Текст книги "Просека"

Автор книги: Владимир Ляленков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

– С кем ты приехал?

– Один.

– Зачем?

– К тебе.

И я заговорил. Она смотрела на меня. В глазах её был страх.

– И вот я приехал, мы теперь никогда не расстанемся! – закончил я.

Она наклонилась, закрыла лицо руками. Долго сидела так, не шевелясь, не говоря ни слова. Я думал, она от радости. Её захватили радость и счастье. Сейчас она откроет лицо, улыбнётся. Обнимет меня, поцелует, как обнимала и целовала прежде. И мы побежим куда-нибудь.

– Боря, – вдруг сказала она чужим, хрипловатым голосом, ладони не отняла от лица, – ты должен вернуться домой.

– Почему?! – Я вскочил.

– Ты сейчас же пойдёшь на станцию. Я, может, больше виновата, чем ты. Но ничего не поделаешь. Нет, нет – ничего не говори! Молчи. Ты ещё ничего не понимаешь.

Она говорила. Я не понимал смысла слов. Я не слышал их. Она долго говорила и кончила так:

– Это была ошибка, глупость. Ты это поймёшь потом. Не ходи за мной.

Я не утопился, под трамвай, под паровоз не бросился. Проснувшись под кустом, сообразив, где я и что уже вечер, я встал и увидел милиционера.

– Что ты здесь делаешь? – спросил он, собираясь, видимо, схватить меня, если вздумаю удрать.

– Я из Петровска, – сказал я, – гостил у тёти, еду домой. Поезд не скоро, я полежал здесь.

– И спал? – спросил он.

– Поспал немножко.

– Есть документы?

Я подал.

Он просмотрел их, вернул и сказал:

– Вечером здесь не болтаются. Через час московский поезд отходит.

Я поплёлся к вокзалу. Смутно помню, как брал билет, бродил где-то по путям. Милиционеры кричали на меня. Один из них хотел оштрафовать. Потребовал, чтоб я дыхнул ему в лицо. Пожал плечами и отпустил.

Народу в вагоне на этот раз было мало. Против меня сидела девушка моих лет, красивая, с голыми, загорелыми руками. Она ехала с матерью. Я со злобой смотрел на тонкие чёрные брови девушки, и хотелось сказать ей что-нибудь гадкое. Если б она спросила меня о чем-нибудь, ответил бы грубостью.

В Петровске я потолкался на базаре, соображая, что сказать дома. И когда увидел маму, поливавшую фикус, весело крикнул:

– Здравия желаю! А вот и я прибыл! Не получилось ничего: в техникум уже не принимают. Набор окончен. Всё.

Мама поцеловала меня, засуетилась.

– Переоденься и вымойся скорей. Господи, на кого ты похож. Трубочист ты мой!

– Сейчас, – сказал я, убежал в сарай, чтоб не расплакаться при маме…

7

Я успокоился. На Новый год Нина приезжала в Петровск. Видел её. Она шла навстречу мне по другой стороне улицы. Она была в мягких белых валеночках, голова покрыта белым пуховым платком. Я издали узнал её. Она видела меня, я в этом убеждён, но не повернула головы. Я усмехнулся. Она шла, шла. Свернула за угол, хотя, как мне кажется, ей надо было прямо. Она свернула к мосту, а что там делать зимой?

Я подрос, посерьёзнел без всякого желания стать таким. Слежу за своей одеждой. Вовсе не для кого-то или чего-то. Просто приятно, когда воротничок рубашки чист. Волосы подстрижены, лежат аккуратно.

– Он повзрослел, правда, мам? – сказала однажды сестра. – Я стала чувствовать, что у меня есть брат.

Я усмехнулся.

– Вот только усмехаешься ты ехидно, – сказала сестра, – думаешь, это красиво?

– Никогда не может быть красивым то, что ты хочешь сделать красивым, – сказал я. – Красиво лишь то, что само по себе красиво.

Откидываюсь на спинку стула. С удовольствием обдумываю сказанное. Вылетело оно как-то неожиданно. Вычитал это я где-то или сам сообразил так?

– И вообще не к месту твоя заумность, – сказала Дина. Провела мелком по материи, расстеленной на столе. Взяла ножницы. Она что-то шьёт себе. Мама штопает носки. Отец отдыхает в спальне без огня. Лёжа он никогда не читает. На столе его ждут газеты.

– Почему же? – говорю я, беру газету.

– Потому что оканчивается на «у». Я тебе об одном, ты абсолютно о другом.

– Не понимаю тебя. О чём же ты говоришь и о чём я? Мы говорим о том, что красиво.

– Мама, ты слышала, про что мы говорим? – приглашает Дина маму в судьи.

– Нет! О чём?

– Ах, ну его! С ним свяжись, он до смерти не отстанет!

– Разве я к тебе пристаю? – говорю я. – Ты начала разговор. Ты сказала, что я усмехаюсь ехидно и что это некрасиво. Во-первых, я не знаю, как это ехидно усмехаться. Раз. И я сказал, что красивым…

– Отстань, отстань ты! – говорит сестра. – Иди уже в кино. Начало восьмого.

Такие словесные перепалки ведём с сестрой часто. Она выросла, стала для меня роднёй, чем прежде. Помню, мы ссорились, и довольно крепко. Теперь ничего подобного нет.

– Хотела бы я быть мальчишкой, – скажет она.

– Зачем же?

– Так… Вам лучше.

– В чём?

– Во всём…

Но в то же время чувство какого-то превосходства надо мной запрятано в ней.

Таня иной раз скажет:

– Борька наш молодец. Смотри только не свихнись, дружок.

Но Таня намного старше меня. Она воевала, она без ног. Её покровительственный тон мне приятен. Сестра подражает ей, маме. Я не сую нос в её личные дела. Мне безразлично, поссорилась ли она с Курбанской или Красавиной, из-за чего. Бог с ними! А сестра, узнав что-нибудь обо мне, непременно оценит, плохо ли, хорошо ли я сделал.

– Оставь своё мнение при себе, – скажешь ей, – чего ты лезешь в чужие дела?

– Я твоя сестра. И я старше тебя.

– Старше? – скажу я. – Ха-ха. А что значит старше? Скажите мне, сестричка?

И начинается словесная перепалка. Но в основном живём с ней мирно. Как-то она простудилась, слегла в постель. Мне приятно было узнавать, какие уроки им задавали. Вечером читал ей вслух. Всячески ухаживал за ней. И вообще дома, за исключением отца, все стали ласковее друг к другу. Отец же стал ещё более молчаливым, раздражённым. В чём причина, понять не могу. На работе у него нормально, план контора выполняет. Дома тоже всё хорошо. А он, скажем, пишет, пишет свои бумаги, бросит ручку, начнёт ходить туда-сюда по комнате. Посторонний не обратил бы на это внимания. Но я знаю – в этот момент он сильно огорчён чем-то.

– Ма, чего он такой сердитый? – спросишь.

– С чего ты взял?

– Я вижу.

– Он плохо чувствует себя, – вот и весь ответ.

8

В Петровске объявились шпионы, пособники империалистов. Говорят, на той неделе ночью забрали четырёх человек. Прямо из постелей. Одного я знал в лицо, он работал начальником станции. Как-то просил у отца лошадей зачем-то. Через три дома от нас живут пожилые сёстры Лебковы. К ним каждое лето приезжает из Харькова внук лет десяти. А тут приехал погостить отец этого мальчика. Пожил у матери несколько дней. Повесился на спинке кровати. Ночью. Утром его забрал «чёрный ворон».

В школе заговорили о предателях, шпионах. Перед нами, старшеклассниками, выступал лектор из области. Говорил, чтобы мы были бдительны. Следили за происками империалистов. Я ничего не понял. После лекции Лягва спросил меня:

– Где ж нам их искать, предателей?

– Не знаю, – сказал я, – может, в лесу объявятся.

Учителя странно держат себя. Классом нашим руководит Вадим Семёнович Греков. Он преподаёт физику. Он добрый. С ним можно порассуждать о чём угодно. Окружили его, стали расспрашивать вообще о шпионах, о людях, которых ночью забрали. Он слушал. Потом сказал:

– Ребята, оставим этот разговор. Я некомпетентен в этих вопросах.

Директора школы сняли с работы. Его, вернее, не сняли, а он пропал.

Поехал в область и не вернулся. Место его занял завуч Максим Павлович Зареченко. Интересный дядька. Дородный, лицом похож на древнего римлянина. Преподаёт он историю в старших классах. Работает в школе давно. Прозвали его Павой. Когда он дежурит по школе, в коридорах, в классах тишина. Старшеклассники, малыши дрожат перед ним.

– Я тебе задам! – гремит на всю школу Пава, и будь ты десять раз старшеклассником, руки у тебя опустятся и ты без приглашения пойдёшь к нему, потупив глаза.

– Вы что, молодой человек, безобразничаете? А-а? – Он склоняет голову набок, выкатив белки, смотрит на тебя. – Я спрашиваю вас?

– Максим Павлович…

– А вчера на уроке географии вы как себя вели? – перебивает он. – Где ваша совесть?

Мне кажется, о каждом ученике он знает всё. Все грехи держит при себе до поры до времени. Потом как обрушится на тебя, тут уж молчи. Молчи и не отговаривайся, не выкручивайся. Едва учует, что виляешь хвостом, – ты пропал.

– Лгать? – ревёт над тобой голос. И в горле, в груди Павы клокочет вулкан гнева. – Вы ещё лгать мне будете? Домой! И чтоб я вас не видел сегодня в школе!

– Выгнал? Пава выгнал? – набросятся ребята участливо.

– Да, – ответишь ты, и лицо твоё передёрнет идиотская улыбка. Заберёшь сумку и отправишься шататься по городу.

Паву боятся и уважают. Объясняет уроки он интересно. Историю я люблю и слушаю Паву всегда с удовольствием.

Из прежних учителей я на всю жизнь, пожалуй, запомнил Веру Владиславовну и Фаддея Петровича. Кстати, он уже не работает в школе. По болезни вышел на пенсию. Живёт там же, рядом с Дмитрием. Развёл кроликов. Удит рыбу. С Дмитрием разговаривает как с равным. Вместе они обрабатывают огород. Маня обед ему готовит. Живут одним семейством.

Математичка наша носит прозвище Японка. Она пожилая. Глаза у неё узенькие и раскосые, за что и прозвали её так. Она знаменитость. Говорят, ни один из её десятиклассников не провалил экзамена по математике при поступлении в институт.

Стоит получить у Японки двойку, она замучает тебя. Никогда не кричит. На её урок дежурный обязательно должен притащить в класс дополнительные доски. Вызывает сразу человек шесть. Пока готовят ответ вызванные, она спрашивает остальных. Если ты плохо учишься, каждый день будет вызывать тебя. Глазки у неё быстрые, зоркие. Слух великолепный. Если принял подсказку, она не кричит. «Садитесь. Вам два. Колёсников, к доске». И всё.

На шум не обращает внимания.

– Картавин болтает сегодня, – скажет вдруг. – Решите вот эту задачу. Посмотрим, отчего вам так весело. – Если решишь раз, второй, третий, она больше не придирается за разговоры.

На её уроках в классе стоит тихий гул рабочего улья. Вначале она ежедневно таскала меня к доске. Пришлось взяться основательно за её предметы. Я попал в разряд знающих, и она не тревожит меня.

Маму она знает. Встретила как-то на улице.

– Ну что ж, Екатерина Васильевна, – сказала она, – говорят, что я злая, придирчивая. Поругать вашего сына не могу.

И мама пришла домой довольная: такие слова– высшая похвала Японки.

Из нашего класса продолжают учёбу в десятилетке пятеро: Лягва, я, Витька, Лидочка Сивотина и Колька Шелестов. Трое ребят поступили в техникум. Об остальных мало что знаю.

Удивила всех Котлярова – вышла замуж за военного. Она уже беременна. Располнела. Щёки стали у неё красными. В городе редко появляется, должно быть стесняется. Лидочка Сивотина сказала мне:

– Она по нужде вышла.

– По какой нужде?

– Отца её убили на фронте. Их трое у матери. Она и вышла.

Мы с Лидочкой продолжаем сидеть вместе за партой. Меня удивил рассудительно-спокойный тон её.

– Ты бы могла так? – сказал я.

– У меня отец вернулся, – сказала она.

– Ну а если бы?

– У меня только брат. Да он и взрослый!

– Ну а всё-таки?

Она задумалась. Дело было на уроке географии. Учителя географии прозвали Дэнди. Стройный, в новеньком костюме, чистенький, он прохаживался по классу, поглядывал на носки своих блестящих туфель. Шелестов заикался у доски.

– Я бы не вышла, – сказала наконец Лидочка, – я бы устроилась в птицесовхоз работать.

Она помолчала, выждав, когда Дэнди отвернётся.

– Так я бы никогда не вышла, – продолжала она, – это ужасно! Ты видел его, Борька?

– Кого?

– Мужа Котляровой.

– Нет.

– Он старый, ему лет двадцать пять.

– Сивотина, – сказал Дэнди.

Лидочка встала.

– Вы о чём любезничаете? – Дэнди пригладил ладонью свои вьющиеся, очевидно завитые, волосы. Лицо у него бледное, подбородок острый. Он похож на Грибоедова.

– Садитесь, Сивотина, – сказал Дэнди.

– Знаешь, как они поженились? – сказала Лидочка, глядя на Шелестова.

– Нет.

– Это ужасно!.. Он квартировал у них. Помнишь, на лугу палатки стояли?

Я кивнул.

– Ну вот. Он купил корову, будто для себя. Овец завёл. А мать её ухаживала за этой скотиной, он платил ей деньги. Он приехал из Германии, у него были всякие вещи дорогие. Котлярова ничего и не подозревала. А когда она получила паспорт, он стал за ней ухаживать. Представляешь? Ужасно! Он ей и не говорил о своих намерениях. С матерью только шептался. Мать и заставила её. Как ты на это смотришь? Правда, ужасно?

– Ничего ужасного, – сказал я.

– Картавин! – сказал Дэнди.

Я встал.

– А вы о чём нашёптываете соседке?

– Ни о чём.

Дэнди стряхнул пальцем с плеча пушинку.

– Садитесь.

Лидочка взяла лист бумаги. Написала: «Неужели не ужасно? Вы, ребята, ничего не понимаете».

Я придвинул к себе лист и взял карандаш. «Если б это было ужасно, ты бы кричала, визжала и плакала. И кто узнал бы об этом, делал бы то же самое. А мы с тобой шепчемся на уроке и боимся не этого ужасного, а Дэнди. Значит, это не ужасно, а вполне нормально, обыкновенно. – Я подумал и добавил: – Ужасно от слова «ужас». Ты знаешь, что такое ужас?»

Я отодвинул лист. Шелестов всё заикается у доски. Лидочка написала:

«Ты придираешься к словам. Я бы повесилась, если бы мама заставляла меня выйти так замуж. Этого тебе мало? Разве не ужасно?»

Я написал: «Не кажи гоп, пока не перепрыгнешь. Я знаю твоё будущее: ты выйдешь замуж за столетнего старика и у тебя будет десять человек детей. С утра до вечера они будут кричать: «Мама, каши!»

Лидочка прыснула в стол. Дэнди сказал:

– Сивотина, покажите, пожалуйста, мне эту бумажку. Я хочу тоже посмеяться. Весь класс желает посмеяться. Сивотина?

Лидочка встала, сунув лист под парту. Я забираю его. Витька сзади меня. Его рука выглядывает из-под парты. Исчезает вместе с листком.

– У меня ничего нет, – говорит она.

– А что же вы читали?

– Ничего.

– Что ж я, слепой? – Он поднялся на носки, покачиваясь. – Картавин.

Я встаю.

– Вы писали только что?

– Писал.

– Кому?

– Сам для себя. Я веду дневник. Мелькнула интересная мысль. И я записал.

– М-да… Садитесь. И вы садитесь. Дневник… И вы давно ведёте дневник, Картавин?

– Давно, Георгий Иванович. С детства.

Класс оживляется, ожидая дальнейшего разговора. Дэнди, я это знаю, горит желанием поострить. Но, взглянув на часы, удивлённо вскидывает брови, стучит указкой по столу. Урок продолжается.

От наших девчонок я узнал, что Дэнди приехал сюда из Курска. Здесь сошёлся с учительницей Махровой, ведущей младшие классы. Живёт у неё. Дэнди не кричит никогда на учеников. Ведёт себя так, будто ему безразлично, приготовил ты урок, нет ли. Но он наделён чутьём подмечать смешные, корявые чёрточки в человеке. И если недоволен учеником, запросто заставит хохотать над ним весь класс. Это хуже криков и ругани.

Я заметил, что девчонки чаще ребят попадают под его остроты. И особенно наши классные красавицы. У нас их три. Сивотина, Ира Байкова и Неля Сухорукова. Сивотиной достаются от Дэнди снисходительные остроты за её непоседливость. Она ведь отличница. Так как она пришла из семилетки, мне кажется, первое время к ней придирались учителя. Должно быть, им не верилось, что такая вертлявая и красивая девочка может хорошо учиться. Часто вызывали её к доске. Спрашивали из прошлого. Очутившись у доски или стоя за партой, Лидочка мигом меняется. Чёрные бровки её сходятся. В голове будто что-то включается, и она говорит без запинки. Забудет, посмотрит в пол, вскинет голову и опять говорит. Я всегда любуюсь и горжусь ею, когда она отвечает.

Ира Байкова «холодная красавица», так я назвал её мысленно. Весной и осенью она ходит в туфельках на каблучках и выглядит взрослой девушкой. У неё тонкая талия, длинные вьющиеся тёмные волосы. Иногда она стягивает их в пучок на затылке. Тогда отчётливо выделяются её гладкий выпуклый лоб, сросшиеся брови и прямой нос. Вид у неё делается особенно надменный. Сивотина представляется мне княжной Мэри. А Байкова – какой-то молодой, чрезвычайно гордой графиней. С ребятами почти не разговаривает. Из девочек она дружит, вернее беседует на переменках, с одной Надей Лебедевой, некрасивой и тихой ученицей, уступающей ей во всём.

Когда Байкову вызывают к доске, я смотрю на её махровые ресницы. Но у доски всё очарование её пропадает. Учится она посредственно. Кусает губы, вертит в руках ручку. И молчит. В такие минуты жалко её. Почему она не учит? Ей больше всего достаётся от Дэнди.

– Ирэна Байкова! – произносит он торжественно.

Она встаёт.

– Прошу вас к доске, – говорит он, глядя на неё пристально.

Она закусывает губу, мельком смотрит в учебник. Плывёт к доске, гордо откидывает волосы от щёк. Все тридцать пар глаз смотрят на неё. Молчание.

– Простите, вы приготовили урок? – Дэнди склоняет свою голову немного набок.

– Да. Я готовила.

– Прекрасно. Расскажите нам о климате Франции. О земледелии в этой стране. Прошу вас.

Байкова смотрит в окно. Длинные пальцы ломают карандаш.

– Франция – развитая капиталистическая страна, – начинает Байкова.

Сказав ещё несколько фраз, умолкает.

– Ну и что же? – говорит Дэнди, оглядывая её с ног до головы. – Дальше?

И ему, и всем ясно, что она не учила урока. Может, и учила, но плохо, и теперь всё забыла. Пава, Японка или немка Эмма Васильевна поставили бы ей двойку. Поворчали бы. Дэнди так просто её не отпустит. Сядет к столу, сидит молча, нагнетая тишину.

– Скажите, Ирэна, – произносит он чётко, вскидывая брови, упираясь левой рукой в бок и глядя куда-то поверх моей головы. Никто не зовёт её Ирэной, зовут просто Ирой. – Скажите, Ирэна Байкова, – повторяет он, – вы что, не любите эту страну и потому не пожелали прочесть о ней сорок строчек? Всего сорок строчек!

Молчание.

– Не нравится она вам? Странно… Говорят, молчание – знак согласия.

Он резко встаёт, начинает ходить.

– Не понимаю. Франция дала человечеству столько великих людей. Вы читаете литературу? Мопассан вам знаком?

Шумок прокатывается по классу. Мопассана читали, читают тайком.

Пол-урока Дэнди мучает её. На место она идёт пошатываясь, вся красная. И таким образом он заставил её учить. Она, злая, возненавидела Дэнди. И когда теперь отвечает ему, смотрит на него с такой ненавистью, что кажется, будь у неё в руке что-нибудь тяжёлое, ударила б его.

Неля Сухорукова учится средне, потому что взбалмошна. У неё огромные голубые глаза, которые никогда спокойно не смотрят. Стрижётся коротко. Постоянно дразнится, показывает язык, гримасничает. Руки и ноги у неё худые как палки. Вечно она носится по коридору как угорелая. Я её целовал во время переменки однажды. Лягва сочинил какой-то стишок про неё. Я хотел было прочесть вслух, она выхватила тетрадь, бросилась бежать. Поймал её под лестницей, ведущей на второй этаж.

– Дай сюда!

– Не дам!

Глаза её оказались прямо перед моими. Я чмокнул её в губы.

– Дашь?

– Не дам!

Я поцеловал ещё.

– Не дам, не дам!

Я поцеловал её в обе щеки, опять в губы.

Она выронила бумажку и убежала. Довольный, я вернулся в класс. Она показала мне язык и погрозила кулачком. По успеваемости она похожа на меня, на Лягву: периодами учится на одни пятёрки. Потом съезжает на четвёрки, тройки. Может сказать учителю, улыбаясь:

– Я сегодня не знаю урока.

– Что случилось?

– Не выучила.

– Почему, Сухорукова?

– Просто так.

И ей всё сходит с рук.

Конечно, Паве она такого не скажет. Но географу говорит. Дэнди начинает её мучить. Но Сухорукову он мучает без злобы, я бы сказал – любуясь ею, что всем нам заметно. И мы пользуемся этим.

– Нелька, – крикнет кто-нибудь из не приготовивших урок. А Дэнди обязательно должен его вызвать. – Откажись сегодня. Миленькая, откажись!

– Надоел он мне! – скажет Неля.

– Ну прошу тебя.

– Американку за это. Идёт?

– Идёт!

И едва учитель проверит по списку присутствующих, Сухорукова тянет руку. Теперь уж почему-то робким голосом говорит, что урок не приготовила.

Тут Дэнди расцветает в улыбке, вызывает её. Минут двадцать изощряется в остроумии. Посадив её на место, приступает к объяснению следующего урока.

Среди других девочек есть просто красивые, хорошенькие, некрасивые, все они на виду. Каждая из них чем-то выделяется. С каждой может что-нибудь да случиться. С незаметными ничего не случается. В нашем классе учится Ховалева Катя. Маленькая, кругленькая, краснощёкая, сидит себе тихонько в третьем ряду у стенки вместе с отличницей Баранкиной. На переменках не бегает, не разговаривает ни на уроках, ни после них. У доски отвечает тихим, ровным голоском. Она так скромна, что даже Дэнди, проверяя присутствующих и назвав её фамилию, не отрывает глаз от журнала, не смотрит, здесь она или нет. Однажды Ховалева заболела. Не показывается в школу день, второй. Лишь на третий день соседка её, сутулая пухлая и вредная отличница Баранкина, сказала удивлённо:

– Девочки, а ведь Ховалевой нет в классе. Она и вчера, кажется, не была…

Среди ребят у нас нет таких незаметных. Есть один тихий мальчик – Лёша Соколов. Так Лёша и знаменит своей кротостью. Даже учителя невольно подшучивают над ним за это.

Учитель физики Вадим Семёнович, оглядев класс перед уроком, улыбнётся и скажет:

– Лёша здесь, – значит, полный порядок. Можно начинать урок.

Лёша слаб, хил. Меньше всех ростом. Обидит кто его, он уткнётся в парту, глаза его нальются слезами. Удивлённо оглядывается. Конечно, специально его никто не обижает. Я бы первый дал взбучку тому, кто тронул бы его. Но нечаянно всё можно сделать.