тем саженцы горожан не остаются без освященных брызг: по новорожденной роще расхаживают иные священники, дьяконы, служки. Камбрийские, с подбритым лбом, приплывшие с оказией римляне – у этих тонзура на темечке. Иные помогают пастве в их трудах, иные сами деревья сажают. Удивительно – все слушаются отца Пирра. Наверное, им в Риме приказали… или в Африке. Вот и Пирр прихватил саженец. Хвалит Луковку, что его деревцу оставили место возле большой ольхи. Рядом – десяток лопат и сотня рук – помогать! Еще бы. Наверняка горожане ждали разноса, проповеди против языческих обычаев… А получили – одобрение, участие и дополнительное освящение!

   От созерцания невозможного посла отвлек тычок королевского локтя. Окта оглянулся: король доволен, как не был с самого Бата. И чему рад?

   – Она предпочитает договариваться, – сказал Пенда, – как и я. И она согласна отойти в тень… Заметь: никаких следов освящения по старой вере! Зачем видимость, если есть суть? Неметона присутствует, зачем обряд призыва? Роща ее, обряд добровольной передачи иному божеству не нужен. Хватает надписи: дерево мое. Огама, как и руны, имеет силу.

   Между довольных слов звучало: «Богиня сильна, очень сильна – но я ее понимаю. И – договорюсь о будущем Мерсии, как договорился с Кадуаллоном, а после – Гулидиеном о будущем Британии, как она договорилась с Церковью. Главное – быть, а не казаться!»

   Вот ходит растерянный друид. Его не смущало крещение богини, не удивила и терпимость камбрийских христиан. Но уж если рощу самой Немайн отныне следует сажать с христианским благословением, то что говорить о святилищах богов и богинь попроще, для которых приходилось сперва вызывать Страх, Ужас, Стылый Ветер, Зимнюю Бурю? Теперь, выходит, без христианского священника ни одному богу рощу не посвятишь… Ирландцы гонят, камбрийцы по большей части безразличны. И куда деваться староверам, помимо римской церкви? Зато если примут, им не придется чувствовать себя предателями. На мгновение Окта пожалел, что Тор–Громовик никогда не согласится стать вторым после триединого бога христиан. Значит, все усилия жен, пытающихся обратить мужей–язычников, обречены. Предавать, что людей, что богов – ни для короля Пенды, ни для его вернейшего вассала.

   Короля грусть не коснулась. Пенда был весел, светел, улыбчив. Таким и к сиде подошел. Немайн как раз жаловалась, что денег не хватает, а сегодня новые убытки… Вот и ляпнул:

   – У Мерсии есть серебро, хранительница. Неужели в твоем городе не найдется годного нам товара?

   Почти шутил. Ждал – скажет, подумаю, и товар подберу. А она замерла. Глазищи нараспашку, смотрит насквозь. Прозревает невидимое! Значит, шутки кончились. Измерен король Пенда со всей его славой и силой, взвешен. И…

   – Три выбора, король. Могу поставить зерно, наилучшую пшеницу. Много. Хватит – до следующего урожая. Всем. Кстати, обойдется дешевле, чем стоит сейчас на рынке…

   Что это значит? Значит, можно поднять ополчение на летнюю кампанию, когда у противника еще страда. И придется делать выбор уже Кенвалху Уэссекскому: самому поднимать фирд – остаться на зиму без хлеба, не поднимать – полечь под копьями и топорами уже летом. Хорошо! Но нет ли подвоха?

   А Немайн продолжает, заливается:

   – Могу, как римский контракт выполню, начать поставки оружия. Стального! Цельнокованые шлемы, длинные и короткие мечи, доспех… Много. За лето оденешь в сталь дружину, к зиме ополчение мечами опояшешь. Насколько хватит серебра!

   И тут славно. Враг, у которого в фирде и каменные топоры случаются, стенать будет: «Увы, железо! Увы, сталь!» Не отразить ему стальной поток мерсийского воинства!

   Но сида говорит дальше:

   – Могу поставить и машины. Любые! Они могут снести стены вражеских городов. Могут сеять, жать, ткать, прясть, ковать, мять, тянуть… Скажи, какие – будут. Работа твоего народа станет легче, а дел переделать удастся больше. Скажи – и будет так…

   И это хорошо. Ничего не жалеет! Машины, как в самом Кер–Сиди! Тогда… будет своя сталь, и будет свой хлеб. Только – позже. Только – надо выстоять до той поры. Но – тоже хорошо!

   Отчего же Пенда хмур, как зимнее небо? Отчего цедит слова – медленно, осторожно, словно шагает по краю пропасти?

   – Мне надо подумать, – говорит король. – Решений три. Казна у меня одна.

   Немайн кивает.

   – Выберешь – приходи.

   Вечер. За окном – синь, перед носом исходит паром котел с кофе, стол украшает окорок, который местные назвали бы «долей героя». Увы, дела таковы, что аромат не радует. Да и вокруг – не шумная пиршественная зала, не почетное место возле камина. Четыре стены. Впереди – бессонная ночь.

   Король уже не темен – черен. Разгибает плечи – хруст. Ему хочется обрушить на рыжую голову секиру, располовинить… Как же, договориться с ней можно! Король сразу понял – дело нечисто, больно уж сладко поет ушастая. Только понял – иначе уж дотянулся бы, успел. И оружие выхватывать не надо – руку протянуть, сломать цыплячью шею. А теперь что? Вокруг чужое логово. До рыжей не добраться. А выбор, который она предложила… Нет его. Вовсе нет – если ты достойный человек.

   – Доля свиньи, доля пса, доля слуги. Выбирай!

   Молчание. Пляшут огоньки над свечами… нагара нет. Отменный воск! Просительный взгляд принца Пеады. Не желает вызвать отцовский гнев? Ладно.

   Окта прокашлялся.

   – Ну? – спросил король.

   – Объясни, – попросил граф, хотя сам все понял. Ну, почти. – Каждый выбор несет изъян, это ясно. Но где ты, мой король, нашел оскорбление?

   Плечи воителя, потрясающего всю Британию уже который десяток лет, поникли.

   – И до тебя не дошло?

   – Не совсем.

   Вот это – правда.

   В ответ – вздох. Король отвернулся – к глухой стене.

   – Не совсем. Просто все! Свинье задают корм, потом режут… Иначе никак. Нам предложили корм. За год мы бы с Уэссексом не управились, а ведь есть еще Нортумбрия… Через несколько лет у меня был бы народ, отвыкший от любого труда, кроме ратного, неспособный прокормить сам себя – и отдающий добычу за прокорм. Скот на заклание! Обязательное заклание. Думаю, Немайн не захочется иметь в соседях то, во что мы превратимся, приняв первый выбор.

   Пенда вернулся к столу, отхлебнул чуть горчащего варева. Продолжил.

   – Второй выбор… Тут получше. Мы не разучимся себя кормить и получим острые зубы – которые, знаешь ли, быстро портятся. Оружие снашивается, а нам придется за него платить. Добычей! Вот и выходит доля пса – загнал зверя, растерзал, рискуя шкурой – и в награду получил от хозяйки такой кусок, чтобы хватало сил на быстрый бег и добрую схватку. Остальное – ей! И на нее зубы не выскалишь: без них и останешься. Не выбьет, просто новые не даст. Зато подкинет стали соседям и мятежникам… Плохая доля, но это, пусть и собачья, все–таки жизнь. Третий случай почти такой же, только мы делаем оружие и другие вещи сами. Сами, но на машинах, поставленных сидой – до тех пор, пока они не сломаются. Мы будем продавать хороший товар во многие страны, а вырученное золото и серебро отдавать в Кер–Сиди – ради того, чтобы работать дальше. Обычная доля батрака. Я не желаю Мерсии такой судьбы. А потому – давайте думать. Сиды мудры… может быть, именно поэтому они всегда оставляют лазейку!

   Ночь для хранительницы драгоценна: можно побыть одной. Все спят! Сегодня – даже Луковка. Ничего, утром первая на ноги вскочит! В походе сложился обычай: сиду будит Нион Вахан. Теперь и другие живые будильники под рукой, но бывшая аннонская пророчица считает, что трясти Немайн за плечо – важная привилегия. Сейчас озерная ведьма свернулась калачиком, под рукой свиток с латинской грамматикой. Не измяла бы… Книгопечатания пока нет. Нужно, но руки никак не доходят. Немайн и теперь занята: осталось последнее на длинные сутки дело, приятное.

   Лифт? Глупости. Жаль, винтовая лестница слишком круто завернута, больше одной ступеньки не перепрыгнуть. Спускаться придется низехонько, куда как ниже вершины холма. Какой уважающий себя донжон обойдется без подземелий? В Кер–Сиди – роскошные! Из–за них холм Немайн и достался: больше никто не решался принять под свою руку заколдованные места. Шутка выветривания: при некоторых ветрах вход в пещеру… нет, не просто громко кричал. Большая часть диапазона криков пришлась на инфразвук с пресловутой «частотой страха». Чтобы заткнуть пугалку, пришлось построить мангонель, который накидал в зев пещеры достаточно земли, чтобы частота сменилась на более безобидную.

   Вторую жизнь, короткую, пещера провела в качестве каменоломни. Теперь вместо природного лабиринта вниз уходят такие же стройные этажи, как и вверх. Немайн улыбнулась, вспомнив, как ответила на вопрос, вырвавшийся у восхищенного аварского посла. «Как построить такую башню? Нетрудно сказать! Найти пещерку подходящего размера. И вывернуть!» Ух, какие у степняков были глазищи… А ни словечка не соврала. Камень для донжона взят из недр того самого холма, на вершине которого и воздвиглась Жилая башня.

   Мелькают мимо хранилища с запасами на случай осады. Под землей хорошо: прохладно и сухо. Дождевую воду отсекает слой глины… Но вот, наконец – место. Хороший пустой зал, неплохая акустика. Здесь можно петь!

   Пения Немайн боятся ничуть не меньше, чем некогда – криков холма. Так случилось, в Рождественском сражении она запела, и старинная легенда приросла намертво. Настолько, что случайный слушатель может умереть на месте просто потому, что так положено: по легендам, богиня священных мест и текущих вод, ворона войны, Немайн убивала песней до шестисот воинов зараз. Случаи были… Уверять, что она другая Немайн – без толку. Чтобы петь, приходится прятаться под землю. Словно для испытания ядерного оружия!

   Первый заряд!

   Дыхательные упражнения. О них Немайн никогда не забывает. Им отведено все время, когда она стоит или лежит – и при этом не спит и не разговаривает. Думать или писать упражнения не мешают. Повторить их стоит. Хорошо! Теперь – дальше…

   Второй заряд!

   Распевка. Снова и снова усиливать среднюю часть голоса. В голове – вокализы. Упражнения недостаточно спеть, нужно понять, как их спеть, чтобы была польза. Чтобы голос рос.

   Он и теперь силен, настолько, что хочется прижать уши: бьется о камень, рассыпается в тысячи кусочков – и это тоже хорошо, каждый кусочек нужно заметить, понять, использовать. Осколки превратятся в оттенки, оттенки – в цвета. Время исчезает, только на краю сознания идет счет: перегружать связки не стоит, какую бы радость ни дарил воздух, на выдохе превращающийся в чувство.

   Третий заряд!

   Теперь пошли вокализы – доросла до них! Специальных упражнений Немайн помнит мало, они ей только снятся. Наяву приходится подбирать кусочки арий. Обязательно – слова. Звук без мысли, звук без чувства – то же самое, что архитектура без расчета.

   Романсы – сегодня печальные. Такое сегодня настроение: рыцари ушли в поход, в чужом далеке саксы умучивают Мэй. Могла бы сглазить голосом – не пожалела бы глотки, дотянулась бы… А пока приходится ждать – до поры, и петь, словно оружие чистить. «По смоленской дороге леса, леса, леса…» Тоска отпускает сердце, выплескивается наружу. Днем не уходила, даже смех ее не взял. Поверху хохочешь, снизу – ядовитый лед. Теперь, когда грусть уходит, появляется вторая часть сосущего чувства: страх.

   Когда он появился?

   До дневного сна – точно не было. Потом был парк, саженцы. Люди работали… странно. Ни радости, когда получается праздник. Ни безразличия, свойственного официально–подпалочному мероприятию: память услужливо подсказала, как это бывает в исполнении студентов двадцать первого века. Горожане трудились буднично, как очередной дом ставят. Торопливо, как вал укрепляют ввиду вражеской армии. Лица серьезные… даже слишком. Одно мгновение это казалось лишь подготовкой к доброй шутке: хранительнице вместо саженца притащили взрослое дерево. Мол, пусть в роще, как в стране, будет голова!

   Тогда она не удержалась – засмеялась в голос. Поняла, что ей это напоминает. Субботник! Для чужой памяти это была история… Может, поэтому и аналогия пришла: враг у порога, в Кремле молчат простреленные куранты, а вождь сотоварищи тащит на плечах бревнышко. Не для того, кстати, чтобы показать близость народу. Просто – если у человека нашлось время прибрать у себя перед кабинетом, он, может быть, и в разорванной гражданскими неурядицами стране сумеет навести порядок.

   Смешно Немайн стало, когда она представила, как бы Владимир Ильич отреагировал на предложение поднести бревнышко с корнями. Никуда бы не делся, потащил, и под камеру улыбнуться бы не забыл.

   Тогда же стало и страшно. Чужая память, что недавно казалась лишь складом полезных сведений, сумела заставить сиду хохотать – когда ей, скорее, плакать хотелось. Не значит ли это, что в ней сидит кусочек чужого я? Заболей, ударься головой, попади в обновления – и вот ты снова не ты, а тот, кто был до тебя! Страшно…

   А голос несется вперед, заливается, словно шапка оземь брошена, и терять уж нечего:

   «Уж ты плачь ли, не плачь – Слез никто не видит.

   Оробей, загорюй – Курица обидит!»

   Уши старательно ловят каждую каплю звука. Здесь, не во снах, Немайн – наставница и ученица разом… Только мягкие, неслышные человеческому уху шаги отвлекают. Кто?

   Анастасия. Поверх аварского наряда плечи обнимает плед. Покровительственно так… Мол, раз добралась до наших мест, здесь и пригодится.

   – Часовой сказал, иначе не пустит…

   Прав. Непременно похвалить.

   – Верно. Зачем тебе простужаться?

   Римская сестра оглядывается. Щупает стену.

   – Холодная… Нам надо поговорить.

   Немайн думала: ждет до утра. Ошибалась, выходит?

   – Хорошо. Ты нашла хорошее место. Здесь никто не подслушает… Если попробует приблизиться – я замечу раньше, чем обычный человек разберет слова.

   Кивок. Тонкие кисти прячутся под плед. Ей все–таки холодно! Значит, разговор должен быть короток.

   – Агусто, что с тобой сделали? Мне ты рассказать можешь. Умру, не выдам. Даже, если ты продала душу в обмен на свободу и месть…

   Если это говорит восточная римлянка, ревностная христианка по определению… Не выдаст. Было бы что!

   – Я не знаю, как меня сделали такой, какая я есть. Я несколько месяцев назад очнулась здесь, в Британии – такой, как ты меня теперь видишь. Ровно первого ноября, в день всех святых! В голове – память другого человека. Вот я и знаю все, что знал он, а он знал много… Только я не он, а я… Он выбрал мне имя: Немайн. Лицо и перстень сказали: Августина. А я…