Текст книги "Просека"

Автор книги: Владимир Ляленков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

А совсем недавно стало известно, что у него имелось золото, драгоценности, он хранил их в никуда не годном самоваре, валявшемся среди хлама на чердаке сарая. И кто-то выкрал его богатство.

А между тем предсказание конюха Митюни начинает сбываться. Со стороны птицесовхоза, немного левее, там, где осиновая роща, предостерегающе зашумело. Линия горизонта, образованная лесом, медленно стала подыматься выше и выше, гася звёзды. Будто из-под земли донеслись раскаты грома, напоминающие далёкие разрывы снарядов от «катюш». Но мы ещё на это внимания не обращаем, мы нанесли от пересохшего в начале лета русла протоки сухих водорослей, коряг, палок. Языки пламени взмывают метра на три над землёй. У всех головы вполоборота к огню. Девчата щурятся, улыбаясь. Но вдруг волной ударил прохладный воздух, свалил пламя к земле; девчата вскрикнули, отбежали. Гул леса пронёсся к городу.

– Тревога! Ближе к воде!

– Мальчишки, а в речку ведь нельзя лезть, может убить молнией!

– Не убьёт! Это ты, Лидочка, в своём электротехническом глупостей наслушалась!

В обрыве имеются выемки, вырытые мальчишками. Прячем в них одежду. Горняки сокрушаются о своей форме.

За первой волной прохладного воздуха прокатилась вторая, и затихло. Вдруг посыпались у берега с неба лёгкие и звонкие монетки – первые капли дождя пробежались по реке. Стало совершенно темно. Неожиданно из-за леса вылетела светло-жёлтая стрела, пронзила небосвод. На миг стало светло – и грух, грух, грух – прокатилось над головой, и оглушительным треском рвануло где-то поблизости. Все мы уже по плечи, в воде. Славка и Витька орут, прыгая на месте; с берега скатываются в воду две фигурки, это Игушин и Олечка Икрина. Вода кипит вокруг нас. Девчата взвизгивают, что-то выкрикивают. Тяжёлые капли часто бьют в голову, секут лицо. Я протягиваю руку, трогаю чью-то голову, плечи.

– Ой, кто это? – пугается Варя. Я привлекаю её к себе. Она дрожит.

– Страшно? – кричу.

– Ужас! Борька, какой ужас! Зачем мы остались! Мне дышать нечем, заливает лицо!

– Ребята, ребята, – плачет, кажется, Сивотина, – помогите я не могу устоять!

Опять сверкает молния, вижу, что Игушин держит её и Икрину, обхватив их руками за шеи. Признаться, и мне жутковато.

Но гроза проползает дальше. Вскоре делается светлей, над лесом появляется звёздочка. У девчат страх сменяется нервным весельем. Мы одеваемся и спешим по домам…

9

Просыпаюсь я в первом часу дня. В комнате никого нет. Двор снова залит солнцем. Ах, как чудесно. Заметно постаревшая Вера Александровна, должно быть вернувшись с рынка, подымается по ступенькам крыльца с сумкой в руке. Волосы у неё белые-белые. Замечает меня, улыбается. Я здороваюсь.

– Давно приехал, Борис?

– Вчера днём. – Она качает головой, продолжая улыбаться. Говорит что-то торопливо, но негромко, и я не могу понять её. Однако киваю, и она кивает и скрывается в доме.

Натягиваю старенькие брюки. Обуваться не буду. И в городе днём буду ходить босым. Я спрыгнул с крыльца, пробежал по дорожке между картофельными грядками к огороду. На душе как-то тревожно и радостно от прошедшей ночи, от предстоящего великолепного дня. На огуречной грядке сорвал длинный упругий огурец, привычным движением стёр с него податливые колючки. Прошёл к месту, где в прошлом году ещё стоял столик. Его нет. На меже пырей почти до колен, за ним усадьба Кунцевых. Два окна их маленького домика, закрытого кустами сирени, выглядывают между ними. Яблони у Кунцевых, как и у нас, молодые, им не больше пяти лет. И Кунцевы, как и мы, ещё не говорят «наш сад», а «наш огород».

Жуя огурец, я закуриваю, но тут же бросаю папироску. Прохаживаясь вдоль межи, будто высматривая что-то нужное на ней, поглядываю то и дело на домик Кунцевых. Вчерашние взгляды Вари, странные улыбки её не выходят из головы. Вон мелькнула белая кофточка, над кустами георгин появилась её головка с короткими чёрными волосами.

– Приветствую! – кричу я.

Варя машет рукой, направляется по тропинке к меже.

– Ты куда собралась?

– Пока никуда. К учителям же пойдём?

– Это ж не скоро! Надень какой-нибудь сарафан, а то испачкаешься, – говорю я, смеясь и удивляясь самому себе.

– Ты хочешь? – говорит она.

– Конечно. Слушай, но какая ты стала!

– Я сейчас!

Вскоре сидим под кустами жёлтой акации, за которыми начинается старый сад других соседей. В прошлом Варька, а теперь Варенька в свободном лёгком платье, в тапочках. Я снимаю их, говорю, что ни к чему ходить здесь обутой. Я не знаю, в каком она институте учится. Вчера не спросил.

– Видишь, – говорит она, – ты ничего не знаешь обо мне, и я знала, где ты учишься, на каком факультете.

– От кого ты узнала?

– Узнала… А где столик, он же вон гам стоял?

– Наверно, подгнил и отец порубил его на дрова.

От окон нашего дома мы закрыты сараем, но её окна смотрят прямо на нас. Мать её товаровед, она на работе. Отец в лесничестве.

– Я встал сейчас, а дома никого, – говорю я, – должно быть, на заречный огород ушли.

– И у нас никого нет, если не считать бабушку. Твоя бабушка зимой умерла?

– Да… Какая ты стала, – говорю я, разглядывая её лицо.

– Какая же?

Я обнял её, положил её голову на свои колени.

– Зачем?

– Так удобней тебе. А ноги вот так. Удобно?

– Да.

Я поцеловал её в висок, в щёку, в губы. Молчание.

– Я знаешь что вспомнила, Боря?

– Что?

– Помнишь, в прошлом году городские соревнования были на стадионе… Только не задавайся, ладно?

– Ладно.

– Вы тогда должны были играть в волейбол с техникумовскими ребятами, а мы, девчонки, болели за вас. Ты разделся, сунул мне в руки свою одежду. После игры все вы пошли купаться, а я побрела за вами с твоей одеждой, помнишь?

Я вспомнил, что да, мы играли в волейбол. Но о Варьке, об одежде не помню.

– Да, да, – киваю я, – мы тогда выиграли у техникума.

– Ну вот… Я пришла к воде, села в сторонке от вас и сидела. А потом все вы побежали опять на стадион. На меня ты и не посмотрел… Скажи, ты до сентября дома будешь? Хотя ладно, об этом после… Ты вечером куда пойдёшь?

– Не знаю. Пойдём вместе куда-нибудь?

– Ты хочешь? Я знаю, теперь ты захочешь: я ведь красивая стала! Куда сходим?

– В рощу, к реке…

– Ой, – она вскочила, отряхнула подол и поправила волосы, – папка зачем-то приехал: вон пролётка его через калитку видна. Я побежала…

Сцепив ладони на затылке, я сижу, откинувшись на ветки акации. Сидеть неподвижно невозможно. Бреду во двор. На бревне у крыльца сидят Козаченко, Игушин, Митька Анаприенко.

– Вон он! – кричит Игушин. – Карта, мы тебя ждём, пошли искупаемся!

…Завуча застаём в плетёном кресле под навесом из жердей, на которых сушится трава. На столике перед ним газеты, пиво в отпотевшем графине. Он всегда любил пиво. В шесть часов вечера через Петровск проходит московский поезд. И если к этому времени по Суворовской улице двигалась величавая фигура Максима Павловича в сторону вокзала, все знали, что он отправился пить пиво. Высокий, плотный, с лицом римского императора, он всегда садился на одном и том же месте – под фикусом против окна. Выпивал три кружки пива, рассчитывался. Погуляв по платформе, встретив и проводив поезд, возвращался той же дорогой домой. Ему уже за шестьдесят. Короткие волосы его ещё больше поседели, голова, как мне кажется, стала тяжёлой.

– Спасибо, что зашли, спасибо… Садитесь кто где. Вот на крыльце места много… Рассказывайте. Картавин, ты начинай. Ты, говорят, дальше всех забрался– в Ленинград махнул! Где ты там?

Я рассказываю. Прикрыв глаза, он слушает, держа руки на толстом животе.

Сидим у Максима Павловича часа полтора. Провожая, нас, он говорит:

– Ваш класс был хорошим… Даже завхоз вспоминает вас. Да… Мы часто в канцелярии говорим о вас… И я не льщу вам, дети мои. Может, так потому, что ваш класс был единственным в школе. Не знаю, не знаю. В этом году мы выпустили уже два класса. Да… Скажу вам, дети мои, в разное время и разные люди: до войны были одни, в годы вой– ны – другие, сразу после неё – третьи. И всё, знаете, очень отличаются друг от друга. Вы к кому от меня с визитом?

– К Вере Владиславовне.

– Молодцы, молодцы, – кивает он, – я старик, но у меня семейство, внуки приехали на лето, а она одна…

От Веры Владиславовны мы направились к физику Вадиму Семёновичу. Но его дома не оказалось. Уехал в какую-то деревню. Остальных учителей решили навестить завтра. Гурьбой гуляли по Речной улице против дома Астронома, надеясь повидать его в милицейской форме. Надоедает ждать его, спешим на купалище, так называют у нас пляж.

Варя не поглядывает на меня, как вчера, ни с кем не разговаривает. Я отделяюсь от оварищей, сворачиваю за кусты ивняка и бреду по берегу. Лощина, за ней – взгорок, а дальше – сосновый бор. Я раздеваюсь, лезу в воду и плаваю, покуда не появляется из-за поворота её фигурка. В этом месте реки течение быстрое, дно глинистое. Она несколько раз окунается с головой, выходит из воды и говорит:

– Я знала ещё в Москве, что мы встретимся. И так вот будет. – _# И вдруг: – Ты знаешь, я очень плохая.

– Ты о чём?

– Я вчера весёлая была?

– Да.

– Ужасное что-то творится со мной, Боренька.

Я смеюсь.

– Я терпеть не могу своих одноклассниц. А если б приехала твоя Сухорукова, я б её, кажется, возненавидела… Я послезавтра уезжаю, Боря.

Я молчу. Она трёт виски.

– Что случилось, расскажи.

– Не знаю, Боренька. Мне страшно чего-то. Знаешь, я ни с кем не откровенничаю в общежитии. У меня нет подруги задушевной. Я и дома почти не разговариваю с родителями. Перед отъездом из Москвы я прочитала у одного старого писателя, забыла его фамилию, он ещё до революции писал, как одна горбатая пожилая девушка целыми днями смотрела в окно на улицу: подозрительно и со злобой смотрела на женщин. И я так жила прежде. Ты понимаешь меня?

– Понимаю. Успокойся, – говорю я, не понимая её.

– А теперь я боюсь, Боря. Я, конечно, учиться буду, я привыкла заниматься и окончу институт, но я никогда не буду такой, какой хотят видеть меня мама и отец… За мной в Москве ухаживают три парня. Уже полгода. Я сбежала от них сюда. Когда вдруг за мной стали ухаживать, я стала вести себя развязно, научилась курить. Я всем там кажусь не такой, какая я есть на самом деле. Я места там себе не нахожу…

Она плачет. Молча утешаю её. Она вдруг садится, смотрит мне в глаза.

– Борька, я с тобой побуду и стану другой. Это я чувствую. Пойдём вечером в рощу?

– Пойдём. Обязательно.

…Уезжает она из Петровска не послезавтра, а через неделю. И всю эту неделю мы провели вместе. На опушке леса за рекой стоит домик лесника. Глядя на домик, я мечтал вслух: вот если б я был лесник, поселились бы в таком домике и жили.

– И правда! – весело восклицала она и тоже начинала мечтать вслух.

Рассказывал ей о Болконцеве, и мы уезжали куда-то далеко в тайгу и жили там, ловили рыбу, охотились, искали золото и алмазы. Она всё время была весёлая. Только когда прощались, лицо её было серьёзным и грустным. Провожали её отец и мать и все одноклассники…

Дня три я никуда не ухожу со двора. Сестра пропадает с подругами на купалище. Я помогаю маме на кухне, топчусь в огороде, собирая огурцы, спелые помидоры. И тогда два окна Кунцевых подозрительно следят за мной.

Я пытаюсь взглянуть на себя её глазами. Но у меня ничего не получается. Я представляю, как она в прошлом смотрела на меня, а как сейчас, находясь в Москве, представить не могу.

– Пап, я с тобой в лес хочу съездить, – говорю я отцу, когда он, умывшись, садится обедать.

– Что ж, поедем…

Военный санаторий почти отстроен. Идут отделочные работы. На опушке леса мужики разрезают вручную пилами толстенные дубы на доски. Один наверху, другой внизу. Равномерно, будто бы и без особых усилий, двигают они сверкающие на солнце пилы с огромными и острыми зубьями.

– Найми меня, – говорю я отцу, наблюдая за крайним пильщиком.

Он гол по пояс, упругие мышцы на широкой спине бегают под тонкой кожей то вверх, то вниз в такт движениям рук.

Отец находит мне в деревне напарника, мужика лет пятидесяти. Плотники сооружают нам высокие козлы из брёвен. Приступаем к работе. Напарник мой всё время посмеивается, сыплет прибаутками.

– Не нажимай, малый, – говорит он мне, – легче отпускай, а то опосля и ложку ко рту не поднесёшь!

Соседи наши без передышки пропиливают несколько брёвен, минуту отдыхают. Начинают новый заход. Мы не дорезали до половины, руки мои отказываются подниматься вверх. Мот льёт по лицу, в висках стучит, но я не сдаюсь. Это не работа, а каторга. Во второй заход я лезу на козлы, напарник внизу. Мне кажется, что наверху легче. Но отпиливаем вторую доску, тут уж не только плечи, спина, но и икры ног немеют. Покуда распилили первое бревно, мне два раза казалось, что вот-вот не выдержу, голова закружится и я упаду. Когда возвращались домой, я искупался, усталость вроде бы прошла. Но дома, усевшись за стол обедать, почувствовал, как отяжелели веки. Глаза стали проваливаться, и предсказание моего весёлого напарника подтвердилось: подношу ложку с супом ко рту, на полпути она останавливается, и я ничего не могу поделать. Рука не работает. Трясу её, сгибаю, разгибаю несколько раз. Берусь за ложку, и опять то же самое. Наклоняюсь к самой тарелке.

Утром я не могу сесть, потом встать. Такое ощущение, будто весь ты деревянный, а в суставы насыпали песку. Куда там усталость после бокса! К чертям собачьим эти доски! Но отец будто ничего не замечает.

– Садись, садись ешь. Сейчас уж Гаврюша подъедет…

Он всегда не любил, если я не занимался делом, а крутился на турнике, возился с гирями. Или пропадал где-то с товарищами. Теперь он, кажется, доволен.

10

Три недели я отработал. Рассчитался. Ещё четыре дня пожил дома. Уезжаю в Ленинград. Опять через Москву. Сделать остановку, увидеть Вареньку? И когда я где-то на полпути к столице, желание такое владеет мной полностью, я уверен – загляну к ней в общежитие. Но оказавшись в толпе на вокзале, спускаюсь в метро, и оно везёт меня прямо на Ленинградский. Признаться, я терпеть не могу такого огромного города. Только слово – Москва – вызывает во мне всегда какое-то светлое, гордое чувство. Я решил, что встреча с Варенькой будет не такой, как мне хочется. Она увидит меня, растеряется, и мы не будем знать, куда нам деться. Лучше мы спишемся с ней, зимой встретимся в Петровске.

В Ленинграде отличная погода. Уже в трамвае по пути к студгородку забываются и Петровск, и одноклассники, и Варенька: я ожидаю встречи с Николаем. Мы же договорилиссь приехать в Ленинград за три дня до начала занятий. Захожу в наше общежитие и вижу: стены и пол заляпаны извёсткой. Девушка-маляр говорит, что пока ремонт, студенты не живут в этом корпусе. Спешу в нашу жилконтору. Комендант общежития похож на дубовую бочку, поставленную на две тумбы: на бочку положили созревшую тыкву и прикрыли её фуражкой работника речного флота.

Возможно, прежде он был поваром. В прошлом году, помню, я обратился к нему вечером с каким-то вопросом. Он стоял под аркой служебного корпуса, я спешил от трамвайной остановки. Было темно. Я повторил вопрос раз, второй, но комендант не отвечал. Вдруг он зашевелился, потоптался, и тогда я сообразил, что задавал вопрос, глядя на затылок. В коридоре жилконторы свет не горит. Комендант стоит возле стенгазеты.

– Степан Иваныч, где наши живут?

– Временно в корпусе эиергомаша. Все, кто уезжал на лето, там. На пятом этаже.

Спешу к корпусу энергомашиностроительного факультета. По дороге спрашиваю всех знакомых:

– А Болконцев приехал?

– Нет, кажется, ещё нет, – отвечают…

Первого числа перебираемся в свой корпус, поселяемся в тех же комнатах. В этом году на наш факультет приняли ускоренников людей, окончивших когда-то строительные техникумы и поработавших на производстве. Они проучатся ещё два года, получат дипломы инженеров. Почти весь второй этаж отвели им. Так что мы остались на первом. А новых первокурсников расселили в каком-то другом корпусе студгородка. Планы мои рухнули: я хотел с Яковлевым и Болконцевым поселиться в трехместке на втором этаже. Зондину всё равно, где его койка будет пустовать. А Бес пусть бы искал себе место где угодно.

Жду Николая, с ним предпримем что-нибудь: или общими усилиями выгоним Беса, или сами уйдём. Но с Бесом я не смогу жить. Я уже не дразню его, вообще стараюсь его не замечать. Но он, как заноза в пальце, постоянно раздражает меня. Поражает меня его бессовестность, наглость. Надо набрать чернил в ручку, Бес запросто обращается ко мне: «Дай-ка чернилец, наберу маленько…» Я смотрю на него с удивлением, спокойно говорю: «Бери». Я совершенно не понимаю этого человека. Хочется съязвить в его адрес. Но молчу. А он хихикает, напевает что-то, подёргиваясь.

Вдруг получаю телеграмму от Болконцева: «Задерживаюсь месяц деканат выслал справку Николай». Что с ним?

Мне кажется, первый курс я прожил как-то не так, как надо бы. Сумбурно, впопыхах, как бог на душу положит. Надо выработать какую-то систему, расписание. Вместе с Николаем, а его вот нет.

Зондин как-то успокоился. Частенько теперь сидит на диване в проходной, читает газетку. По вечерам играем в волейбол. Он играет плохо, но старается. Сильно переживает, если допустит оплошность. А то: идёшь куда-нибудь, глядь – у дверей общежития стоит он, сунув руки в карманы, озираясь по сторонам. Лицо серьёзно.

– Здоров, Саша!

– Здоров. – Улыбается.

– Кого ждёшь?

– Да так…

– Пошли к нам.

– Сейчас.

И через пять минут он у нас в комнате, лежит на своей койке. Слушает радио или листает книжку, поглядывая на Мишу Яковлева.

Миша теперь обычно молчит, ковыряется с чем-то в своём углу, он увлёкся радиотехникой, под окнами корпусов студгородка собирает выброшенные репродукторы, детали от приёмников. Руки у него черны от проволок, паяльника и прочих подобных вещей. Паяльник нагревает на сделанной им же электроплитке. Спираль вставил в нёс такую, что даже керамика раскаляется добела. И когда паяет у нас в кладовке, там стоит тропическая жара и духота.

В тот лень, когда пришла телеграмма от Николая, я написал Вареньке длинное письмо. Закончил часа в два ночи, побежал и опустил его в ящик. Не могу понять, что рассердило её. Я писал о том, как хорошо было в Петровске, мы должны поскорее встретиться, пусть она сообщит, где лучше – в Ленинграде или в Москве. А через неделю получаю странный конверт, весь в кляксах, измятый. «Ты, – пишет Варя, – растянул своё послание на пять листов и обо всём пишешь в насмешливом тоне. Тебе всё легко в жизни достаётся, потому ты так и пишешь». И дальше в таком же духе. А в конце: «Мне больше не пиши». Едва прочёл я письмо, тут же изорвал и выбросил в форточку.

Наконец приходит письмо и от Николая. Отец его упал в горах с лошади, сломал ногу, раздробил тазовую кость. Лежит в гипсе, и он, Николай, отказывается от учёбы в Ленинграде.

Не думал я, что мне станет так тоскливо без Болконцева. У нас с ним успел выработаться даже свой язык.

– Пахнет козлёнком, – вдруг произносил он спокойно, а я тотчас начинал шарить глазами по сторонам и замечал стройненькую девушку. Симпатичную, без косметики на лице, спешащую куда-то:

Шла навстречу расфуфыренная дева, Николай коротко бросал:

– Духи.

«Пусть нам хуже будет!» – это значило, что решение принято, он или я согласны с предложением. «Тюрька» – смехотворно, глупо, нелепо.

И другие слова, фразы, жесты имели только для нас двоих определённое значение в разговоре.

Он остаётся работать с отцом. Поступит в Томский институт на заочное отделение. В деканат он уже послал письмо. Просит меня проверить, получили ли там. И если да, поторопить с высылкой документов. Вещи его я могу взять в нашей камере хранения, он их дарит мне. Проигрыватель и пластинки дарит всей комнате. Ему же нужны только специальные книги, которые он приобрёл здесь. Выслать их на иркутский адрес. В декабре он, возможно, выберется туда недели на две и заберёт.

Итак, комната наша распалась. Зондину скучно с нами. Яковлев занят трансформаторами и проводами. У него новый приятель – с механического факультета. Приятель этот носит длиннополую вельветовую куртку с огромными карманами, карманы набиты железками. Сойдутся и начинают:

– Надо сечение подобрать другое.

– Не нужно: я достану ещё хромированного провода. И сопротивление будет достаточно.

– Катушку где-то. пробило.

– Давай перемотаем.

И перематывают тонкий провод с одной катушки на другую.

Вдруг поздно вечером раздаётся в кладовочке треск, свет гаснет. Из кладовочки вылетает Яковлев.

– Выключатель, выключатель! – кричит вслед ему его приятель.

В коридоре хлопают двери, кричат:

– Свет погас! У вас тоже? Что случилось?

В комнате воняет горелой резиной.

Без Николая по душам поговорить не с кем. Я чувствовал себя одиноким и потерянным. А тут ещё опять этот Бес… Кургузов!

Федя Пряхин жил в прошлом году на втором этаже. Теперь весь этот этаж занимают ускоренники. Комнату Пряхина расселили на пятом. Сам он угодил к четверокурсникам. Повздорил с ними; я предложил ему занять койку Николая. Пряхин с радостью принял предложение, начал собирать вещи, и я спустился к себе.

Кургузов лежал и смотрел в потолок, Яковлев пил чай. Они ещё не знали, что Николай бросил учёбу. При мне Бес дважды садился на койку Николая, трогал сетку пальцами, качаясь на ней. А Яковлеву он сказал:

– За большие опоздания могут и отчислить из института. И вообще надо поставить вопрос так: не приехал вовремя – ищи себе место где хочешь.

Он мечтает занять койку Николая. Спать со мной рядом! Ему безразлично, кто его сосед, лишь бы место было удобным. Мне бы выдержать до конца: дождаться, когда ввалится Пряхин со своим добром, тогда и сообщить о письме Николая. Но я не выдерживаю.

– Болконцев не приедет, – говорю я, – он переводится в Томский институт… – Не успеваю закончить фразу, как Бес вскидывается. И вот уже надвигается на меня, держа в руках свою постель. Лица его не вижу, оно за матрацем.

– Постой, постой, – отталкиваю его, – не торопись, парень. Здесь другой человек будет жить!

Бес делает несколько шагов назад, разгоняется. Хочет сбить меня, но ему не удаётся.

– Пусти! – кричит он, круто поворачивается, напирает спиной и брыкается. – Пусти, а то хуже будет! Ты не имеешь права! Пусти! Яковлев, там тебе перевод пришёл! – вдруг сообщает он Мише.

– Мне? Когда? – И Яковлев готов выбежать из комнаты, но я кричу:

– Стой, стой, Мишка! Врёт он, ничего тебе там нет! Не уходи из комнаты! Смотри сюда, Миша! – Вскидываю вверх руки, даю пинка Бесу. Он летит с матрацем к противоположной стене. И тут появляется Пряхин с чемоданом и постелью.

– Принимайте жильца, – орёт он весело, – небось соскучились без меня, а? Сегодня новоселье празднуем. Угощаю я! – гаркнул Федя, и мы опять услышали, как звенят стёкла.

С Пряхиным мне веселей, спокойней стало. Живя с ним, я меньше боюсь Беса. Нет, слово не то: не боюсь, а меньше опасаюсь, что этот негодяй может устроить мне какую-нибудь подлость. Плюс к этому, прожив суток трое с нами, Пряхин без всякого науськивания с моей стороны стал подтрунивать над Кургузовым. И делает это вовсе без желания оскорбить Беса.

Пряхин прост, откровенен. Он продолжает посещать кружок танца. Умеет и бальные танцевать. Не знаю, как у него на вечерах получается, но когда в комнате демонстрируют перед нами разные па, даже спокойный Яковлев начинает смеяться звонким смехом.

– Федя, как вчерашний урок? – спросишь его.

– Урок? – По лицу заметно, что мысли переносятся в клуб. – Вчера там вместе с нами занимался драмкружок. Ха!.. Ха-ха-ха! – рокочет его басок. – Разучивали они какую-то пьесу из старой жизни. И три девицы в длинных платьях, в таких, что подолы по полу волочатся… Одна красивая такая. Я её пригласил танцевать – не идёт. «Я занята, говорит, – репетирую». Она с электромеханического, кажется. Белые такие волосы у неё, в институте она с косой ходит, знаешь?

– Не знаю.

– Как-нибудь покажу. – И он, продолжая чертить или считать, прикидывает вслух, как познакомиться с ней поближе. О себе он может рассказать всё, что ты хочешь узнать, потому, должно быть, и сам бесцеремонен в расспросах.

– У тебя есть девушка, Карта?

– Нету.

– Ври больше. Мишка, а у тебя есть?

– Нету.

– Бес – под кобылу подлез, а у тебя? – спросил Федя. Кургузов что-то писал и ничего не ответил.

– Ты слышишь?.. Где ты вечерами пропадаешь?

Кургузов сильней сжал губы.

– Не желаешь разговаривать со мной? Не надо. А может, расскажешь нам, как ты экзамены сдаёшь?

Но тут кто-то приходит, разговор меняется. Я заметил, что на Пряхи-на Кургузов не очень дуется. Должно быть, думает, что это я подбиваю его на такие подначки. Чёрт с ним… Федя славный парень, но разговариваешь с ним всегда в шутливом тоне. Он – не Болконцев. У меня нет желания съездить с ним в город, побродить по улицам. Надоест мне заниматься в комнате – я иду к Иваненко. У этого – перемена в жизни. Он вдруг разбогател: тётка его неожиданно умерла летом от разрыва сердца. Он единственный наследник. Продал домик со всем имуществом. И теперь у него на книжке лежит двадцать тысяч рублей.

– Ни вагоны, ни платформы – ничего я больше не разгружаю и не нагружаю, – с важным видом говорит он, – хватит с меня. Пусть другие покорячатся. А с меня довольно. А вы, юноша, уже приступили к деятельности в хлебном городе Кушелевке? – обращается он ко мне.

По-своему и я пока что богат. Семьсот рублей я заработал у отца, мама дала денег на покупку туфель, хорошей зимней шапки. Я же покупать ничего не буду, так как всё это осталось от Николая. Есть у меня и великолепное драповое пальто с меховым воротником, шёлковое бельё, рубашки, галстуки. К тому же расходы мои сейчас невелики, из общежития почти не хожу никуда. И даже раздал в долг по пятёрке, десятке около сотни рублей.

– Нет, – отвечаю я Иваненко, – в хлебный город Кушелевку я не показывался ещё. Пусть твой Иван Ильич сам за мной придёт. Тогда пойду.

– Смотри-ка ты! Молодец. Держи марку. И ещё дам совет: если соберёшь ребят и начнёте работать у него, первое время не спорь с ним: сколько заплатит – и аллах с ним. А там привыкнет к вам, и всё пойдёт нормально.

– Конечно, нормально, – ответил я, – думаешь, без тебя мы не управимся?

В парк по утрам я не бегаю, боксировать не езжу. На лекциях стал сидеть где придётся и с кем придётся. Число знакомых растёт. Даже на других факультетах появились у меня приятели, с которыми при встрече здороваюсь, и мы обмениваемся новостями. Вообще превращаюсь в компанейского малого.

– Картавин! Борька! – вдруг зовут меня, когда всем потоком переходим из одной аудитории в другую. Оборачиваюсь и вижу студента с энергомашиностроительного факультета Костю. Фамилию его не знаю. Не помню, когда и где мы с ним познакомились, кажется в спортзале. Но всякий раз раскланиваемся, обмениваемся общими фразами:

– Слушай, в эту субботу ты что делаешь? – спрашивает Костя.

– Не знаю.

– Свободен? Слушай, у нас одна девица празднует день рождения. Пойдём?

– А она знает меня?

– Чудак! Знает, не знает – какое это имеет значение? Уверяю тебя, весело будет!

В самом деле, думаю я, почему не пойти? Как раз и хорошо, что там незнакомые люди. Познакомлюсь. И в субботу я бреюсь, одеваюсь, и мы отправляемся на день рождения. В новой компании я беспечен, весел, болтлив. Вообще я становлюсь странным человеком. Вдруг в такой компании среди общего веселья мне скучно, захочется уйти, но я не ухожу. Предлагаю залихватский тост, пущусь отплясывать с какой-нибудь девушкой, ухаживаю за ней. В бодром настроении возвращаюсь домой. И дома мне скучно. Стал пропускать много лекций: сегодня один приятель предложит сбежать в столовую, завтра – другой, послезавтра – третий. Зондин уловил перемену во мне. На лекциях садится рядом со мной, в комнату стал чаще приходить. Если нет Пряхина, подолгу засиживается. Однажды, когда в комнате были только он и я, Зондин стал расспрашивать, как я провёл каникулы.

– Родители твои здоровы? – спросил он. И вздохнул: – А я этим летом не был у своих:

– Чего ж?

– Так… Мы были у её родителей. Съездили в Москву к её тётке. На тёткиной даче под Москвой пожили, а ко мне не успели съездить.

– Ты своим сообщил, что женился?

– Нет, – сказал он, помолчав, – и знаешь, – он поднялся, – мне кажется, она специально сделала так, что мы не поехали к моим. Да, да. Понимаешь, Борька, я теперь обдумываю, как всё было, и мне кажется, она подстроила: начну настаивать– ехать надо, а она вдруг заболеет. Слушай, что у них может болеть? – Зондин смотрит мне в глаза, зрачки его даже дрожат от внимания. Я узнаю прежнего Зондина, мне делается весело.

– Где? – говорю я.

– Где! В животе! Смейся, смейся сколько угодно: тебя я не стесняюсь, ты и Болконцев знали обо мне всё. Помнишь, в прошлом году по комнатам книга гуляла «Брак и семья», чья она была?

– Не знаю. Она от девчонок сюда попала. Они там штудируют подобные вещи. А зачем тебе?

– Так… Да, она обманывала меня с этими болячками в животе. – Он вздохнул, закурил папироску. – Улыбайся, смейся. Я б на твоём месте тоже смеялся… Знаешь, когда она говорит мне, я верю всему, а пройдёт время, я вспомню, где мы были, что говорили… Да что толковать: врёт она мне много! А про тебя и Болконцева говорит, что вы бабники. И знаешь, я верил ей. А какие вы бабники? Ну да и не в этом дело. А знаешь в чём?

– В чём?

– Да знаешь, как-то всё не так… После свадьбы, помню, когда мы остались с ней одни, со мной чёрт знает что случилось. И потом было так, а теперь останемся вдвоём, она заговорит, а я будто шпион какой, слушаю её и про себя отмечаю: вот сейчас она врёт, а вот, кажется, правду говорит. И знаешь, стала командовать: туда не гляди, так не говори. – Он помолчал. – Знаешь, напишу я домой, что женился, а она опять не поедет к родителям моим, как быть тогда?

Что ему ответить – я не знаю. Глядя на его растерянное лицо, я уже не смеюсь, не улыбаюсь. В комнату приходят Бес и Пряхин, и беседа наша прекращается. Мне скучно. Сейчас бы в тайгу, в сопки, как говорил Николай.

– К Борису зайди! – кричат как-то вечером в коридоре, и в комнату входит студент нашего курса. В руке у него театральные билеты.

– На Вертинского один билет, – говорит он, – возьмёшь?

О Вертинском я слышал, будто он недавно вернулся из-за границы и будто на его концерты билетов не достать. Я беру билет. В театре сижу в девятом ряду. Озираюсь. В зале много пожилых женщин. Наконец на сцене появляется высокий старик с голым черепом, во фраке и в белой манишке. Лицо жёлтое и морщинистое; лоб скошенный. Вокруг зааплодировали… Я вырос на послевоенной маршевой музыке, с песнями Бунчикова, Нечаева, слышал пластинки Руслановой. А тут этот высокий старик во фраке, будто он встал только что из гроба, слабым и заунывным голосом затягивает: «Я, маленькая балерина…»