Текст книги "Просека"

Автор книги: Владимир Ляленков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

8

По утрам и вечерам ещё холодно. Но в середине дня чаще стало проглядывать солнце. В коридорах института, в аудиториях становится светлей, просторней. Лампочки, только что казавшиеся яркими, разом тускнеют. Бродкович чаще отпускает среди лекции шуточки, остроты. Взглянет на осветившиеся окна, обведёт взглядом аудиторию, заулыбается. И на него смотрят с улыбкой, ожидая, что он сейчас скажет. Он не имеет привычки браниться, когда уж очень расшумятся его слушатели. У него своя метода привлекать внимание к доске.

– Что, товарищи, весна надвигается? – спрашивает он, отходя от доски с таким видом, будто кончил лекцию и сейчас покинет аудиторию.

– Навигается! – отвечают несколько голосов.

– Хорошо бы сейчас в парке погулять, а? Столинская, как вы на это смотрите? Где Столинская? – В испуге он разводит руками. – Неужели её нет? Ах, она здесь! – Лицо его выражает изумление и радость. – Извините, извините, тогда я буду продолжать! А то я даже растерялся. – Он спешит к доске. На лице его опять изумление: делает вид, будто забыл, о чём он только что рассказывал. – А Колумбов здесь? – спрашивает он.

Новая волна весёлого шума катится по аудитории.

– Нет его!

– Кто же подскажет мне, на чём я остановился? – И опять счастливая улыбка на лице Бродковича – это он посмотрел на Ведомскую. – Подскажите, пожалуйста, нам, Ведомская!

Просит Ведомскую спуститься к доске.

Ниночка повторяет, что он только что читал. Возвращается на место. Лекция продолжается. У Бродковича несколько студентов на примете. К Ведомской он относится с почтением, к Столинской – с иронией. Но эта, мне кажется, иронии не замечает.

Приближается зачётная сессия. Опять с полудня до закрытия аудитории пропадаем в чертежке. Опять я в руках потешного Тюрина. Я хотел перейти к другому преподавателю, но Тюрин не выпустил меня из своих рук. Возможно, мечтает ещё пометить мне за мой смех. Но я уже не смеюсь. Сдал ему два чертежа, осталось выполнить ещё столько же.

В нашем студгородке что-то около десяти тысяч студентов, в ЛТА тоже много студентов. Рядом общежития экономического института, педиатрического. Сходит снег, подсыхает. По вечерам в студгородке, в его окрестностях толпы гуляющих, хотя время горячее. Дня и вечера не хватает для жизни. А тут ещё этот бокс.

Весеннюю сессию сдали хуже, чем зимнюю. Даже Ведомская съехала с «пятёрок». На нашем курсе отчисляют, кажется, человек шесть.

Руководителем геодезической практики оказался высокий, полный и свежий старик с большущими усами. Имя его – Павел Нилыч, его тотчас окрестили Нивелирычем. Всю жизнь он преподавал геодезию в каком-то военном училище. Вышел в отставку, но без работы сидеть дома не может. Подрядился поработать со студентами на воздухе. Первые часы занятий проходят довольно сумбурно.

Два семестра профессор Диц читал нам геодезию. В помещении работали мы и с инструментами. Нивелирычу вручить бы их нам, дать задание и потом проверить исполнение. Но он выстраивает группу зачем-то в две шеренги, устанавливает нивелир, объясняет, что это такое. Едва он заговорит, шеренги ломаются. Он сбивается, просит нас опять построиться. В конце концов нам делается ужасно скучно. Начинаются шуточки, перемигивания. Кто-то, состроив идиотски умную рожу, спрашивает руководителя, как со стороны можно увидеть визирную ось, «и особенно, ежели она сместится»? Ведомская зажимает рот ладонью и отворачивается. Математичка наша, ведущая практические занятия, ответила бы: «Не глупите. Придумайте что-нибудь поумнее». И продолжала бы занятия. Но Нивелирыч не привык к подобным шуткам. У него даже усы перекосились. Продохнув, решив, что перед ним стоят оболтусы, принимается объяснять, что такое визирная ось. За первым вопросом следуют ещё, ещё. Лицо старика покрылось потом, в глазах растерянность.

Вздохнул он, едва выпустил нас «работать в поле» – стали ездить в Озерки. Каждый отряд пронивелировал свой участок. Старик проверил журналы работ, схемы возвышений точек местности. Удивился нашей точности и аккуратности. Видимо, решил, что это благодаря ему мы навострились работать. И так остался доволен началом нашей работы, что разрешил не сдавать инструменты ежедневно на кафедру; можно хранить их в общежитии. И начались чудесные дни для нас, спокойные и приятные для него.

В моём отряде мы выбрали командиром Ведомскую. Ежедневно, по дороге в Озерки, она заезжает в общежитие. Ложимся мы спать поздно: белые ночи; иногда часов до трёх играем на площадке в волейбол. Сердясь, она будит меня, потом остальных.

А дни стоят жаркие, безветренные.

Нивелирыч отказался от утренней переклички; с утра отряды расходятся по своим участкам; он направляется к высокому холму, который подле озера. Устанавливает на холме огромный полосатый зонт на длинной палке. Усаживается под ним, достаёт из портфеля книгу, читает, изредка наблюдая за своими подопечными в полевой бинокль. В полдень не только все мы, но и он уже в одних трусах. И когда поднимается, чтоб размяться, работа прекращается: длинноногий, с выдающимся вперёд животом, усатый, он очень потешно выглядит со стороны. Я навожу на него теодолит.

– Ниночка, иди взгляни!

Но она, бросив журнал, уже не может слова произнести от смеха.

Неожиданно у меня происходит стычка с Кургузовым. Пренебрежительно-насмешливое отношение к нему за два семестра успело распространиться по общежитию, укрепилось в нашей группе. Выражалось это по-всякому.

– Так, товарищи, утихнем, и я хочу услышать, о чём вам читал Бродкович на последней лекции, – обратится ко всем наша математичка Ольга Ивановна, – кто расскажет мне? Не обязательно подробно, в общих чертах.

– Кургузов ответит, Ольга Ивановна, – говорит кто-нибудь.

– Да, да – Кургузов! – В аудитории оживление.

– Пожалуйста, Кургузов.

На всех практических занятиях он сидит поближе к Ведомской. Она всегда готова подсказать. Он встаёт, лекции её уже лежат перед ним. Заикаясь, Кургузов бормочет что-то невнятно. Ольга Ивановна долго и упорно пытается выудить из него знания. Вздохнув, позволяет ему сесть.

Бросив в мою сторону злобный взгляд, он листает лекции, что-то начинает писать.

Подобные сцены разыгрывались часто. Он знал, что начало такому отношению к нему положил я. Если б не я, в группе не звали бы его Бесом. Порой мне жалко его. Решаю не задевать больше. Но придут минуты, когда задумаешься: кого ни возьми, всякий своим лбом пробивается в жизнь, а Кургузов хочет проскользнуть в неё. Этим он и противен мне.

Солнце распалилось вовсю. Купаемся раза три на день, играем в квача. И вот я погнался за Ведомской: осалил её; под руку подвернулся Бес, я окунул его, он вдруг забарахтался. Закричал, выскочил на берег и бросился к холму, на котором восседал под зонтом Нивелирыч. На бегу Бес два раза упал. Остановившись перед руководителем, прижав кулаки к груди, Бес выкрикивал какие-то слова. Нивелирыч слушал его и поднимался на ноги. Бросил книгу, развёл руками и поспешил трусцой в нашу сторону.

– Что ж это? Как же это? – твердил он, задержав бег у самой воды, а ноги его всё продолжали переступать на одном месте. – Картавин, идите сюда! – закричал старик. – Все выходите из воды! В рабочее время больше не купаться! Прекратить купанье! – грозно приказал он, и все мы оказались на берегу.

– Он давно такое замышлял, – закричал Кургузов, – я не знаю, чего ему надо! – Ниже виска у него была царапина, из неё выступала кровь, а он размазывал её по щеке.

Никто ничего не понимал.

– За что вы ударили Кургузова под водой? – Нивелирыч шагнул ко мне, в глазах его был ужас. Усы топорщились. – Как вы смели делать это, да ещё под водой?

От злости я не знал, что сказать.

– Кого я бил? – спросил я. – Его? – И я шагнул к Бесу, чтоб на самом деле съездить ему хорошенько.

– Стоять! – гаркнул наш добрый руководитель. – Смирно!

– Вот, вот какой он! – взвизгнул Бес, спрятался за спину старика.

– Всем одеться! – приказал Нивелирыч. – Никуда не расходитесь!

Нивелирыч потрусил к своему наблюдательному пункту. Бес пробежал за ним метров сто и остановился.

Я сел на валун, оглядел своих однокашников.

– Мерзавец, – произнёс я, – что ж теперь с ним сделать?

– Ты на самом деле ударил его? – спросила Ведомская.

– Да зачем бы я его бил под водой? – Я сплюнул.

Прибежали студенты из других групп.

– Что такое?

– Сами не знаем. Кургузов говорит, будто Картавин утопить его хотел… Бил под водой, что ли.

Вернулся руководитель, уже одетый. Я встал.

– Поговорим спокойней, – начал он, – здесь все собрались. – Пальцы у него дрожали. – Никакого несчастья не случилось. Будем говорить спокойно. За что вы ударили Кургузова?

– Я не бил его. – И я увидел Кургузова, кровь он стёр с лица.

– Кто же его бил? Посмотрите на него.

– Я не бил его, – повторил я.

Кургузов молчал. За моей спиной шептались девушки:

– У него эта ссадина была вчера.

Я оглянулся, говорила Величко.

– Валька, ты же вчера на ленту упал возле сада и поцарапался, я тебе платок давала. Вот он. – Она показала свой платок, испачканный кровью. Бес метнул глазами туда и сюда. Теперь все смотрели на него.

– Было такое, – произнёс он, – и что? Что с того? Если он бил…

Я немного пришёл в себя.

– Как я тебя бил? Расскажи.

– Как? – Он даже подскочил. – Ты окунул, а второй рукой ударил под водой. Под водой второй рукой ударил, чтоб никто не видел.

– Я окунул его левой рукой, – сказал я Нивелирычу, – и в это время держал Ведомскую правой рукой за плечо. Как же я мог бить его второй рукой?

– Ребята, правда, я помню, я вспомнила: Борис догнал меня и держал, и в это время вынырнул рядом Кургузов, и он его окунул, а тот забился, поплыл к берегу. Я вспомнила. Так же это было? – сказала она мне. И Кургузову: – Валька, зачем же ты такое выдумываешь?

– Я не выдумываю. Может, мне почудилось. Но я хлебнул воды, и мне почудилось, он ударил меня!

Девушки закричали:

– Показалось! А что же ты говоришь? Ты подумай: Картавин хотел тебя утопить! Как тебе не стыдно?

– Да если б и задел случайно, разве можно обвинять в подобном?

Нивелирыч утирал лицо платком, качал головой.

– Ах, беда какая, напугали меня, старика. Вы же студенты, так сказать, одна семья и вдруг – на тебе. Нельзя, нельзя так…

Работать кончили мы раньше обычного. В общежитие возвращаемся, когда солнце ещё не скрылось за домами. Я поставил теодолит и мензулу в кладовочку. Переодеваюсь. Николая нет.

Хлопнула дверь. Это Бес. Сняв лыжный костюм, достаёт из чемодана рубашку. Смотрит, сильно ли она измята. Я уставился на его конопатую спину. Тихо.

– Что, съел? – вдруг говорит он, не оборачиваясь ко мне. – Смотри, ещё не то будет, ежели не отстанешь от меня.

– Слушай. – Я сделал только один шаг и замер: я уловил едва заметное его движение вправо и увидел свой нож с большим лезвием, сделанный мной ещё в школьные годы из старинного садового ножа. Мы им режем хлеб, колбасу, открываем бутылки. Я даже не понял, а учуял, что стоит мне сделать ещё шаг – Бес схватит нож и не защищаться станет, нет. Он заорёт диким голосом, бросится вон из комнаты, царапнет себя этим ножом. И закатит в проходной истерику. «Он зарезать, зарезать меня хотел!» – будет вопить на всё общежитие.

– Я тебе говорю, не касайся больше меня, – произнёс Бес, опять не оборачиваясь, – иначе плохо тебе будет.

И он стоит неподвижно, и я стою. Хочу уйти из комнаты и не иду: вдруг он подумает, я бросаюсь на него с кулаками, и схватит нож. А ведь только стоит ему схватить его… До ножа от меня шага три, а ему надо только руку протянуть. Ему надо всего лишь схватить. Я сажусь на свою койку. Да. Подобного я никак не ожидал. Стоит этот мозгляк в одних трусах, держит в левой руке рубашку, будто рассматривает её, а я не могу даже выйти из комнаты. В ушах у меня зашумело. Пугаюсь, что не выдержу, скажу сам себе: «А, была не была!» – и брошусь на него. Хоть бы вошёл кто-нибудь! Окно распахнуто. Выпрыгиваю через него во двор.

Вечером сидим с Николаем за столом. Я рассказал о случившемся. Мы молчим.

– Ты помнишь тот вечер? – спрашивает он.

– Какой?

– Когда мы только поселились в этой комнате. Помнишь, как ты дулся на меня весь вечер?

Я смеюсь.

– Да, да. Помню. Вспомнил.

– Так-то, мой милый. И я тебе скажу: не трогай дерьмо, оно и вонять не будет. А если затронул, то уж нагнись и выбрось его. Только тонко как-то надо.

– Это моё дело, – сказал я.

– Тут и не придумаешь сразу – как, – сказал Николай.

– Это моё дело. Хватит об этом. – Я покачал головой, усмехнулся. – Сволочь, испортил всё настроение. Знаешь, со мной ещё никогда такого не было. Помнишь, я тебе рассказывал про типа, нагрубившего мне в столовой? Ну, когда я только приехал сюда?

– А, помню.

– Нет, тогда было другое, – сказав я, – тогда было очень гадко, но по-другому.

– Конечно по-другому. В жизни ничего не повторяется. Я так думаю. У Зондина, пожалуй, такой год, как этот, вряд ли повторится в жизни.

Я засмеялся:

– Бедный Зонд.

– Дай бог, чтобы у него всё было хорошо!..

Практика кончается. На каникулы уезжаем с Николаем в один день. Мой поезд отходит часом раньше. Замечаю, что Николай взволнован.

– Слушай, – говорю ему, – на обратном пути, может, заедешь в Петровск? Яблоками покормлю, покупаешься в настоящей речке с песчаным дном!

– Посмотрим. Но не обещаю…

Договариваемся: вернёмся в Ленинград за три дня до начала занятий. Будет ещё тепло, все три дня проведём где-нибудь за городом. Поезд трогается, я прыгаю в вагон, проводница ворчит. До осени, Питер!

В Петровск приезжаю во втором часу дня. Жара неимоверная, улицы пусты. Только где-то в конце августа райцентр оживёт: будут везти и днём и ночью на машинах и телегах зерно к новому элеватору, к складам Заготзерна. Путь мой лежит через площадь Революции. Как и год назад, песку на ней по щиколотку. Я снимаю туфли, горячий песок обжигает ноги. Женщина несёт на коромысле воду, останавливается, смотрит на меня. Я не знаю её. Вдруг увидел себя со стороны: я в серых брюках, в белой футболке. И мускулистый. Я ленинградский студент, но кожа моя темна от загара, будто я побывал на юге. Вот и наша улица. Поражает меня то, что три домика на ней крыты соломой. Ну да, они всегда тут стояли и были покрыты соломой, политы жидкой белой глиной. Я вошёл во двор. Акации, сирень, кусты жасмина. У крыльца клумбы с цветами. Куры мирно бродят, купаются в пыли. Молнией мелькнула маленькая тень, воробьи стаей шарахнулись в кусты, тень исчезла в них, затрепыхалась, – и ястреб, держа в когтях добычу, часто-часто махая узкими крыльями, подался по-над огородами к тополям, растущим на другой улице.

Сестра в огороде. В стареньком своём цветастом сарафане, наклонившись, шарит в огуречной ботве. Тревожный крик петуха заставляет её посмотреть в мою сторону; она делает ладошкой козырёк над глазами, всматривается. Я подхожу.

– Вы смотрите, люди добрые, кто объявился и какой он стал, – говорит она и улыбается. Мы целуемся.

– Сдал? – говорит она.

– Конечно.

– Со стипендией?

– Спрашиваешь! Где мама?

– В комнате. Бельё гладит. Хоть бы телеграмму послал! Отец в лесу, вечером приедет. Пошли скорей к маме…

Через некоторое время я сижу с ногами на дубовом сундуке, сестра рядом со мной у подоконника.

Мама рассказывает:

– Ах, боже мой, сыночек, что тут было, это трудно и передать. Ну, прочитала я твоё письмо, в котором ты про свадьбу этого Зондина сообщил. Вернулся вечером отец, подала ему, говорю – письмо от Бориса. Прочёл он и, нижу, замолчал. День молчит, второй молчит. Не пойму, что такое? Они сейчас там в лесу военный санаторий строят. И к нему прислали на практику молодого офицера из военной академии. Хороший такой парень, ему ещё год остался учиться. Как только он приехал, у нас пожил несколько дней, а затем в деревню перебрался. Вдруг приходит в середине дня сюда: «Екатерина Васильевна, где Дмитрий Никитич?» – «Не знаю, может в конторе». – «Его, там нет, говорит. Он на обед должен прийти?» – «Должен». – «Я его подожду». – «Пожалуйста. А что случилось, Пётр Николаич?» – «Ах, говорит, я сам ничего не знаю. Дмитрий Никитич мне ничего не сказал, передал копию рапорта, который он отправил в контору КЭЧ, и откомандировывает меня для прохождения практики в Курск! Вот смотрите, – и подаёт бумагу, – а я не могу уехать сейчас, я жениться собираюсь». И тут входит отец. Прежде он вежлив был с Петром Николаичем, целыми вечерами чертежи, документы объяснял ему. А тут, знаешь, увидел его:

– Вы по какому вопросу ко мне? Вы получили копию рапорта?

– Получил.

– Вы знаете, – говорит отец, – что я сейчас числюсь вольнонаёмным, а у вас на плечах погоны старшего лейтенанта. Но я старый солдат. И вы присланы работать под моим руководством, и я обязан буду написать для вашего начальства характеристику: как и что вы тут делали. Но я писать ничего не буду. Приказать мне никто не может. Езжайте в Курск, там найдут вам дело.

На Петре Николаиче лица не стало:

– Да что случилось? Расскажите!

И что ж говорит отец? Ты послушай, Боренька:

– Вам, – говорит, – двадцать три года. Вы без году неделю прожили в деревне и вздумали жениться на дочери Силявковых. К молве об этих Силявковых и их дочери вы не удосужились прислушаться. Покуда вы вечера гуляли у них, я молчал, до гульбы молодых мне дела никакого нет: гуляйте с вечера до утра, но дело делайте. А коли вас окрутили на женитьбу, когда вам всего двадцать три года и вы есть ещё как бы студент, то вы, значит, до сих пор слабый человек. И насчёт того, что есть такое жена, вы понятия не имеете. Если вы меня не послушаетесь, я с вами работать не смогу и никакой аттестации вы не получите.

– Да это ж личное моё дело! – ответил Пётр Николаич.

А отец:

– Знаю, знаю. Вы люди с образованием, я вас не переговорю, да и говорить я не мастер. А слушайте меня, я худого вам не желаю: идите в военкомат, выправляйте литер и бегите отсюда. Вещи есть ваши в деревне?

– Есть.

– Бегите. Вещи я вам потом пришлю.

– Да скажите, в чём хоть дело, Дмитрий Никитич?

А отец ему:

– Пётр Николаич, я сплетником никогда не был. Я сказал вам то, что думаю. – И повернулся, ушёл в контору, не пообедав.

– И что ж? – перебиваю я маму. Она вздыхает.

– В тот же день уехал Пётр Николаич. Я, правда, места себе не находила: вдруг, думаю, отцу, знаешь, как это у него бывает, взбрело в голову невесть что и испортил он людям жизнь. А в мае получаем письмо. Из

Москвы. От кого, думаю? А оно от Петра Николаича: извинился, что покричал тогда в доме, и благодарил отца за совет: он одумался и рад, что женитьбы тогда не вышло…

В седьмом часу вечера, когда солнце уже над лесом и лучи его не жгут, а только приятно согревают, возвращается из лесу отец. В запылённых сапогах и в высокой фуражке, он, кажется, весь насквозь прожжён солнцем. Спрыгивает возле дома с телеги, говорит что-то Гаврюше, который сидит на передке, держит вожжи. Гаврюша всё тот же: в малахае, в измятой и прожжённой местами шинели. С нижней губы свисает толстая махорочная цигарка.

Когда я уезжал в Ленинград, Гаврюша был в очередной раз уволен отцом, а теперь он снова здесь.

Мы с Диной сидим в бывшей нашей комнате. В ней всё по-старому. Мама ничего не меняет. На тумбочке наши учебники. На столе в гильзе от артиллерийского патрона ученические ручки. Альбомы, тетради. Я жду, когда отец выйдет из сеней в столовую. Он смутился бы, остался недоволен, если б я выбежал к нему навстречу: он терпеть не может внешних проявлений чувств, громких фраз. Почему-то он не проходит сразу в столовую, чтоб повесить сумку с бумагами на гвоздь, положить газеты на дальний от прохода конец стола, где лежат счёты. Ага, он на кухне. Оттуда доносится плеск воды, постукивание носика рукомойника. Наконец он переступает порог; я понял, он знает о моём приезде.

– А кто это объявился в нашем доме? – произносит он, голос выдаёт его волнение. – Говорят, будущий инженер к нам приехал?

Я выхожу, мы трижды целуемся. Лысина его расширилась, обрамляющие её седые короткие волосы побелели больше. Прямой нос с маленькой горбинкой, выпуклый лоб, впалые щёки, исчерченные крупными морщинами, и шея темны от загара. Крупные глаза с чуть нависшими на них веками спокойно осматривают меня.

– Молодцом, молодцом, – говорит он. – А там что ж, в Ленинграде, солнце тоже припекает, а?

– Ещё как! Мы геодезическую практику проходили за городом. Все там загорели. Я видел через окно Гаврюшу. Опять конюхом у тебя?

Отец улыбнулся:

– Не забыл его? У меня. Садись. У меня он, да только лошадей ему не доверяю: он сторожит в лесу. Как ехал, рассказывай.

Я знаю, это не праздный вопрос для разговора. Он хочет знать, каким поездом и во сколько я выехал из Ленинграда, когда прибыл в Москву, по какой дороге ехал от Москвы. Останавливается ли поезд в Харькове, Белгороде. И по скольку минут стоит. Время прибытия севастопольского поезда в эти города он заносит в блокнот: пригодится.

Мама и сестра накрыли на стол. Садятся сами.

– Нет, мать, ты что-то забыла подать, – говорит отец. Мама мельком смотрит на Дину, на меня. Её взгляд говорит: ну, Борька, настроение у него сегодня из ряда вон.

Суп отец съедает молча, прислушивается к разговору.

– Я бывал в тех местах, – начинает он, оглядев картофель и мясо, поставленные перед ним Диной, – в шестнадцатом году мы стояли там под Ригой. Там я первый раз и узнал, как это бомбят с самолётов. У немцев уже были тогда самолёты…

Дина опять смотрит на моим, слегка закатывает глаза. Это означает: ну, Боря, теперь весь вечер слушай давно тебе известное. Она уже рассказала, кто из моих одноклассников приехал, кто нет. Сухорукову она не встречала и не слышала о ней…

Вот уже часы пробили десять. Скрипнула калитка, стукнула щеколда. Голоса, осторожные шаги на крыльце. В комнату заглянул Витька. Отец никогда моих приятелей не ругал. Но даже Витька побаивался его. Теперь, увидев всё семейство за столом, он решился нарушить разговор.

– Уже пронюхали, – мама улыбается, – ну, иди, иди уж…

Мне казалось, встречусь с Витькой, буду чувствовать себя неловко: я в Ленинграде учусь, а он болен, остался в Петровске. Но он весело скалит зубы, их я только и вижу в потёмках на его лице. Сильно жмёт мою руку, сильно ударяет в плечо.

– Мы только что узнали о твоём приезде, – баском говорит Витька, – его мать видела, как ты с вокзала шёл, – кивает он на Славку Козаченко, на котором форма горного студента. Он учится в Харькове.

Съехавшиеся наши собрались возле школы. Витьку и Славку послали за мной. Шумной толпой мы прогулялись по главной улице. Все отправляемся купаться. По пути Витька забегает домой за саком, чтобы ловить раков. Жарим их в костре. Суматошный разговор об экзаменах, профессорах; кто и сколько раз проваливался на экзаменах; где те, кого нет сейчас с нами. Сухорукову никто не видел в Харькове.

– Говорят, её семья уехала оттуда.

– Почему?

– Не знаю… Кто-то встречал её ещё той осенью, и будто бы она говорила, что у отца там не вышло с работой и они уезжают куда-то.

Ещё когда гуляли по городу, я заметил между нами глазастую девушку в клетчатой коротенькой юбочке. Она то и дело смотрела в мою сторону. Я не знал её, и в то же время в лице её есть что-то знакомое. Она лежит по ту сторону костра и теперь бросает на меня лукавые взгляды. Девчата шепчутся, переглядываются таинственно.

– Не говорите, не говорите, – доносятся слова сквозь шум пламени, потрескивание горящих веток.

Витька лежит справа от меня, чистит шейку рака.

– У меня сейчас практика, – рассказывает он мне, – я в птицесовхозе её прохожу. Директор там оформил меня на зарплату. Я и работать к нему пойду.

– А как болячка?

– Ничего. На солнце только долго не могу быть. А так ничего.

– А матушка?

– Приходи завтра; она такая же. Вечером обязательно приходи. Днём я на работе буду, а вечером посидим у нас. Матушка уже кое-что приготовила!

– Кто это, Витька? – указываю глазами на незнакомку, которая уже курит папироску, запросто втягивает в себя дым и выпускает кольцами. Смотрит в упор на меня, губы, глаза её смеются. Лидочка Сивотина грозит Витьке пальцем. Переворачиваясь на спину, он шепчет:

– Варька Кунцева.

Да, это она!

– Варька, это ты?

Смех. Она живёт на соседней улице, огороды наши рядом. Маленькая, тихая и неприметная, она как-то молча проучилась все школьные годы. Когда я после уроков не шёл сразу домой, отдавал ей учебники, тетради, она уносила их. Огороды наши разделены узкой межой, поросшей пыреем. Как раз возле межи на нашей стороне стоял под акацией деревянный столик, а под ним всегда находился ящик. Она бросала учебники мои в этот ящик. Она часто носила мои книги. Потому и зимой, когда огороды завалены снегом, ножек стола почти не видно, а сам он покрыт снежной шапкой, к нему всегда была протоптана тропинка от её дома. Зимой сумку мою с учебниками она бросала под крышку стола, чтоб мама или отец случайно не увидели сумку. Бывало, я, нисколько не стыдясь, сдирал с её тетрадей задачи, примеры. Хотя ни у одной другой одноклассницы не стал бы списывать. Не позволила б гордость. Я быстро вскочил, перебежал на другую сторону костра, лёг рядом с ней.

– Это ты, Варька? – спросил я, разглядывая вблизи её новые для меня серые глаза, чёрные брови и нежную кожу на щеках.

– Я. Не узнал?

– Нет!

– Конечно: я ведь была не Сухорукова. – В голосе я уловил раздражение, глаза её сердито прищурились. Но она засмеялась, поднялась. – Девчонки, айда купаться!

Я бегу следом за девушками, прыгаю вниз головой с обрыва в темноту. В воздухе пугаюсь: вдруг обрушусь на кого-нибудь из них! Но обходится благополучно. Это место у нас называют Омутом, хотя давно водовороты исчезли. Но здесь глубоко, течение очень слабое. На середине реки я лёг на спину. Небо всё усыпано раскалёнными угольками. Млечный Путь, таинственная небесная дорога, проходит надо мной. Левый берег пологий, за ним деревья городского парка и крыши домов круто изгибают неровной линией горизонт. Кажется, в шестнадцатом веке на месте теперешнего Петровска россияне поставили крепость, чтоб обороняться от набегов крымских татар. Я представил всадников на диких лошадях с луками и стрелами. Мчатся они из степи, влетают в речку, которая, конечно, в те времена была шире, глубже. Поят лошадей, пьют и обливаются водой сами. А из крепости мчится на неосёдланном коне всадник в сторону Курска с вестью о напавших врагах…

Пламя догорающего костра на обрыве показалось мне вдруг тоже таинственным, как и Млечный Путь. Девушек я не вижу, но они стоят в воде на мели под самым обрывом, обнявшись, поют негромко и чуть шутливо: «Летят утки, летят утки и два гуся. Кого жду я, кого жду я, не дождуся». Может, и в ту далёкую пору горел когда-нибудь на обрыве костёр, пели песню девушки, стоя в воде, боясь водяного или русалки. Лежал вот так, как я сейчас, парень, похожий на меня. Слушал песню, смотрел на пламя костра, на звёзды… Вдоль обрыва, часто махая широкими, короткими крыльями, пролетела бесшумная сова, взмыла над костром, шарахнулась в сторону. И тогда летали совы, но было их больше; больше было тогда и летучих мышей, которых и сейчас изредка заметишь ночью, а днём они сидят в меловых лесных пещерах.

Вдруг я вздрагиваю: слышится топот, ржание и фырканье лошадей. Это пригнали на водопой табун. Грубый голос покрикивает на них, они фыркают, шумно бьют ногами по воде. Наконец тихо. Лошади пьют, а пригнавший их ласково посвистывает. Отец тоже всегда посвистывал, когда мы с ним пригоняли лошадей па водопой. Подражая ему, и я свистел, живёт поверье, будто лошадь больше пьёт, если тихо посвистываешь.

– Эй, у костра, – раздался грубый голос пригнавшего табун, – собирайтесь домой: гроза надвигается!

Высокая сутулая фигура Витьки выросла рядом с костром.

– Митюня, это ты? – крикнул он.

– Я. А это ты? Директор вернулся из Ольховатки, говорит, там уже небо всё лопается. Велел утей из айдарского загона в птичник загнать. Собирайте манатки!

Витька запрокидывает голову, прислушивается. Девчата смолкли. От птицесовхоза доносится покрякивание уток.

Вечер тёплый, воздух нигде не шевельнётся. Никому не хочется идти домой.

– Лягушки не кричали, – говорит Витька, растягиваясь на траве. – Может, стороной пронесёт.

Все смотрят на костёр и молчат.

– Кто за то, чтоб по домам? – спрашивает Козаченко. Желающих нет. – Кто против? Все. Девчонки, если нагрянет, не пищать. Одежду – в песок, а сами в воду.

– Скажите мне, пожалуйста, – говорит Сивотина, оглядывая всех, – а где наша Олечка Икрина? Смотрите, и Юрочки Игушина нет?

Улыбка пробежала по лицам.

– Они звёзды считают. Юрка!.. Если гроза начнётся, мы здесь останемся! – кричит в темноту Витька.

– Слышал! – отвечает голос Игушина.

– Давайте договоримся: где завтра и во сколько встречаемся. И к кому первому пойдём?

– Соберёмся у школы. Часа в три.

– В пять, – сказал Витька, – к трём я не смогу, а к пяти вернусь.

– Ну в пять. Сначала навестим Паву – он завуч. Потом к Вадиму Семёновичу идём. От него к Эмме Васильевне.

– А к директору? – спросил я.

– Директор новый. Мы же не знаем его.

– А где наш Икс?

– Его, говорят, в Старый Оскол перевели.

– К Астроному зайдём, – сказал я. – Кобель его жив?

Ребята засмеялись.

– Ты не знаешь про Астронома?

– Нет…

Учитель астрономии хоть и преподавал только в десятом классе, да и то раз в неделю был его урок, в школу приходил ежедневно. От строгого взгляда его редко удавалось увильнуть набедокурившему. Его даже побаивались почему-то учителя, исключая, конечно, завуча, который никого не боялся. На школьных собраниях всегда выступал Астроном.

– Вы металла не плавите, хлеб не вырабатываете, – внушал он ученикам, – и потому должны учиться хорошо…

Он проводил и собрания учителей.

– Учитель – это первейший и главнейший из всех равноправных граждан нашей страны, – говорил он учителям, молодым и старым, и призывал их нести высоко знамя советского педагога.

Живёт Астроном на Речной улице в собственном доме, крытом железом, окружённом плотным забором. Живёт с женой и глухонемой домработницей, которая, говорят, доводится ему дальней родственницей. И вот прошлой весной его обокрали; отравили огромного кобеля и ночью обокрали. Войдя утром во двор, он увидел дохлого кобеля, распахнутые двери сарая. Вбежал в сарай, тотчас выскочил из него и закричал:

– Караул! Милицию, милицию позовите! Корову свели, корову украли!

Соседи прибежали на крик, и кто-то из них обрадовал его, сказал, что корова в огороде бродит. Он выглянул за сарай, корова мирно паслась. Но он вдруг схватился за голову, кинулся опять в сарай, загремел там какими-то вёдрами, жестянками. Потом, покачиваясь, вышел под солнце, постоял молча и пропал в доме. Соседи спокойно разошлись. И в доме, во дворе Астронома наступила тишина.