Текст книги "Просека"

Автор книги: Владимир Ляленков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Надо мной появляется улыбающаяся рожа Пряхина.

– Чего стоишь, Борька?

– Так.

Он зорко оглядывается, приглашает какую-то девицу, возможно «охотницу» – так называют у нас девиц, неизвестно откуда приходящих на танцы. Пряхин лихо вертит свою партнёршу, бойко взбрыкивая огромными ногами. Он, подлец, посещает кружок танцев в нашем клубе.

Вчерашнее чувство к Дануте захватило меня, к нему примешалась злость. Сильно хлопаю дверью. Иду к себе. В комнате никого. Где все наши? На четвёртый этаж поднялись? Я сажусь, встаю, хожу из угла в угол. Хороша, нечего сказать: вчера была со мной, сегодня закружилась с этими красавчиками. И я хорош: не мог встретить её! Я отхлебнул из бутылки вина. Куда Болконцев делся? В коридоре застучали каблучки. Ведомская и за ней Данута. Они надевают пальто.

– Вы куда?

– Папа звонил на вахту: дома что-то случилось. Надо ехать.

– И ты едешь?

Данута не отвечает; я одеваюсь.

– Нас не надо провожать, – говорит Данута.

Но я иду с ними. Принимаю решение: проводим Ведомскую и вернёмся в общежитие. Молча проходим к остановке, молча ждём трамвай. Вот он подходит, двери открываются, но девушки не спешат садиться. Может, раздумали ехать? Вдруг они вскакивают в вагон, дверцы захлопываются перед моим носом. Спешу к другим дверям, но они уже закрыты. Трамвай проползает мимо меня. Делаю несколько шагов за ним, пинаю его ногой. Сердце моё колотится. Такого я не ждал. Подняв воротник плаща, иду к общежитию.

В проходной сталкиваюсь с Николаем.

– Ты откуда? Где Ведомская?

– Не знаю.

– А твоя где?

– Моя? Кто это моя?

– Они уехали?

– Да.

В нашей комнате танцуют. Зондин у стены, сжав губы, угрюмо поглядывает на Величко, которая танцует с курсантом. Да, он влюбился, втюрился. Так долго будет стоять, потом уйдёт шататься по этажам. Покуда не застрянет в какой-нибудь компании.

Никого здесь видеть неохота мне. Поднимаюсь к Иваненко. Он, Бляхин, их подруги и ещё два старшекурсника сидят за накрытым столом. Мясо на сковороде, варёный картофель, квашеная капуста. Я сто лет не ел подобной еды.

– А, первоклассник, проходи, проходи, – говорит Иваненко, – садись. Где вчера вечером был? – Он накладывает картошки, мяса, капусты.

– В городе Новый год встречал с группой.

– Понятно. Значит, голоден, как стая бездомных собак, – говорит Иваненко, глядя на свою подругу Тамару.

– А ты откуда знаешь? – спрашивает она.

– Знаю. Представляю, как было: собрались, на столе полно еды, а они выпили и бросились в любовь. А еда вся на столе осталась.

– Ты по себе судишь, – сказала Тамара, – таким сам, наверно, был.

– Нет, Тамарочка, я таким не был. Я приехал сюда прямо из землянки. И полгода питался одними макаронами – вкуснее их ничего не знал. А на Новый год попал, как и он, в городскую квартиру. И так наелся, что меня рвало. Все думали – от водки.

Я положил себе ещё капусты.

– Я заходил вчера за тобой, – сказал Иваненко, – работа есть. Много. Пойдёшь сегодня?

– Пойду. Обязательно.

– Добре. А почему не пьёшь? Выпей.

– Не хочу.

По радио передают танцевальную музыку. Бляхин танцует со своей Клавой.

– Может, не пойдёте сегодня? – Тамара погладила руку Иваненко выше кисти. Смотрит в глаза Иваненко. Она хрупка, очень мила. Морщинки от глаз у неё устремлены к вискам, плавно загибаются на щёки. Издали кажется, что это не морщинки, а волосы. Клава коренаста, широкоскула; глазки у неё маленькие. Но мне кажется, она добрей своей подруги.

– Нет, пойдём, – отвечает Иваненко, – нельзя упускать момент: рабочие празднуют, а нам заплатили вчера по сто рублей. А вы здесь оставайтесь, я документы на вахте заберу. Ведь пойдём, Бляхин? – спросил он.

– Конечно.

– Когда вернётесь? – спросила Тамара.

– Не знаю. Часам к пяти. Если опять тюки с шерстью будут, рано разделаемся. Вы не пойдёте? – обратился он к двум другим старшекурсникам.

– Нет, – один из них отмахнулся, – сегодня вечеринка у педиатричек.

– Ясно. В таком случае и я б не пошёл. – Иваненко подмигнул Тамаре.

– Ах, боже мой! – сказала она. – Слыхала, Клава? Из-за педиатричек он бы не пошёл работать, а от нас они уходят! Мы им надоели. Я надоела тебе? – спросила она, глядя в упор на Иваненко и улыбаясь.

Он поднял стакан.

– За Новый год. За тебя. Ребята, за всех выпьем. За тебя, Тамара. Борис, бери стакан. Потом за Клавдию, а потом за вас обеих. Взяли! – крикнул он.

И Тамара и Клавдия – мои землячки; три года назад приехали сюда по вербовке из Щигровского района. Вначале работали на стройке. Судя по тому, как они расспрашивают меня о Петровске, обе скучают по родным местам, но за три года ни разу ни одна из них не съездила домой. Все никак не соберутся сделать это. Клава обращается ко мне почему-то всегда на «вы», а Тамара на «ты» и тоном старшей и приветливой сестры: покровительственно и вместе с тем ласково.

6

Ну, вот и прошёл праздник. Готовимся к первому экзамену. Мне сдавать начертательную геометрию. Болконцеву – математику. Зондин и Яковлев готовятся к физике. Зубрим в комнате. Один только Бес продолжает пропадать где-то целыми днями. Должно быть, у Холмова. Хотя они на разных факультетах, но программа на первых двух курсах одинаковая. У Николая, помимо наших лекций, и лекции Ведомской. Она записывает аккуратно и ничего не пропускает. Каждую лекцию Николай штудирует по обоим конспектам, затем этот же материал изучает по учебнику. Я тоже основательно готовлюсь.

Зондин стал ещё более вспыльчивым. Лицо у него худое, а тут щёки даже втянулись внутрь. То и дело ссорится с Яковлевым.

Таня Величко проверяет чистоту в комнатах первого этажа. При её появлении с Зондиным стало твориться что-то нелепое. Даже когда она ещё не стучит в дверь, а только приближается, он, как пёс, чует Величко. Вскинется, станет у стены и, сунув руки в карманы, смотрит в окно, в потолок. Найдёт Таня пыль, отчитывает его – он вдруг засвистит, расхохочется каким-то идиотским смехом, упадёт на койку и продолжает хохотать. Величко ещё пуще разбранится, уйдёт недовольной, а Зондин удивляется:

– Ну чего она ко мне пристаёт, а? Ну, я староста, но нас ведь много в комнате, и пыль она нашла у тебя в тумбочке, Картавин, а чего на одного меня нападает? – И в голосе, и в глазах в эту минуту можно уловить надежду на что-то. И радость.

Я сдаю первый экзамен удивительно легко. Экзамен принимает сам лектор, сухощавый, подвижной и нервный. Когда он читает лекцию, никогда на месте не стоит. И руки с длинными пальцами, и лицо в постоянном движении.

Он поставил мне «отлично». Николай получил «пять» у Бродковича, Яковлев сдал физику на «четыре». Зондину поставили «тройку». Я говорю «поставили», потому что он отвечал и самому лектору, и его ассистентке.

Он пришёл в институт утром вместе с нами, забрался в какую-то аудиторию. Ещё раз посмотрел лекции. Часу в двенадцатом появился у дверей аудитории, где шёл экзамен.

– Привет. Как дела? – крикнул он. Ему что-то сказали. – Ладно, – решительно произнёс он, бросил лекции на подоконник. Тут же схватил их, сунул за ремень. – Не помешают. Ха-ха! Была не была! – И шагнул в аудиторию. Ассистентка попросила его подождать.

– Я не могу ждать, – заявил он, положил зачётку на стол, взял билет и уселся готовиться. Через две минуты заявил, что он готов к ответу. Ассистентка пригласила его к своему столу, он подошёл и заговорил.

– Вы садитесь, – сказала она. Он сел, но тут же вскочил и заговорил ещё быстрей. Она попросила его говорить помедленней.

– Что? – крикнул Зондин. Сел и опять вскочил. – Я неправильно отвечаю? Почему?

– Вы успокойтесь, – сказала она.

– Я спокоен. – Он сел, придвинулся к ней и стал кричать, тыча в билет, в свой исписанный листок.

Ассистентка отодвинулась, с испугом смотрела на него. Когда он кончил кричать, она взяла его билет и листок и передала самому лектору. Тот бился с беднягой полчаса, поставил «удовлетворительно» и выпроводил.

Вечером Зондин объясняет свой билет мне, Болконцеву, Яковлеву – каждому отдельно. Стучит себя в грудь.

– Почему «три»? Я буду пересдавать!

И уже садится готовиться к следующему экзамену.

– Я им докажу, – ворчит он, – видите ли, я должен как-то особенно отвечать им. Дело в знаниях. Да!

Лёгкость, с какою я сдал первый экзамен, расхолодила меня. Я болтался по общежитию, читал книжки, даже попал на вечер к педиатричкам. Лекции едва успел просмотреть, но на экзамен к Бродковичу иду в бодром настроении.

Бродкович принимает экзамен так. Впускает в аудиторию шесть-семь человек. Каждому доска. Слева от меня оказалась наша красотка Сто-линская, справа Ведомская. Мне достались функции, их связи. Вопрос довольно простой, но никак не вспомню, с чего надо начать. Мысленно листаю лекции. Вижу чернильную кляксу, женскую голову, нарисованную Николаем. Да, здесь лекция о функциях. Вспомнил. Быстро исписываю одну сторону доски. Для решения примера места нет. Посмотрел на своих соседей. Ведомская аккуратно и не спеша решает уже какое-то уравнение. На доске Столинской одна только строчка. А рука её то и дело шныряет под подол, хочет достать шпаргалку. Наконец в её пальчиках мелькнула бумажка, взгляд Столинской встретился с моим, и я даже вздрогнул: когда змея нацеливается на добычу и ты вспугнёшь её, вот так же и она смотрит на тебя. Я смутился.

– Вы готовы? – спросил меня Бродкович.

– Да.

По мере того как он читает написанное мной, глаза его удивлённо расширяются. Он делает такое движение головой, будто хочет очнуться. На губах Бродковича саркастическая улыбочка.

– Вас разволновало что-то? – произносит он, и мне кажется, он качнул головой в сторону Столинской. – Да вы, должно быть, поэт. Поэзия сродни математике. Вот что: это скорей сотрите, а то войдёт кто – стыда не оберёшься. Даю вам тему: «В жаркий полдень на реке девушки купались». Развейте эту тему на доске. – И он бесшумно семенит прочь.

Я покраснел. Смотрю на доску и ничего не соображаю. Где же ошибка?

Ведомская делает мне пальцами знаки и вполне внятно шепчет что-то. Но я не слушаю её. Теперь подсказки мне не надо: хитрюга Бродкович, конечно, следит за мной. Я не дам ему повода лишний раз поиздеваться. К ногам падает шпаргалочка, Ведомская указывает мне на неё взглядом. Она очень ловко бросила. Я отбрасываю шпаргалку к стене. Где ж я ошибся?

Ведомская начала отвечать, Бродкович ей делает какое-то замечание. Усмехнувшись, она исправляет ошибку, продолжает говорить. «В жаркий полдень на реке девушки купались», – стучит в моей голове. Тьфу ты! Не буду искать свою ошибку. Возможно, не найду, но дам только повод Бродковичу погонять меня. Пусть ставит двойку. Пересдам. Подготовлюсь хорошенько и спокойно пересдам. Едва я так подумал, сразу успокоился. Столинская торопливо наносит на доску строчку за. строчкой. Ведомская получает «пять», покидает аудиторию.

– Ну так что, – говорит мне экзаменатор, – хотите второй билет взять?

Что ж, попробую. Беру. Сразу же начинаю отвечать. Без единой ошибки ответил и тут же взял интеграл. Бродкович открыл мою зачётку, увидел там «пятёрку».

– Вы на какую оценку претендуете?

– Мне безразлично.

Он пожимает плечами, ставит мне «удовлетворительно», то есть «тройку».

Николай и по начертательной геометрии получил «пять». Он все экзамены сдал на «отлично». Яковлев спокойно проехался на «четвёрках». Вконец измученный Зондин еле перекарабкался во второй семестр.

Как ни странно, единственную «четвёрку» получил он у Бродковича. Все экзаменаторы шарахались, старались держаться подальше от Зондина. Задавали ему массу дополнительных вопросов. Бродкович же, выслушав горячечный бред его, сел за стол, подпёр голову рукой и долго смотрел прямо перед собой.

– Вы измеряли сегодня себе температуру? – наконец спросил он.

– Что?! – последовал грозный вопрос.

– Вы больны.

И Зондин взвился:

– Почему это? Я здоров! Я не так ответил? – По лицу его катились капли пота.

– Да… – сказал Бродкович, – случай, конечно, не очень приятный. Но бывает гораздо хуже. У нас с вами ещё будут встречи впереди. – И аккуратно вывел в зачётке «хорошо».

Зондин ворвался в комнату.

– Вот! – потряс он зачёткой. – Один человек только и есть и институте, – это Бродкович! Он сразу понял, что я знаю, и не задавал мне дурацких вопросов. И поставил «четыре»!

Это был последний экзамен, и после него Зондин проспал целые сутки. Не раздевшись. Как прикорнул вечером, так и спал; мы стянули с него только пиджак и ботинки. Подойдёт к нему кто-нибудь, прислушается.

– Дышит?

– Дышит.

– Ну, пусть спит, не трогай его…

Проснулся он, как и уснул, вечером. Потянувшись, спросил у Яковлева, который час. Отправился за кипятком.

– Не болтайте, ну вас, – отмахивается благодушно, когда говорим, что он проспал сутки.

Запивая батон чаем, раскрывает зачётку, смотрит на свои оценки, на подписи экзаменаторов. Затем, улыбаясь, облачается в чистую рубашку и уходит, не сказав ни слова. Два вечера проводит в комнате Величко. Кроме неё живут в комнате ещё три девушки. И вот Зондин два вечера провёл у них. Он являлся, садился за стол, доставал из кармана колоду новеньких карт, должно быть специально для этого купленных. Показывал фокусы. Что ж, всяк по-своему ищет подхода к девушкам. Как мы позже узнали, и он нравился Величко. Только она побаивалась оставаться с ним наедине. И всё бы, думаю, образовалось у них как-то, если б она не уехала на каникулы домой в Запорожье.

После её отъезда и случилась нелепость с Зондиным. Возможно, и не нелепость, но мы в комнате так считаем. С её отъездом Зондин стал исчезать из комнаты наподобие Беса. Вроде спокойней стал, ни с кем из нас не разговаривает. Принарядится в свою единственную белую рубашку, начистит единственные свои туфли. Внимательно осмотрит физиономию в маленькое зеркальце, купленное недавно.

– Ты куда, Зонд?

– Я докладывать должен? Может, письменно сообщить об этом? – И хлопает дверью за собой. Мы только переглянемся.

Где-то в середине каникул, проходя под вечер мимо красного уголка, где играла музыка, я задержался в дверях. Народ ещё не разгулялся, танцуют несколько пар. Налицо три «охотницы». Кто они, бог их знает: учатся ли где, работают ли. Они сразу бросаются в глаза: когда не танцуют – держатся вместе, преувеличенно громко хохочут. Всегда у них насторожённый взгляд. На маленькой сцене рояль. Облокотившись на него, стоит Зондин, рядом с ним третьекурсница Калашникова. У Калашниковой при небольшом росте широкие бёдра, узкие плечи и маленькая чёрная головка. Вечно спешит куда-то, стуча высокими каблучками. В разговоре жестикулирует, глядя в глаза собеседнику. И обычно с таким видом, будто сообщает новость чрезвычайной важности. Теперь она так же щебечет, глядя в глаза Зондину, трогая пуговицу на его рубашке. Насупившись, он слушает, кося глазами по сторонам. Она кончает щебетать, поворачивается к выходу. Оправляя рубашку у ремня, Зондин проходит мимо меня. Толкаю его в бок, он не обращает внимания.

Часа через полтора они сидят на койке Зондина. Он показывает ей любительские фотографии, хранящиеся у него в чёрном пакете от фотобумаги. Фотографии пустяшные: взъерошенный Зондин на фоне полуразвалившегося сарая и мелколесья, с берданкой в руках, рядом с ним дворняжка. Зондин на дереве. Зондин верхом на жеребёнке. Родители его с каменными физиономиями.

– Ах, какая прелесть! – восхищается Калашникова. – А это кто? Ты? У вас везде лес там. А это река?.. В ней купаются?

Ему нет нужды искать тему для разговора, он только отвечает односложно. Мы по одному и незаметно исчезаем из комнаты. Новая пара вскоре уходит в кино. И после этого мы трое суток не видим Зондина; он и носа не кажет в комнату.

После первых суток его отсутствия Яковлев взволновался, хотел обратиться в студсовет – мол, пропал товарищ. Потом через окно увидели, как Зондин и Калашникова спешили через двор вправо от общежития. Она держала его под руку и что-то жарко говорила.

Под вечер они несутся влево от общежития, и опять она его держит под руку. И что-то говорит, жестикулируя.

На четвёртые сутки, часов около трёх дня, дверь в комнату открывается, входит пижончик в моднейших туфлях на толстой подошве, в белой новенькой рубашке, в чёрных брючках, а на голове аккуратная укладка. Закрыв за собой дверь, он как-то по-военному стукнул каблуками. У окна круто повернулся, опять ударил каблуками.

– Чего молчите? – наконец спрашивает он.

– А что нам, бедным татарам, говорить! Ты рассказывай, – замечаю я.

– Ну, да ладно. – Зондин решительно садится. – Дело такое, значит, братцы: в тот четверг свадьба. Будет вся Галина группа, из моей группы, конечно, тоже придут. И вы все, мои товарищи, должны быть.

Яковлев уставился на него своими голубыми глазами. Молчание.

– Не валяй дурака, – проговорил Николай, как бы нехотя и потягиваясь.

И тут происходит неожиданное: Зондин ударяет себя в грудь кулаком, лицо, шея его краснеют.

– Какое право ты имеешь так говорить, Болконцев?! – кричит он. – Вы что, не понимаете, о чём я говорю? Вы товарищи мои или нет? Я взрослый человек или кто?! Или начнёте отговаривать? Она старше меня и мне не пара? Да, да – Галя предсказывала, какие вы песни начнёте петь мне! Она умней вас, она видит вас насквозь!

Он в невменяемом состоянии, не даёт слова сказать.

– Молчите! – выставляет вперёд обе руки и, захлёбываясь словами, произносит речь о семье, о том, что мы взрослые люди и бегать к девицам в педиатрический институт, например, или ещё к каким-нибудь – это плохо, к хорошему не приведёт, потому что мы распустились и жизнь пройдёт мимо нас…

Недоговорив последнюю фразу, Зондин, будто вспомнив о чём-то важном, бросается вон из комнаты. Мне кажется, он больше себя убеждал, чем нас.

– Ай да девка-а! – тянет Николай. – Уцепила молодца!

На свадьбе Зондина мне скучно, хотя со стороны это и незаметно.

Ни одна первокурсница не явилась на свадьбу. Девушки из группы Зондина собрали деньги, внесли их в общий котёл, но сами не пришли.

Оказывается, о чувствах Зондина и Величко все они знали. Подозревали горячую любовь. А теперь ругают Зондина и всех мужчин.

Верховодят на свадьбе старшекурсники. Вино окончательно свихнуло Зондина. С блаженной улыбкой на исхудалой роже он прилип к молодой, то и дело целует её, что-то выкрикивает. Принимает поздравления и счастливо смеётся. Когда сдвинули столы, мы, первокурсники, остаёмся сидеть.

Я потягиваю вино из стакана. Женитьбу Зондина я считаю нелепостью не по каким-либо соображениям. Нет. Просто потому, что у меня и в мыслях не было, что он может жениться. Возможно, и потому, что мысль о собственной женитьбе ещё не приходила мне в голову. О Сухо-руковой речи нет: я считал и считаю её как бы женой. Чувства, которые испытывал к ней, которые переживаю до сих пор, думая о ней, не покидают меня. Их трудно объяснить самому себе. Напиши она сейчас мне письмо, я б махнул в Харьков, возможно перевёлся б туда учиться. Не знаю. Но писем ей уже не пишу. Написанные ранее хотел однажды порвать и выбросить. И образ её стал стираться в моей памяти. Всего лишь месяц назад, закрыв глаза, я видел её лицо до мельчайших чёрточек. А теперь не вижу. Но чувство осталось. Помню, мы договорились с ней: никогда не обманывать друг друга; я сам себе дал клятву, что не обману, не обижу её никогда; и я не помню, чтоб обидел Нелю чем-нибудь. А может, я уже и не Нелю люблю, а то время, когда я был лучше? Но чем я сейчас плох? Я сам тогда был лучше благодаря ей, и тот хороший я, и те чувства мои, и она живут во мне воспоминаниями? Не знаю. Встряхиваюсь, отодвигаю стакан.

7

Зондин не заглядывает к нам, и койка его пустует. Калашникова жила прежде со своей однокурсницей в двухместке. Подруга перебралась в другую комнату. Зондин занял её место. До его женитьбы на курсе была одна пара женатиков. Они ленинградцы, в общежитии особенных разговоров не вызывали. Женитьба Зондина произвела впечатление: говорят, ещё кто-то из наших собирается последовать его примеру. Обо всём этом я сообщил в письме домой в довольно шутливом тоне.

Надо сказать, пишу я домой редко, и письма получаются короткими и сухими. Хотя писать их хочется чаще. И в мыслях они получаются длинными и живыми. Как у Николая. Он пишет послания домой легко, быстро. Сообщает обо всём, что происходит у нас. За один присест он исписывает страниц пять, не перечитывая отсылает. У меня не так. И всё из-за отца. Ещё в ноябре я написал однажды об Эрмитаже, о том, как всей группой ходили в театр. Вскоре получил послание от отца: «…А то, что ты, сын, пишешь насчёт театров и музеев, должно иметь для тебя постороннее значение, – писал он. – Ибо люди денежные, которые теперь имеют оклады большие и дополнительные достатки-доходы, они могут ходить на театры и выставки, а нам делом заниматься надо, иначе можно доходиться, что без штанов сидеть будешь…»

Вольно или невольно, но получается, что в каждом письме я непременно сообщал что-нибудь о своём новом друге Николае. Отец однажды написал в письме такое: «…А к приятелям, которых в больших городах полным-полно может оказаться, относись с полной серьёзностью, ибо надо ещё подумать, какой он хороший приятель, а то до добра не доведёт со своей компанией. А ты будешь иметь высшее образование, ты не абы кто будешь, потому озирайся и гляди. Помнишь, я тебе рассказывал, как в 25-м году я работал во Льгове начальником уездной милиции, не забыл? Дак тогда я ходил на занятия при укоме. И там было много приятелей, которые все хорошие были, но среди них всегда найдётся пройдоха. Или, как говорится, волк в овечьей шкуре. Такой и ко мне подбился, он подбился весь в улыбках и так вёл себя, что лучше приятеля и не придумаешь. А потом он оказался таким пронырой, каких свет не видел, и я чуть было не поплатился совестью своей и честью, которые мы должны соблюдать каждый на своих трудовых постах…»

В ответ на письмо, в котором я поведал весело о женитьбе Зондина, отец прислал гневные строчки: «…А теперь скажи мне, сыночек, что это творится у вас там в ленинградском институте? Ты расписал на двух листах про студента Зондина, который живёт бок о бок с тобой, но куда у вас начальство смотрит? Вы зачем собрались там? С ума сходить и беситься? Вы имеете понятие, что есть такое ребёнок, который появится на свет белый и которого надо растить не абы как, а в семейном спокойствии? Да когда до революции ещё у неграмотного крестьянина рождался ребёнок (мальчик) – это являлась живая душа, на неё общество прирезало земли. А потом он вырастал и, женившись, приводил в дом жену, и они жили и работали, зная своё дело. А какое же вы дело знаете, что женитесь и детей сотворяете? Или у этого Зондина родители тысячные оклады получают со стороны? Дак почему ты, мой сын, живёшь с таким в одной комнате? И ласково об нём пишешь? Твоя сестра девушка, она старше тебя, но о замужестве не помышляет. Я был недавно в Курске, заходил к ней в общежитие медицинского института. Все подруги у неё скромные и приличные, только об учёбе и говорят, а вы не туда смотрите! Хоть прямо садись и пиши письмо вашему начальству, чтоб следили за вами и вожжи не отпускали…»

Мне смешно и грустно, когда читаю его письма. Я люблю отца. Он постоянно в работе. Как муравей. Мне не хочется его расстраивать. И когда сажусь писать домой, наступают мучительные минуты: надо сообщать не то, что меня волнует сейчас, не то, что происходит вокруг меня, а нечто такое, что его не рассердит. Я долго настраиваю себя на какую-то цензурную волну, часто сбиваюсь с неё. То и дело откладываю письмо на потом. И в конце концов получается оно сухим и скучным. Поскорей опускаю его в ящик, и гора сваливается с плеч. Но человек ко всему привыкает. Привык и я писать такие письма; родители тоже привыкли к сочинениям такого рода. И если когда в моём послании мелькнёт хоть проблеск подлинной жизни, они пугаются: уж не случилась ли со мной какая беда?

Вернулся из дому Пряхин. У нас в комнате стихийно сообразилась пирушка. Собралось человек десять. В застольном шуме никто не заметил, когда он вошёл. Только вдруг раздалось рычание, и мы увидели Федю: в пальто, в шляпе, с рюкзаком на спине, он сидит на койке Беса, ругаясь, расшнуровывает туфли. Потом забегал по комнате, сильно ударяя ступнями по полу.

– Добрался наконец, добрался! Чуть не замёрз совсем!

Побегав, удостоверившись, что пальцы на ногах не поморозились, просит чаю:

– Нет, нет, ребята, чаю хочу: у меня там вся деревня – родня. Чуть было не подох от угощений. Чаю дайте ради Христа. А сами ешьте – в рюкзаке рыба.

И, сердито вращая глазками, Федя рассказывает о поездке. На родине его встретил мороз градусов в тридцать. Дороги занесены снегом. И к его деревне можно добраться только на санях по льду реки. Наконец он дома, в родной избе. И видит, что мать совершенно здорова, она и не болела, а вызвала его потому, что Агафья нагадала ей, будто Федюшка сбился в городе с пути и находится в казённом доме. Мать и послала телеграмму. Сильно продрогший Федя рассвирепел. Агафья живёт в другом конце деревни. Он хватает шляпу и мчится. У бедняжки Агафьи осталось представление, что Федюшка Пряхиных – длинный и нескладный подросток. А тут врывается в избушку верзила в белом кашне, шляпе, хватает обеими руками стол, трясёт его и кричит, что он сейчас разворотит избу, брёвна расшвыряет к чёртовой матери.

– Где ты, Агафья? – ревёт могучий голос. – Иди сюда!

Та спряталась за печью ни жива ни мертва.

– Иди сюда, Агафья!

Она решилась выглянуть и не поняла со страху, кто это бушует – представительный такой. Бочком, бочком достигла залавка. Поставила на стол бутылку, тарелку с грибами. Замерла у стены…

От хохота у меня ломит в затылке. Федя делает затяжной глоток.

– Ну и что? Дальше что? – кричу я.

– А что дальше. Ничего дальше. Запретил я ей гадать, но потом смилостивился: позволил гадать с условием, чтоб нагадывала людям только хорошее.

– Да узнала она тебя?

– Нет. А я и не назвался. Пусть думает, что начальство побывало у неё…

Начался новый семестр. Вернулся наш Бес, вернулась Величко. Опять проверяет, чисто ли в комнатах первого этажа, но к нам не заглядывает. В табеле, висящем на стене у проходной, ставит нашей комнате «четвёрки», перемежая их «тройками».

– Танечка, ты почему не бываешь у нас?

– Я бываю. Но тебя никогда не застаю. – Так отвечает каждому из нас.

Зондина вижу только в институте. Он стал степенней, волосы не расчёсаны, а всегда уложены. Должно быть, Калашникова сама каждое утро делает ему укладку. Во время перерывов он прохаживается с одним только Яковлевым. Через Яковлева стало известно, что Калашникова возила мужа показать родителям. Своим родителям о женитьбе он не сообщил и не хочет пока сообщать. На меня и Болконцева за что-то дуется. Терпеть не могу, когда человек, которому я не сделал ничего худого, сердится на меня. И не говорит о причине. Останавливаю Зондина в коридоре института.

– Сашка, в чём дело?

Он растерянно моргает, суёт руки в карманы.

– Ты про что?

Я привлекаю его рукой к окну.

– Слушай, Сашка, ты дуешься на меня, на Болконцева. Скажи прямо, за что?

– Кто вам сказал? Вы что, что вы? Я ничего не имею против вас!..

Второй семестр пролетает незаметней первого. В город почти не ездим – нет времени. В первом семестре мы считали себя студентами, теперь чувствуем себя таковыми. На старшекурсников уже не смотрим «снизу вверх». Появилось много знакомых. Лекции, практические занятия, переходы из аудитории в аудиторию, вылазки в буфет и столовую, – а там уж три, четыре часа дня.

Мы с Николаем увлеклись боксом. Даже вступили в общество «Спартак».

Несколько тренировок только разминаемся, колотим груши. На ринг тренер нас не пускает. Занимается пареньками, которые должны выступать на каких-то соревнованиях. И я не догадываюсь, какую штуку он готовит мне и Николаю.

– Картавин, на ринг! – наконец слышу я команду.

Противник мой – нескладный юноша с острыми локтями и хрящеватым, нагло торчащим носом. Мне кажется, я быстро разделаюсь с ним.

– Бой!

Юноша запрыгал вокруг меня.

– Двигайтесь, двигайтесь! Картавин, двигайся! – командует тренер. – Бой, бой!

Мне хочется сразу нанести оглушительный удар противнику. Никак не удаётся. Он же то и дело ударяет меня. Вначале удары его слабы. Но вот уж в голове стало шуметь, один глаз мой слезится.

Злоба растёт во мне против хрященосого. Но достать его не удаётся. Уже пот заливает глаза, в висках стучит. Несколько раз подряд бросаюсь на противника. Удары мои не достигают цели. Заныло правое плечо – я растянул мышцу. Дыхание сбилось, воздуха не хватает. Кажется, мы дерёмся больше часа.

– Бой, бой! – звучит команда, а я уж и не стараюсь попасть в лицо противника, только защищаюсь. Избитый, с распухшим глазом, пролезаю я наконец под канатами. Опускаюсь на скамейку. Николай держится за живот. Я ещё никогда не видел, чтоб он так смеялся.

– Ха-ха-ха! Ну и видик у тебя был! Ха-ха-ха! – закатывается он.

– Картавин – душ. Болконцев – на ринг!

Этот же хрященосый ожидает Николая.

Душ немного освежил меня. Спешу в зал. Должно быть, со мною хрященосый только разминался, входил во вкус. Легко скользя по рингу, он наносит удары левой, правой. Та-та-та, – стучат его перчатки. Николай говорил мне, что в школе немного занимался боксом. Он делает обманные движения, пытается уйти от противника, но удары настигают его. Наконец тренер останавливает избиение. Николай опускается на скамейку рядом со мной,

– Это разрядник какой-то…

– Ты замечательно выглядел, – говорю я.

– Надо думать. – Он пытается улыбнуться. – Чёрт, никогда ещё так со мной не расправлялись!

А против хрященосого тренер выпускает третьего, потом четвёртого новичка. С ними хрященосый разделывается быстрей, чем с нами. И только после этого тренер выпускает против него ровню. Избитые, мы наблюдаем за настоящим боем. На нас тренер не обращает ни малейшего внимания.

– В следующий четверг поедешь? – говорит Николай, когда возвращаемся в общежитие на трамвае. Мы стоим в тамбуре, отвернувшись от публики, чтоб не видели наши «фонари».

– А ты?

– Поеду. Я рассчитаюсь с этим хрященосым.

– Я тоже поеду.