Текст книги "Просека"

Автор книги: Владимир Ляленков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Он другого поля ягода. Восемнадцати лет ушёл из Ленинграда на фронт. Но до фронта не доехал: его отправили сначала в танковое училище. Командиром танка повоевал он не больше шести месяцев. Ему перебило ногу; врачи не очень ловко лечили его и выписали хромым и со свищом, – не заживала нога окончательно, и всё тут! Врачи говорили – кровь у него такая, не может окончательно справиться с раной. Куда ему было деться? Родные в блокаде, знакомых хороших нигде нет. Военкомат направил его поправляться в одну из саратовских деревень.

– Квартировал я у пожилой женщины, имевшей кучу детишек. И как раз тогда приехал в отпуск сын соседа военврач. Посмотрел мою ногу. «У тебя, – говорит, – в ноге посторонний предмет какой-то. Хочешь стать нехромым?» – «Конечно!» – «Согласен на операцию?» – «Согласен!»

Через неделю уехал с ним в город, положил он меня в госпиталь. Распилил ногу, срастил. Потом перекомиссовали меня и отправили на фронт…

Родные Бубнова погибли во время блокады. Когда вернулся после войны в Ленинград, получил комнату. И вот семь лет пролетели, как семь дней. Со многими женщинами сходился, но семьи не получалось. Встретилась одна, она инженер, имеет высшее образование; ласковая, добрая, нежная и очень серьёзная. Бубнов расписался с ней, у них появился ребёнок. Но… Он работал инкассатором. После работы заходил каждый день в кафе выпить бутылку пива. И привычка сделала своё дело, он стал встречаться с буфетчицей кафе. Возможно, жена б и не узнала об этом, но в ноябре его ограбили, когда он выносил деньги из магазина. Грабителей поймали; в декабре состоялся суд. На суде выяснилось, что буфетчица причастна к ограблению, она была связана с жуликами. Всё прошлое и настоящее Бубнова вытряхнули на суде. С работы его уволили. Жена его, считай, прогнала. И вот он оказался в Тихвине; ему скоро тридцать лет стукнет.

– Поработаю здесь, а там видно будет. Простит меня жёнушка – вернусь к ней, а нет – посмотрим, время покажет…

За глаза Гриша всячески поносит женщин. Но встретив нашу молодую хозяйку (я никак не могу привыкнуть называть её без отчества и потому стараюсь не обращаться к ней с вопросами), он галантно раскланивается. Сладко улыбается. Сыплет комплиментами, даже целует ей руку, при этом сильно переламываясь в пояснице.

Днём погода держится сносная, по вечерам на улице холодно. Уставший за день, я сижу за столом с книгой. Или лёжа читаю, а Гриша, передохнув, услышав, что Верка вернулась с работы, бреется, причёсывается, отправляется на хозяйскую половину.

Он успел познакомиться с подругами молодой хозяйки. Побывал с ней в гостях. Вернулся под хмельком. Верка закричала в коридоре:

– Студент! Иди полюбуйся, какая я старуха! – И распахнула дверь в нашу комнату.

Я читал. Она ударилась плясать.

– Любой молодой двадцать очков дам вперёд! И отчество не надо спрашивать. Бей дробней, Гриша! – Зелёный подол её шёлковой юбки то закручивался вокруг ног, то разлетался веером.

 
В морге песенки ноют:
Верку замуж отдают.
Все калеки с богадельни
Её честность стерегут!
 

– Гриша, не отставай!

 
Эх, живу весело, —
Целует всё село.
Из соседнего села
Я задаточек взяла!
 

Гриша носился вокруг неё петухом, правда, больше работая руками и мимикой, чем ногами.

– Хватит! – разом остановила пляску Верка. – Видал, студент? А ты – отчество! Пойдём, Григорий, чай пить, я самовар сейчас вздую!

Но чаю попить им не пришлось. Старуха спит на печи. Едва Верка загремела самоваром, старуха молча и торопливо стала слезать с печки. В правой руке держала костыль, с которым не расстаётся и ночью.

Верка заметила выражение лица матери.

– Гришка, берегись, – сказала она, – чай отменяется. Беги к себе!

Я сплю на полу, он на кровати.

– Ведьма, – ворчал он, раздеваясь, – ни днём, ни ночью от её глаз не спрячешься! Ты заметил, как она всегда следит за нами?..

Бывает, среди разговора Гриша вспомнит свою жену.

– Простит или не простит? – произнесёт вслух.

Какая-то мягкость коснётся жёстких черт его лица. Должно быть, ощущает в эту минуту, какая жена добрая и нежная. Но вот брови его взлетают вверх. Скептическая гримаса искажает лицо.

– Время покажет! – вздыхает он, а мне думается, Гриша сам себе в сравнении с женой кажется таким пакостным, что в прощение не верит. Я засмеюсь, он скосит глаза:

– Чего?

– Думаешь, она простит тебя?

– Э-э… Ты студент, но таких вещей не поймёшь!

И Гриша толкует: она там, дома, в квартире, с ребёнком. На работе у неё всё хорошо. А он уехал невесть куда. Первый месяц жена о нём и слышать не захочет. Подруги её заговорят о нём – жена скажет: «Не упоминайте об этом негодяе!»

Через месяц он пошлёт ей деньжат, но письмо не будет писать – рано. Где-нибудь в апреле напишет и попросит прислать…

– Чего, ты думаешь, я попрошу у неё? – Гриша лукаво смотрит на меня.

Я пожимаю плечами:

– Не знаю.

– То-то и оно, что не знаешь! Я попрошу прислать мне сотню коробков спичек, махорки и… нет, соли я попрошу в следующем письме. Понимаешь?

Я смеюсь.

– Нет, не понимаю.

– А-а! Психологию надо знать! Она прочитает такое письмо, целый день будет ходить сама не своя! Куда ж это я попал, что и спичек нет, махорку прошу? Но я не пожалуюсь на судьбу ни единым словом! Она с этим письмом – к соседке Фаине, есть там такая соседка, прожившая блокаду. «Фаина Митрофановна, как вы думаете, где ж это мой забулдыга оказался? Смотрите – спичек просит, махорки… а он ведь не курил…»

Засуетится, сгоношит мне посылочку! А потом я бац: «Вышли пуд соли!» Пуд! Одно это слово её ошарашит – пуд! А месяца через три она простит меня! Ха-ха! Надо баб знать, милый мой. Да. К осени она простит меня. Так и напишет: «Гриша, если одумался, осознал свою мерзость, возвращайся». Политика, брат, без неё не проживёшь!

2

Денежный кризис у нас миновал. Но первую неделю сидели с Гришей на мели. В конторе перевалочной базы аванс нам сразу не дали.

– Недельку отработайте, тогда выпишем.

Гриша пошумел. Но сделал это как-то уж очень развязно: мы, мол, питерские, порядки знаем. Начальник базы вдруг уехал куда-то, и мы остались на бобах. Вещей у Гриши нет никаких. Мы продали на базаре две мои рубашки, выходные брюки. И перекрутились. Потом получили зарплату, рассчитались с хозяйкой. Деньги они берут у нас порознь: я отдаю старухе, Гриша – Верке.

Мне кажется, старуха немного не в своём уме. Деньги подавай ей только купюрами в пятьдесят рублей, меньшими не берёт. Сразу уносит деньги в боковушку и долго не появляется из неё. Верка говорит, что у матери запрятано много денег дореформенного выпуска. Они, конечно, пропали, но мать не верит в это.

– Копи, копи, глупая, – говорит ей Верка, – и эти скоро пропадут у тебя!

У Верки два сына. Подростки. Оба в каком-то ленинградском училище. Первый муж её погиб на войне, второй находится в «отдалённых местах». За первого она получает пенсию, второй присылает ей деньги сам, зовёт её к себе. Он расконвоирован и через два года будет свободен совершенно. Но у неё здесь есть хахаль, как она говорит. Работает хахаль прорабом на стройке километрах в пятидесяти от Тихвина. Перед Веркой стоит сложнейший вопрос. Ужинаем мы почти всегда вместе за одним столом, и она обсуждает с нами, как ей быть. Ждать мужа? Развестись с ним и выйти за прораба? Говорит, что оба они хороши:

– Ни в чём друг другу не уступят!

Муж далеко, и она жалеет его, но побаивается: каким он станет, когда окажется на свободе?

– Что посоветует мне учёный студент? Распиши мне по-газетному, как быть?..

Книги я беру из городской библиотеки. Обедать и ужинать стал приходить с книгой. И Верка считает меня очень умным человеком, который, ясное дело, отлично должен разбираться в житейских делах.

– Вот письмо получила от своего, – говорит она и кладёт передо мной исписанный мелким почерком листок бумаги, – прочитай-ка, студент. Скажи мне, как тебе мнится: с чего бы это он заговорил о моих пацанах?

Письмо как письмо. Человек интересуется учёбой ребят. Говорит ли с ними Вера о нём? И в каком духе? Возможно, он подумывает, как отнесутся к нему дети, когда он приедет сюда.

– Да ты посоветуй, ты же всё читаешь, в институте науки проходишь: как с ним быть мне? – требовательно смотрит она мне в глаза. – Он тоже учёный – он фельдшер!..

Пряхину я уже написал письмо. Сообщил свои координаты. Попросил: что бы ни пришло по почте на моё имя, немедля пересылать сюда. Родителям тоже послал письмецо. Сочинял его много вечеров. Как ни настраивался на подходящую волну, то и дело рвал листки. Покуда не пришла в голову элементарная ложь: я месяц проболел воспалением лёгких. Беспокоить их не хотел и не сообщал об этом. Зачёты не смог сдать, потому и экзамены не сдавал. Взял академический отпуск и немного поработаю на производстве. Потом опять поступлю учиться. Куда, поступлю, нарочно не упомянул об этом: приеду в Магадан, поступлю в техникум, тогда уж подробно всё изложу. Письмо родным опустил поздно вечером в почтовый ящик на вокзале. И будто последний камень свалился с души.

Долго шатался по тёмным улицам, держа шапку в руке. Сыпал мелкий снег, воздух был холодный, но мне было жарко. Я распевал песни, черпал пригоршней снег и жевал его. Улыбающийся, весь в снегу, ввалился я в дом. Верка и Гриша сидели за. самоваром; старуха смотрела на них с печки.

– Фу ты, какой он сегодня весь интересненький! – воскликнула Верка. – Никак разговелся где-то студент! Ха-ха! Без моей помощи? Гляди, парень, охомутают тебя! Я тебя познакомлю с одной красючкой, хочешь? Слушай: молоденькая, самый раз по тебе, а?

– Валяй, – сказал я, наливая чаю, – познакомь меня с красючкой!

– А ты не смейся, – ударила она кулаком по столу, – ты не гордись больно! Ещё так скрутим тебя, что про институтских своих студенточек забудешь!

Гриша взял гитару и запел: «Студенточка – заря восточная, под липою я ожидал тебя…»

Я вдруг вспомнил о сотне коробков спичек, про пуд соли, прыснул чаем себе на колени и расхохотался.

– Гриша, пуд соли! – крикнул я. – Ты сразу пуд соли проси! Два пуда!

– Пуды напоследок, напоследок, – ответил Гриша улыбаясь.

– Теперь соли много, – заметила Верка с серьёзным видом, – теперь ею хоть завались, а в войну рюмками её продавали. Десять рублей рюмка была.

– И здесь так? – сказал я. – У нас не помню почём, но тоже рюмочками продавали.

– А ты ж где в те времена был? – спросила Верка.

– В Курской области. Курский я.

– А что, Гитлера не изловили до сего дня? – спросила с печи старуха.

– Нет, бабушка, – ответил Гриша, – его негде ловить, потому как. его нет. Он сам с собой кончил.

– А врут поди, – проворчала старуха. – Спрятавшись сидит где в каком месте. Земля велика, народу много на ней!

– Ты чего не спишь? – сказала Верка матери. – Меня стережёшь? О, уставилась красотка! – И мне: – Она всё ждёт, когда поймают Гитлера. При немцах у нас ночью украл кто-то кабана и двух коз, а как раз говорили, будто Гитлер приезжает сюда. Она и решила: кабана утянули на угощение Гитлеру. Никак позабыть не может!

– Год кормили его, строго сказала старуха, год целый выдерживали. Полно вам беседничать, вдруг крикнула она, ложись спать, Верка! Гасите свет!

И чаепитие закончилось.

«Пуд, рюмка соли… Безграмотная старуха лежит на печи, ждёт сообщения о поимке Гитлера, – размышлял я, укладываясь на матраце, расстеленном между столом и бревенчатой стеной, – всё одно к одному. Всё связано между собой: и пуд соли, и рюмка соли, и кабан, и Гитлер. И Гриша, и его жена, и соседка жены Фаина, пережившая блокаду: не будь этой Фаины, Гриша не писал бы о махорке и спичках. Не было б войны, и не было б этой Верки, у которой муж погиб в первый же год. И она осталась с двумя детишками и со стариками; старик был слаб, дома с печи не слезал. И Верка уехала тогда с тремя подругами зарабатывать денег, посылала деньги старикам и детям. Познакомилась там с фельдшером, а потом вернулась сюда, потому что фельдшер проштрафился, его посадили, и ей стало невмоготу жить там одной…

Война не закончилась. Её нет, но она живёт в людях. Следы её и во мне, и в тех двух подростках, которых я не знаю, живущих где-то в Ленинграде, вдали от матери. И она, мать, говорит, что, будь у неё даже куча денег, всё равно б отдала детей государству; она так и говорит – государству, ибо чует, что сама не сможет воспитывать своих же детей. «Они у меня бандитами вырастут, – говорит она, – я их люблю, но я плохая мать…»

Чуть свет Верка уже на ногах. Растапливает печь, гремит вёдрами, кастрюлями. То и дело хлопает дверью; в коридоре шлёпают её босые ноги. За окном ещё темно, когда дверь в нашу комнату открывается и Верка кричит с порога:

– Эй, бродяги мои, на поверку становись! Студент, в радиве уже про американцев говорят! Водой вас облить?

Она может это сделать. Вскакиваем, потягиваемся. Голые по пояс выбегаем во двор, торопливо обтираемся снегом.

По утрам я не привык много есть. Но знаю, что скоро ужасно проголодаюсь на работе. Заворачиваю в газету бутерброд с салом. Гриша уплетает за обе щеки.

– Интеллигенция! – говорит ему Верка, указывая на меня. – Тебе бы портфельчик! Знаешь, вот так в руку его – и на работу. – И она демонстрирует, как ходят на работу с портфелями.

Когда спешим к перевалочной базе, на улицах ещё темно. Окна в домиках светятся. Город проснулся, но на улицах оживления ещё нет. Тихвин – тихий бревенчатый городок. Есть тут две местные знаменитости: Сашка-дурачок и Веня-дурачок. Сашка – тот самый кучерявый мужчина, которого я угостил чаем, сойдя с поезда. Сашка отирается возле чайных, столовых: колет и носит дрова, а за это его кормят. Без Вени, говорят, не обходятся ни одни похороны. Если его не пригласят на поминки и не угостят хорошенько, он может устроить какую-нибудь пакость семье покойника. Высокий и хилый, Веня в субботу или воскресенье обязательно появится на нашей улице. Сам он не просит милостыни, но все знают причину его появления. Подают ему копейки…

Когда мы с Гришей приходим на базу, в шпалорезке, в тарном цехе уже работают. Грузчики – нет: обычно вагоны ещё не поданы со станции. Грузчики ждут их в бревенчатом домике, разделённом стенкой на два помещения. В первой комнате, где стол мастера и телефон, сидят на скамейке пожилые рабочие. Во второй комнате – молодняк: одни досыпают, сидя на полу, привалившись к стене, другие играют в карты.

Мастером работает сорокалетняя женщина со сросшимися бровями. Энергичная, острая на язык, она за словом в карман никогда не лезет. Резка не так с грузчиками, как со своим и железнодорожным начальством. И очень нравится грузчикам.

– Побежала Маша на станцию, – говорят в первой комнате, – даст сейчас по мозгам этому Подзорову!

– Молодец девка. А что ж: заказали пять паланд, а они обещают две; заказали два крытых вагона – они дают четыре. Да и тех ещё нету! Значит, опять часам к одиннадцати только пригонят!..

– Железнодорожники хитры: когда мы просиживаем тут, выходит, ничего, сидите… А задержим их вагоны – плати им за простой!

– И управы на них нет, на эту железную дорогу. Всегда так у них было!..

Но вот возвращается со станции мастер. Она в сапожках, фуфайка перетянута узким пояском.

– Мужики, пишем акт, – громко произносит она, садясь за стол. – Одно хамьё на этой железной дороге – разговаривать не хотят! Если к девяти не подадут вагоны, подпишем его, и пусть тогда хоть за час простоя попробуют придраться к нам.

Акт подписали. Вагонов нет.

В конторку заглянул начальник базы Куликов.

– Что за перекур? Почему в рабочее время здесь сидите?

– Рабочее время? – крикнула мастер и встала. – А где вагоны? Почему наши акты за прошлый месяц не пропущены и в конторе лежат? Почему леспромхоз не предъявил станции за простой рабочих? Я до райкома дойду, Дмитрий Владимирович! А ещё сделаю так: подадут вагоны в полдень, а ровно в пять часов я всех грузчиков домой отпущу. Вот пусть постоят здесь вагоны полузагруженными! Все на уборку территории! – командует она.

Грузчики неохотно идут заниматься «бабьим» делом. День разгуливается. Сквозь серую пелену тумана пробились лучи солнца. Ритмично работает пилорама шпалорезки. Изредка взвизгивает дисковая пила в тарном цехе.

Два лесовоза приползли из лесу. Бригада, в которой я работаю, расселась между поленницами осиновых плах. Их надо будет сегодня погрузить в вагоны. Мастер наказала убирать территорию, но ведь это она так, для порядка, чтоб в конторке не сидели.

– Да, дела интересные на воле пошли, – рассуждает грузчик Лобов. Он работает здесь четвёртый месяц. Прибыл сюда прямо из отдалённых мест. За что он сидел – его тайна. Сам не говорит, а спрашивать об этом никому этика не позволяет. А может, все знают, один я не знаю. – Очень даже интересные, – усмехается Лобов. – Над нами командует баба, в тарном цехе тоже верховодит баба. И что заметно: бабы не боятся начальников своих! – Он беззвучно смеётся. – Шульков разве такой был?……смотрит он на пас. – Тот с начальством всё тушу, нам политику толкал… Там у нас был один мужичок, он раньше меня освободился. Он говорил, что Россия на ноле скоро вся бабья будет: верховодить начнут бабы, а мужики будут чёрную работу исполнять… Над ним смеялись, а оно к тому, видно, и идёт.

Возле другой поленницы полулежат на сухих щепках два друга, Крылов и Стельченко. Тоже из тех мест прибыли сюда, но о себе ничего не скрывают. Они из Воронежской области, оба ветеринарные врачи. Составляли липовые акты на здоровый скот, списывали его. А мясо пускали налево. Отсидели по пять лет, через год уедут в родные места. Я не представляю, как они могут объявиться там: ведь все их знают на родине! Ехали б в Другое место начинать новую жизнь. Но они думают иначе. Приедем, рассуждают они, приятелей там много; работу моментально найдут.

Бригаду нашу называют «проходной». Ни мастер, ни начальник базы не могут направить новенького в какую-нибудь другую бригаду. Бригадиры сами следят за «проходной». Заметят работящего парня – зовут к себе.

Понятно, бригадиры у нас часто меняются. Теперь за бригадира рассудительный Лобов. Мне в первый же день бригада устроила «проверку».

– Студент, полезай в вагон: ты первый день, первая поленница твоя!

– Фуфайку не снимай, а то замёрзнешь!

И я забрался в вагон в фуфайке. Покуда поленница росла до плеч, я быстро управлялся. Грузчики совали в люк плахи, я хватал, быстро швырял на место. Потом снял фуфайку, затем шапку. Пот заливал глаза. От меня шёл пар. Онемели пальцы правой руки. Я клал плаху на бедро, подталкивал вверх ногой, подхватывал левой рукой, напрягался и вскидывал плаху на поленницу.

– Как там дела? – просовывал голову в люк Лобов.

– Давай, давай! – отвечал я задыхаясь.

Когда выложил поленницу, ноги и руки дрожали от перенапряжения. В ушах стоял звон. Перед глазами расходились оранжевые круги, мелькали комарики. Но я спокойно спустился по скобам с вагона, сел на плаху. Закурил. После перекура опять забрался в вагон. Но едва поленница выросла до плеча и я готов был сдаться, Лобов сменил меня…

– Подают! – доносится от конторки.

То и дело бойко посвистывая, маневровый паровозик пригоняет на базу вагоны. Рассовывает их по тупичкам. Грузчики приступают к работе.

Гриша трудится на погрузке телеграфника. Умудрился миновать «проходную». Он стоит с чуть изогнутым ломиком в руках на стыке бортов вагона.

Смотрит, как другой рабочий заводит верёвки под брёвна.

– Давай! – кричит он третьему рабочему, который по другую сторону вагона тотчас стегает кнутом огромного серого битюга. Тот втаскивает по лагам брёвна в вагон.

– Сто-ой! – кричит Гриша, спрыгивает на дно вагона. Ломиком поправляет там брёвна. И через минуту он снова на вагоне. – Давай следующий! – командует он лихо. – Шевелись, ребята!

У Гриши уже много знакомых и на базе, и в городе. Стоит ему поговорить с каким-нибудь человеком, мри следующей встрече Гришу здоровается с ним. Спрашивает, как у того дела, куда и зачем он идёт. Сообщает о своих делах. И они расходятся, будто давнишние приятели.

Отправимся с ним побродить в городе – то и дело задерживается с кем-нибудь.

– Слушай, кто это? – спрошу я, дождавшись Гришу после очередной его остановки.

– Да так, парень. Он на заводе работает. Вроде хороший мужик.

Даже в бане Гриша всегда болтает с соседями. Он вообще непоседлив. Вот после работы, помывшись и пообедав, ложимся передохнуть. Гриша на кровати, я на матраце. Закрыв глаза, Гриша лежит на спине. Я беру книгу; тихо во всём доме и в нашей комнате. Едва слышно тикают ходики на стене. Верка ещё не вернулась с работы. Изредка слышен стук костыля старухи. Потом донесётся такой звук, будто она перетаскивает с места на место сундук или ящик. Опять тишина.

Гриша вдруг открывает глаза, садится, смотрит на ходики. Затем взгляд его останавливается на мне, и на лице его появляется усмешка: если у меня в руках книга, то буду читать час, два. Грише это не по душе – ему хочется пойти куда-нибудь. Одному же идти скучно да и небезопасно.

Мы с ним уже побывали у Веркиных подруг. Одна работает буфетчицей на вокзале, вторая – продавщицей в продуктовом магазине. Когда возвращались домой, около кинотеатра привязались трое подвыпивших: ни с того ни с сего потребовали, чтоб мы доложили им, кто мы такие и куда спешим. Гриша хотел отшутиться, я же стоял и молчал.

– А чегой-то этот молчит? – сказал один из придиравшихся. – Видно, мы ему не нравимся, а? – Он протянул руку, хотел взять меня за нос. Я ударил его, он упал; я бросился на второго, а Гриша схватился с третьим, который тотчас запросил пощады, Гриша дал ему пинка, крикнул, чтоб он немедля шёл спать. Оглянулся, а я обрабатываю своего.

– Постой, хватит! – крикнул он мне, но я не унималоя.

Тогда Гриша схватил моего противника за шиворот, оттащил его от меня к забору. Посадил там и дёрнул меня за руку.

– Пошли, пойдём, пусть сидит.

Возбуждённые дракой, мы быстро шагали по улице. Гриша вслух восстанавливал начало драки, потом заметил, что я утираю кулаком глаза. И ему почудилось, будто я всхлипываю.

Мы подошли к нашему дому.

– О, дьявольщина! – произнёс я, достал папироску, чиркнул спичкой и стал прикуривать. Лицо у меня было грязное, как у детишек, когда они ревут и трут его руками.

– Куда ударили? – спросил Гриша.

– Никуда не ударили. Это так. Сейчас пройдёт.

Гриша сел на крыльцо. Я минут десять ходил туда-сюда перед домом. Потом сказал:

– Гриша, ты здесь?

– Здесь, – отозвался он.

Мы ещё посидели, поговорили о случившемся и отправились спать.