Текст книги "Просека"

Автор книги: Владимир Ляленков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

4

Вот и конец мая, а повестки с вербовочного пункта нет. Пряхин прислал письмецо: на моё имя корреспонденций никаких не приносила почтальонша; курс сдаёт зачёты; Федя хочет сдать экзамены досрочно и уехать домой. Яковлев Миша перевёлся на электромеханический факультет. На моей койке спит теперь Бес, а на койке Беса – новый студент, перешедший к нам из кораблестроительного института. Я несколько раз перечитал строчки, написанные наспех. На Магадан махнул рукой: не вызывают, и не надо, навязываться не буду. От Николая ответа на моё письмо нет… Последнее время всё тянет написать Вареньке Кунцевой. Но что написать? О чём? Я часто вижу её той маленькой и незаметной девчонкой, какой она была в школе. И такой, какой она стала. Вспоминаю нашу встречу. И у меня большое желание повидаться с ней и поговорить.

В будущем месяце работы будет мало: бездорожье приостановило доставку брёвен из леса, отгружаем в основном заготовленное зимой.

Настоящие рабочие без работы не останутся, они примутся за сплавной лес. «Проходная» бригада будет «на подхвате». Это значит, посадят на тариф и заставят убирать территорию перевалочной. Грише подобное не грозит: его маленькая бригадка уже грузит сплавные брёвна.

Лобов хочет проситься в какую-нибудь другую бригаду. Крылову и Стельченко всё равно – где бы ни работать, лишь бы не работать.

– Солдат спит, а служба идёт! – говорит Крылов.

Я же болтаться не хочу. И напрашиваться в какую-то бригаду я не хочу. Разнюхиваю, где в этом городе можно ещё найти работу. Говорят, начался сплав леса, сплавной конторе требуются сплавщики. В воднотранспортной конторе тоже можно найти работу.

Выпадает день, когда нашей бригаде выделяют только один крытый вагон для загрузки катушкой – полуметровыми берёзовыми швырками. К часу разделываемся с работой, я ухожу домой.

Бреюсь, переодеваюсь. По пути в сплавную контору захожу на почту, даю телеграмму на вербовочный пункт: когда отправка, прошу сообщить мне срочно. Но на душе спокойно. Вызовут – хорошо, не вызовут – бог с вами.

Сплавная контора размещается в новом бревенчатом доме. В пустой комнате за столом, на котором лежат счёты и какой-то журнал, сидит дядька с большой круглой головой. Я не знаю, кто это, но думаю, какой-то начальник. Говорю, зачем явился. Он вежливо предлагает сесть. Должно быть, он очень нервный. Ногами то дело шаркает под столом.

– Где вы сейчас работаете?

Я говорю.

– А до перевалочной базы?

Рассказываю, кто я, а он улыбается. Пожалуй, примет сплавщиком.

– Какая штука, вот какая штука, – говорит этот гора-человек, – понимаю вас, понимаю. Да… У меня тоже сын – студент. Он в университете учится. Да… Я рад вам помочь… Парень вы крепкий, и вы бы хорошо заработали… но я не могу вас сплавщиком взять.

– Почему?

– Понимаешь, – он переходит на отеческий тон, – ты опыта в этом деле не имеешь, и с тобой обязательно что-нибудь случится. Нет, понимаешь, я не могу тебя на сплав взять. Грех на душу не хочу брать…

Воднотранспортная контора за шлюзом. Здесь принимает меня иного склада человек, сухой и угрюмый. Изучив молча мой паспорт, молча возвращает мне его. Уставился неподвижным взглядом в стол, подперев голову рукой. И ничего не говорит.

– Где ж тебе дать работу, – наконец рассуждает он, не отрывая взгляда от стола, – какая сейчас у нас работа? Нет никакой работы. У нас зарплату по два месяца не получают – нет денег у нас. Наша водная дорога бедна. – Он подпирает голову рукой, находит взглядом какую-то другую точку. – Тут хоть сам ищи где-нибудь работу. И сбежал бы ко всем чертям, но… – опять молчание. Может, он так занят своими мыслями, что и забыл, зачем я к нему пришёл? – Это не организация, а такая шарашкина контора, что в свете другой такой и быть не может! – Он откидывается назад. Теперь вижу его глаза, в них печаль и скорбь.

Мы смотрим друг на друга, и я готов рассмеяться.

– Сдельную работу я могу дать тебе, – неожиданно говорит он. —

К нам поступают дрова на баржах. Распилить плаху пополам, поколоть и сложить дрова в поленницы там же на место – десять рублей за кубометр. Как?

– Согласен.

– Хорошо. Напарника тебе найдём. Пиши заявление.

– Я ещё не взял расчёт…

– Но будешь брать?

– Буду.

– Пиши. А приступать к работе можешь, когда сможешь. Хоть через две недели. Дрова там разгружают. Из тех ребят и возьмёшь себе напарника.

Уже в следующий понедельник мастер говорит нашему бригадиру:

– Лобов, твоя бригада сегодня на уборку территории. Начните с тупика.

– Что ж это выходит, мы хуже всех, что ли, будем среди грузчиков? – сопротивляется Лобов. – Посылайте нас на сплавной лес. А бабью работу делать я не буду.

Мастер ожидала сопротивления. Пропускает мимо ушей слова Лобова. Снимает трубку, вызывает станцию, спрашивает, когда подадут вагоны. Крылов стоит, прислонившись к стене, поигрывает перочинным ножичком.

– Задание дано, надо исполнять, – говорит он. Улыбается.

– Ступайте, ступайте, – кивает на дверь мастер.

– Да не пойду я щепки убирать! – кричит Лобов, садится на скамейку. – Не пойду, и всё. Дайте мне работу!

– Дорога подсохнет, привоз начнётся, и будет работа.

– Всем и сегодня есть, а нам нет? По какому праву? Я на тарифе сидеть не буду.

– Пойдём, пойдём, бригадир, – говорит Стельченко, – раз начальство говорит, надо делать.

– Правильно, – поддакивает Крылов.

– Иди, иди, Лобов. Смотри, вся бригада ждёт тебя. Завтра, если будет шесть вагонов, один вам отдам. Горбылями загрузите.

Она сказала «завтра» и «если». Завтра она будет объяснять: «Я же говорила – если дадут шесть вагонов, но ведь мне дали только три, понимаешь, Лобов? Идите, занимайтесь делом. Завтра… вот смотри: я прошу три крытых вагона. Дадут их, обязательно один ваш будет».

Заявление лежит у меня в заднем кармане брюк. Проставляю число, подаю мастеру.

– Кончился ваш трудовой стаж? – говорит мастер. – Надоело или ехать надо?

– Работы нет у вас, что ж делать…

По пути в контору я увидел, что Лобов бредёт за бригадой метрах в двадцати от неё. Ни с мальчишками, ни с Крыловым и Стельченко мне не хочется прощаться. Сворачиваю к бригадиру, он замечает меня и останавливается.

– Пока, Лобов, – говорю я, протягивая руку.

– Слушай, ты на самом деле студент? – спрашивает.

– Да.

Он не отпускает мою руку.

– А зачем же ты здесь был?

– Денег заработать надо, – я смеюсь.

Он соображает что-то:

– А сейчас в Ленинград?

– Нет. Ещё в водной конторе поработаю. Будь здоров. Желаю тебе успеха, Лобов.

– Спасибо…

На другой день я в воднотранспортной конторе. Топор у меня есть, а пилы нет. Пилу ищут. Какой-то Емельянов должен её найти и дать мне. Работать буду с каким-то Драныкиным.

– А где ж этот Драныкин?

– Идите к месту работы. Он придёт туда.

Слоняюсь в коридоре, заглядываю в комнаты. Сижу на крыльце. Вот и полдень. После обеда спрашиваю, где Емельянов.

– Тут был. Только что был, куда-то вышел.

– Пилу он принёс?

– Пилу? Какую пилу?

Спускаюсь к реке, где на берегу навалена куча осиновых плах. Никого здесь нет. Возвращаюсь в контору, вижу, в коридоре, в углу стоит ржавая пила. Тупая, почти без развода. Напильник уж и не пытаюсь здесь просить, отправляюсь в город. В хозяйственном магазине напильников нет. Проклятье. Вспоминаю про пильщика Захарыча. Но когда прихожу на перевалочную, рабочий день окончился. Уже в потёмках захожу в домик Захарыча.

Старик приветливо встречает меня, уводит в сарайчик. В ящике с разным железным хламом Захарыч находит напильник и дарит мне. Я много раз видел, как отец точил пилу; делаю разводку. Вот и мой черёд настал, весь вечер настраиваю пилу. От хозяек не доносится никаких звуков; Гриши нет: на танцах в городском парке он познакомился с молодой и довольно красивой женщиной. Фигурой своей она напомнила мне Столинскую. Гриша представился ей как прораб с какой-то стройки. И всё, что говорил нам о себе Ермолаев, Гриша пересказывает своей возлюбленной. Встречаются они где-то за монастырём, и Гриша в восторге от неё.

– Когда пуд соли будешь просить? – спрашиваю его.

– Ладно, ладно, – отмахивается он, – старые люди говорят: не согрешишь – не покаешься!

Рано утром с топором в руке, с пилой на плече спешу на новую работу. Свежее солнце слепит мне глаза. Тихо, вокруг ни души. Река спокойна, далеко на лугу пасётся стадо. Напарника моего, Драныкина, нет. Сколачиваю козлы, кладу на них плаху. Солнце уже поднялось высоко и припекает, а Драныкин не показывается. Иду в контору.

– Драныкин? Он только что был, я его послал к дровам.

– Нет его там.

– Я вам говорю: там он. Степан Иваныч, Драныкина с баржой не посылали?

– Нет. Вы же на дрова его велели поставить.

Возвращаюсь на берег. Жду. Метрах в ста дальше по берегу растут кусты. Из них появляется высокий, сухощавый парень в белой рубашке. Медленно приближается. Жёлто-белые брови и волосы, глазки маленькие, и не понять – смотрят они на меня или нет. Не поздоровавшись, парень присаживается неподалёку от меня. Молчит.

– Ты Драныкин?

Он кивает.

– Наконец-то. Я тебя жду, жду, – говорю я весело, не подозревая, что поджидает меня.

Подхожу к козлам, зову его пилить, он сидит неподвижно, смотрит на реку, будто не слышит меня.

– Ты слышишь, Драныкин? И так полдня пробежало впустую.

– Никуда они не денутся, – лениво отвечает он, не поворачивая ко мне лица, – до осени ещё много дней. Успеется.

– Вставай, вставай.

Драныкин медленно поднимается. Распиливаем не больше десятка плах, он достаёт из кармана часы с цепочкой, не спеша открывает их, долго, смотрит.

– Обед, – произносит, показывает мне стрелки.

– Пообедаем потом. Сделаем хоть кубометра четыре сегодня.

Маленькие глазки удивлённо-вопросительно смотрят на меня. При бледной коже лица у Драныкина тонкие яркие губы, удивительно белые и плотные зубы. Он улыбается.

– Тебе деньги не нужны? – говорю я.

– Всех денег не заработаешь, – отвечает он неохотно, – вон и обед мне принесли, – кивает он в сторону кустов. Там стоит девушка в белой косынке, в руке держит корзинку. Ясно, она не со стороны города пришла. Отсюда до неё расстояние порядочное, но видно, что она улыбается, что у неё большие глаза и длинные брови. Медленно Драныкин направляется к ней. Оба исчезают в кустах.

Я поесть не взял с собой, в столовую идти далеко. Проходит, мне кажется, больше часа, напарник мой не возвращается из кустов. Я поколол чурбаки, сложил дрова. Покурил. Направляюсь к кустам.

– Драныкин, Драныкин! – зову.

Из зелени листвы и травы донёсся счастливый смех девушки. Затем недовольный голос Драныкина:

– Экой он нетерпеливый, беда мне просто с ним… Чего? – крикнул он. Девушка засмеялась, быстро-быстро заговорила о чём-то.

– Ты скоро там кончишь обедать? – спросил я, стараясь придать голосу строгость.

– Вот беда с ним, – сказал Драныкин. – Да хватит на сегодня, – ответил он. – Иди домой. Сегодня уж довольно будет!

– Давай, давай, – сказал я. – Десять минут – и возвращайся!

Сижу на козлах. Остро пахнет сырая осина; свежо и тепло; поблёскивает мирно рыбь реки. За кустарником луг тянется далеко-далеко, и за ним начинается лес. Но мне не до прелестей пейзажа. У меня в чемодане лежит только тысяча рублей – всё, что я смог скопить за время работы здесь. За квартиру и питание я уплатил за месяц вперёд. Заработать бы ещё рублей девятьсот, и мне б хватило добраться до Магадана. Плевать на этих вербовщиков, обойдусь и без них.

– Драныкин! – ору я.

В ответ ни звука. Хожу туда-сюда. Хотя этот Драныкин и худой, но ладони у него мозолистые, и весь он мускулистый и, должно быть, сильный и работящий. Любовный запой у него? А мне какое дело, чёрт возьми! Мне через месяц надо ехать, чтоб к осени быть там. Когда там начинается зима?

Наконец-то он пообедал. Белый платочек удаляется по берегу. Видимо, она из какой-то деревни. На худой роже моего напарника блаженная улыбка. Он и не думает браться за пилу, растягивается на траве рядом с козлами.

– Что ты суетишься так? – говорит он, глядя в синеву неба, закладывая руки под голову. – Никуда от нас дрова не убегут…

– Это жена твоя?

– Нет, не жёнка… ах ты, господи, до чего ж хорошо вокруг! – Он садится. – Тебя как зовут?

– Борисом.

– Меня Фёдором… Вот скажи ты, Борис: когда жил в деревне, целый год… да какой там год – поболе – убивался по ней, а она ни в какую! Плюнул я, устроился сюда, жить стал у дядьки родного, в деревню ни шагу. Дак она теперь каждый день шесть километров сюда, шесть обратно вышагивает!

Мне ясно: он в невменяемом состоянии, ему наплевать на эти плахи, на деньги. Он сейчас счастлив. Что мне делать?

– Сама упросила, чтоб я пришёл сегодня в деревню…

– Если завтра хотя бы к девяти утра не явишься сюда, я тебя побью, – говорю я спокойно.

Он улыбается. Я беру пилу, топор.

– Не улыбайся. Чтоб завтра с утра был здесь.

Я не знаю, что ещё сказать. Иду прочь.

Назавтра он приплёлся из деревни в начале одиннадцатого.

– Ты будешь работать?

Он улыбается. По лицу я не могу его ударить. Я лягнул под зад.

– Бери пилу!

– Ты гляди, ты гляди! Ты чего это? – В глазах его испуг.

Состраиваю злую рожу, говорю, что изметелю сейчас так, что он забудет не только эту девицу, но и мать родную. Угроза подействовала, работаем молча до часу дня, покуда над кустами не появляется белый платочек.

Я машу рукой, зову девушку сюда, но она не идёт.

– Федя, скоре-ей! Борщ осты-ынет!

На этот раз Драныкин обедает около двух часов, а потом то и дело посматривает на свои часы. Ровно в пять выпускает из рук пилу, и никакими угрозами его не удержать.

– Слушай, Драныкин, достань мне в деревне лучковую пилу. На время. И можешь вообще не приходить сюда.

– Ты сам будешь?

– Да.

Он даже подпрыгивает от радости. Ударяет меня, по плечу.

– Я сейчас сбегаю в деревню?

Через час приносит две пилы: одна с широким полотном, другая с узким.

И две недели я работаю на берегу с утра до темноты. А Драныкин, притащившись часов в десять из деревни, дремлет возле поленницы.

Если кто идёт от конторы в нашу сторону, я бужу его, он хватает топор, колет дрова. А после часа уходит в кусты, и больше и не вижу его до следующего утра.

Ни с молодой хозяйкой, ни с Гришей в эти дни я почти не разговариваю. Усталый, я молча ужинаю, сразу ложусь спать. У изголовья я поставил свой чемодан. Покуда не усну, правую руку держу на нём: рука очень устаёт, а локоть ужасно ноет. Когда же рука приподнята, боль в локте проходит быстрей, и я засыпаю.

5

Так проработал две недели. В субботу я поколол все чурбаки, сложил дрова. Прикинул, сколько сделано. Мне казалось, я наработал много, но вышло в среднем около пяти кубометров в день. Что ж, ладно. Солнце ещё не село. Я покурил, окунулся в Тихвинке и отправился домой. Когда переодевался в комнате, увидел, что Гришина роба висит на спинке кровати. Наверно, к своей подался. С хозяйской половины не доносится никаких звуков. Трогаю щёки ладонью, смотрюсь в зеркальце. Надо побриться. Поем и схожу в город.

В самоваре у хозяек всегда горячая или тёплая вода. Старуха лежит на печи, через полуоткрытую дверь замечаю молодую хозяйку, молча лежащую навзничь на кровати. Ощущаю какую-то тревогу. Но подобное чувство частенько набегает на меня в эти месяцы. Встряхнувшись, прогоняю тревогу. Бреюсь, напевая. Надев чистую рубашку, иду в горницу.

– Бабушка, что так тихо в доме? – бодро говорю я, сажусь за стол.

Старая хозяйка заворочалась, что-то проворчала. Выходит из боковушки подать мне обед молодая хозяйка. Сразу замечаю, что сегодня она не Верка, не Вера Николаевна, а какая-то новая женщина. Молча ставит передо мной тарелку щей, на середину стола большую сковороду с картошкой и мясом. Не говорит ни слова, веки опустились ниже. Молча смотрит на дверь, в окно и садится на лавку.

– Ты не видал наших? – спрашивает она.

– Нет. – Я не знаю, кого это «наших". Может, ребята её приехали. Они должны на месяц приехать сюда.

– Случилось что, Вера?

– А что ж это, не случилось, когда человека судить будут?

– Кого судить?

Она смотрит на меня.

– Ты не знаешь? Вадима Иосифовича. Какого-то дурака убило там у него на стройке, а его судить будут. Господи, уж какие гадюки-разгадюки живут, и с ними ничего не случается, а такого человека – судить! Скажи ты мне, студент, вот что ж это такое? Как жизнь устроена, а? Ведь он чтоб обиду какую сделать другому – никогда ж и не подумает!

Из коридора доносится топот ног. Молодая хозяйка встаёт, смотрит на дверь. Гриша и прораб Ермолаев приносят свёртки, кульки. Прораб в новом костюме, лицом немного осунулся.

– А, студент, – говорит он весело, пожимает мне руку, – говорят, ты все деньги воднотранспортной конторы решил в карман положить – с утра до ночи работаешь? Давай тарелки, блюдца. Вера. Что приуныла? – Вера бросается к шкафу с посудой. – Я шучу, – говорит прораб, – деньги всем нужны, а студенту особенно. Будь моя воля, я б хорошим студентам платил минимальный оклад линейного персонала. Да. Конечно, начиная с третьего курса, когда специальные предметы пойдут.

– Что ж, куда далеко зашлют или тут поблизости оставят? – спросила старуха с печи.

– Как решат, – сказал прораб. – Ну, садимся за стол. Мне пить нельзя, угощайтесь. Давай, Григорий, командуй. Я не буду. Я подписку дал, что из Кедринска никуда, да уж сюда выскочил на воскресенье.

– Что у вас случилось? – спросил я.

– Сорвался плотник с лесов. Разбился. Мальчишка совсем.

– Вы виноваты?

– Как тебе сказать. Должно быть, я. Нет, леса прочные были, я проверял. Там провод от переноски оголился, парень взялся за него. Понятно, ударило. От неожиданности шарахнулся и сорвался. За месяц у меня три несчастных случая. Два обошлись травмами, а третий – гранитом. Что делаешь у водников?

Я рассказал.

– Это нищая организация. Надо было тебе ко мне приехать. Впрочем, и сейчас можешь устроиться. Едем завтра со мной?

– Я через неделю уезжаю совсем, – сказал я.

Прораб кивнул и встал.

– Ну, ужинайте, друзья, а я пойду отдохну. Я на боковую. Завтра, если будет такая погода, пойдём искупаемся? – Он смотрит на меня.

– Пойдём. Обязательно.

Вера молча уходит следом за прорабом в боковушку. Мы с Гришей молчим. Старуха смотрит с печи на нас, на накрытый стол.

– Бабушка, иди с нами посиди, – зовёт Гриша.

Старуха не отвечает. Мы сидим ещё некоторое время за столом и уходим в город.

В скверике на главной улице много гуляющих. В саду танцы. Мы с Гришей прогуливаемся вдоль, гостиного двора. Если его возлюбленной удастся сегодня улизнуть из дому, она должна пройти здесь.

– Ты только не подавай виду, что знаешь её, – просит Гриша, – а то испугается. Стеснительная женщина… Спокойно, спокойно, студент, – тихо говорит он. – Дай-ка папироску.

Мы закуриваем. Мимо нас проплывают густые смоляные волосы. Мельком улавливаю косой разрез чёрных глаз. С сумочкой в руке, она посматривает на витрины магазинов. Возле одной витрины останавливается. Мы огибаем гостиный двор, Гриша кивает мне, подмигивает. Направляется в монастырь, а я в город.

Вот свободная скамейка. Сажусь. Танцплощадка поднята над землёй метра на полтора, огорожена заборчиком. Вокруг неё снуют подростки. Перед входом на танцплощадку стоят и смотрят на танцующих несколько девушек. Две из них направляются по дорожке ко мне. Тихо разговаривая, проходят мимо. Мне грустно. Вдруг почувствовал себя ужасно одиноким, чужим здесь. Ни до кого мне нет дела, и я никому не нужен.

Попробовал перенестись в Петровск, но на душе ещё хуже стало: дома переживают за меня, а я утешить их ничем не могу.

– Вздор! – произнёс я и вскочил. Сейчас познакомлюсь с какой-нибудь девушкой, потанцую с ней. Вечер с ней проведём. Надо веселиться, чёрт возьми. Да. Я быстрым шагом прошёлся туда и обратно по аллее, свернул к танцплощадке. Две девушки, одна другую держат за талию. Смотрят на танцующих. Обе миловидны.

– Добрый вечер, девчата, – сказал я, улыбаясь, – можно пригласить вас потанцевать?

Они с удивлением, но весело переглянулись.

– Нас же двое.

– И отлично. Будем втроём танцевать! Вы не пробовали втроём? Сейчас попробуем.

Я взял билеты, провёл их на танцплощадку.

– Можно сначала с вами? – сказал я ближней ко мне девушке. Она вроде постарше и симпатичней подруги.

Девушка молча согласилась. Подругу её тотчас приглашает какой-то парень.

– Вот мы все и танцуем, – весело говорю я партнёрше, называю своё имя и спрашиваю, как звать её.

– Угадайте!

Покуда танцуем, я угадываю, называя женские имена. Партнёрша поглядывает на меня, хихикает. Но вот танец кончается, мы останавливаемся у заборчика. Порыв бодрости пропадает. Скучно.

– Тесно здесь, – говорю я, – не лучше ли пойти погулять?

– Только пришли и уходить…

– Я сейчас, – говорю я, пробираясь к выходу.

С облегчением вздыхаю, оказавшись за оградой сада. Медленно бреду домой.

Прораб пьёт чай и читает газету. Старуха на печи, кажется спит. Вера, должно быть, в боковушке.

– Садись, студент, – говорит прораб, – что ж вино не выпили? А где Григорий?

– Гуляет… Когда суд будет, Вадим Иосифович?

– Суд? Суд не скоро. Во всяком случае не в этом месяце. Судейский народ действует по расписанию.

– И вам присудят? – говорю я, не зная, прилично ли спрашивать о таких вещах.

– Лет пять дадут, – спокойно отвечает он.

– Пять лет?

– Ну года три. Какая разница? Ты запомни, Борис: над прорабом, – он ударяет себя ладонью по затылку, – вот здесь всегда висит статья кодекса. – Вадим Иосифович наливает и себе вина. Закрывает дверь в боковушку. – Их дело такое, – указывает он глазами на дверь, на печь, садясь против меня, – они не видели погибшего парнишку. Мать его приезжала… Знаешь, на фронте убьёт твоего бойца, ты подумаешь: «Завтра и меня укокают» – и успокоишься. Тут, брат, другое дело. Мне что теперь? В тюрьму не посадят, под конвоем водить но будут. Дадут где-нибудь на севере ватагу проходимцев – руководи! И года три придётся повозиться с ними. Потом опять приеду сюда. А парнишки этого уже не будет, а мать его жить будет… Вот, брат, какие деда…

Не женат ли я, спрашивает ом. Ну и хорошо, что нет. Постарайся не жениться в институте. И после института сразу не женись. На последнем курсе, предсказывает он, будет поветрие – начнут сходиться, чтоб вместе ехать на работу. Атмосферу такую создадут девицы. Им будто иголки в одно место повтыкают, и они сбесятся – замуж им надо!.. Он получил диплом уже после войны. Покуда разыскивали в институте его бумаги, он познакомился с одной выпускницей. Женился на ней, и они приехали в эти места. И что ж? Три года она держалась, а потом началось: «Поедем, поедем отсюда обратно в Москву, тут яма, глушь, грязь; я не могу больше, жизнь проходит». И они расстались. Вначале он переживал очень и даже пил горькую, а теперь рад, что так получилось.

– Рецепта тут не дашь, Борис. Да и вы будете другими. Я, например, привык к кочевой жизни. Война ещё сидит во мне. Во сне, например, дак я военный: иной раз вскинешься среди ночи, нашариваешь пистолет, чтоб бежать из землянки, взвод свой подымать, очнёшься окончательно, хлопнешь себя по лбу: да нет же войны, ты не на фронте!

– Вы не жалеете, что институт кончили? – спросил я.

– Что? – он с недоумением смотрит на меня.

И мне становится неловко.

– Я не так выразился, – сказал я, – вот вы имеете высшее образование, а если б у вас было только среднее?

– Так… – Он пригляделся ко мне, встал и прошёлся по комнате.

– А почему ты об этом спрашиваешь, Борис? Ну-ка, ну-ка. – Он наливает из чайника в стакан заварки, отхлёбывает и садится. – Дак что вас интересует, молодой человек?

Буквально за несколько секунд в памяти моей проносятся Крылов, Стельченко, Драныкин, Лобов, какой-то погибший плотник… Его, прораба, скоро будут судить, Вера плачет в боковушке, а его судить будут, пошлют куда-то на север… Я вдруг почувствовал себя таким крохотным, ничтожным, что мне стало жутко. Только что хотел рассказать о себе все. Нет, не буду говорить. Как всё нелепо, глупо!

– Да ничего особенного, – говорю я, – мне просто интересно узнать: если б вы только техникум закончили, вы так бы работали, как и сейчас?

– Возможно. Перейти в техникум хочешь?

– Не знаю ещё.

– Постарайся институт закончить. Потом не пожалеешь. Я б сейчас годик поучился! – мечтательно говорит он. – Да что толковать. Поздно. Давай спать. Завтра идём купаться?

– Пойдём.

Прораб скрывается в боковушке, а я сижу за столом, курю и поглядываю в тёмное окно. Старуха зашевелилась на печи.

– Ещё сидите? – спросила она. – Полно вам, гасите свет. – И затихла.

Иду к себе. Зажигаю лампу, расстилаю матрац, заправляю под него простыню и взбиваю подушку. Раздеваюсь и ложусь. Полистал книгу и положил рядом на пол. Долго лежу, глядя в потолок. Заныла правая рука в локте. Подсовываюсь к стене, кладу руку на чемодан и затихаю. Стукнула входная дверь; бесшумно появился Гриша.

– Спишь? – спрашивает он шёпотом. Берёт со стола нож, ругаясь, очищает с колен грязь. Раздевшись, вешает брюки на гвоздь, отправляется на хозяйскую половину, должно быть, допить вино. Вернувшись, присматривается к моему лицу: – Спишь?

Разговаривать нет желания, и я не отвечаю. Он задувает огонь и через минуту храпит на весь дом. Я не выдерживаю, швыряю в него книгу. Гриша переворачивается на другой бок и спит тихо. Но минуты через три могучий храп заставляет меня отбросить одеяло и сесть. Нет, сегодня мне не уснуть.

Одевшись, выхожу на воздух. До рассвета брожу по тихим улицам. Посидел на вокзале в пустом зале ожидания.

Утром молодая хозяйка, накормив нас, подалась в город к Дуське, обещавшей достать для прораба яиц и колбасы. Мы отправляемся на речку. День опять солнечный, безветренный. Гриша и прораб вспоминают случаи из военной жизни. Я молча слушаю их.

– Ты не в духе сегодня? – спрашивает меня прораб.

– Да этот всю ночь храпел. Не дал поспать, – киваю я на Гришу.

Он смеётся:

– Это я могу, могу.

Нашли место, где берег полого спускается к воде и покрыт травой. Гриша и прораб полезли в воду, а я растянулся на траве и сразу уснул.

Автобус на кедринскую стройку отходит в пять вечера. Всей компанией провожаем прораба. Он в тёмных очках – чтоб не узнали милицейские.

– После института сразу в Кедринск просись, – говорит он мне, пожимая руку, – и никуда больше. Дуй ко мне.

– Постараюсь.

Вера Николаевна плачет. Когда автобус скрывается за углом, она, ни слова не сказав нам, уходит к Дусе. Возвращается от неё поздно вечером Веркой. Раздевшись до нижней рубашки, босая, принимается за уборку.

– Интеллигенция вшивая! – кричит она в коридоре, пустив по полу лужу воды, начиная орудовать тяжёлой мокрой тряпкой из мешковины. – Тот дурак: всё книжечки почитывал да рассуждал чёрт знает о чём, а теперь вот загорает. «Я, говорит, ни у кого прощения просить не буду!» Ну и не проси, замерзай там! Этот остолоп твердит своё: «Я виноват!» Ему, видите ли, мать погибшего жалко! А кто же меня пожалеет, будь вы прокляты все! Кобели проклятые. Учёные. Слушать не хотят Верку. А послушался б, дал бы взятку этому Прутникову – и конец делу всему!

Мы с Гришей в своей комнате. Я пересматриваю содержимое чемодана, Гриша, сидя на кровати, сводит одеколоном пятна с брюк.

– Гремит бабка, – говорит он вполголоса, – эка её разобрало. А ты что манатки собираешь? Готовишься охать?

Не успеваю ответить, как дверь распахивается. Верка ставит у порога ведро, бросает на пол тряпку.

– Ох, сидят два соколика в светлице, – говорит она, подбоченившись, – один учёный, другой говорливый. Убирайте всё с полу, я мыть начну сейчас!

Наморщив лоб, я тру его ладонью. Бросаю чемодан и матрац на кровать.

– Пошли во двор, Гриша…

Убрали в сарай наколотые дрова, присели на осиновую плаху. Солнце давно село, дневная жара сменилась резкой свежестью. Подумалось о том, что у меня на родине иначе: там дневная духота медленно спадает, прохладней делается только к полуночи… В сарае соседей захрюкал, завозился кабан. Полетаев вышел из своей калитки; в руке у него, кажется, паяльная лампа. В городе заиграла музыка… От леса дохнуло холодной волной воздуха. Здесь суховеев не бывает, подумал я, о настоящих засухах и понятия не имеют.

Я почувствовал, как опять подкрадывается ко мне грусть и тревога. Прежде я гасил тревогу в себе мыслями о том, что я хороший человек. Смотрел на себя глазами родителей, учителей; рисовалось какое-то великолепное будущее. Теперь я не желаю взглянуть на себя даже краешком родительских глаз. Для всех я здесь студент. Ложь. Я одинок. Да, да – я одинок. Можно месяцами не видеть людей, но делать какое-то дело, нужное им, и они уважают, ценят тебя, и тогда ты не будешь одинок. Но можно жить среди людей и чувствовать себя одиноким.

Стиснув зубы, я хватаю топор, вгоняю его в плаху. Гриша не мигая смотрит прямо перед собой.

– Гриша, чего бы ты сейчас хотел? – говорю я.

– Кучу денег, – быстро отвечает он, будто ждал моего вопроса.

Я откидываюсь вдруг на землю и хохочу.

– Чего ты? – косит глазом на меня Гриша.

Я смеюсь.

– Чудак! – Приоткрыв рот, он усмехается. – Мне очень много не надо, мне бы суточную выручку чайной номер девять, которая на углу Садовой.

Я закатываюсь хохотом.

– Суточную? – кричу я. – Ну и что б ты предпринял?

– Чудак! Давай сюда мешок с деньгами, и я покажу, что делать. – Он встаёт. – Слушай, моя вчера видела тебя у гостиного двора. Сказала, может познакомить с подружкой своей. Подружка, говорит, моложе её лет на пять. И красива, говорит.

– Как же она меня видела, когда на нас и не смотрела?

– Они, брат, не пялят глаза, а всё видят. Ну?

– Что ж, можно.

– Говорит, к тётке погостить приехала. Да брешет, думаю. Я им не верю. Они все брешут.

– Все? – Я смеюсь.

– Как одна. Идём в город?

– Идём. Пусть нам будет хуже. У тебя встреча сегодня?

– Нет. Мы не уговаривались. Но, может, они выйдут в город.

Игривое настроение овладело мною. Представил, как сейчас познакомлюсь с красавицей. Буду шутить, болтать разный вздор. Когда же останемся с ней наедине, я прикинусь одиноким, разочарованным. Я на самом деле одинок. Да. Почему я ушёл с перевалочной? Ни одна бригада настоящих рабочих не пригласила меня работать. Я говорил себе, что не хочу, мол, напрашиваться. Что значит – напрашиваться? Можно было подойти к бригаде, скажем, Бойцова, спросить, не нужна ли им пара сильных рук. Пара сильных рук им нужна, но Бойцов сказал бы нет. Я чувствую такой ответ, ибо я не рабочий. И они б с усмешкой смотрели на меня. Попроси я у них помощи, они б взяли меня. Дали б возможность заработать. Но помощи я ни у кого не желаю просить.

Мы долго бродили с Гришей вдоль гостиного двора, у горсада. Прошлись к домику Римского-Корсакова; дом этот всё время на ремонте.

– Кажется, моя сегодня отдыхает, – говорит Гриша. А мне вдруг очень захотелось, чтоб она не отдыхала, а появилась со своей подругой. Но их нет, и мы тащимся домой.