Текст книги "Камбрийская сноровка"

Автор книги: Владимир Коваленко (Кузнецов)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

   Еще один коридор – вторая и последняя оборонительная позиция. Здесь не одни копья – новенькие билы. Результаты учений в Кер–Сиди уже добрались и сюда. Как и новая форма била. Боевой с двумя шипами и крюком… чужая память говорит – гвизарма. Оружие, которое выросло из инструмента лесоруба и садовода за добрую тысячу лет. Враг скоро, очень скоро украдет форму оружия – но в выучке бойцов будет отставать долго, потому будет бит. Главное – не то, что насажено на древко, а прокладка между древком и сапогами.

   Последние шаги. Что за спиной? Ни партии нового типа, ни штурмовых рот, ни железнобоких, ни галльских и испанских легионов. Все впереди, оглядываются с лишенных спинок кресел – за каждым лицом острые копья и тугие луки, и не по одному десятку. Неудобно, сиятельные сенаторы? Ничего, перетерпите. Спускаться к месту принцепса Немайн не будет. Сверху вниз поговорит, с позиции матроса Железняка и лейтенанта Мюрата. Правда, ни пулемета, ни батальона старых ворчунов у нее тоже нет…

   – Немайн, императрица Рима, приветствует правительствующий Сенат! Сиятельные мужи!

   Замолчала. Выдержала паузу. Уперла руки в бока, сдвинула брови. Сидящие в курульных креслах могут сколько угодно считать себя римлянами… но как должен вести себя сенатор в присутствии императрицы, не знают. Зато образ намеренной поскандалить хозяйки знаком каждому. Близок, понятен, и не вызывает желания схватиться за висящий на поясе нож. Пусть пояс спрятан под гражданской тогой – в этом сенате все воины. А еще, как бы хорошо они ни знали латынь, родной язык им понятней.

   – Какого лешего вы лезете не в свое дело? Сенат от военной стратегии надо палкой гнать, как шкодливую хрюшку из огорода! Поговорка есть: знают трое, знает свинья. Вас тут собралось… О ваших планах скоро мелкие тварюшки из сточных канав знать будут… Знаете, что из такого подхода происходит?

   Немайн заложила руки за спину, вздернула подбородок. Шагнула вперед – к ступеням укрытой красно–рыжим сукном лестницы.

   – Кровь. Поражение. Гибель.

   Тяжелый взгляд. Кейр на месте принцепса собирается что–то сказать… неважно, что. Опередить. Иначе – может испортить все дело.

   – Будь у вас опыт, я сочла бы ваше обсуждение попыткой измены. Нет, петь бы не стала – просто пришла бы с десятью королевскими дружинами и вычистила бы Сенат от дураков и предателей. Как такое делается, знаю. Вы не слышали ни о Прайдовой чистке, ни о разгоне совета пятисот. Я – не королева, и денег у меня мало, но – вы знаете, чья я дочь! – я бы кормила народ три дня, которых хватит, чтобы в Камбрии появился новый Сенат. Который занимался бы тем, чем ему положено: посматривал, чтобы короли не умалили свободу народа, да обеспечили сытное кормление. По счастью, опыта у вас нет. Потому я пришла не карать дурость и измену, а предотвратить ошибку, которую могут совершить умные и честные люди! Потому я пришла одна, и прошу, чтобы, прежде чем принимать решение, вы выслушали мой рассказ о том, к чему приводит вмешательство сената в дело ведения войны…

   Немайн приподняла уголки губ, показались клыки – слишком остры для обычного человека. Вверх взлетел кулак с рубиновой печаткой. «Я – не такая, как все. Я – имею право!» И язык – снова дворцовая латынь!

   – Прошу – и требую. Возражения есть?

   Молчание. Просьба–требование – не стоит того, чтобы ввязываться в свару… с кем? Пожалуй, древняя богиня была бы более знакомой угрозой, чем римская царица. Более понятной, и оттого менее страшной. Чтобы первым выкрикнуть: «Не позволим!» – нужно собраться с мужеством. А пока собираешься, императрица делает еще шаг вперед и вниз. К вам! Маленький кулак с большим камнем врезается в рукоять свободного кресла возле прохода.

   – Благодарю вас, сиятельные мужи. Способность выслушать – одно из свидетельств мудрости. Надеюсь, способность учиться на чужих ошибках вам тоже не чужда… Итак, это было в стране, которую я не буду называть. Так же, как и имена. В той войне тоже довелось сражаться воинам Британии, и я не хочу случайно напомнить о позоре родов, давно искупивших прежнюю вину перед отечеством.

   На деле, страна называлась Францией, а война – первой мировой. Но в ней сражались полки из прежней Камбрии, прозванной англичанами Уэльсом, да и премьер–министром, кажется, уже был Ллойд–Джордж, такой же хитрый камбриец, как и те, что сидят здесь, разве что в костюме–тройке и цилиндре, а не в тоге.

   Что ж, пусть слушают горький рассказ о наступлении под Пашендейлом, иначе именуемом «бойней Нивеля». Разумеется, в понятных им словах и образах. Пусть услышат, как десяток партий обсуждал грядущее наступление, не стесняясь драк, пусть они шли не на кулаках, а в газетах. Как об итогах операций судачили на каждом рынке, и торговцы пытались угадать, куда исход битв сдвинет цены, и пытались перехитрить друг друга – ведь каждый считал себя умней других, и особенно – генералов. Какая разница, если это происходило не в переговорных комнатах заезжих домов, а на биржах? Суть та же. А сама битва… Да, солдаты шли в атаку не плечом к плечу, не фалангой – но переведенная в ряды и шеренги цифра наглядней. Как представить сотню дивизий? Легко! Всего лишь сто квадратов со сторонами по сто человек. Почти парад – парад обреченных.

   Как исчислить цену пройденных миль? В телах, покрывших землю. Убит ли солдат пулей из винтовки или из пращи, размозжен камнем из требюше или разорван фугасом, заколот штыком или копьем – нет разницы. Смерть та же, кровь та же, боль та же, и даже грязь под сапогами та же самая.

   Если же умный и дотошный узнает земли северной Франции и отправится туда с лопатой… что ж, он найдет кости германцев, павших под Арелатом, римлян Сиагрия, франков, фризов и англов, что делали в тех местах остановку перед вторжением в Британию. Достаточно, чтобы понять – на этой земле были битвы, великие и кровавые. Найдет остатки старых валов… и вспомнит, сколько земли перекопали те, кто узнал о направлении атаки заранее.

   Немайн говорит. Правду. О дождях из свинца и стали, таких, что под ними не подняться в рост – правда. О храбрецах, уже не шагающих – ползущих навстречу смерти, среди расставленных врагом колючек, чтобы выиграть шаг или два – правда. О людях, поднимающихся в рост по свистку – для того, чтобы пасть в считанные мгновения, как колосья под серпом. О том, что, когда в страшной жатве остался последний сноп, враги покинули укрытия, оставили рвы, насыпи и надолбы – и двинулись навстречу, отбирая малой кровью то, что было взято большой.

   Наконец, августа замолчала. Повисла тишина. Кажется, люди шеи свернули – все, кроме сидящего лицом к выходу Кейра – и теперь так и будут ходить спиной вперед. Ждут еще? Нет, хватит… У самой руки дрожат.

   – Все, – сказала Немайн, – кажется, все. Больше не помню, да и этого довольно. Решайте, нужно ли нам платить за урок кровью. Кровью вашей – вы ведь не будете отсиживаться за чужими спинами? Кровью ваших сыновей и дочерей. Кровью грядущего… Dixi. Голосуйте.

   Села. Зажмурилась. Зажала уши руками, не смея слушать – будет усобица или нет, попробуют ли ее и ее народ толкнуть на бойню. Или…

   Касание. Широкая мужская ладонь исчезла с плеча сразу, как только Немайн открыла глаза.

   – Что…

   Спокойный взгляд Эмилия.

   – Что и должно быть, святая и вечная. Сенат решил… Сенат доверяет ведение войны в руки императрицы, как первой гражданки Рима. Ведь Камбрия – тоже Рим, только другой.

   Веселая Луковка прибавляет:

   – Сенат напоминает, что в случае, если императрица сунет хоть палец в вопросы пошлин, помимо городских в Кер–Сиди, в проблемы гильдейского устройства, а также внутренних дел кланов и самого Сената – по рукам получит до синяков! Эх, лучше бы ты по–настоящему показалась! Богиней…

   – Мне еще и в эти дела лезть? Не хочу. Я ленивая! Мне и на войну неохота, да куда денешься…

   Уши свесила, посмотрела снизу вверх жалобно. Зал взорвался хохотом. Среди общего веселья из кресла поднялся ирландец – место гленских десси, лицо знакомо. Седьмая вода на киселе нынешней главе клана. Пригладил тонкий темный ус, сверкнул синим взглядом.

   – Сиятельные мужи, война – в надежных руках. Теперь я предлагаю решить несколько внутренних вопросов, связанных с тем, чтобы более не допускать ошибок вроде той, которую предотвратила святая и вечная. А еще я предлагаю официально, именем сената, попросить императрицу удалиться.

   Помолчал. Прибавил:

   – Но, конечно, не требовать. Если она желает унижения власти народа – пусть смотрит.

   Немайн встала.

   – Я, – сказала, – первая гражданка. Тоже народ! Могла бы и остаться. Но… ругайтесь, мальчики. Хорошая девочка нехорошие слова подслушивать не будет! Если понадоблюсь – я на ипподроме.

   Вышла. Сразу за дверями ноги ослабли. Пришлось прислониться к стене. Не стесняясь часовых, вытерла лицо – стянутой со лба диадемой. Знак власти превратился в грубый платок, едва не обдирающий кожу вместе с холодным потом.

   – До ипподрома не дойду, – сказала, – посижу немного в приемном зале…

   Но пришлось сделать еще несколько шагов и сказать еще несколько слов. Возник начальник караула.

   – Святая и вечная, – сказал, – в портике накопились твои люди. Беспокоятся, Цезаря поминают, Брута. Скажи им, что эти бруты не те, хотя, по правде, временами те еще скоты. Грубые ребята…

   Брут и значит – «скотина».

   – Ничего не грубые, – сказала Немайн, – хотя… я во время прений уши зажала и глаза закрыла. А что, все так плохо?

   Словно ответ, из–за дверей донеслось:

   – Да я тебе прямо в черепушке кисель замешу с известкой! И скажу, что так и было – с татлумом вместо мозгов и родился!

   И ответ:

   – А тебе и замешивать не надо!

   – Секретность… – вздохнула Немайн, – Скажи им, пусть на двойные двери деньги выделят. И на обивку войлочную.

   Воин удивился.

   – Зачем? Так, хотя бы, стражу нести не скучно…

   Немайн снова вздохнула. Ей командовать этими людьми. Других нет.

   Ноги гудят, но усталость от хорошо сделанной работы куда приятней, чем от растраченных нервов. Новенькая колесница на рессорах листовой стали заложила лихой поворот… Ни скрипа, ни скрежета. Все надежно! Новые рессоры нужно красить, нужно смазывать – но их хотя бы не нужно менять раз в три дня, и они не откажут в середине сражения. Стреломет со стальными дугами и винтами при том же весе куда мощней деревянно–веревочного. Лошади укрыты стегаными попонами – саксонский лук если и возьмет, то разве в упор. Это уже не «Пантера» – пусть и зубастая, но ломкая и капризная. Новая машина надежна, проста в обслуживании, и куда как дорога. Еще милиарисий, и их вообще не стоило бы строить.

   Сегодня сида не участвует в испытаниях. Других желающих достаточно! Тристана не оттащить от стреломета. Луковка после очередного заезда со стрельбами дотошно проверяет каждый узел, Настя сидит рядом и сочиняет речь. Риторике ее учили, и хорошо! Можно ненароком потянуться, заодно изловчиться и бросить взгляд через плечо… да, хорошо! Только пусть слова попроще использует. Не только в Камбрии, не только перед солдатами или толпой. Каждый слог уменьшает воздействие слова вдвое, меткий образ усиливает вдесятеро. Потому «упрямый» лучше, чем «бескомпромиссный», а «ослиный» лучше, чем «упрямый». В чужую память это врезано намертво, с детства, вместе с книгами Хайнлайна и стихами Киплинга… И ведь работает!

   Магистр оффиций спорит с мастерами–камбрийцами о лошадиных доспехах: мол, не лучше ли лакированная бычья кожа? Его слушают, всякий наслышан о римских тяжелых всадниках–катафрактах. Только цена… Брюхо и ноги лошадей все равно не прикрыть, а значит, хочешь, не хочешь, придется терять специально обученных лошадей. Ага!

   – Эмилий! Твоя могущественность!

   Смолк. Подошел – быстрым шагом, но не торопясь, коротко поклонился.

   – Святая и вечная?

   Теперь так будет всегда, на людях у императриц друзей нет. Бедная Настя. Бедная Немайн!

   – Скажи мне, сколько времени занимает цикл подготовки колесничной лошади?

   Вопрос из тех, ответы на которые он в состоянии дать в три утра спросонья.

   – Два года, святая и вечная.

   – Сколько времени назад мы начали цикл подготовки?

   – Три месяца назад.

   – Вывод?

   Могла и сама сказать, но надо же показать окружающим, что у магистра оффици под шлемом не только кость и… татлум.

   – При оценке потерь следует исходить из ценности лошади колесничных статей, но всего лишь наскоро обученной ходить в упряжке, – он чуть приподнял уголки губ, – и из военной целесообразности.

   Он вздохнул.

   – Все забываю, что здесь – не Африка. Кожи стоят столько же, а ткани куда дешевле… Значит, промежуточный вариант? И только через два года – совершенный?

   Немайн кивнула.

   – Тогда как назовем? Прошлая была «пантера», для этой нужен не менее мифический зверь. Дракона лучше отложить для машины окончательной…

   Да, для местных жителей пантера – всего лишь заморское чудовище, химера с четырьмя рогами, коровьими ушами и длинным красным языком в виде пламени. Только сама Немайн и знает, что ни персонаж книжного бестиария, ни настоящая азиатская кошка здесь ни при чем. Первая колесница получила прозвище в честь немецкого танка – настолько же ходкого, настолько и ненадежного.

   Эта машина сырая, но с отличной перспективой, и куда более надежная. Зато уязвимая – по сравнению с собой же будущей. Какое название выбрать – такое, чтобы не было слишком уж загадочным? Жаль, советские танки не обросли именами, а до номеров нынешняя цивилизация пока не доросла. Ну вот хороший вариант: американская самоходная артустановка с вращающейся башней – времен второй мировой войны. В американской армии она не удостоилась отдельного названия, так и воевала под прозвищем TD – от tank destroyer, истребитель танков.

   Англичанам самоходка понравилась больше. По крайней мере, имя неплохо вооруженной, но слабо бронированной машине дали громкое.

   – Пусть будет «Росомаха», – предложила Немайн, – в Британии этот зверь такой же миф, как и пантера…

   Старые колесницы сохранятся, их уже строят – и не только в Камбрии. И все–таки главные мысли теперь о флоте – и о том устройстве, что уже собрано и смазано, но руки никак не доходят проверить в деле. Колесницы для морского боя не нужны. Зато новинка лучше всего покажет себя именно на море… Луки не терпят сырость, зато на корабле много места, яхта – не колесница, в нее войдет многое. И это очень хорошо!

   Зато дома плохо.

   Так написано в записке, с которой прибежал один из младших приятелей Тристана. Круглый детский почерк – писала Сиан.

   «Приходи скорей, пока есть куда!»

   – Как там? – спросила Немайн.

   – Тихо, – ответил мальчишка, – слишком тихо. Друг с другом не говорят.

   Значит, снова надо бежать. Со всех усталых ног! Хотя бы потому, что там маленький! Вокруг него не должно быть нехорошо!

   Гвен и Тулла – что два дракона, красный и белый. Ходят друг вокруг друга кругами. Примериваются – как уязвить одной другую. Пока – словом, но кто знает, до чего дойдет? Шипят, точно змеи… А вдруг в волосы вцепятся? А у обеих на поясе оружие. У Туллы – красивый кинжал, у Гвен – сподручный на кухне топорик. Кость перерубить или капустный кочан располовинить.

   – Ты желала унизить Сенат? – говорит Тулла. – Получила свое: Немайн поставила народное собрание и заезжий дом выше. Рада?

   – Ты просила Немайн стать римлянкой! – откликается Гвен, – Вот тебе целая императрица. Не чья–нибудь – наша, раз Сенат признал! Довольна?

   Мама молчит. Почему? Сиан встала между сестрами. Раньше, когда совсем маленькой была, получалось – мирить. Может, и теперь? Посмотреть на обеих – снизу вверх, попросить тоненько:

   – Сестрицы… Не ссорьтесь. Пожалуйста!

   В ответ:

   – Уйди, мелкая! Ты тоже виновата! Тоже Немайн ночами спать не давала, пристала, как репей в волосы: не мельтеши, не мельтеши… Будь собой… Выбери… Выбрала! Стала!

   Пришлось голову опустить, отойти к маме. Та – к себе притянула, рукой обхватила.

   – Сиан не трогайте, – сказала, – маленькая она.

   – А сида маленьких слушает, как взрослых!

   – Она вообще не различает, кто большой, кто маленький! Сама наполовину ребенок!

   Сестры друг с другом согласны… и это плохо. Потому что согласны они против Сиан, против мамы и против Майни. Хорошо хоть зятьев нет: на одном зал, на другом кухня. Оба отчего–то согласились в семейную свару не встревать.

   – Верно, не различает… – соглашается мама, – Зато вы обязаны различать! Потому – помолчите. Немайн – сида, и желания ваши исполнила по–сидовски. Чего просили, того получили, сполна. Здесь ее вины нет… И в том, что от помощи нашей отказалась, по–своему сделала – тоже.

   Сестры переглянулись. Теперь они союзницы.

   – Мам, ты что, ушастую защищаешь? – удивляется Тулла. – Мы к этой змее всем сердцем… А она…

   Сиан фыркнула. Вот уж кто никогда «всем сердцем» не принимал сиду. Всегда видел в ней домашнего дракона, да еще и кусачего!

   – Ее дело, – говорит мама. – Мы ее не спросили, она нас. Я старше в семье, она – во власти…

   Гвен тяжело дышит, словно бежала или поднимала тяжести. Но голоса хватило – перебить родительницу!

   – Если бы она не пришла, отец был бы жив!

   И вот тогда мама встала. Медленно пошла на дочь, которая взялась отступать, да так и уперлась в стенку. Глэдис подняла было руку для пощечины – опустила. У дочери глаза ясные, искренние… глупые! Такое болью не перешибешь.

   – Если бы она не пришла, мы бы умерли вместе. Благодаря ей мы с вашим отцом счастливы были… еще полгода! Благодаря ей – вы все живы. Ее кровь – наша кровь. Она с этим согласилась. Только поэтому – виновата. Не тем, что навредила тебе или Тулле. Вам – поделом. Но через вашу и ее дурость – страдает род. Мы все – одно, одну зацепишь – другой больно… Сколько раз вам это отец говорил? Сколько мне повторять?

   Как только увидела тень понимания – хлестнула по лицу. Несильно, да хлестко.

   – Для памяти, доча, – сказала, – а то снова забудешь.

   Обернулась – на старшую да младшую. Не улыбаются. Что–то поняли?

   – Марш наверх. Старшенькие сегодня лягут без мужей… чтоб выспались, и чтоб те вас не утешали, поддакивая. Подушек хватит. А с Немайн я сама поговорю. Тоже мне холмовая хитрунья, семью сытного места лишила, почестей убавила… Побольше вашего получит!

   И вот – одна. Сида на ипподроме, то ли безразличная такая, то ли домой стыдно показываться… Неважно, явится. Придет, как нажравшийся селянских коров дракон к пещере. А ждет ее Глэдис, которая не героиня, не рыцарь. Год назад была в ранге почтенной хозяйки, равной при хорошем муже. Который и оказался – вождем и героем! Он сиду удочерил. Не побоялся древней богини, как теперь не испугался бы и римской императрицы. Его она слушалась… Так может, напомнить?

   К встрече пришлось готовиться – будто и правда, в двери вот–вот ворвется истекающая зловонием и ядом змеюка. Пришлось вспомнить все, что муж приберегал для трудных бесед, да и от себя добавить. От старательных сборов сначала стало легче, потом пришел страх. Вот повернется чудище неловко, и семья разлетится, как невзначай сброшенная со стола глиняная кружка…

   Разговор с самого начала пошел не так. Голос Немайн был слышен от самых ворот – резкий, уверенный, с сердитыми нотками.

   – Могущественный Эмилий, напоминаю тебе, что ты пока еще не часть нашей семьи. С моей сестрой ты только сговорен, не обручен, да и обручение, в отличие от брака, расторжимо. А разговор будет – семейный. Да, именно об ошибке… Потому – чтоб ушей твоих близко не было! Невеста твоя захочет – перескажет. Не захочет…

   Тишина, вслед за ней – шорох открывающейся двери. Никакого чудовища, обычная Немайн: только–только достающая до бровей челка, торчащие из беспорядочных прямых прядей уши. Ни вверх, ни вниз – ровно. Белые одежды хранительницы – пелерину порвала, известно где. Трехцветная ленточка – не забыта, пристегнута. Просто так – или она все еще помнит, кто она в этом доме.

   – Явилась? – спросила Глэдис, – Что скажешь?

   Теперь все, что бы сида не вывалила, будет ответом на вопрос матери. Но приемная дочь оглядывается, словно ищет кого–то. И – молчит. Поторопить?

   – В Сенате у тебя было много слов.

   Кивнула. Но губы не разжала. При этом – ни улыбки, ни дернувшегося уха, ни прижатых ушей. Ничего. Только уперлась руками в стол… Набегалась, и теперь ей тяжело стоять – несмотря на хитрую обувь.

   – А для матери ни одного не находится?

   Развела руками.

   – Не всякие подойдут. Не дочери мать учить, не за помощь родню упрекать. А получилось неправильно. Так, как быть не должно.

   – А отчего оно так получилось, неправильно?

   Вновь разведенные руки. Молчание. Напротив – живой знак вопроса. Глэдис скосила глаза на окно – занавески задернуты. Хорошо. Можно встать, подойти – и, как некогда Дэффид, споро ухватить не ожидающую такого оборота сиду за длинное ухо! Крутануть – так, чтобы вышел свободный ход, чтобы голова наклонилась – к самой скатерти!

   – Уай!

   Ничего, что у этой по лицу ничего не прочла. Сида умная. Поймет. А не поймет – так и так семье пропадать.

   – А оттого, что ты о семье не подумала. О Тулле, об Эйлет, о Гвен, Эйре, Сиан. О матери–вдове, о зятьях, о племянниках или племянницах, что у сестер в животах зреют.

   В ответ – голос. Тихий, ровный. Угрожающий!

   – Отпусти. Немедленно.

   Глэдис заломила ухо покруче, и прихватила второй рукой для верности.

   – Я мать, кому еще дочерей тягать за уши? Одну по щекам отхлестать пришлось, а тебе, младшенькой, наказание самое то. Или не поделом? Ты даже о собственном сыне не подумала… кукушка и кукушонок разом!

   Безмолвие. Ни попытки разорвать захват, ни песни, ни удара клинком. Только дыхание – быстрое, глубокое. Надрывное.

   – Ну? Виновата? Я понимаю, ты должна была думать о своей республике и о Камбрии, а то и обо всем христианском мире. Не понравилась наша помощь – отвергла и ладно, дело твое. Но как ты, змея подколодная, посмела забыть, благодаря кому дышишь? Не Дэффид, валялась бы дохлятиной в королевском застенке. Не так?

   Ответа не было. Никакого! А слов уже не осталось. Разве повторить главное:

   – Зачем род отца позоришь? Зачем наследство расшвыриваешь? Кейр плох? Так другого в семье найди… Сама возьмись, но не набрасывай отцовский плащ на чужого человека!

   Потребовать:

   – Отвечай!

   Слов – не дождалась. А был – тихий всхлип. Была рука, отчего–то отпустившая треугольное ухо, ставшее ярко–пурпурным, будто на него полтысячи красильных ракушек перевели. Поднятое вверх лицо сиды – мокрое от слез. Неудержимое желание эти слезы смахнуть… прижать, повыть вместе над неправильным.

   Глэдис удержалась. Даже в голосе удалось удержать строгость.

   – Ты поняла?

   Кивок. Кажется, еще и онемела…

   – Ты запомнила?

   Снова наклон головы. Упрямый. Злой, несмотря на залитые слезами глаза.

   – Я, – Немайн слова словно выдавливает, – буду… помнить.

   С каждым словом выпрямляется спина. Уши прижаты, клыки оскалены. Но Глэдис чувствует – перед ней не «дракон». Дочь. Не съест. Но это не только дочь.

   – Запомни и ты. Еще раз, не спросив меня, полезешь в дела республики – построю–таки в Кер–Сиди монастырь. На тебя одну.

   За ухо уже не ухватишь. Поздно. Остается напомнить:

   – Иные бывшие короли из монастырей возвращаются – правящим детям помогать.

   – Ты – не королева. И не императрица. Ты только мать императрицы, – Немайн скривилась, словно уксус попробовала, – так дай себе труд советоваться со мной, прежде чем предпринимать какие–либо шаги. Чтобы не погубить ни людей, за которых отвечаю я, ни достояние рода, к которому и моя должность относится. Ни честь моего отца, которая и от моей чести зависит.

   Искушение прижать, приголубить – велико. Глэдис шагнула назад. Еще раз. И еще. Спросила:

   – Считаешь, ты хороша настолько, что старухе матери, управляющейся с заезжим домом пятины, тебе и помочь нечем?

   Сида снова уперлась в стол кулаками. На лице – мокрые дорожки.

   – Втемную – да.

   Вот тут Глэдис улыбнулась.

   – Честная, – сказала. – Умная. А вот насколько умелая? Докажи. Верни место принцепса в семью – и я приму твои условия. Можешь мне даже пощечину дать… для памяти!

   И дочь–гордячка сама склонила спину! Низехонько, в пояс. Согласна! Выпрямилась. А потом с истошным:

   – Мама, прости!

   Метнулась обниматься.

   И были слезы, горькие, соленые и сладкие разом, и мягкое пламя волос под рукой. Правда, наполовину дитя. Куда ей без матери! Что до второй половины… Императрица, богиня – какая разница? Главное, внутри – любящий ребенок. Значит, можно помириться и уговориться, что бы ни стряслось.

   До утра Глэдис спала крепко, сны снились истинно майские – молодость, живой Дэффид, залитый солнцем юный мир.

   Утро поприветствовало хмурыми лицами дочерей.

   – Немайн исчезла, – сообщила Эйлет.

   – И Анастасия.

   – И Луковка.

   – И кроватка маленького – пуста…

   Вот и все. Думала, поняла сиду?

   Все думали!

   И что теперь?

2

   Новость об исчезновении сиды в стенах «Головы» удержалась недолго. Город есть город – слух, что вернулся из противоположного предместья, не похож ни на правду, ни на первые пересказы. Да и дома… Ни рассказать, ни объяснить. Как – если и слов–то почти не было?

   – Мам, ты что, Майни выгнала? Совсем?

   – Так ей и надо!

   – Ой, она же и Эйру заберет… Как ученицу!

   – А кто нам страшные истории рассказывать будет?

   Три дочери хотя бы спрашивают, хотя и для них ответов нет. Эйлет стоит чуть в стороне, слушает – молча. Словно старше. Не возрастом, а опытом и страданиями. Вровень с матерью, и от этого – никуда не деться. Скоро и Эйра будет такая же. Если сида ушла насовсем, править республикой и городом на холме – ей. Хозяйство больше заезжего дома, беспокойней королевства. Девочка достаточно учена и сурова, чтобы не выпустить Кер–Сиди из сильных рук.

   Остальные, даром, что замужние и скоро сами матерями будут – обступили, заглядывают в глаза. Мать для них снова – власть и мудрость. Только Глэдис себя сильной и умной не чувствует. Скорее – наоборот. Хорошо, от внезапного известия ноги к полу не приросли. Хватило сил поднять руку, сказать:

   – Тише, дочки. Говорите по одной. У меня–то уши не ворочаются! И – заходите.

   Пока выговариваются, можно сесть на кровать, обвести комнату взглядом. Не только девочки. Еще и зятья, и жених Эйлет, которая, наконец, решила заговорить. Спокойно, аж мороз по коже. Не вопросы – то ли размышление, то ли уже решенное.

   – Я, пожалуй, уговорю мужа вернуться в Африку. Не хочу, чтобы наших детей саксы вырезали!

   Магистр оффиций улыбается.

   – Там хорошо, где нас нет… Тут саксы, там арабы. А еще в жарком климате женщины быстрей стареют.

   Вот она, римская сноровка в обращении со словами. Что дочери какие–то неверные? Не эхо даже – отголосок эха. Эйлет живых саксов не испугалась. Зато морщины страшны и героине… Что такое ранняя дряхлость, девочка знает. Видала и сборщиц ракушек, и тех, что таскают на заболоченные поля навоз, пока их мужья и братья подсыпают песок. За иными могла следить – скажем, на рынке, где тяжелая корзина, которую приходится таскать на голове, превращает девочку в старуху за время, за которое богатая горожанка не успевает толком расцвести.

   Подействовало. Дочь поменяла планы. Немного.

   – Можно в Мерсию переехать. Там камбрийцев принимают…

   Сговоренный жених только пожимает плечами.

   – Да, мне стоит поговорить с королем Пендой…

   Раньше, когда Эмилий изображал торговца, слова выбирал другие – прямей, резче. Теперь – не так. Кажется, сказал одно, на самом деле – другое. Ведь не согласился с невестой, только сделал вид. На самом деле показал, что у него есть дело к Мерсийцу, и что вовсе не против покинуть место семейной свары. Глэдис сообразила: это хорошо. Отложит главный разговор.

   – Так ступай теперь же. Дело есть дело. Кстати, работа есть у всех.

   – Так нас ведь тоже будут спрашивать! И еще как!

   Хороший вопрос – на него ответить можно.

   – Всякого, кто будет задавать вопросы, самого спрашивайте. Помнит ли, что у моей дочери большие глаза и острые уши? Помнит ли, что у нее на пальце – рубин, на лбу – белая повязка, а в руках – ивовый посох? Ответ может оказаться или не по уму, или не по чину.

   – Есть и хорошие люди, – заметил Кейр, – уважаемые… Не обиделись бы.

   На его слова кивнула не жена – маленькая Сиан.

   – Кто обидится – тот или недостаточно хорош, или не заслуживает уважения, – сказала Глэдис. – Считает себя умней сиды и выше… как это называется, совет при императорах?

   Она повернулась к Эмилию.

   – Консистория, – сообщил римлянин. – В нее совершенно точно вхожу я, патриарх, вторая императрица, наследница, начальник дружины. Все. Другие должности пока не заняты. И раз святая и вечная не созывала нас…

   Развел руками.

   Мол, если мы не знаем, то остальным тем более знать не положено. Только… Не созывала – не значит, что не говорила. Можно попробовать надавить. Но римлянин не сида, врать умеет. Это раз. Разговор может закончиться демонстрацией того, что место матери святой и вечной отныне ниже, чем у магистра оффиций. Это два. Значит…

   – Вот и все. Вечером, как закроемся – договорим. Сейчас у всех есть дело!

   У Эмилия – к королю Пенде.

   Нельзя заставлять важнейшего союзника беспокоиться… слишком долго. Своевременность – основа дипломатии! Еще хорошо, что одни из ворот заезжего дома смотрят в сторону города. Не нужно петлять по улочкам предместья. Короткая прямая дорога… и на той – люди. Там зло косятся на «Голову» и вслух говорят, что с уходом сиды Британия пала. Случаются и прибавления: мол, если бы рыжая выбрала нашу семью, все вышло бы иначе… Как будто святая и вечная выбирала! Когда защитница христиан спасла город, но свалилась изломанной куклой – кто возмутился, что сида брошена в застенок? Тогда Немайн была лишь нечистью холмовой – для всех, кроме Дэффида ап Ллиувеллина и его семьи.

   Зато теперь всклокоченный бард поет песню о третьем великом предательстве. Первое совершил Вортигерн, что призвал саксов на землю Британии. Второе – Мордред, племянник Артура, не ко времени решивший тягаться с дядей за престол. Третье… теперь. После каждой строфы бард переспрашивает, кто виноватее? Кто ударил в спину сиде больней и тяжелей? Поджигатели начали, Кейндрих–ревнивица – добавила, королевские склоки продолжили, Сенат дополнил, семья завершила.