Текст книги "Просека"

Автор книги: Владимир Ляленков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

5

На следующий день я получил в райкоме комсомола уставы, бланки анкет, инструкции. Радостное настроение сбилось разговором с секретарём райкома, молодой женщиной Скворцовой. Она в сапожках, в чёрной юбке и в кожанке. Лицо у неё смуглое, глазницы тёмные. Она курит.

– Ты всех ребят из класса хорошо знаешь? – спросила она, когда я ей представился. Затянулась, выпустила дым.

Я пожал плечами:

– Всех. Мы вместе учимся.

– Кто из них достоин быть комсомольцем?

Я растерялся. Как я могу ответить на такой вопрос? У нас тридцать человек в классе. Кого назвать?

– Лягва есть, Крупенин, Сивотина Лида, – начал я и запнулся. – По дисциплине судить или по успеваемости? – спросил я краснея.

– Ну, хорошо. Иди, – сказала Скворцова.

В коридоре я толкнулся в одну дверь, в другую. Выскочил на улицу. «Она решила, что я глупый. Пусть. Я ещё докажу обратное», – подумал я и успокоился.

Минуло полторы недели. Лягва, Витька, я, Лидочка Сивотина и Шелестов остаёмся после уроков в классе. Учим устав. В нём ничего нет сложного, кроме фразы: «…и бороться за коммунистическое отношение к женщине».

– Что это значит, Лидка? – кричит Лягва. – Комму-ни-стическое отношение, а? Отвечай.

Лидочка смеётся. Она всегда смеётся, если не учит уроки и не отвечает их учителю.

– Карта, как ты думаешь?

– Не знаю. Не бить, может?

– Ха-ха! Значит, если я не комсомолец, то могу бить? Не то, не то…

Мы спрашивали учителей. Никто толком ничего не ответил. Я боялся, что на бюро во время приёма попросят расшифровать эти слова. Но приём прошёл отлично.

А весной случилось ещё одно важное событие.

После майской демонстрации мы вернулись в школу, чтобы занести в кладовку плакаты, портреты. Лягва и Витька побежали к Дмитрию. Я задержался с завхозом. Помогал уложить портреты вождей на верхнюю полку. Из кладовой услышал голоса девчонок. Они что-то обсуждали. Вдруг начали кого-то ругать. Я прислушался, уловил свою фамилию. Во время демонстрации я нёс плакат с лозунгом. Девчонки были без шляпок и без косынок, погода стояла солнечная. Одна Тамара Лысенко нацепила какую-то шляпку с изогнутыми полями. Я будто нечаянно поддел плакатом шляпку, хотел сдвинуть с макушки. Но шляпка упала на землю. Кто-то наступил на неё, я кинулся, поднял. Тамара не взяла её, я передал Лидочке Сивотиной. Но и у неё Тамара не взяла.

– Не за что на Борьку ябедничать, – слышал я голос Лидочки, – он не нарочно так сделал. В райком жаловаться с таким делом смешно.

– Вот уж выдумала! – голос Котляровой. – Ты уж слишком, Тамарочка. И знаешь, что я тебе скажу: если любишь его, то сама и виновата. Да. Знаю, знаю! Ты все книги исписала у себя: «Картавин, Картавин». А он тут ни при чём. Что ж ты, заставишь его любить тебя? Никто не может заставить. И, пожалуйста, не злись на него.

– Правильно, правильно, Томка, – заговорили голоса. – Валя правду говорит. Не красней. А лучше прямо и скажи: «Боря, я тебя люблю».

Девчонки засмеялись. Я на цыпочках спустился во двор.

Так вот оно что! Лысенко любит меня! То есть как же это любит? Ничего не понимаю. Стоит её чуть задеть, она бежит жаловаться. Потом целый день дуется… Как же она меня любит? Что ж, ей и поцеловать хочется меня? Меня? Ха-ха! Приятно поцеловать Сивотину, Курбанскую, вот ту девочку, которая живёт в конце Воровской. Она такая лёгкая, нежная. Неужели так же приятно поцеловать девчонке, скажем, Лягву, Витьку? Нет, не то, не то. Они, видимо, любят как-то по-другому. Совсем иначе…

Я сгоряча пробежал несколько улиц, пересёк луг, присел на берегу. Посмотрел на своё отражение в воде. Потом через мост перешёл на другой берег. Попробовал рукой воду, она ещё холодная. Медленно побрёл к дому…

Что мне теперь делать? Она красивая. Да. Я подумывал иногда, мельком, о том, чтобы подружиться с какой-нибудь девчонкой. Встречаться с ней где-нибудь, где людей нет. О чём говорить наедине? По слухам я знаю: девочки из десятилетки прогуливаются с ребятами. Но они старше. А она хорошая, Тамара…

Неделю я осваиваюсь с тем, что меня Лысенко любит. На уроках в её сторону не смотрю, никаких пакостей ей не строю. Стараюсь ничем не показать, что знаю о её чувстве ко мне. В то же время надо внимательней следить за своей внешностью. Надо изменить причёску. Буду зачёсывать волосы вверх, назад. Они сопротивляются, я их то и дело смачиваю. На ночь тайком от сестры обвязываю голову полотенцем. Упросил маму купить мне на базаре матросские брюки, ежедневно глажу их, чтобы стрелки не исчезли.

Когда разговариваю с кем-нибудь и Лысенко может видеть меня в этот момент, я как-то по-особенному жестикулирую, слова произношу не так, как прежде. Принимаю задумчивые позы.

Дома у нас скопилось значительное количество книг. Они занимают этажерку. Здесь Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Толстой, Чехов. Эти книги любит читать мама. Ещё есть разные книги. Листая их, отыскиваю места, где разговаривают влюблённые. И стараюсь запомнить их разговоры… Наконец, мне кажется, я окончательно покорил Тамару и сам подготовлен для решительных действий. Но что такое? Прежде я мог в любой момент подсесть к ней, о чем-нибудь поговорить. Теперь не могу. Мне кажется, она сразу узнает всё, едва заговорю с ней. Она не должна этого знать. И другие девчонки стали поглядывать на меня как-то странно. Видимо, они замечают что-то… После многих раздумий, подкрепив себя мыслью, что всё-таки она первая полюбила меня, а не я её, пишу записку. Запечатываю в настоящий конверт. Перед последним экзаменом выждал момент, когда она оказалась одна в коридоре, подошёл и сказал:

– Тамара, вот тебе… прочитай. Держи.

Она наклонила голову. Постояла молча и взяла.

Летние вечера у нас тёмные. В двух шагах от тебя будут смеяться, а ты не узнаешь, кто это. В половине девятого я стою под огромным тополем за городским садом. Слева от меня дорога, за ней забор. Справа – крутой спуск к лугу, к речке.

Кто-то прошуршал в кустах. В центре города играет радио. Она должна появиться вон там, на дороге. Часов у меня ещё нет. Она? Кто-то идёт. Это не она. Она. Я пошёл ей навстречу.

– Ты в тёмном во всём, – сказал я, – я тебя сразу не узнал.

– Я опоздала немножко, – ответила она.

Мы свернули в парк. На дорожках ни души. Сегодня танцплощадка закрыта, народ гуляет по главной улице, которую вечером все называют почему-то «шаландроном». В кустах под обрывом цокают соловьи.

– Зачем ты написал мне записку?

В темноте я вижу лишь её глаза. Они большие.

– Неужели ты не знаешь?

– А почему ты раньше меня дразнил всегда? Сколько ты мне горя принёс! Ты знал всё и дразнил. Зачем?

– Что знал? – спросил я, понимая, на что она намекает. – Я не дразнил тебя. Я просто шутил. Смотри, какие звёзды! Вот здесь. Стань сюда.

Задрав голову, я смотрю в тёмное небо, густо забрызганное звёздами. Тысячу раз я их видел. Мне они ничуть не интересны.

– Осенью они будут падать, – шепчет Тамара, – ты любишь смотреть, как они падают? Я люблю. Я люблю сидеть в саду нашем, смотреть в небо. И знаешь, – она тихо смеётся, – и знаешь, когда полетит звезда и в это время упадёт яблоко на землю, я вздрагиваю от испуга: мне кажется, что это звезда упала.

– Спустимся к реке? – спросил я.

– Ага. Пойдём. Вы где с ребятами купаетесь?

– На повороте. Я тебя никогда не видел на речке,

– В этом году мы ещё не купались. А вообще мы ходим к роще. Я знаю, ребята там не купаются.

– Ты с кем ходишь?

– С мамой, с тётей Лекой. И одна люблю.

– Будем ходить вместе?

– Да.

Поверхность реки гладкая. Течения не слышно. От птицесовхоза донеслись равномерные удары: «дун, дун». Это сторож бьёт по обломку рельса, подвешенному к ветке дерева возле конторы птицесовхоза.

– Одиннадцать уже, – сказала Тамара, когда удары затихли. – Ты поздно домой приходишь, Боря?

– Когда как. А ты?

– Я всегда в это время уже ложусь спать. Правда, не сплю, а читаю. Читаю, читаю, а потом и засну незаметно. Как темно! Даже страшно.

– Со мной страшно?

– Нет, с тобой не страшно. А вообще… Одна б я померла тут от страха. Ты знаешь, где наш дом?

– На Пироговской.

– Ну да. За садом у нас ручей протекает, так в нём убитого человека нашли.

– Кто же он?

– Не знаю. Я туда боюсь теперь ходить.

Тамара оглянулась, вздрогнула. Должно быть, воспоминание об убитом нагнало на неё страх.

– Ты не бойся, – сказал я, – со мной ничего не бойся.

Мы присели. Я положил левую руку на её плечи. Сделал это будто небрежно, будто в этом нет ничего особенного.

– Ты чего дрожишь? – сказал я. – Холодно?

– Пошли домой, Боря.

– Почему?

– Пошли. Мне страшно.

«Сейчас я её поцелую», – подумал я.

– Пойдём, – сказала она и поднялась.

Через три дня нам сдавать историю. К этому экзамену я готовиться не буду. Историю я знаю великолепно. Я спросил, боится ли она экзамена.

– Боюсь, – говорит Тамара, – я всегда боюсь экзаменов.

Я хочу что-то сказать, но мысль о поцелуе вертится в голове. До её дома мы молчали. Калитка у них оказалась закрытой. Я перелез через забор, открыл. Поцеловать Тамару так и не удалось. Она заспешила домой.

– Я пойду, пойду, а то мама рассердится.

– Завтра там же и в то же время, да?

– Да, да.

Завтра обязательно её поцелую.

У нас калитка тоже закрыта. Двери в дом распахнуты. На столе кружка молока и кусок хлеба. Тихо-тихо. Все спят. Первый час. Быстро пробежало время!

– Боренька, где ты был?

Мама не спит.

– Гулял. В городе гуляли. К реке ходили.

– Ложись спать.

– На огород идти мне завтра, ма?

– Нет, я сама.

– Спокойной ночи, ма.

– Спокойной ночи.

Я на цыпочках подкрался к ней, поцеловал в щёку.

– Двери не закрывать, ма?

– Не надо.

Дина спит. Или притворяется? Раздевшись, вытягиваюсь под простынёй.

– Ты спишь, Динка? – шепчу я.

Спать не хочется. Хочется поговорить с ней о чём-то хорошем. Почему мы всю жизнь ссоримся? Не ссоримся, ссора – это нечто другое. Мы по душам с ней не разговаривали. Почему?

– Дин?

Она отворачивается к стене.

– Не мешай спать, – шепчет она.

– Ну и дрыхни, – говорю я, – можешь перебираться из этой комнаты, если тебе мешаю.

6

Я проснулся поздно. Родителей нет. Выпил молока и вышел на крыльцо. Сестра расстелила под кустом сирени одеяло. Читает учебник, поджав под себя ноги. На ней просторный сарафан из цветастой материи. Взглянула, едва заметно усмехнулась губами. Вера Александровна вернулась откуда-то домой. Я здороваюсь с ней, она отвечает, улыбаясь. Она теперь ходит без костыля и, здороваясь, улыбается. Приезжал её сын Леонид с женой. Он полковник. Служит где-то за границей. У него тонкие усики, горбатый нос. Имеет два пистолета. Один носит в кобуре, второй хранит в чемодане. Говорит, что этот второй – память о хорошем его товарище, погибшем на фронте.

От забора, сарая, кустов сирени и акаций лежат на земле резкие тени. «Как в лунную ночь», – мелькает мысль. Хлопнула калитка. Это Витька. Он в майке и босой. Мы все так ходим днём. Мы бы в одних трусах ходили и по улицам, как год назад, но мы выросли из трусов. И если идёшь куда-нибудь со двора, надеваешь брюки.

– Будем учить? – спрашивает Витька, садится на бревно. Он опять остригся наголо. Кожа на макушке шелушится от солнца. Девчонки его не интересуют совсем, то есть, как мне кажется, он и не подумывает встретиться с какой-нибудь наедине. Он запросто бывает у Сивотиной. Да и к любой заглянет, попросит книжку.

Учёба даётся ему немного трудней, чем мне. Я прочту урок раз, два. Повторю и запомню. Он прочитает, повторит, прочитает, повторит без книги. И ещё раз прочтёт.

– Начнём, Витька, – говорю я.

Учим мы в сарае. Устроили из досок топчан. В полдень, когда на улице от жары рябит в глазах, в сарае прохладно. Соломенная крыша не прогревается, стены бревенчатые. И вечера часто мы проводим здесь. Заявляются Лягва, Крыса, которого прозвали почему-то Паинькой. Другие ребята. Читаем, играем в карты, болтаем о всяких делах. Здесь хранятся наши удочки, сак, которым ловим рыбу. О Тамаре Лысенко я ребятам не говорю, хотя так и подмывает похвастать. Не тем, что я с ней дружу и она меня любит, – подмывает рассказать о самом факте: я встречаюсь с девчонкой. Они скажут: «С какой?» Я скажу: «С Тамарой». Они станут дразнить её. Положим, дразнить не будут, и не позволю, но всякие словечки, шуточки будут отпускать. Да такие, что и но придерёшься, а всё понятно.

– Давай, Витька, ты первый вслух читай. Потом я.

– Хорошо.

Почему он такой худой? Мускулы дряблые, и кости торчат. Голодным он не бывает. Недавно ещё они с матерью голодали. Отец у них не вернулся, его убили под Варшавой. Мать работала штукатуром в горсовете, сейчас поступила в столовую, и у них появилась еда. Всегда на столе хлеб, суп, варёная картошка. А он такой же худой и слабый. У меня мускулы сильные. Перейду в десятилетку, займусь спортом. В десятилетке спортзал. Там турник, штанга. Разовью мускулы ещё больше. Скорей бы вечер. Сегодня поцелую её. В губы. Нет, сначала в щёку, а потом в губы… Что это Лягва не показывается? Учит, видимо, дома. А может, на речку смотался. Скоро он будет жить совсем один. Леонид Николаевич уехал в Москву. Мария Игнатьевна ещё здесь. Она должна скоро родить ребёнка. Дом они продают соседу, одна комната остаётся за Лягвой. Сосед должен кормить Лягву до тех пор, покуда Леонид Николаевич не заберёт его. А когда, он сам не знает… Я опять поздно приду сегодня. Что дома скажут? Стой, стой…

– Витька, давай у нас в сарае спать? В комнате, знаешь, душно. А?

– Давай, – соглашается он, подумав.

– Твоя мать ничего не скажет?

Он опять думает долго.

– Ничего. К вам она отпустит. Тем более теперь.

– А что?

– У нас ремонт. Соседи переезжают. Ремонт горсовет делает.

– Приходи сегодня.

– Хорошо.

В этот вечер я поцеловал Тамару. Поцеловал в щёку. Она молчала. Я поцеловал ещё и ещё. Я ждал чего-то необыкновенного после этого. Ничего не произошло, и я не знал, целовать ли мне снова. И не знал, что сказать, потому что Тамара вся съёжилась, стала меньше, тоньше. Губы у Тамары дрожали. Мне было жалко её. Она молчала. Я поднял из-под ног палку и бросил в реку.

– Пошли в город, – сказал я, – ты хочешь в город?

Она молчала. Пристально смотрела, смотрела на меня. Потом повернулась, и мы пошагали к городу. Около своего дома она юркнула в калитку. Я слышал, как шаги её простучали по дорожкам. Вот и всё, думал я, вот и вся любовь. Врут в книгах, что за один поцелуй можно отдать жизнь. Не спят ночами, страдают. На дуэлях дрались из-за женщин. У нас на кулаках дерутся. Почему она убежала домой? Она же любит меня…

До экзамена я не вижу Тамару. Она нигде не появляется. После экзамена, который я чуть было не провалил, мы опять встретились за парком. Она была грустная. Я старался быть весёлым. Она всё хотела меня о чём-то спросить. Я допытывался – о чём. И так почти месяц мы встречались. Потом она неожиданно уехала в Орёл насовсем: отец её работал начальником в торге, его перевели в Орёл. Перед отъездом мы с ней простились поздно вечером в горсаду. Она обещала мне писать. Я тоже. Неделю спустя получаю одно письмо, второе. Каждое на четырёх страницах. И последнее письмо ошеломило меня. «…Боренька, хороший мой, я тебя не могу забыть, я приеду в Петровск. Только напиши, что ты тоже и так же любишь меня. Я созналась во всём маме! Я ей всё рассказала, а она говорит: «Не рано ли тебе?» А я говорю: «А когда же будет поздно?..» Почему не пишешь? Что-нибудь случилось?..» Дальше и не мог читать. Совал письмо в карман и, стиснув зубы, глядя в землю, спешил по улице, всё равно куда. Что мне ответить? Она рассказала матери! «Я созналась во всём маме!» Значит, она так сильно меня любит? А я? А я рассказал бы маме? Люблю ли я её? Она уехала, а я даже не погрустил ни разу! Значит, я не люблю её. Что же делать? Так и написать ей? Нет, прямо писать нельзя. Я чувствую, что так вот взять да и написать: «Я тебя не люблю» – нельзя. Зачем же тогда целовал её?

А дни мелькают, мелькают. Письма никому не показываю. Наконец не выдерживаю, обращаюсь за помощью к маме. Мне и в голову не приходит поговорить на эту тему с отцом.

Однажды, когда Дина с подругами была на речке, отец на работе, я достал из-под книг письма. Мама гладила бельё.

– Мам, – сказал я.

Она взглянула на меня. Ставит утюг на подставку. На лице её испуг.

– Что случилось, Боря? Что с тобой?

– Не бойся, ничего не случилось… У меня просьба к тебе… Я не знаю, как мне быть… понимаешь… прочитай сначала. Только отцу не говори.

Кладу письма, ухожу во двор, беру метлу. Подметаю перед домом.

Через полчаса мама позвала меня.

– Ты хочешь получить совет?

– Да.

– Тогда, Боренька, расскажи мне всё о вас.

Я рассказал.

– Ты должен написать этой девочке письмо.

– Не могу я писать, понимаешь?!

– Нет, можешь, – в голосе мамы я уловил строгость, – ты лгал ей. Ты мог лгать?

– Я не хотел обманывать! Так получилось. Да и в чём я обманывал? В чём?

На крыльце послышались шаги. Я схватил письма. Пришёл отец, и разговор окончился.

Весь вечер я сочиняю письмо. Я написал о погоде. О том, что Лягва нырнул вчера с обрыва, наглотался воды и чуть было не утонул. Захотелось добавить чего-то умного в письмо. Полистал какую-то книгу, переписал один абзац почти слово в слово. Запечатал письмо, отнёс к почтовому ящику, опустил. И гора свалилась с плеч.

До осени никаких происшествий не происходит в моей жизни. В семье нашей тоже. Выпало несколько сильных дождей. Были грозы. Огороды, луг перед рекой и за ней лес, роща, степь за кирпичным заводом – всё зелёное. Говорят, будет урожай. Если я не на огороде, то пропадаю с ребятами на реке. Купаемся, ловим рыбу, дерём раков и печём их.

Изредка хожу к Тане. Она близко сошлась с каким-то парнем, он работает в местной газетке.

– Я рада за неё, – сказала мама, услышав об этом, – очень рада,

Парень так, ничего. Но если обидит Таню, придётся с ним поговорить!

Я знаю, как я буду разговаривать. Он не обижает. Таня говорила маме, как ночью он носит её к реке и они купаются. Жалко Таню. Глядя на неё, каждый раз вспоминаю, какой красавицей она была. Странно: я же был тогда мальчишкой, а всё помню.

Тамара писем не присылает…

Лето быстро пробегает. Настаёт уборка урожая. Птицесовхозовский сад сильно уродил. Рабочим совхоза не справиться самим. Приглашают городских женщин. Узнал я это от новых Витькиных соседей. Сказал маме, и она подрядилась в сад. Работа нетяжелая, платить будут яблоками, грушами. Мы их замочим на зиму… Лягва в Москве. Уехал с Марией Игнатьевной. Вернётся перед началом учебного года. Витька разрезал ногу ракушкой в реке. Сразу не пошёл в больницу, думал – так заживёт. Ступня раздулась. Он сидит дома. Я часто навещаю его. С соседями у них кухня общая. Соседи хорошие. Мать, полная, низенькая женщина, работает поваром в столовой. Дома она мало бывает. Её дочь Нина в прошлом году кончила десятый класс, поступала в Курске в институт. Не поступила. Говорит, кто-то разозлился там на неё ни за что; она забрала документы. В этом году собирается в Харьков. Целыми днями она ничего не делает. Читает, лёжа на кровати. В коротеньком халатике бродит по саду. У неё есть подруга Оля, она работает, кажется, в промкомбинате. Сядут вечером на крылечке и толкуют о ребятах. В их обществе я чувствую себя свободно.

– А, певец наш пришёл! – весело встречают меня обычно девушки. – Раненый дома.

Девушки улыбаются, внимательно смотрят на меня. Я обязательно подсяду к ним. Витька лежит где-нибудь и читает, я беседую с ними. А когда иду к Витьке, они перешёптываются, смотрят мне вслед. Вдруг засмеются. Не с издёвкой, как девчонки, а как-то загадочно. И смех этот приятно волнует меня. Нина красивей Оли. Она полная, пальцы рук у неё напоминают пальцы Курбанской. Светлые гладкие волосы заставляют вспоминать Тамару. Но Тамара худенькая. У Нины и губы полные, и колени не острые. И уши какие-то прозрачные, когда их освещает солнце.

Я посижу с Витькой. Девушки вдруг крикнут: «Боря, ребята!» Это они зовут нас играть в карты. Играем в дурачка, в подкидного. Мне всегда хочется попасть в пару с Ниной. Соображает она хорошо, но волнуется, переживает при неудачном ходе. Я гоже внимателен к игре. Когда на руках хорошая карта, мне весело, что не огорчу партнёршу. Мало думаю об игре и заглядываюсь на Нину.

У Оли есть жених, Колька Быстров из пригорода. Он играет на гитаре, поёт всякие песни. Видом своим он напоминает Васюру. Но в первые дни знакомства он нравился мне. Заявится вечером к девушкам. Если матери Нины нет, бренчит на гитаре, напевает, поблёскивая золотым зубом. При этом дёргается, хитро подмигивает. Говорили, что он блатной, носит нож. Взрослые ребята его побаиваются. Он в любое время может достать билеты в кино и приносит их девушкам. Он совсем некрасив. И мне кажется, Оля любит его за ухарство и веселье. Слушая Кольку, посмотрит в глаза присутствующим и будто говорит: «Вот он у меня какой молодец!»

Однажды Колька пришёл, а Оли не было. Нина перебирала яблоки на полу в своей комнате. Мы с Витькой делали перемёт, который собирались поставить на ночь возле гребли.

– Отстань, Колька, Оле скажу! – услышал я голос Мины и глянул через дверь в её комнату. Колька держал её за плечи, что-то говорил. Она отмахивалась.

– Да пусти ты! – крикнула Нина и поднялась.

Колька хихикнул, погрозил ей пальцем и ушёл. Я почувствовал к нему отвращение, злобу и решил: если он будет приставать к Нине, подговорю Лягву и отколотим его хорошенько.

Когда Нины нет дома, меня тянет зайти в её комнату. Разглядываю её вещи: халатик, платье, тапочки, разные безделицы на туалете. Едва стукнет калитка, стремглав убегаю из комнаты.

Нина прозвала меня «певцом», потому что, занимаясь какой-нибудь работой, я обязательно напеваю.

– Что певец здесь делает? – сказала она однажды, захватив меня в своей комнате: я рассматривал на стене её фотографию в картонной рамочке и тут же покраснел.

– Нравлюсь я тебе? – спросила она, показывая на фотографию.

– Да, – кивнул я.

– Это я была молоденькой, – сказала она, ставя принесённую корзинку на стул, – а теперь я старуха. – Она вздохнула.

– Какая же ты старуха? – сказал я.

– А что, и сейчас я тебе нравлюсь? – спросила она.

Я покраснел ещё больше. Сердце у меня заколотилось.

– Боже мой! – воскликнула она. – Я тебе нравлюсь? Ну-ка, посмотри на меня… В тебя, наверно, все девчонки влюблены, а я старуха, – сказала она.

– Какая же ты старуха?

Она не ответила. Сбросила туфли, босиком убежала во двор. Я вернулся к Витьке.

С этого дня и началось. Я день и ночь думаю о ней. С утра ухожу к Витьке. И у меня такое чувство, будто во всём доме живёт только она. Остальных людей нет, они меня не интересуют. И если б все, вместе с Витькой, разъехались кто куда, я бы лишь обрадовался. Читаю ли я, делаю что-нибудь, постоянно прислушиваюсь к шорохам в её комнате. Ловлю её шаги, голос.

Вот она в одном сарафане, босиком, с косынкой в руках, мелькнула в саду. Значит, собралась купаться.

– Витька, айда на речку, – говорю я.

– Мы ж только пришли.

– Душно.

И я как никогда рад, что Витька покладист, не спорит. И мы мчимся купаться. Спокойно играть в карты я уже не могу. Кольку ненавижу. Не люблю, когда в доме Оля, хотя она ничем меня не обижает. Удивительное состояние охватывает меня, если знаю, что Нина в комнате одна. Сердце то останавливается, то дёргается. Я листаю книгу и слушаю, слушаю. Ах, если б она была не старше меня, думаю я. Училась бы и нашем классе! И я представляю, как бы мы ходили и школу, сидели бы за одним столом, а в десятилетке уже поставили парты и мы бы сидели за одной партой. Учили бы уроки вместе. Вечером бы гуляли у реки или в лесу. Как бы я целовал её!..

Она тоже изменилась. Это я замечаю. В глаза мне не смотрит. Без Оли в карты не зовёт играть. Прежде, лёжа в саду на одеяле и читая, подтрунивала надо мной, мы болтали. Теперь нет! Она узнала о моём чувстве и стала презирать меня! Ну и пусть! Пусть!

Должно что-то случиться, это я чувствую.

И вот однажды мы устроились с Витькой в нашем сарае спать. Ни слова ему не сказав, я вышел во двор и бросился за калитку. Я не знаю, что сейчас будет. Знаю, что Клавдия Ильинична и Нинина мать на ночь располагаются в саду… Вот и их дом. Не чувствуя сам себя, я замер на пороге её комнаты. Она что-то пишет и не видит меня. Я подхожу, наклоняюсь, целую в шею. Она не вскакивает, не кричит, не прогоняет. Она даже не оборачивается. Щека её стала красной. Я обнимаю Нину и целую. Она не кричит!

– Успокойся, успокойся, – шепчет она, – тише, тише…

До середины августа я выключился из жизни семьи, города. И когда она уехала не в Харьков, а опять в Курск поступать в медицинский институт, я очнулся. Я не проводил её, потому что проводить было нельзя. Мы встречались тайно от всех, ни единая душа этого не знает. Когда она уезжала, я пошёл в конюшню к Илье Афанасьевичу. Он был в конторе, я вывел Зорьку, не оседлав, вскочил на неё, вдоль ручья обогнул город, оказавшись на шоссе, отпустил поводья. Только страх, что Зорьки хватятся в конюшне, начнут искать, заявят в милицию, заставил меня за Нечаевкой повернуть её назад. Илья Афанасьевич уже метался по двору конторы. Сторож, старик Дружков, что-то доказывал ему, размахивая руками. Илья Афанасьевич начал было отчитывать меня, но я тотчас удрал. Вечером я сказал отцу, что мне необязательно кончать десять классов.

Он ужинал. Положил ложку, утёр губы, откинулся на спинку стула.

– Что же ты будешь делать?

– Я поступлю в техникум или в училище.

– В какое?

– В Курске есть строительный техникум. Я буду строителем.

– Ты с матерью говорил? – спросил он, помолчав.

– Нет ещё. Я не успел.

– Так… Значит, ты с маху принял решение?

– Нет… Я давно думал об этом. Я всё обдумал. И сегодня твёрдо решил. И окончательно.

Мама принесла отцу из кухни второе. Смотрит на него, на меня.

– Что случилось? – говорит она.

– Послушай его, – сказал отец.

Я повторил о своём намерении.

Мама присела на стул.

– Не понимаю ничего, – сказала она, – как это так?

– Очень просто, – сказал я, – в школе я переросток. Мне нужно этой осенью в десятом учиться, а я пойду только в восьмой. Не хочу я так. Я поеду в техникум, через три года окончу его и буду самостоятельным человеком. А то отец, – я запнулся, – а то отец всё упрекает меня бездельем. Да.

– Замолчи, – сказала мама, – кто тебя упрекает? Поди сюда, Боря.

Мы вышли в кухню.

– Что случилось? – сказала мама в кухне, закрыв плотно дверь. – Расскажи мне. За последнее время ты изменился, Боря. Посмотри, на кого ты похож! А как ты ведёшь себя? Дине грубишь, на всех смотришь волком, днями и ночами тебя нет дома!

– Ночами я дома. Я сплю в сарае с Витькой, – сказал я.

– Я не о том. Ты не разговариваешь ни с кем. Ты стал чужим в доме. Что случилось?

– Ничего. Я решил ехать в техникум.

– Когда решил?

– Давно.

– Скажи мне, – она положила руки мне на плечи. Смотрит в глаза. – Скажи мне, сынок: та девочка – причина твоего желания?

Я вздохнул. Значит, она ничего не знает!

– Та девочка здесь ни при чём. Я это твёрдо решил, ма. Ничто меня не удержит!

– Ступай в столовую, – тихо сказала она.

В глазах её слёзы…

На улице темно. Который час? «Дун, дун!» – отсчитывает время сторож за рекой. Полночь. Я никого не хочу видеть. Даже Витьку. За мостом я свернул на луг, оставил позади огороды. Какой-то ночной рыбак скрипит вёслами в уключинах. От горсада доносятся звуки радиолы. У обрыва я ложусь на спину, смотрю в небо. Сколько звёзд! Пахнет тиной, рыбой. Пролетела сова. Послезавтра я еду. Она не дала адреса, но я найду её… Открыли уже строительный техникум? Говорят, что открыли, а там недобор. А если он не открыт? Посмотрим. Там посмотрим. Что-нибудь придумаем. Снимем с ней комнатку и будем жить вместе. Надо будет, я пойду работать грузчиком. Работу можно найти. В ночное время и у нас на станции есть работа, а в Курске её завались. Днём учиться буду, ночью работать, – это если у нас появится ребёнок… Там никто не узнает, что она старше меня. Курск большой город.

Я вскочил. Городские огни скрылись в темноте. Здесь лес у самого берега. Я разделся, переплыл на другую сторону. Только под утро очутился в сарае.

Днём я брожу по улицам. Что за городишко наш Петровск!

На улицах песку по щиколотку. Антон-дурак, работавший при немцах звонарём в церкви, собирает по двору милостыню. На базарной площади песок и пыль. Из колонки день и ночь льётся вода, стекает ручейком в болотце тут же. И на городской площади песок. Проедет телега, пыль поднимается стеной, оседает на груде кирпичей, извёстки, – это остатки разрушенного в двадцатых годах собора. Бабушка Варя рассказывала, будто какой-то Аквилев, главный комиссар города в то время, сам сбрасывал колокола с колокольни…

Старый вагончик ночью повёз меня в Курск. В вагоне полно баб, мужиков, стариков. У всех мешки, плетёные корзины с яблоками. Душно. Воздух спёртый. Я лежу на третьей полке. Я в новых сапогах, в солдатских брюках, подогнанных мамой на мой рост. Пиджачок я снял, но всё равно обливаюсь потом. В заднем кармане брюк паспорт, свидетельство об окончании семи классов. Двести рублей денег. Я дал обещание маме: остановлюсь у тёти Зины, моей родной тётки, живущей в Курске. Кушать буду у неё.

Поезд ползёт страшно медленно, часто останавливается. По вагону трижды проследовал ревизор, милиционер, военный патруль. Кого-то схватили в тамбуре, повозились там, покричали…

В Курск приезжаю ночью. Отправляюсь в город пешком. Тороплюсь. Обгоняю какие-то фигуры, телеги. Я ни о чём не думаю. В голове одно: как найду её, как она вскрикнет от радости, я брошусь к ней… А вечером… Вечером я валяюсь в кустах на берегу Тускаря возле моста. Лицо моё распухло от слёз. Я весь разбит. И я думаю о смерти. Как лучше умереть? Утопиться? Броситься с моста? Кинуться под трамвай? Под поезд? Ещё полежу немножко и решусь. О-о! Простите меня, мама, отец. Я несчастнейший из несчастных на всём свете! Я не могу больше жить. Что я? Кто я? Никто! Я никому не нужен, и мне никого не надо. Но почему она так поступила?

Я помычал, покатался, закрыл распухшие глаза и щёки ладонями. Привалился как-то удобно к веткам куста и разом уснул…

А было так. Я долго бродил возле института. Спрашивал студентов, не знают ли они Нину Снегирёву. Никто не знал. Наконец одна девушка сказала, что знает её.

– Пойдёмте, – спокойно сказала девушка, не замечая, что я весь залился краской. – Нина, кажется, завтра сдаёт последний экзамен.

В общежитие я не вошёл. Попросил позвать Нину на улицу.

– Что ей сказать? – спросила девушка.

– Скажите, брат приехал.

И вот Нина выбежала в каком-то новом белом платье.

– Борька? – удивилась она. В её глазах было удивление, испуг. – Как ты попал сюда?

Я молчал.

– Идём, идём, здесь неудобно. Идём.

Она впереди, я за ней. Пересекли трамвайную линию. Сели на лавочку.