Текст книги "Просека"

Автор книги: Владимир Ляленков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)

10

Как два дня, пролетают ещё две недели. Вдруг нас начинает одолевать бессонница. В десять часов вечера, выкурив комаров из палатки, забравшись в мешки, болтаем о разных разностях. Вскоре спим как убитые. Но вот слышишь: «з-з-з-з», – тоненько, тоненько зудит комар над головой. «Пусть, сволочь, зудит». Переворачиваешься на другой бок; уставшее тело просит покоя, сна. Но не спится. «З-з-з-з», – поёт комар.

– Ах, проклятый! – Дима вскидывается, машет руками. Переменив позу, затихает. Вот-вот, кажется, я засну. Но опять поёт комар. Он то приближается к моему лицу, то отлетает. Сажусь, зажигаю спичку и закуриваю. Осматриваюсь: где же он? Успел спрятаться куда-то.

– Не спишь, Димка?

– Да, проклятые, не дают покоя! – отвечает он.

Смотрю на часы Бурсенко, лежащие на полочке: четверть первого! Докурив папироску, опять ложусь. Но долго ворочаюсь, вижу какие-то обрывочные сновидения.

Подобное и с Димой творится. Потом такая же бессонница одолела и Федотова.

Утром Бурсенко долго расталкивает нас. В голове шум и звон. Полусонные, завтракаем. В нормальное состояние приходим, пройдя километра полтора-два. Мы начали слабеть. Конечно, вначале замечаю это за собой. Совсем недавно кедр диаметром сантиметров в пятьдесят я валил быстро. С короткой передышкой. А Дима и Федотов в это время промеряли расстояние между пикетами. Заготавливали колышки. Теперь после десяти – пятнадцати ударов топором пальцы мои слабеют, в глазах расходятся жёлтые круги, носятся чёрные точки. Комариное зудение наливает меня злобой. Вонзаю топор в ствол, нахожу ручей, пью, окунаю лицо в ледяную воду. Бурсенко ничего, не говорим, но он сам всё видит прекрасно. Часа в три дня мы упёрлись в толстенного старика в полтора обхвата. Вершина его уже сухая. Я ударяю обухом по стволу, прислушиваясь к звуку. У пятисотлетних крепких стариков внутренность уже пустая. Иной видом ещё могуч, а всадишь в него топор, и сразу ощущаешь, что ствол пуст. Этот крепок. И мне боязно за него приниматься: вдруг, кажется мне, провозимся с ним до вечера и не свалим. Подошли Дима и Федотов, тоже постучали по стволу и присели. Бурсенко направляется к нам.

– Ну что, друзья? – Маленькие его глазки лукаво смотрят на нас. – Кажется, пора сделать большой перекур? Выдохлись?

Мы трём лица, шеи. Не отвечаем. Меня даже зло берёт: чего он улыбается? Сам только топчется вокруг своего нивелира!

А он говорит:

– Вы особо не стесняйтесь и не волнуйтесь: такое творится со всеми в тайге. Это не от работы, а от комаров. Вы ещё долго продержались, скажу вам. У нас есть кадровые рабочие, которые и месяца не выдерживают. Неделю-полторы поживут в деревне, потом уж возвращаются. Чего молчите? Делаем большой перекур? Два дня порыбачим, суток трое в деревне пооколачиваемся.

– Давайте?

Я смотрю на Диму, Федотова.

– Давайте.

С трудом встаём. Плетёмся к палатке. Дима затягивает песню. Далеко-далеко Трезор кого-то облаивает… Когда выходим на берег, видим возле нашей лодки серый катер. Костёр горит. За столом сидит человек в чёрном плаще, на голове мичманка. Пьёт чай из кружки Бурсенко. Оказывается, это инспектор Бровин. Он здоровается с нами.

– Я похозяйничал тут у тебя, Виктор Василич, – сутки горячего во рту не было. Думал, вы к ночи вернётесь…

Он коренаст, кривоног. Вылив остатки чая из кружки, споласкивает её. Берёт Бурсенко под руку:

– Пройдёмся немножко, Виктор Василич…

Вскоре возвращается. Катер уносит его.

– Чего это он? Случилось что?

– За поворотом в заливе обнаружил больше десятка осетров с рваными спинами. Где-то поблизости самоловы ставят.

– Сосед наш Тутка?

– Нет. У Тутки, говорят, костяные крючки. И у него почти не срывается рыба. Кто-то другой работает. И хитро: где-то поблизости от Тутки, чтоб прикрыться им. Неужели кто из наших?

Что ему ещё говорил Бровин, Бурсенко не сообщает, а мы и не спрашиваем. Здесь ревниво придерживаются правила: если человек не рассказывает сам тебе о чём-то, расспрашивать его об этом не нужно.

Сегодня нам не только купаться, но и умываться не хочется. И есть не хотим. Легли у самой воды и лежим. Бурсенко разогрел обед, зовёт нас к столу, но мы отмахиваемся лениво: не хотим, потом! Он настаивает, и довольно строгим голосом, даже бранится. Никогда он ещё с нами так не разговаривал. Плетёмся к столу. Бурсенко разливает по мискам суп, оделяет нас кусками мяса. Нарезает хлеб. И при этом на физиономии его такая улыбка, будто он доволен, что тайга доконала нас.

– Это не работа, – говорит, усаживаясь наконец и сам. – Нервы сдали. Да. От комаров и с ума сходят… У нас тут работал техник, Широкин Васька. Видом из себя ничего, здоровый вроде. Но без выносливости. Предел выносливости у него был мал. И впал в дикость: выскакивал ночью из палатки, ложился на землю, лежал часами неподвижно, а комары жрали его. Сам он москвич. Увезли его отсюда, подлечили. Теперь ничего, работает в управлении.

Покончив с едой, наваливаем в костёр дров и ложимся с подветренной стороны. Я спросил Бурсенко, блуждал ли он в тайге, случалась ли с ним какая беда. Он говорит – всякое случалось, но отделывался лёгким испугом.

Трезор вскочил на ноги, прислушался, пробежал к воде, завилял хвостом и вернулся на место.

– Кто-то плывёт к нам, – проговорил Бурсенко.

Мы сели. В берег ткнулась остроносая лодка. Это приплыл Тутка. Голый по пояс, длинные чёрные волосы повязаны бечёвкой. Он бос, но в ватных брюках, сзади и на коленях обшитых кожей. Широко расставляя колени, полный достоинства, он подходит, что-то произносит. Должно быть, приветствие. Садится, скрестив ноги, достаёт из кармана пустую трубку. Я подаю ему папиросы.

– В гости пожаловал, – сказал Бурсенко, – какие новости?

Тутка попыхивает трубкой, смотрит на огонь и молчит.

– Что случилось в округе? – спросил Бурсенко.

Тутка покачал головой:

– Моя не знает.

– Хитрая бестия, – говорит Бурсенко, отвернувшись от эвенка, – я убеждён, приплыл о чём-то разнюхать. Вот до утра так будет сидеть, молчать и слушать.

– Он понимает, что вы говорите?

– Он понимает то, что ему нужно.

Фраза понравилась мне, я рассмеялся. Дима говорит, глядя на лоснящееся тело Тутки, что все люди понимают только то, что им нужно.

– Если они знают, что им нужно, – замечает Бурсенко. – Вот один мой знакомый в Москве в прошлом году защитил докторскую диссертацию. Он медик. Мы в одном подъезде жили с ним. Всегда пройдохой он жутким был. Основную мысль диссертации русский народ ещё в древности выразил в пословице: ноги держи в тепле, голову в холоде, а живот в голоде! Тогда всегда здоров и бодр будешь. Приятель развил эту мысль на пятистах страницах. Я читал. Нагородил он там бог знает чего. Запутаешься в терминах. Говорю ему: зачем это нужно? И привёл пословицу. Обиделся. «Так нужно, – говорит, – ты не понимаешь?» Кому нужно?

Бурсенко было садится на своего конька – начинает бранить город, но Тутка, наклонив голову, прислушивается к чему-то. Геодезист замечает это.

– Инспектора Бровина видел сегодня, Тутка? – спрашивает он.

– Моя ничего не видел. Моя сети чинил, в деревне был.

Эвенк встаёт, направляется к лодке. Приносит стерлядей, отдаёт нам за пять рублей. Поспешно уплывает. Вскоре укладываемся спать.

Завтра суббота, приплывёт Митька, отвезёт нас в деревню. Поживём там дня три.

Ночью будят нас выстрелы. Выскакиваем из палатки. На мысу прокричал человек. Хлопнул выстрел. И тотчас там, где протока, затрещали кусты. Утки заметались над косой в потёмках, шлёпнулись в воду прямо против палатки… Тихо. Только ворчит Енисей.

Утром направляемся к мысу. Чумов нет, одни жерди от них. Песок у воды истоптан, две пары следов ведут в тайгу. Ни единого звука.

О случившемся кое-что узнали, когда Митька перевёз нас к девчатам.

Наконец увидели Феню. Тонкая, хрупкая, она стоит в брючках, в сиреневой майке возле печки. Помешивает ложкой в кастрюле. Руки тонкие и худенькие, а кисти крупные, тёмные от загара. Лицо русское, с нежной кожей, но глаза как у эвенков. Она спокойно взглянула на нас. Продолжает помешивать. Кроме несоразмерности её кистей и рук, я вначале ничего особенного не замечаю. Но вот Бурсенко, поговорив с девчатами, подходит к ней.

– Как дела, Феня? Поедешь в Подкаменную?

Она посмотрела на него снизу вверх. Брови её, длинные ресницы взлетели тоже вверх. Она улыбнулась, и мы уставились на неё: какая прелесть!

– Нет, Виктор Василич, мы сегодня все уйдём в Беглово к тётке. У них там праздник завтра. Погостим.

– А это кто? – Теперь и мы увидели высокую девушку в резиновых сапогах, в фуфайке. Прислонившись к ёлке, она смотрит куда-то на противоположную сторону Енисея.

Феня только простодушно моргает, а подошедшая Галя объясняет:

– Это Кольки Черезова сестра. Ищет Кольку. Тот самоловы вчерась уплыл проверять и пропал. Бровина она теперь ждёт: говорят, тот должен сверху проплыть. Злющая прибежала сюда, говорит – изведёт его со свету, ежели он Кольку засадит.

– А стрелял-то кто?

– Дак Бровин: за Колькой гоняется.

Митька уже поторапливает нас. Спускаемся к лодке.

Этой поездкой в Подкаменную заканчивается первая половина нашей практики. Остальное время пробежало незаметно. Бурсенко из суховатого начальника превращается в нашего товарища. В трёхдневный отдых спим в его комнате. На полу устроили постель из сена. Засыпать, спать и просыпаться без комаров – какое наслаждение! Проснувшись, когда уж близок полдень, идём купаться, потом в столовую. Наших ребят нет в деревне, они где-то за Карловским створом. Столовая маленькая и чистая. Кормят хорошо. Пришли из тайги шесть человек бородачей. Закупили продукты. До вечера дуют бочковое пиво пивными кружками. Читают стихи. Бурсенко говорит, это геологи из тунгусской экспедиции.

– Твой Андрей Белый – дрянь! – орёт один из бородачей. – Он циркач, словоблудством занимался. Лучше уж бери Платонова!

– Платонов твой в Христоса рядился, а надо и землю и всю вселенную драконить!

Буфетчица смотрит на бородачей и улыбается. Заглянул в столовую Полтора Ивана. В сером толстом свитере, в брезентовых своих брюках. Выставил вперёд могучее правое плечо, осмотрел исподлобья столики. Взял стул, подсел к нам.

– За продуктами приехал? – спросил Дима.

Полтора Ивана скрипнул зубами, стеганул взглядом по нашим лицам.

– Моего взгляда все боялись, – неожиданно произносит он, – а тут у нас: тайга – закон, медведь – хозяин.

Эх, лучше б он не говорил этих слов! Кто вырос среди уличных приятелей, тот в какой-то момент вдруг вспомнит, как и сам, бывало, состраивал зверские рожи, чтоб припугнуть противника. Я усмехнулся.

– Чего это ты улыбаешься?

– Что ж мне, слёзы пускать?

Я выдержал его взгляд. Он играет! До этих минут думалось, что это самобытный характер. А этот верзила играет. Ему нравится пугать свой страшной силой. Может, и с Феней он играет? Делает вид, что влюблён.

– Смотри-ка, какие они у тебя, Василич, – говорит Полтора Ивана Бурсенко. Улыбка кривит его крупные, сухие губы. – Угости-ка винцом.

Бурсенко протягивает ему деньги.

– Да денег мне не надо. Деньги у меня дома есть. Ты угости.

Я приношу всем по кружке вина.

Полтора Ивана выпивает залпом. Встаёт.

– Ну, до встречи в тайге! – многозначительно говорит он.

Но мне кажется, он учуял, что его раскусили.

Вернувшись на косу, мы ещё три недели на ночь возвращались к палатке. Потом ушли жить в тайгу

К этому времени протока пересохла. В озерке на косе утята подросли, начали летать. Созрела красная смородина. Чёрная созревает позже, но терпкий запах её ощущаешь постоянно, если только ветер не относит его. Дно протоки илистое, в пересохших местах оно ещё не затвердело, следы на нём отчётливо видны.

И вот однажды вечером, возвращаясь с работы, увидели отпечатки когтистых лап. Трезор, учуяв медведя, вздыбил шерсть на спине, на загривке, бросился было по следам. Но в кусты не сунулся. Либо инстинкт остановил его, либо он имел прежде неприятную встречу с хозяином тайги. Вдоль берега стали появляться кучки песку. Копнёшь его ногой, а под ним дохлая чайка. Бурсенко говорит, это медведь их закапывает, чтоб птица немного протухла. Потом ест. Но как он ловит чаек? С нами он близко не пожелал знакомиться

На просеке много родниковых ручейков под мхом. Выкопали ямку на таком ручье, получился колодец с великолепной проточной водой. Шалаш поставили просторный. Местность пошла ровная, сухая. Деревья растут редко, между ними папоротник выше пояса. Комаров стало меньше, белок, бурундуков много. Начинают созревать кедровые орехи. Тайга уже не та, что была летом.

В обед у нас на первое суп с рябчиками, на второе сами рябчики. На ужин тоже рябчики. Мясо их удивительно нежное и вкусное. Их здесь тьма. Совсем недавно они держались выводками, а теперь выводки начали объединяться. Почему-то им нравится наша просека. Шагаем утром к концу её, через каждые метров тридцать – пятьдесят раздаётся вдруг – фр-р-р! – и серая тучка взлетает с земли. Тут же рассаживается на ветках. Только шеи вытягивают, присматриваются: кто это стоит? Можно настрелять их сколько угодно. Главное, чтоб Трезора кто-нибудь держал в стороне.

На десятом километре надо от створа прорубиться по вешкам в сторону до озера. По карте здесь километров пять. По вешкам можно одному пробиваться.

– Мы по визирке пойдём, а ты, Борис, руби по вешкам…

Если со мной что случится, я должен сделать три выстрела подряд. Они поспешат на помощь. Бурсенко устанавливает теодолит, задаёт направление, и я отделяюсь от них. Ружьё у меня, и Трезор, понятно, дни проводит со мной.

По вешкам продвигаешься вперёд гораздо проще, чем по визирке.

Встретится толстое дерево можно оставить его. Ведь но этой просеке на лошадях не потащат механизмы. Она как бы тропинка, которая свяжет створ с озером. А может, через год-два здесь начнут что-то строить. И уже по моей тропе проложат дорогу. Допустим, ГЭС и не в этом створе будут строить. Но пойдут бурильщики, геофизики. Обнаружат никель, олово. Начнут строить рудник, посёлок. А по моей узкой просеке проложат к озеру дорогу. Или пройдёт улица. Это моя просека. По ней будет моя дорога. Или моя улица. Никто знать не будет, что она моя. Каждый должен в жизни прорубить хоть одну свою какую-то просеку.

Началась осень, и комаров мало. Это хорошо. Вон тот кедр попадает в створ, его я обойду, не трону. А эту ёлку надо свалить. Глазомер у меня хороший. Прицеливаюсь на три предыдущих вешки: они закрывают четвёртую и пятую. Отлично. Не нужно закрывать левый глаз, надо смотреть двумя. Вот здесь, да, так, ровно, в створе. Впереди полянка покрыта распластавшимися ветками можжевельника. С ним расправляться легко, но нудно: сразу и не найдёшь коренной стволик. Бурсенко сказал, дней за пять мне надо прорубиться к озеру. Быстрей сделаю. Меня ничто не задерживает – ни нивелир, ни мерная лента, ни пикеты. Я пробиваюсь по вешкам. Далеко-далеко лает Трезор. На рябчиков он уже не обращает внимания, должно быть заметил глухаря. Опять рядом упругие, толстенькие ёлочки. Мне жаль их, но одну придётся свалить и отбросить в сторону, иначе собьюсь с направления. Вот так. Да, надо передохнуть. Я падаю на спину в зарослях папоротника. Лицо горит, кровь гудит во всём теле. Как изодрана одежда! Ничего. Такая работа. Я рабочий. Я делаю свою улицу. Какой чистый здесь воздух! Кажется, никогда не дышал таким воздухом.

Славный мужик Бурсенко. Градоненавистник. Он вначале наблюдал за нами, за студентами столичного города. За маменькиными сынками – так он о нас думал. Тайга тогда доконала нас, одолела, но не покорила. Он теперь смеётся, рассказывая:

– Вижу, спать плохо стали мои ретивые молодчики. Ладно, думаю, посмотрим. А когда вы натолкнулись на тот старый кедр и я увидел, как Борис постучал по нему обухом и опустился молча на землю, понял: всё, надо перекур сделать…

По карте от створа до озера пять километров. В натуре оказалось все восемь. Всё, что подаётся на бумаге, надо выверять жизнью. Бурсенко говорит, у них работал топограф Емельянов. Он был отличный топограф, но рельеф заданного ему участка наносил на планшет, сидя в палатке. Удивительно ловко составлял таблицы возвышений точек. Вёл журнал работ. Рабочих отпускал в тайгу шишковать, искать золото. Зарплату их забирал себе, и они были довольны.

Часто ложь мы несём и в самих себе, особенно в юности. Отсутствие правильного воспитания приводит к самообману. Конечно, ты и не думаешь, что лжёшь. Ты веришь, что ты прав. Ты смотришь в правильном направлении, видишь там вершину, убеждённый, будто, забравшись на неё, достигнешь совершенства. На полпути по склону присматриваешься, оглядываешься вокруг растерянно: ты понял, что, достигнув её, до совершенства какого-то будешь так же далёк, как и в начале пути.

Ты просто не знал, что вершина на горизонте – не конец пути, где можно насладиться совершенством, а перевал, за которым опять дорога.

Чёрт подери, говорю я себе, когда-то я институт принял за вершину! В представлении древних, боги восседали на Олимпе. Достигнув своего Олимпа, я мечтал сразу строить что-то важное для страны, не подозревая, что никакого Олимпа и нет, а есть очередная школа со специальными дисциплинами. А работа начинается с узкой просеки…

Часов в одиннадцать дня вдруг выхожу к озеру. Это, скорей, огромное болото, в центре которого зеркальная гладь воды. Тишина. Я закурил и присел на бугорочек.

…Уже середина сентября. В институте давно начались занятия, а мы ещё здесь. Дима съездил в деревню, узнал, что и геофизики и топографы тоже не закончили работу. Митька свёз его к ребятам. Общим собранием решили: пусть опоздаем на месяц-два в институт, но работу закончить надо. В конторе партии нам, конечно, дадут бумагу, что были задержаны.

Первого октября Бурсенко провёл последнюю черту под столбиком цифр в своём журнале. Просека готова. Но мы где-то чуть ошиблись и не вышли прямо к тригонометрической вышке. Целый день ищем её. Находим. Она поставлена в сорок первом году. На верхней площадке вышки вырезаны ножом фамилии поставивших её. И год установки – 1941. Мы вырезаем рядом свои фамилии и ставим год – 1952.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

На этом мы расстаёмся с Борисом Картавиным. Расстаёмся навсегда, хотя жизнь у него вся ещё впереди. Расстаёмся, не гадая: как сложится в дальнейшем его судьба, кем он станет, закончив институт, где будет работать, к каким вершинам на горизонте выведет прорубленная им в жизни просека.

Вряд ли судьба Бориса Картавина будет гладкой, но и вряд ли он спасует перед ней. У него ясная память и доброе сердце. Он никогда не забудет войну, друзей своего детства и до конца дней любой ценой будет отстаивать своё человеческое достоинство…

Автору хотелось бы верить, что случится именно так.

Ответственный редактор Е. В. Туинов.

Художественный редактор В. П. Дроздов.

Технический редактор Т. Д. Раткевич.

Корректоры Н. Н. Жукова и Л. А. Бочкарева.

ИБ 7425

Сдано в набор 23.01.84. Подписано к печати 19.04.84. Формат 70х 100 1/32. Бумага офсетная № 2. Шрифт литературный. Печать офсетная. Усл. печ. л. 16,9. Уч. – изд. л. 16,5. Усл. кр. – отт. 33, 8. Тираж 100 000 экз. М-33031. Заказ № 620. Цена 80 коп. Ленинградское отделение орденов Трудового Красного Знамени и Дружбы народов издательства «Детская литература» Государственного комитета РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. 191 187, Ленинград, наб. Кутузова. 6. Фабрика «Детская книга» № 2 Росглапполиграфпрома Государственно»-» комитета РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. 193036, Ленинград. 2-я Советская, 7.

Ляленков В. Д. Просека: Роман/Рис. Ю. Шабанова. – Пере-изд. – Л., Дет. лит., 1984. – 207 с., ил. В пер.: 80 коп.