Текст книги "Просека"

Автор книги: Владимир Ляленков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

– В Москву вернусь жить стариком. Помирать. – Так он говорит. Много он не распространяется о себе. По коротким фразам, которые он высказывает, снисходительно поглядывая на нас, у меня сложилось такое впечатление, будто ему хочется сказать, нам: «Да что с вами много толковать? Вы – студенты, окончили два курса. Вы – мальчишки. И не поймёте, что работать и чувствовать себя человеком можно только здесь». У меня даже мелькнула такая мысль: когда-то давно люди покидали столицу, ехали на Кавказ. Но то были белоручки из дворян. Теперь – работники. Уезжают в сибирскую тайгу.

Огромная чёрная птица вдруг побежала впереди меня. Это таёжный глухарь, кедрач. Ударяя крыльями по веткам, он, как мне кажется, с большим трудом взлетает на вершину высокого кедра. Мне бы подкрасться под самый кедр и тогда выстрелить, но я ещё не знаю, что он может не улететь, если подойду поближе. Не знаю, что издали мелкой дробью его не взять. Стреляю. Птица срывается с дерева. Похоже, снова садится где-то метрах в ста. Спешу туда, но глухаря не видно.

Я вспотел, комары начали наседать. Долго ищу птицу, вдруг замечаю, что солнца на небе нет, оно затянуто тучами. Слегка накрапывает дождик. В какой стороне Енисей, просека? Решаю, что в той, и тороплюсь. Бегу. Нет, кажется, левее надо взять. И сворачиваю левее. Какая-то лощина и болотце; следов человеческих не видно. За лощиной – настоящий бурелом. Далеко-далеко справа от меня что-то гудит. Ну да, это пароходный гудок. Енисей там. Я круто сворачиваю. Ещё два длинных гудка. Отлично. Минут через десять снова гудок, но короткий. Великолепно, я бегу в правильном направлении. Главное, выйти к Енисею, а там уж найду палатку. Бегу долго, запыхался и устал. Стемнело совершенно: не видно шагах в трёх. На память приходят рассказы о том. как люди пропадали в тайге. Один геодезист заблудился и прошёл километров триста в глубь тайги. Спас его охотник-эвенк. Другой рабочий трое суток блуждал вдоль Енисея, никак не мог почему-то выйти к его берегу. Его нашли чуть живого.

Надо ждать утра, солнца. Раскладываю костёр. Ружьё, десяток патронов есть. Не пропаду. Плохо, что Бурсенко будет волноваться. Устраиваю шалашик. Так, чтоб костёр был у входа в него. Лежу, глядя на огонь, прислушиваюсь к потрескиванию горящих веток. Кажется, дождь перестал моросить. Решаю не спать всю ночь. Мысль, что Бурсенко волнуется из-за меня, тревожит. Достаю блокнот и пишу письмо родным. Так и засыпаю с карандашом в руке.

Просыпаюсь от стрекотания кедровок. Их больше десятка. Одна за другой они садятся на ветки молоденького кедра метрах в четырёх от шалаша, заглядываю в шалаш. Отлетают прочь. Между макушками – синее небо. Солнце встало вовсе не в той стороне, куда я бежал. Да, я бежал в противоположную сторону. Почему? Может, там другая есть река, и на ней гудел пароход. Но поблизости никакой реки не должно быть… Только к двум часам дня я выбираюсь к Енисею километрах в шести от палатки ниже по течению. Перед палаткой догорает костёр. К палатке пришпилена булавкой записка. Бурсенко написал, что ушёл по просеке искать меня. Спешу за ним, стреляю в воздух через каждую сотню метров. Вот и он идёт навстречу мне. Улыбается:

– Я знал, что днём выберешься. Если б Майченко или Федотов заблудились, я волновался б больше…

Мне лестно слышать такое. Рассказываю, какого видел глухаря, как бежал на гудок парохода. Он кладёт руку на моё плечо.

– И звукам, Борис, в тайге не доверяй. Ты бежал на эхо от гудка. Да. Пароход проходил на самом деле. И гудел. А ты бежал на эхо от гудков.

Мы сидим с Бурсенко на сухих брёвнах друг против друга у самой воды. Между нами ведро окуней. Чистим их. Будем варить тройную уху. Мимо плывёт лодка: на вёслах худая и страшная старуха с коричневым и морщинистым лицом. В зубах пустая трубка. На корме правит веслом мужик. Тоже с трубкой в зубах, но у него она дымится. Это эвенки. Меня удивляет, что женщина гребёт, а мужик курит.

– У них так заведено, – говорит Бурсенко.

– Куда это они плывут?

– Бог их знает. На косе сегодня утром чум поставили. Значит, с месяц погода будет хорошая…

Бурсенко рассказывает, что здесь есть несколько семей эвенков, которые живут так же, как и сто, двести лет назад. В домах не желают селиться. Мужчины и женщины очень выносливы. Зимой мужчины охотятся на лосей древним способом: на своих широких коротких лыжах гонятся за зверем по снегу, покуда тот не устанет. И тогда приканчивают его. Много километров будет эвенк гнать лося, но не отстанет. Добьётся своего. Осетров ловят самоловами. К длинному шнуру привязывают острые крючки размером с ладонь. Их много на таком самолове, несколько сотен. Шнур с крючками растягивается поперёк течения и закрепляется. Осетры идут стаей, сами нанизываются на крючки. При этом многие срываются и потом гибнут. И местные, браконьеры ловят так же. Рыбнадзор ведёт отчаянную борьбу с этими самоловами. Эвенков, правда, не судят, даже не штрафуют за такую ловлю, но самоловы отбирают. Но и отобрать их не так-то просто: пойди-ка узнай, где поставлен. Говорят, инспектор рыбнадзора Бровин приспособил каким-то образом магнит для распознавания, где под водой железные крючки. Но у эвенков крючки такие же древние, как и способ ловли, – костяные. Гут уж и магнит не поможет.

– Если эту неделю проживут на косе, – Бурсенко кивает в сторону, где стоят чумы, – Бровин объявится здесь.

– Зачем?

– Думаешь, эти спроста остановились на косе? Нет! Каким-то образом узнали, что где-то тут гуляют осетры. И поставили либо поставят самоловы. Но Бровину не удастся выследить: чумы поставил старый Тутка. Его не проведёшь.

– Тутка? Это имя?

– А бог знает. То ли имя, то ли фамилия. Увидишь его: он непременно явится к нам, рыбу предлагать будет. Лукавая бестия. Учти только: говорит он плохо по-русски, а понимает всё… Ты откуда родом, Борис? – вдруг спрашивает Бурсенко.

Я рассказываю. Сообщаю, кто мои родители. Его особенно интересует работа моего отца. Слушает и даже кивает.

– Значит, он у тебя не чиновник.

Я заметил, что Бурсенко не ругается скверными словами. Если называет кого-то чиновником, произносит это слово так, будто речь идёт о бродяге или жулике.

Помыв рыбу, вываливаем треть её в котёл. Стол у нас – катушка от кабеля. Бурсенко усаживается бриться. Я, как и Дима и Федотов, отпускаю бороду. Она получается у меня окладистой и чёрной. С рыжеватыми вкраплениями.

Пока варится обед, хочу посмотреть на эвенков, на их чумы. Беру ружьё: по пути будут озёра, и в них много селезней.

Чумы стоят у самой воды. Над костром что-то варится в котелке. Старая женщина в чёрной фуфайке сидит на песке. Раскинув ноги, обутые в кирзовые сапоги, сшивает длинной иголкой шкурки. Больше никого нет. Я здороваюсь, она мельком взглянула на меня. Не ответив, достаёт из кармана трубку, суёт в рот и продолжает шить.

Остроконечные чумы сделаны так: поставлены жерди, сходящиеся кверху в макушку. Связаны там. А покрыты брезентом и шкурами, должно быть лосиными. Я отвернул полог одного чума, в нос ударил неприятный запах невыделанной шкуры. Отхожу прочь. Женщина что-то говорит мне, показывает на свою трубку. Протягиваю ей папиросы, она берёт из пачки, быстро раздавливает их над коричневой своей ладонью. Набивает трубку и закуривает.

– А где мужик ваш? – спрашиваю.

Она не отвечает, будто не слышит моего голоса.

Три селезня пронеслись над косой, спикировали в конце её, где маленькие болотца. Иду к холмику, поросшему лопухами, опускаюсь на четвереньки, ползу на гребень. Осторожно снимаю ружьё, дожидаюсь, когда все три селезня окажутся в створе. Гремит выстрел. Две птицы остаются на воде. Подгребаю их длинной палкой. Несу к палатке.

Из-за мыса лихо выворачивает катер, рядом с серой кепкой моториста Митьки – белобрысая голова Федотова. Наша лодка на длинном буксире. Должно быть, верёвку сменил моторист, чтоб проще лихачить. Дима Майченко на корме с веслом. На носу Трезор. Он убегал от нас, но, наверно, с нами ему хорошо – вернулся.

Трезор не так сейчас нужен, как в середине лета и осенью. На косе густые заросли чёрной и красной смородины; запах её непременно приведёт сюда косолапого хозяина тайги. Протока к тому времени пересохнет. В любое время суток можно будет ожидать его. Заявится в наше отсутствие, разворотит палатку, всё наше добро. Но до сахара доберётся. Возможен худший вариант: вдруг его кто-то где-то ранит или сильно рассердит, и он забредёт на косу. Тогда уж он опасен и для нас самих.

Не сбавляя скорости, катер подлетает к берегу. Крутой разворот, веер брызг; мотор глохнет, и катер наполовину на берегу. Тотчас и лодка врезается носом в песок. Трезор лижет мою руку. Вынюхивает новости на песке.

– Привет Робинзонам! – произносит Митька, уверенно шагает к кустику, под которым маленькая кучка сырого песку. В нём зарыта наша литровая бутыль со спиртом, чтоб он всегда был холодным. Моторист достаёт её, из кармана вынимает алюминиевый стаканчик. Выпив, отдышавшись, он закуривает. Зарывает бутылку обратно в песок.

– Единая и законная! – произносит он, подмигивая, улыбаясь. Сообщает, что километрах в пяти отсюда в зарослях у левого берега затаился катер инспектора рыбнадзора Бровина.

– Засёк кого-то. Уж не вы ли, Виктор Василич, баловаться начали самоловами?

– Нам только этим и заниматься. Сейчас куда?

– К девчатам. Сахару просили купить и хлеба. Потом в деревню.

Бурсенко предлагает мотористу пообедать, но тот указывает на противоположный берег. Подмигивает, смеётся. Прыгает в катер. Дима купил ниток, иголок. Садимся чинить свою одежду. Как ни оберегайся, тайга рвёт её каждый день своими сучьями, ветками. Катер замолчал на той стороне. Но вот опять затрещал, застучал.

– Что-то быстро сегодня девчата от Митьки отделались, – говорит Бурсенко, вглядываясь в противоположный берег, – уж не случилось ли у них чего.

Положив журналы работ на стол, идёт к воде. Всматривается и прислушивается. Вот уж катер на середине реки. На буксире у него лодка. Белеют платочки. Бурсенко быстро возвращается к столу, садится.

– Завтра пропал день, – говорит он, – подлец, девчат везёт сюда. Убеждён, что это он их подбил.

Опять катер, пустив веером воду, вылетает боком на песок. Девчата визжат, держась за борта. Все трое в одинаковых сарафанах из белого ситца в голубых горохах. Рослые, широкоплечие. И руки и плечи покрыты загаром. Даже лица их схожи, хотя одна чернобровая, а две другие желтоволосые. Лукаво и бойко сверкают на тёмных лицах глаза.

– Мы к вам, Виктор Василич!

– Начальство не желает к нам ездить, так мы сами с отчётом явились!

– Пять километров прочистили, а вас нет и нет, Виктор Василич. Мы вот и примчались отчитаться.

Лукавы, они ещё не знают, как отнесётся Бурсенко к их приезду. Потому и начали разговор с работы. Геодезист выслушивает их с хмурым лицом.

– Всё ясно, ясно, – наконец говорит он, – не тарахтите. Феня где?

– Она осталась. Она…

– Потом расскажете. Знакомьтесь с моим отрядом.

Ладони, пальцы девушек сухие, жёсткие.

Федотов года полтора как женат. Пожимая руки девчатам, умильно улыбается, низко кланяясь. Каждой отпускает комплименты. Дров у нас заготовлено много. Наваливаем их в костёр. Мы с Димой принимаемся за уток, но девчата, смеясь, отбирают их.

– А где ваша печка, ребята?

Мы привезли железную печку, но не пользуемся ею. Она валяется в кустах.

– Разве уток приготовишь на костре? Растопляйте печку!

Каких-нибудь полчаса назад у нас было тихо, спокойно. Спокойны, деловиты были наши мысли: на завтра надо приготовить завтрак, обед, наточить топоры, вычистить ружьё, набить патроны, проверить перемёт и донки. Федотов мечтает поймать хоть одну стерлядь. Убеждает Диму, что стерлядь берётся на червя. Дичь и ружьё – на мне, рыболовство – их занятие. Теперь же донки и перемёт забыты. Мы с Димой отпиливаем от толстого сухого бревна чурбаки – стулья для нагрянувших гостей. Надя моет наш круглый стол. Федотов что-то рассказывает ей и хохочет. Я до сих пор ни разу не слышал, чтоб он так весело заливался. Бурсенко и моторист у костра. Митька уже выпил свою «единую и законную» – он же вторично к нам приехал. Сдвинув кепку на затылок, что-то рассказывает Бурсенко. Встаёт и шагает к катеру.

– А нас кто отвезёт-то? – кричит ему Галя.

– Это не моя печаль. Меня дела ждут!

Отъехав от берега, моторист включает фару. Узкий луч её скользит в сторону мыска.

После ужина рассаживаемся вокруг костра. Чернобровая Галя тихо играет на гитаре. Густые волосы её выбились из-под косынки, легли на плечи. Она запела, а подруги разом бойко подхватили: «Мы любим числа пятые, двадцатые, когда живём не хуже королей». Потом поют частушки. Мы с ребятами спели несколько студенческих песен. Со стороны протоки вдруг донеслось шлёпанье, фырканье. Над нашими головами со свистом пронеслись утки. Трезор вскочил, шерсть на нём вздыбилась. С рычанием он бросается в кусты. Я спешу за ружьём. Тихо. Возвращается Трезор, отряхивается. Вильнув хвостом, будто извинившись – мол, простите, я ошибся, там ничего нет, – ложится на прежнем месте. Вытянув передние лапы, смотрит на огонь, поводя ушами.

– Кто бы это мог быть?

– Может, лиса напугала. Или крыса водяная.

– Там мелко: может, волк охотиться на уток прибежал?

– Волков здесь нет, – говорит Бурсенко, – росомахи есть, а волков нету. Зимы здесь снежные, безветренные. Волки по такому снегу бегать не могут. Зимой здесь замечательно: мороз градусов тридцать – тридцать пять, а не холодно. Правда, девчата?

Надя и Галя кивают.

– Будущей зимой так бы поработать, Виктор Василич, сказала Галя, глядя на Бурсенко и улыбаясь.

– Видно будет…

Галя, Надя и ещё трое парней прошлой зимой рубили просеку в тайге километрах в пятидесяти отсюда. Жили в избушке. Бурсенко рассказывает, как ловили рябчиков. Срубили в тайге рябину с ягодами, принесли к избушке, воткнули в снег. Под рябиной укрепили волосяные петли. Утром и вечером собирали урожай: сколько петель, столько и рябчиков.

– Да все тяжёлые, жирные. Вот осенью посмотрите, что здесь будет твориться, сколько их здесь…

Девчата задумчиво смотрят на огонь.

– Девки, давай протяжную? – предложила Галя.

– Давай. Заводи.

На два голоса тихо поют «Бродягу». Дима – хорист, поёт в институтском хоре. Глаза его за очками выражают приятное удивление. Голос его пристраивается к девичьим, сливается с ними. Славно поют. Тихий шум пробежал по тайге, видимо, откуда-то долетел сюда сильный порыв ветра. И растворился в деревьях. Над самой водой у берега пронеслись утки, взмыли, шлёпнулись в протоку. Небо сплошь в звёздах, над серединой Енисея поднялся туман.

После «Бродяги» – минута молчания. И Галя, ни на кого не глядя, поёт песню, которую я много-много раз слышал дома. Её пела мама:

 
Не гулял с кистенём я во тёмном лесу.
Не гулял я во рву в непроглядную ночь.
Погубил я себя за девицу-красу,
За девицу-красу, за дворянскую дочь.
 

Замечательно. В упор смотрю на Галю. Она красива. Очень красива. Только что я не замечал этого.

Пропели, и снова тишина. На реке показались огни парохода. Донеслись звуки фокстрота.

– Это «Некрасов».

– Да, по времени должен он быть.

Огни парохода проползли, музыка стихла. Монотонное ворчание Енисея. Бурсенко отошёл к воде, прислушался, глядя в сторону противоположного берега.

– Да нет, там ничего сегодня не может случиться, Виктор Василич, – сказала Галя.

Геодезист вернулся, присел на корточки. Лица девчат помрачнели.

– Она утром тайгой ушла в деревню, сказала Галя, как мы увидели, что Полтора Ивана пронёсся на челноке из отряда, она и ушла.

– В Беглово? – спросил Бурсенко.

– Да, туда. Там тётка живёт.

– Сегодня-то ничего не случится, это подала голос Вора. Она всё время молчала, только рассматривала нас. Ведь быть беде-то, Виктор Василич. Просто так это не кончится.

Какая ж беда будет? – спросил Бурсенко.

– Кабы знал, где упадёшь, так соломки подстелил бы, сказала Вера. – Вы, начальство, должны придумать что-то.

Надя сделала испуганное лицо, проговорила тихо, будто её мог услышать кто-то посторонний:

– Она нож при себе стала носить, Виктор Василич.

Бурсенко ничего не отвечает ей, молча гладит Трезора. Надя пересела ближе к огню, сказала задумчиво:

– Правду пословица говорит: не родись красивой, а родись счастливой. Эх-ма, – она бросила веточку в огонь, – другая девка ждёт-ждёт, чтоб её полюбил кто, да так и не дождётся. А тут – на-ко тебе…

– Быть беде, девки. Сердце моё чует, быть беде, – сказала Вера.

Бурсенко встал.

– Ну, хватит вам, каркаете, каркаете. Пусть в деревню уходит!

– Да, Виктор Василич, что ж, думаете, он её там не достанет? Да тут Феньке легче: тут рабочие, Иван дикого разворота не позволит себе при них. А в деревне какая на него управа будет?

– Дак чего вы от меня хотите?

– Да мы не знаем, Виктор Василич!

– Если б он приставал к ней, шутил, то, глядишь, всё б и образовалось. А то ведь что: с нами болтает всяко, а на Феню этак зыркнет, зыркнет. И ни словечка ей не скажет, а она готова под землю провалиться…

Я молча слушаю, Дима и Федотов тоже молчат. Только что мы считали девчат гостями, но теперь чувствую, что гости мы. Они хозяева здесь. Приплыли развеяться немножко, посмотреть на студентов. Поделиться тревогой за судьбу подруги, которая в этот момент спешит по тайге в какую-то деревню Беглово. Судьба девушки в чём-то зависит от геодезиста, от всех девчат. Нам кажется, Бурсенко чего-то недоговаривает о Фене. Представляю её, спешащую по тайге, вижу огромного Полтора Ивана, который сейчас в потёмках заглядывает в палатку девчат: никого нет; он озирается, прислушивается, замечает наш костёр… Я встаю, прохожу к воде: я почти убеждён, что Полтора Ивана, вскочив в свою долблёнку, несётся сюда. Почему я так думаю? Должно быть, окажись на его месте, я поступил бы так… Шлёпают вёсла по воде. Нет, показалось. Трезор спокоен. Он бы непременно учуял приближение человека.

– Его может угораздить и сюда приплыть, – доносится голос Веры.

– Да уж пусть бы приплыл, девки, – говорит Надя, – и его-то жалко. Ох, господи, – она вздохнула, помолчала. – Хоть бы он вёл себя как-нибудь по-путевому, может, и образовалось у них что. – И вдруг, засмеявшись, крикнула: – Полно кручиниться. Верка, давай гитару!

Утро серенькое. Бурсенко ворчит, что погода на девчат осерчала. Сейчас мы повезём их домой. Бурсенко не хочет плыть, говорит, чтоб мы сразу возвращались.

– А то видите, – выставляет он палец, – с севера сегодня ветерок заходит, застрянете там.

Девчата смеются:

– Поживут у нас! Нашу просеку расчистим, Виктор Василич!

Туман над серединой Енисея лежит плотно. После завтрака садимся в лодки. Метров пятьсот плывём вдоль берега выше по течению. Иначе снесёт нас. Рядом со мной работает веслом Галя. Вера на корме. В другой лодке гребут Дима и Федотов. Как ни стараемся, но пристаём к берегу метрах в ста ниже палатки. Она на склоне. Место вокруг открытое и сухое. Печка топится, но никого нет. Девчата осматриваются.

– Это не Феня растопляла, – говорит Галя, озираясь.

– А, приехали, добрый день отдыхающим в трудовые будни!

Я оглядываюсь на мужской голос, вижу рослого парня в узких брезентовых брюках. Он босой, голый по пояс. Длинные волосы перехвачены тесёмкой, чтоб не падали на глаза. Мышцы так рельефно выделяются, как это бывает у акробатов. Такое впечатление, будто под белой кожей он весь перевит канатами, верёвками, только на плечах эти канаты и верёвки связаны в тугие узлы.

– Ты здесь, Ванюша? Когда приплыл?

– Ты растопил печку, Ваня?

Должно быть, прежде чем выйти из кустов, он рассмотрел меня, Диму, Федотова. У него сложилось какое-то мнение о нас. Не ответив девчатам, садится на скамеечку возле печки.

– Где ж Феня? – спрашивает он.

– В деревню ушла.

– В какую?

– Да в какую ж ей идти? Ты будто сам не знаешь!

– В Подкаменную?

– А то куда же!

– До отряда Николаева, должно, пешком, а оттуда с Митькой на катере. Тот должен был в последнюю очередь к Николаеву заехать.

Молчание. Я говорю девушкам, что у них нет комаров.

– Возле палатки нет, – говорит Галя, – у вас там низина, а. тут лобное место. И стрекозы тут есть. Мы в других местах ловим их, в коробочках привозим сюда и выпускаем.

Девчата хлопочут у плиты. Я и Федотов принимаемся распиливать бревно. Дима колет.

Мы проплыли у самого берега, но долблёнку никто из нас не видел. Чтоб завязать разговор, Дима спрашивает у Баринова, на долблёнке ли он приплыл. И где она, нам хочется посмотреть, как лодка сделана. Полтора Ивана исподлобья бросает на нас косой взгляд, ни слова не говоря, встаёт, направляется к берегу. Из кустов достаёт свою огромную пирогу, весло. Девчата молча провожают его взглядами. Ритмично работая веслом, он уплывает вдоль берега в сторону Подкаменной.

– Вот так же и при Фене ведёт он себя…

Настроение у девчат испортилось. Пытаются шутить. Мы тоже. Но веселья не получается. Небо тоже насупилось: серые облака опустились ниже, проносятся над нами. На середине Енисея и дальше к нашему берегу появились на бурых волнах белые барашки. Ветер усиливается. Видно, что на той стороне он гораздо сильней. Даже деревья гнутся. Мы хотим плыть обратно. Девчата отговаривают: успокоится ветер, тогда и поплывёте, говорят они, а то отнесёт волнами далеко в сторону. Ну да, отвечаем, будем мы ждать! Какие волны? Где они?

– Плывём?

– Поплыли!

Ребячий задор заиграл в нас. Федотов говорит, что он плавал на

Финском заливе и не при таких волнах. Мы даже отдалённо не представляем, что нас ждёт. Девчата подносят нам по чарке, чтоб не продрогли. Мы делаем запас: с километр плывём вдоль берега вверх по течению. Круто сворачиваем, налегаем на вёсла. Чем больше отдаляемся от берега, тем сильнее ветер. Течение не гак сильно сносит, и мы даже радуемся. Федотов сидит на корме, правит, весело командует:

– Раз-два! Раз-два!

Вдруг вижу, глаза его делаются больше. В них ужас. Он смотрит куда-то поверх головы, хватается за борта. Оглядываюсь, но, кроме днища лодки, ничего не вижу. Какая-то сила всё выше, выше задирает вверх нос лодки. Вот лодка уже торчком. Внизу перед нами огромная водяная яма. Летим в неё. Мне кажется, опрокинувшаяся лодка может меня ударить. Не спешу выныривать на поверхность. Вынырнув, стискиваю зубы, чтоб тотчас не открыть рот и не хватить воздуху. Сколько раз захлёбывался в подобных случаях в речушке на родине. Волна накрывает меня, проносится дальше. Я жадно дышу, верчу головой, но ни Димы, ни Федотова не вижу. Вокруг шум и рёв, не пойму, в какой стороне берег. Огромная волна подхватывает меня, плавно несёт, несёт. С гребня её вижу в стороне опрокинутую лодку, Дима и Федотов держатся за неё. Замечаю, где наш берег. Брошенный волной в яму, гребу несколько секунд под водой, выныриваю и вразмашку карабкаюсь к лодке. Пальцы скользят по ней, Дима что-то кричит. Хватаюсь за борт под водой. Надо отдышаться. Нас быстро несёт куда-то. Вдруг лодка делает крутой поворот, устремляется вниз. Затем лодка и мы оказываемся на гребне, и я догадываюсь, что мы несёмся уже против течения. Ничего не понимаю. Наш берег близко, метрах в двухстах, и нас несёт вдоль него и в противоположную сторону. Кажется, всё происходит очень быстро: опять лодка круто сворачивает, вместе с ней мы взлетаем к небесам. Меня отрывает от неё. Но тут же под руки попадает буксирная верёвка, и я хватаюсь за неё. Только на третьем круге я понял, что мы попали в водоворот.

Мы сделали кругов шесть или семь. Ветер стих, волна уже не может справиться с нами. Нас медленно несёт по течению, постепенно прижимая к берегу. Когда уж до берега метра три-четыре и под нашими ногами илистое дно, силы покидают нас. Мне кажется, отпусти я лодку, ноги не удержат, я окунусь и не выплыву. Трещат кусты. Запыхавшийся Бурсенко сбрасывает брюки, рубашку.

– Держитесь, держитесь! – кричит он.

По одному выводит нас на берег…

Отдышавшись, придя в себя, обсуждаем, что с нами случилось. Вернее, какую шутку учинил над нами Енисей. Всё просто. У самой косы течение всегда почти незаметно. Стоит подуть хоть слабенькому северному ветру, верхние слои воды у косы гонит в обратную сторону. У южного мыса косы это обратное слабое течение сталкивается с быстро несущимся потоком Енисея. И получается что-то вроде омута. Когда же ветер крепчает, он уже гонит волну. А налетит ураган, огромная и тяжёлая волна сталкивается у мыса с основным потоком. Здесь и опрокинуло нашу лодку.

Под вечер лежим на животах у костра. Мы живы, здоровы, и Бурсенко, сильно перепугавшись за нас во время урагана, смеясь, пересказывает, кто из нас как выглядел, когда нас прибило к берегу. Мне кажется, он доволен, что Енисей так потрепал нас.

– Тут вам не Нева и не Волга, – говорит он. – У Енисея на каждом километре свои загадки!