Текст книги "Камбрийская сноровка"
Автор книги: Владимир Коваленко (Кузнецов)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)
– Нравится тебе наша земля, сосед. Нравится больше холодных гор Гвинеда. И пугают тебя не прекрасные дамы Юга и не жены наших друзей. Тебя пугает наша сталь. Та, что блестит, вынутая из ножен, перед геройским ударом! Поэтому я буду рекомендовать брату не двигаться в поход, пока ты не снимешься и не пройдешь хотя бы половину дороги до Гвинеда!
Немайн едва подавила улыбку. Рис говорил по–камбрийски, но слова и образы выбирает – то словно из легенд Зеленого острова, то – словно в римском Сенате. А вот Клидог осклабился – только не в веселье, в насмешке.
– Тогда вы не пойдете в поход никогда, – сказал, – ибо если я чему и учен, так это тому, что не следует заключать договоров, если союзник во мне нуждается меньше, чем я в нем.
Король Пенда размял не слишком внушительный кулак. Всегда брал другим, даже в рукопашной.
– Гниль, – сказал, – нам не нужна. Только знай: предашь – станешь добычей.
– И диведцы будут помогать саксу резать камбрийцев? – протянул кередигионец. – Славные времена.
– Англу, – сказал Пенда, – англу, друг.
Немайн уже не замечает, как ногти скребут стол. Союз, надежда на годы спокойной жизни, расползается по швам из–за нескольких кружек пива! Легкие хватают воздух – не быстро, не медленно – глубоко и размеренно. Англу, саксу… Для большинства камбрийцев разницы никакой. И для Немайн не было, еще недавно. Теперь – есть.
Мнение менялось постепенно. Последней каплей, пожалуй стали разговоры с иными рыцарями Пенды. Окольчуженные всадники, внешне неотличимые от остальных мерсийцев, изъяснялись на бриттском – и не с лающим германским акцентом, а с певучим северным выговором. Еще, пожалуй, непринужденно вставляли в речь английские слова – зато латинские корни проскакивали куда реже. Как и положено воякам, они интересовались саблями и голосом – как оружием, Немайн – ими самими. Рассказанное породило короткий визит к филидам–летописцам, а на пиру – вопросы к Киневисе, которой здесь не с кем и поговорить – латынь и британскую речь она знает плохо.
Рассказ королевы совпал и с оговорками рыцарей, и изустной хроникой. Сида не спрашивала напрямую – интересовалась освоением бывших земель Хвикке. Да, большая часть переселенцев – белоголовые англы, куда без них. Место оставили и для немногих саксов–хвикке, что рискнули испытать милость короля Мерсийского. Худшие земли, на которых с двупольной системой протянешь ноги, работная повинность вместо воинской, запрет на ношение оружия… И – в качестве соседей, советчиков и надсмотрщиков – элметцы. Шестьсот семей, переживших падение небольшого королевства, пожранного Нортумбрией. Эти не успели спрятаться под могучую руку Мерсийца – зато знамя «легиона сирот» наводит ужас на его врагов. Этих – не подкупить, не смирить, не запугать. Истинные бритты, но не трусы и не бездари. Люди, которым не повезло со своими королями, и теперь приходится служить чужому…
Так что англ и сакс – вовсе не одно и то же, и знакомому по чужой памяти человечеству очень и очень повезло, что история создала на Британских островах Англию, а не Саксонию.
Но для Артуиса Гвентского – разницы нет. Кого он видит перед собой? Не владыку в регальном плаще – дикого варвара в звериной шкуре!
Его род десятилетиями держал границу. Королевство Гвент, словно щит в сече, принимало на себя удары все новых и новых пришельцев, перемалывало, убивало – защищая не только себя, но и сварливых соседей с тыла. Гвентцы даже сумели понять, что пришлых дикарей – именно сбрасывают. Только следствия не вывели. А вышло так, что англы–мерсийцы, что поколение назад признали бриттов за людей, отчего–то перестали числиться за людей у недавней родни. Артуис этого не заметил. Никакой вины на нем нет – сам Пенда узнал об этом, когда король Уэссекса объявил ему войну слишком уж экстравагантным способом. Отослав обратно сестру Пенды, свою бывшую королеву назад – без носа и ушей.
Только каково теперь королю мерсийскому слышать, как его именуют саксом? Вот вызывающий взгляд и дерзкий тон – вынесет. Но слова…
– Через мои земли не пройдет ни один сакс…
Закончить он не успел. У Пенды – губы сжаты, но ни мускул на лице не дернулся. Зато старик Риваллон – сказал. Припомнил, что его кровинке пришлось вести армию – а самой лететь впереди – лишь бы успеть. Лишь бы встретить врага на чужой земле!
– Тысячи. В прошлом году. Помнишь?
– Это вы их сговорили!
– В поход на нас же?
– Да!
А дальше… Говорят все. Быстро, громко, взахлеб. Друг друга не слушают – слышат лишь злость и несогласие, да видят рожи перекошенные… Громче, в ярости, в самозабвении, пока стол, неподъемный, круглый и плоский, словно сама земля – не прыгнул вверх! Покатились чаши, среди блюд–островов расплескалось море вина! Зло зашипели угли, воздух наполнился хмельным духом. Немайн, маленькая да умильная, вскочила, руки уперты в столешницу, головой тряхнула – разметала прическу, что с таким трудом из ее коротких волос ради праздника соорудили. Ноздрями трепещет в гневе! Уши прижала!
Кто был пьян – протрезвел, на сиду уставился. Кто был трезв, чуть–чуть не оглох. Роста ни на палец не прибавила. Но – была ушастая девчушка, стала – кому августа, а кому и богиня!
– Бахвалитесь? – голос – мертвый услышит. – Грызться начали! Мужья жен, как собак и лошадей закладывают, жены – мужей! Артура на вас нет! Или Ираклия! Тот последнюю медь заложил – не на спор, на битву, когда Константинов град с двух концов штурмовали… Не он – не было б теперь империи, и Истинный Крест был бы теперь в руках персов–огнепоклонников. Стыда у вас нет!
И хотя от чиновного стола несется:
– Свадьба – такое дело… А короли, леди сида, опять сговорятся. Не впервой…
И замолкает. Взгляд, стать, голос… Барды за южным столом уже поняли – как и отчего поседел коллега! А ведь это еще тучка. Без грома. Без молнии!
– У нас война! И свадьбы наши – для нее! Во хмелю и усобицах победить – не надейтесь. Война не та. Враг – не тот! Не нам – выиграть битву и успокоиться! Наш бой до последнего воина, до последнего берега. И пока на этом, последнем берегу, последний враг не сложит к нашим ногам последнее свое поганое знамя – раздоры не для вас! И не для меня…
Круглые, словно удивленные человеческой мелочностью глаза обходят королей, королев да наследников, заглядывают в души. Совесть – есть ли?
– Не для меня… – повторяет Немайн. Пальцы сжали край столешницы – мореный дуб промялся, словно последняя гниль. Острый зуб впился в губу.
– Не сдержусь, – сказала сида, – Кто считает, что моей песни не вынесет – уходите. Скорей! Вы… короли… Здесь еще? Не трусы… Тогда – слушайте. В поход пойдут все. Когда скажу – Я. И последней двинусь тоже Я. Мне ваши коровы, земли… Вот. А теперь – петь буду!
Ни у камбрийцев, ни у греков мысли не возникло – что можно хотя бы попытаться заставить Немайн замолчать. Когда у драконицы из ноздрей бьет дым – благодари, что она сумела придержать пламя! Когда святая и вечная ведет себя, как и подобает святой и вечной – как ей сопротивляться?
Три стола – чиновный, ремесленный и поэтический – куда как поредели! Воинский и королевский – самую чуть. Кому нужен воин–трус? Королю, да и правящей королеве уйти – проститься с властью, она назначена лучшему в роду. Выслушать песню Немайн – вызов и проверка! Да вон и греки сидят, не двигаются! Только принц Рис поспешно выводит беременную жену, Гваллен оглядывается со страхом и сожалением. Кто в зале жив останется – тот не трус. Была бы с пустым животом, осталась бы рядом с мужем.
Лебедью плывет к выходу Киневиса. Ей чего бояться? Ее муж – герой, и с ушастой дружен, а та верить и быть верной умеет. Сам Пенда не беспокоится, подпер рукой подбородок. Готов слушать! То, что пальцы до серебряного молоточка, что на шее висит, дотянулись – ни жене, ни гостям, ни богине–императрице знать ни к чему…
– Все? – у сиды по подбородку – алое. Клыком располосовала!
Немайн не слушает ответа. В зале звучит неизвестный никому язык. Звучит – песня!
– Не для меня… придет весна.
Не для меня Дон разольется.
И сердце трепетно забьется
В восторге чувств не у меня…
Голос вновь вырос – под крышей тесно. Немайн подняла взгляд – выше глаз, выше голов. Через нее идет сила, сила выше ее самой. На глазах у всей Британии, иначе и не сказать.
Печальные, отчаянные, неукротимые слова льются сквозь грудь, сквозь горло. Печаль и ликование разом. Сида оплакивает себя, мечту о спокойной жизни, ликует – от пения, от того, что лица вокруг вновь стали хорошими, хоть и бледными малость. Слов не понимают? Почувствуют душу. Поймут грусть, вызов, спокойное принятие долга и судьбы. Нет иного пути – значит, этот!
– Не для меня журчат ручьи,
Текут алмазными струями,
Там дева с черными бровями,
Она растет не для меня.
Ни Луковка. Ни Настя.
Сами пришли, да поздненько – так, что придется отдать, выпустить, как птичку с руки. Замужняя – останется другом, будет верна, да будет сначала мужнина, потом немайнина – а там и дети сиду подвинут. Это правильно, но больно.
– Не для меня цветут сады,
В долине роща расцветает,
Там соловей весну встречает,
Он будет петь не для меня.
Немайн раньше приходилось петь эту песню, но не чувствовать. Не так…
– Не для меня весной родня,
В кругу домашнем соберется,
«Христос воскрес!» – из уст польется,
В пасхальный день не для меня.
Люди – шевельнулись, узнали имя Господне. Узнала бы сида – в чужом языке, в песне? Веры той нет, наивной, наполовину языческой, но истовой. Да и война будет – между христианами. Враги–язычники на островах закончились, те староверы, что остались – будут драться в одном строю с камбрийцами, даже если на другом направлении.
– Не для меня споют друзья
И вся казачия краина…
И на коня однажды сына
Другой подсадит, но не я…
Сида ослепла – от слез. Сын у нее есть – ее радость, ее сокровище. А что еще может сделать смерть за Отечество не только почетной, но и сладкой – как не сознание того, что враг не посмеет и не сможет обидеть твою кровинку?
Она не видит, как принц Катен внимательно вглядывается в замершие лица гостей, что Мерсиец давно отпустил серебряный молот, что у аварского посла рука на сабле, и слезы в уголках глаз. Язык он узнал – отчасти, по знакомым славянским корням, но он узнал и степную волю, и слова, похожие на тюркские. Гадать будет – потом. Теперь ему попросту хочется – чтобы не стало непорядка в каганате, да чтобы авары перестали жить данью, а вместо того развернули коней на восток и вновь, как в былые времена, зачерпнули в шлемы воды великих Дона и Идела…
А для меня кусок свинца —
Он в тело белое вопьётся,
И кровь горячая прольется —
Вот это, братцы, для меня!
Немайн смолкла – словно хребет вытащили. Согнулась, оперлась о край стола – не пошатнулся. Вытерла подбородок. Недоуменно уставилась на окрашенную кармином ладонь.
– Кажется, – сказала, – я испортила праздник. Простите, если можете. Если больше не позовете – не обижусь, а позовете – вина мне не наливать! Но назад – ни единого слова не беру. Точка.
Покаянно–мятежная речь споткнулась о смеющиеся глаза светловолосой сестры.
– А Луковка–то права, – сказала Эйра.
– В чем?
– Когда говорит, что она – это ты. Сама же велела ей не наливать!
Что творится с Луковкой, если ей поднести наперсток ягодного вина, все слышали. Тогда ее устами говорит Немайн. Но, оказывается, и самой сиде не стоит наливать лишнего. Пела – не как всегда. Песня знакомая, в песенном подземелье не раз слышанная, сегодня звучала страшно. Вдруг сбудется? Ничего в ней хорошего нет!
О своем беспокойстве Эйра молчит. Зачем слова, когда есть разум и острая сталь? Нужно поговорить с Эмилием, с рыцарями. Чтобы поняли: сиду нужно беречь пуще глаза. В конце концов, нехорошо жить рыцарю, потерявшему вождя. Неправильно! А у большинства – жены, дети. Умирать не захотят. Будут во все глаза за ней присматривать.
– Что ты испортила? – удивляется Мерсиец, – Мы теперь знаем главное: трусов здесь нет. Это стоит беспорядка на столе!
Те, кто был бледен, те, кто только что собирался дождаться, пока сида выйдет, да громко выдохнуть – смеются. Искренне, залихватски. Прав мерсиец – теперь то, что случилось на двойной свадьбе, само превратится в песню. Барды будут поименно перечислять всех, кто уж точно – не трус. И королю Клидогу Кередигионскому теперь куда как легче будет унять желающих добычи с соседских земель.
«Принц Рис и брат его Катен со мной сиду слушали…»
Артуис Гвентский развернул плечи, словно с них вериги спали. Так и есть – зимой он не решился встать с малой дружиной против саксонских полчищ, лечь костьми, покупая для соседей дни ценой жизни своего народа. Укрыл людей за стенами городов и холмовых фортов. Переждал.
Сколькие были бы рады бросить первому рыцарю Камбрии обвинение в трусости – не в лицо, в спину. Не громким голосом – шепотком. Теперь навет встретит лишь недоверчивый смешок. «Ты что, считаешь трусом короля, что Немайн слушал? Шутник. Да ты б не то, что штаны перепачкал – ноги бы протянул!»
Благодарность – чувство короткое. Короли и принцы Камбрии, увы, политики, но – и рыцари. А потому обдумывать последствия король Артуис будет потом. Сейчас он спокойно заявляет:
– Я полагаю, нам и правда следует назначить кого–то одного, чтобы проследил за должным соблюдением договоренностей. Чтобы нам воевать без оглядки, знать, что спина прикрыта. И я думаю, что хранительница Республики Глентуи для этого подойдет лучше всех. У нее войско самое маленькое, зато самое быстрое. А значит – не только проследит, но и к битве успеет. Верно я говорю?
– Решать будем не на пиру, – буркнул Клидог, – но лучше сида, чем ирландец или сакс! Хотя я предпочел бы тебя, Артуис ап Мейриг…
Гульба закончилась. Начинался новый торг меж союзников. Пожалуй, чуточку более доверительный – даже в том, чтобы, пользуясь статусом пиршественной залы, выдержать взгляд соседа и открыто заявить:
– Я тебе не верю!
Утром выглянули молодожены. К удивлению своему, застали всех гостей за столом – трезвыми и задумчивыми. Немайн, которую никто никуда не прогнал, мило беседует с женой Пенды – тот сидит между, но сам только улыбается в усы и изредка подбрасывает дров в очаг беседы… Увидев сына с молодой женой, король сообщил:
– Вы самое интересное пропустили. Жаль вас разочаровывать, но это так…
Риваллон, встретив взглядом дочь, которую все–таки успел передать в руки достойного мужа, такого, что смягчит неуемный норов и позволит достойной соправительнице отца стать хорошей правящей королевой, поманил пальцем. Когда подбежала и склонилась, прошептал в ухо:
– А твой отец все–таки совершил еще один подвиг.
Королевна, обратившаяся королевой, ни слова не говоря, обойдет вокруг круглого стола. Встанет напротив рыжей и ушастой. Посмотрит, как та пунцовеет, поднимет руку для пощечины… И опустит. Потому как отец коротко выдохнет:
– Не сметь.
А муж, только что глядевший сытым котом, вперит в нее взгляд, обещающий первую семейную сцену. С глазу на глаз… жаль, слышно будет до предместий! Ирландец да ирландка. Воевать, пировать, петь да ругаться – без удержу!
3
Домой, в «Голову», сида ногами не дошла – пришлось одолжить у его святейшества носилки, и восьмерых дюжих молодцов к ним заодно. Болело все – даже уши. Даже голос!
Немайн отпаивали теплым молоком – да со сливочным маслом. Правую руку, несмотря на ломоту в каждом пальце, удалось заставить нацарапать перевод песни. Дословный подстрочник, нескладный, но точный. Иначе пришлось бы говорить – с каждым гостем по отдельности. А так… Немайн приболела, текст перевела – понимайте, как хотите! И все равно – в «Голову Грифона» то и дело заглядывают люди. Трех приколоченных к стене грамот – на латыни, камбрийском–латиннице и камбрийском–огаме – им мало. Непременно нужно уточнить у сидовской родни: а меня сида в песне не поминала? А ближних родичей? А клан мой? А соседей? А точно? Точно–точно? Гость успокаивается, лишь получив отрицательный ответ на все вопросы.
На улице во всяком разговоре преувеличенно громко помянут, что никакое это было не пророчество, просто песня. Потом начинается спор о том, которую из множества текущих по Британии и Ирландии рек, названных именем своей матери–сиды, помянула Немайн. Аварскому послу, что рассказывает о великой реке далеко на востоке, никто не верит. Какое отношение та, степная река имеет к матери Немайн?
Между тем аварин прав, и знает это! Только Немайн слишком устала, чтобы просчитывать всех, а говорить вообще не смеет. За голос боится! Тем, кому знать – невтерпеж, или действительно срочно надо, принуждены Баяну кланяться. Расспрашивать – что он услышал в песне?
А он рассказывает истинно по–посольски. Правду – всем, только понемногу и разную, много интересного – тому, кто предложит что–то полезное для его истерзанной междоусобицами страны, а все до донышка – в обмен на прямую помощь его стороне. Не обязательно военную.
Такой человек во всей Британии нашелся один – король Гулидиен. Призвал пред очи, встретил – не в зале, в малой комнате, один, без жены, без советников. Сам дверь затворил плотней, сам в окно выглянул – не подсматривает ли кто. Осторожно выложил на стол сверток. Развернул – блеснуло. Слиток! Не золотой, дороже!
Сталь, подернутая прожилками. Аварин булат узнал – редко–редко, втридорога, доводилось покупать у персидских купцов. До тех пор, пока страна огнепоклонников не пала под нашествием с юга. С тех пор – как отрезало. Потому даже один слиток – драгоценен. Если и есть в степи подарок, способный перевесить императорский шелк, так это клинок из стали с древовидным узором. Или сам слиток – придать металлу форму оружия, привычного руке степняка, есть немало умельцев и в пуште. Это – возможность купить чью–то дружбу. Перетянуть на свою сторону колеблющегося, смягчить сердце противника.
Баян почувствовал себя как записной игрок в кости, которому предложили волшебство: один раз выпадет то, что он пожелает. Всего один раз…. или?
– Это, – сказал король, – подарок. За честную цену, если пожелаешь, сможешь взять пять, десять… даже двадцать, но не сразу.
Посол протянул руку, взял тяжелый слиток. Даже простой брусок, казалось, наливал руку силой…
– Я слышал, – сказал он, – что красная сабля Немайн закалена в ее священной крови, и не был удивлен. Но это – персидская работа! Тайное умение.
– Это британская работа, – сообщил король, – диведская. Даже в Кер–Сиди еще нет мастеров, способных на такое… хотя будут, конечно.
Аварин кивнул.
Источник умения сомнения не вызывал. Больше того, доказывал, верно и окончательно, что Немайн – не самозванка. Церемонию в храме, признание божеством, при желании можно и подделать – жрецы всегда и везде хитрей паствы. Но как подделать секрет, уже утерянный в далекой Индии, а в Персии, быть может, вырубленный мечами арабов – взятыми, между прочим, с тел римских и персидских воинов? Колесницы, булат… Последние козыри древней династии. Тогда объяснима и песня – возможно, старинные связи, сохранившиеся с тех пор, когда всесильные персидские цари сажали родственников на соседние престолы. Сохранилась только младшая линия… у которой все равно больше прав на персидский престол, чем у нынешних шахов. И, между прочим, куда больше, чем на римский! Одна из причин, почему, потеряв всего лишь город – пусть и столицу, персы, по сути, вернули Ираклию империю – которую завоевали практически полностью. Династия зашаталась! Дехкане могли и вспомнить, кто именно вошел в Ксетифон. Махнуть, не глядя, зороастрийское царство на христианское шах–зороастриец не пожелал. Пришлось подписывать мир.
– А розовые слитки будут? – спросил аварин.
Гулидиен удивился, но вида не подал. Британские легенды породили веру в то, что розовый цвет сидовского оружия – знак того, что сталь впитала нечеловеческую кровь. Сиды – не боги… но не демоны и не совсем люди. Римские священники – молчат или напоминают, что форма ушей и глаз для спасения души так же несущественна, как цвет кожи. Есть, например, христианское Аксумское царство – люди черны, но души у них белые… Камбрийские говорят, что, когда Сатана восстал против Господа, его поддержала треть ангелов – вот это демоны и есть! Верные остались на небесах – это рать архангела Михаила. Но были и те, что растерялись и не выбрали сторону. Вот и пришлось им отправляться на землю – грешную, но не безнадежную. Жить вместе с людьми. Выбирать…
Таковы Дон и Ллуд, сиды–родители Немайн. Сама она рождена на Земле. Странно рождена: вот, ухитрилась оказаться еще и римской императрицей в бегах. Только у сидов свои отношения со временем: оно у них то стоит, как в болоте, то журчит ручьем, то прет назад – как вода вверх. Не бывает? Еще как бывает – в водоподъемных колесах сиды!
Король Пенда, пожалуй, прав, когда на все рассказы о связанных с сидой странностях отвечает двумя короткими фразами:
– Много удивительного сотворили асы. И ваны, вижу, ничем не проще…
Вот и еще сюрприз – оказывается, не кровь волшебного существа придает розовый цвет древесной стали. Что–то иное… Навряд ли сиды водятся в дальнем краю, именуемом Хорасан! А аварин знай, нахваливает розовые слитки… мол, хорошие.
– Что сделано раз, можно повторить, – осторожно говорит король, – но скоро не будет. В лучшем случае – к осени.
Позже король поговорит с мастером Лорном. Тот согласится – не кровь. Сама Немайн говорит, небольшое количество особой рудной примеси. Припомнит даже слово. «Никель». Но сидова шашка, Рут, все равно одна на свете! Дальше Гулидиен сам додумает, по–британски. Один меч – кривой. Один лук, странный. На него и тетиву натягивать – замучаешься, зато натянутая – не так устает. И бьет на диво точно, хоть песни слагай. Барды, правда, пока не торопятся. Ждут. Два – число несовершенное. Скорее всего, Немайн завершит триаду. Будет третье оружие освобождения Британии от варваров. Интересно знать – какое?
Впрочем, для разговора с аварином это неважно. Важно, что он принял цену. Простую: отныне такие слитки из авар сможет купить сам Баян, или человек, показавший грамоту с его отпечатком пальца. Сидовский способ растекается по миру, и немудрено – работу самого искусного ювелира проще подделать, чем тонкие линии печати, данной человеку от рождения! И кто после этого скажет, что Адам и Ева не сотворены благородными?
Итак, уста посла разверзлись. Аварин выложил на стол свой подарок – все ту же грамоту с текстом песни, только под каждым словом – подписано – на каком языке есть похожее слово, что, он, аварин, узнал о сиде–императрице из каждой строки. И о странностях, на которые у него нет ответа…
Песня – странней не придумать. Начать с того, что язык принадлежит народу, которого нет и никогда не было – не живут славяне по берегам Великого Дона, и не жили никогда! А тюркских слов в песне не так уж и много…
– Великой Дон, – уточнил король, – Дон – женское имя!
Аварин кивнул, переправил. Пояснил:
– По–нашему о мужском и женском говорят одинаково. Не различают… Греческие слова по роду различать научился, с вашими часто ошибаюсь.
Вторая странность: насколько язык славянский, настолько песня степная. Спето хорошо, широко. Спето о простых вещах, простыми словами – о том, что всякий видит. Так и поют в степи – что вижу, то и пою… Видит Немайн странно: не то, что есть – то, что было и то, что будет. Глаз в минувшее, глаз в грядущее, а в настоящем – как у зайца перед носом, темень.
– Я до тебя с англами говорил, – сказал Баян, – так вот: так видят их боги. Прошлое знают, будущее прозревают. А в настоящем – такие же слепцы, как и люди. Да и настрой там самый тот: судьба определена, судьба принята. Воин с честью идет навстречу Року. Причем воин не из тех, что живут битвой, и даже не из тех, что кормятся от руки властителя. Это песня ополченца, взявшего оружие по необходимости. Там такая тоска по спокойной жизни…
Гулидиен кивнул. Немайн такая.
Аварин продолжил:
– Пророчество – есть.
Король вздрогнул. Вслух он этого не сказал – вдруг жене перескажут, но ушастую было очень–очень жалко. Только привык к доброй соседке, и на тебе! «Кровь горячая польется…» Потом сам смеялся – но что поделать, первый день медового месяца. Настроение – лучше некуда, особенно после того, как жену переспорил и разутешил. Правда, спать хочется… Кейндрих, собственно, как раз отсыпается. Сказала только, что Немайн ей какое–то доказательство должна, и скоро.
– Есть, – повторил посол, – только хитрое. Не хорони святую и вечную раньше времени. О смерти в песне – ни слова, и еще неизвестно, кто выпустит свинец, а кто обольется кровью. Что–то саксы пращниками не славны, зато сиды… Да и у римлян во многих мерах вместо лучников – балеарцы. Ага, улыбаешься. Тоже рано. Может и Немайн достаться. Может и упадет с разбитой головой… но вряд ли. Может, и кровь наземь прольет – да не всякая рана насмерть! Временная боль – не то, что заставит храбрую воительницу печалиться. Просто ей хочется жить мирно… кто это поймет? Немайн любит города. Любит оружие, но не как воин, как мастер–оружейник. И уходя в поход, не радуется грядущей славе, а печалится о делах, что переделать не успела. А еще она умна. Нет лучшего способа проверить – кто в дружбе гнил, кто тверд, чем на время показать слабость. Мудрый каган после отлучки или болезни казнит больше изменщиков и воров, чем за десяток спокойных лет. Так что…
Баян развел руками. Выходило, что сида спела о многом – и ни о чем. Тоже странность, и не последняя. Вот еще одна:
– Песня у нее христианская. Насквозь. И языческая, причем на германский лад. Насквозь. Знаешь, мы с франками много торгуем, с иными дружим… У них не так. Человек может быть крещен, но держаться духа старой веры. И наоборот – еще не обратиться, но чувствовать по–христиански. А здесь… Христианское смирение доходит до божественной гордыни, и несокрушимая гордость – преисполнена христианского смирения. Как говорят греческие философы, – аварин улыбнулся – мол, поживешь в граде Константиновом с мое, не таких слов нахватаешься, – синтез. Слияние. Насколько совершенное – не мне судить.
Гулидиен знал, кому. Это означало еще два разговора. Первый – с Мерсийцем.
Король – глава самого сильного рода в народе англов, значит, заодно и верховный жрец Тора. Сила Немайн ему нужна – и уже потому интересна. У него жена–христианка, и сын, и подданные – пополам… Вот он и рассказал другу и союзнику, что нет у народов, верящих в Тора, сильней колдовства, чем женское. Обычно песенный сейд – дело злое, но Немайн и тут все наружу вывернула. Обидела себя, а союз сплавила намертво. Одно дело – знать, что святая и вечная с вами надолго, торопиться некуда. Совсем другое дело, когда судьба Британии – и твоего королевства! – должна решиться до зимы. А Тор–Громовик такое бы одобрил, несмотря на поминание христианского бога.
Пенда сказал, что уже велел скальдам переложить песнь Немайн по–английски. Торова песня! Христианская? Может быть, но и торова разом. Да и мать Немайн–Неметоны, Дон, помянута – хотя и как река ее имени. Оказывается, так тоже можно…
Во–вторых, следовало поговорить с патриархом или епископом – но Гулидиен не успел. Жена проснулась. Спустилась в опустевшую залу – в глазах остатки дневного сна, поверх рубашки плед болотных ее цветов намотан. Мягкий, уютный!
Сладко зевнула – и заразила. Так и пришлось пересказывать новости – позевывая.
– Врет холмовая, – сказала жена и королева. – Ты поверил ее пересказу? Ты не знаешь двуличности сидовских слов! Ей три тысячи лет. Она всю свою родню пережила, и нас переживет. А вот в то, что ей желается жалости твоей – еще как верю! Сам знаешь, как верней всего женщину утешить!
– Знаю, – согласился король, – а потому сейчас тебя еще разок разутешу. А там и договорим – поспокойнее…
За радостями семейной жизни побеседовать с Пирром Гулидиен забыл.
Потому с патриархом пришлось разговаривать Немайн – сразу, как перестала общаться записками. Его святейшество явился в ее комнату, пошарил взглядом в поисках стульев и уселся на подходящий по высоте ларь – как раз в ногах у кровати. А раз с аварином он уже говорил…
– И тут развела персидские древности, – сказал в качестве приветствия, – нехорошо. Христианам приличествуют стулья и скамьи, а не подушки и циновки.
– Обязательно заведу. Для гостей. А мне так удобней. Уютней.
Пирр повздыхал: мол, молодежь не понимает, что такое ломота в костях…
– Как раз сегодня понимаю, – сказала Немайн. – Хотя ноют и не кости. Ты тоже по поводу песни?
По тому как долго его святейшество молчал, Немайн поняла – разговор будет нелегким. Когда заговорил – удивилась. Говорил не духовник и не церковный иерарх. Сторонник партии Мартины мягко упрекал нынешнюю главу ветви династии в политической легкомысленности.
– Зачем ты это сделала? Спела… да еще на чужом языке. Славянскую речь я узнал… Каждый увидел свое. Римлянам ты показала силу и власть. Накричала на королей – ни один не пикнул. Значит, признают твое право. Бритты увидели колдовство ужасной холмовой сиды. Голос–то твой… взять пониже – иерихонская труба будет. И как потолок не рухнул!
Он остановился, перевел дух. Обнаружил рядом с собой кувшин да кружку.
– Вода, – пояснила Немайн, – кипяченая. Попросить, чтобы нам кофе принесли?
Пирр только рукой махнул. Налил полкружки, сделал глоток. Продолжил:
– Что о тебе поняли англы и авары, я судить не берусь. Могу только вспомнить, что именно теперь вдоль всего Дуная аварин убивает славянина, а славянин – аварина, и оба падают замертво – тлеть непогребенными, потому что хоронить их некому… А еще – было мгновение, когда я поверил, что тот язык для тебя родной. Ты хорошо притворилась. Но – зачем?
Сида дернула обеими ушами разом. Улыбнулась.
– Потому, святейший отец, что я не притворялась. Я действительно могу думать на том языке. Как и на греческом, камбрийском, латыни, армянском, фарси, английском. Что до тройного истолкования… Это случилось бы в любом случае, какой бы язык я ни выбрала. Да хоть и латынь! Люди видят то, что ожидают: римляне – августу, камбрийцы – сиду. Кого–то видят англы и авары… Кого–то, кого я напоминаю. Не меня. Это следствие того, что я ни к одному из этих образов не подхожу полностью, зато ко всем – слегка. А почему пела… Не смогла не запеть, вот и все.
