Текст книги "Витязь. Владимир Храбрый"

Автор книги: Владимир Афиногенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

Утром 7 февраля заработали тараны, ломая крепостные стены, но ордынцы не стали ждать их полного разрушения, а, приставив лестницы, полезли, словно муравьи наверх. Оборонявшие сталкивали лестницы баграми, пускали со стен стрелы, бросали вниз бревна и камни, лили горячую воду и смолу, но враги были, как муравьи, многочисленны…

Появились бреши в стене, и вражеская рать вломилась в Новый город у Золотых ворот со стороны церквей Медной и Святой Ирины, от речки Лыбеди, а также от Клязьмы у ворот Волжских.

Княгиня Агафья, её снохи, нянюшки, множество бояр и простых людей заперлись в Соборной церкви и попросили от епископа Митрофана пострига. Затем все они приготовились к смерти.

Ордынцы не смогли сразу открыть железные двери церкви, подтащили машины. На каждый удар тараном из церкви неслись возгласы:

– Спаси нас, Господи!

Наконец двери были разбиты, но вход все равно оставался узким; враги не могли хлынуть в него все сразу, тех, кто проникал внутрь, монахи в черных подрясниках встречали яростными ударами топоров.

Тогда Бату-хан приказал развести на паперти огромный костер. Высокое пламя вмиг закрыло проход, дым повалил в него, а также в верхние окна. Но никто не выходил. Враги, пораженные упорством, ждали. Уже стал слышен треск горевших внутри досок.

– Они все сгорят и не достанутся нам, – воскликнул темник Бурундай. – А там много молодых русских женщин.

Бату-хан сделал знак рукой. Костер погасили.

Наконец ордынцы проникли внутрь церкви; они хватали в первую очередь женщин и детей; детей бросали в пламя горящих соседних домов, а женщин уводили.

Приволокли потерявшую сознание великую княгиню и положили у ног Бату-хана. Он равнодушно взирал, как нукеры содрали с неё одежды; обнаженная, она лежала на талом от тепла снегу, потом очнулась… Княгиня не причитала, не плакала, лишь съежилась от великого позора…

– Кто хочет жену коназа Гюрги Всеволодовича?.. – сказал Батый.

Привели опутанного цепями Медвежьего Клыка.

– Великий, – обратился к хану темник Суб-удай, – ты приказал, чтобы самых могучих воинов мы приводили и ставили перед твоими очами…

Воины попытались было согнуть спину дозорного перед Батыем, но Медвежий Клык лишь тряхнул цепями и снова выпрямился.

– Берикелля![33]  [33] Берикелля – молодец.


[Закрыть] Хочешь служить у меня нукером?..

– Если ты дашь мне в руки такое же копье, как у них, – Медвежий Клык кивнул на воинов хана, – то я тут же всажу его в твой толстый живот.

В дозорного тут же полетел с десяток стрел…

Так погиб славный русский город Владимир. Князья Всеволод и Мстислав, стараясь пробиться в Старый, или Печерный, город, храбро сражаясь, сложили вне крепостных разрушенных до основания стен свои головы.

Великий князь Георгий Всеволодович встретил Батыя на берегу Сити, здесь вступил в отчаянную битву и пал как герой…

«Это ж какую внутреннюю силу должен иметь народ, чтобы после такого зверства и такой разрухи выдюжить!.. И снова строить, и снова сеять… растить хлеб, детей… Да с таким народом…» – конь, шедший тихо, вдруг взял рысью, и Серпуховской так и не додумал до конца, какое бы дело он сделал с таким народом…

По возвращении брата Дмитрий не расспрашивал его особо о достоинствах своей будущей супруги, которую видел несколько лет назад совсем еще девочкой. Владимир поделился с великим князем тем, что он слышал от слепого гусляра… Если услышанное сильно поразило Серпуховского, то на Дмитрия оно не произвело особого воздействия: находясь в Золотой Орде, он достаточно хорошо узнал нравы её обитателей, начиная от великого хана и до простого воина. Именно воина, так как земледельцев, ремесленников, строителей среди коренного населения ордынцев нет; они все богатуры, грязную же работу выполняют пленные… рабы…

А что коренное население Золотой Орды?.. К моменту «совершения езды на Низ»[34]  [34] «Совершать езду на Низ» – так говорили на Руси, когда нужно было ехать в Сарай – столицу Золотой Орды.


[Закрыть] Дмитрия мало там уже оставалось чистопородных монголов, как это было при Чингисхане. Да и при Потрясателе Вселенной в их ряды влилось множество покоренных народов: татар, чжурчженей, меркитов, кара-китайцев, хорезмийцев, кипчаков, позднее, при Батые, – булгар.

Монголы использовали часть покоренных народов и в качестве воинов, собирая из них передовые тумены. Эти тумены первыми начинали сражения, первыми шли на приступы.

Русские летописи почему-то всех монголов и завоеванных ими народностей называли «татарами», может быть, оттого, что они казались страшными выходцами из Тартара – ада…

Вот как воссоздан в монгольском «Сокровенном сказании» образ сыновей Чингисхана: «Это четыре пса Темучина, вскормленные человеческим мясом; он привязал их на железную цепь; у этих псов медные лбы, высеченные зубы, шилообразные языки, железные сердца. Вместо конской плетки кривые сабли… Теперь они спущены с цепи; у них текут слюни, они радуются».

Огромной империей, завоеванной Чингисханом, еще при жизни Повелителя владели четыре его сына – Джучи, Джагатай, Удегэй и Тули. Младший Кюлькан только подрастал. В год петуха (1225) восстали непокорные тангуты во главе с царем Бурханом. Чингисхан решил сам повести войско на усмирение тангутов и послал за сыновьями. Прибыли нему лишь три сына, кроме старшего, упрямого жучи. На семейном совете Джагатай, чтобы оговорить брата, сказал отцу:

– Джучи полюбил страну кипчаков больше, чем оренной улус[35]  [35] Коренной улус – главный из уделов, на которые делилась империя Чингисхана. В этот удел входили чисто монгольские кочевья, расположенные на берегах Керулена.


[Закрыть]. Он в Хорезме не позволяет монголам и пальцем тронуть кого-нибудь из кипчаков. Джучи говорит: «Старый Чингис потерял разум, он разоряет столько земель и безжалостно губит столько народов. Его надо убить, а потом я заключу союз дружбы с мусульманами и отделюсь от монгольской Орды».

Гневом запылало лицо Чингисхана, и он приказал привести в юрту своего брата Утчигина.

– Ты поедешь к Джучи и передашь, чтобы он немедленно прибыл ко мне. Если же откажется… – Чингисхан приблизил губы к уху брата и что-то добавил.

Джучи ехать к отцу отказался. Однажды после охоты на сайгаков его нашли лежащим в степи, живым, но говорить он не мог: неизвестные переломили ему позвоночник…

Сын его, Бату-хан, вместе с властью в Хорезме унаследовал и узаконенное правило чингизидов – возвышение через кровь и злодеяния. Принцип деда: не щадить в этом случае даже самых близких – тоже пришелся по душе внуку.

Обещание повести своих богатуров на запад, через великую реку Итиль, он, став взрослым, сдержал.

А возвращаясь из европейского похода в 1243 году, Бату-хан повелел остановить свою повозку на нижнем Итиле и вокруг неё образовать кочевой уртон. Так возник город Сарай. Поначалу он состоял из жилищ, поставленных на колеса. Это были круглые кибитки с дырой в середине для дыма. Стены и двери из войлока, колеса из плетеных прутьев. Верх покрыт белым войлоком, пропитан известкой или порошком из костей.

От арабских путешественников Батый много слышал о хазарах, народе, исчезнувшем с лица земли. В связи с этим к нему приходили невеселые мысли, вызванные неудачным походом к Последнему морю… Но он не терял надежды на завоевание Европы и, основав столицу, стал копить силы. Но могущественная империя Чингисхана была уже не та: многочисленные потомки, рожденные от огромного количества жен, враждуя между собой, разодрали её на части, и она, как лед на солнце, начинала таять…

Обширными пока оставались владения Бату-хана. Они простирались от Дуная до Иртыша, включая Поволжье, Приуралье, Крым и Северный Кавказ до Дербента. Внук Чингисхана удерживал за собой и Хорезм. Эти земли и составляли то, что соседние народы называли Золотой Ордой.

После смерти Батыя и Золотая Орда стала распадаться. «Они (чингизиды) поделили между собой Скифию, – писал папский легат Вильгельм де Рубриквис в своем «Путешествии в восточные страны», – которая тянется от Дуная до восхода солнца. Всякий из них, имеет ли он под своей властью большее или меньшее количество людей, знал границы своих пастбищ, где он должен пасти свое стадо зимой, летом, весной и осенью».

Но затем Золотая Орда обрела как бы второе дыхание при хане Узбеке.

Хан Узбек, принял ислам, и велеречивые персидские поэты в своих стихах стали говорить, что теперь сам он «украшен красою ислама», а его «шея чистосердечия убрана жемчугами веры».

Жестокость золотоордынских ханов при Узбеке стала отличаться особой изобретательностью. Знатных, в чем-то провинившихся пленников он имел обыкновение томить неопределенностью – то возвещал о скорой казни, то объявлял о её отсрочке, порой сулил прощение.

Так мучил он тверского князя Михаила Ярославича, дерзнувшего пойти против Москвы, чтобы сделать Тверь центром великокняжеского государства. Войска противников – тверичан с одной стороны, московитов и ордынцев во главе с Кавдыгаем – с другой, встретились в местечке Бертеневе, в сорока верстах от Твери. Бой закончился победой Михаила Ярославича, в плен к нему даже попала жена московского князя по имени Кончака, родная сестра Узбека, во христианстве – Агафья. В плену Агафья заболела и умерла. Распространился слух, что её отравили.

Чтобы опровергнуть этот навет, Михаил Ярославич поехал в Орду. Там уже находился московский князь Юрий с жалобой на Михаила.

Тверского князя обвинили в неуплате дани, в непослушании и отравлении княгини Кончаки. Заковали в железо; на другой день прикрепили к шее еще и деревянную колоду. В таком виде Михаила Ярославовича возили до конца сезонной охоты, в которой принимал участие хан Узбек. Потом на городской площади Сарая, где проходил торг, на глазах у толпы сняли с обвиняемого колоду, цепи и нарядили в богатые одежды. Далее с поклонами слуги подали ему вино и яства. Предчувствуя недоброе, Михаил Ярославич отказался. Тут же его снова раздели, заковали в железо; и еще двадцать дней с той же колодой на шее возили с места на место, теперь уже предлагая князю принять ислам. Михаил упорствовал. Наконец один из палачей схватил князя за уши и стал колотить его головой об землю до тех пор, пока другой не всадил ему нож в грудь[36]  [36] В русских летописях смерти Михаила Ярославовича посвящена целая повесть, со страниц которой он предстает великим страдальцем за христианскую веру.


[Закрыть].

Рассказ о мученической смерти тверского князя Дмитрий слышал в Орде от епископа, поставленного служить в Сарае митрополитом Алексием. (Узбек разрешал в своей столице находиться представителям духовенства всех религий.)

По мере усиления Москвы двор великого князя настолько вырос, что его называли не иначе как дворцом. Сам дом имел три этажа: внизу располагались подклети, где жили слуги, дружинники, посередине – горницы и светлицы, вверху – чердаки, терем и вышки. В тереме, с окнами на четыре стороны света, жил великий князь; терем называли высоким, потому что он был выше всех строений третьего этажа.

Все постройки дворца соединялись крытыми проходами, называемыми сенями. По проходам можно было попасть в дворцовую, или домовую, церковь, а также в гридницу, где хранилось имущество и вооружение дружинников.

Чаще всего в гриднице Дмитрий Иванович учинял суд, здесь же стоял его трон с дубовыми подлокотниками и высокой спинкой, ничем не украшенный, но застеленный медвежьей шкурой. Трон возвышался на специальном постаменте, покрытом красивым персидским ковром.

Вдоль стен, на которых висели щиты, кольчуги, налучья с луками, колчаны со стрелами (сулицы, дротики, копья, кистени располагались по углам отдельными кучками), тянулись лавки. На них садились во время княжего совета по старшинству бояре. Место по правую руку от Дмитрия Ивановича обычно занимал Андрей Акинфович Свибл, по левую – Василий Васильевич Вельяминов. Для митрополита слева от трона стоял стул; присутствовал а совете и князь Владимир Андреевич Серпуховкой.

Дмитрий, как правило, вставал на заре. Из окон терема вид на поля, боры и рощи у подножия Боровицкого холма не закрывала дубовая крепостная стена Кромника, уже приходящая в ветхость, да и выгоревшая в нескольких местах. После великокняжеской свадьбы было решено возвести каменную. Старшим над строительством определили боярина Андрея Свибла, а первыми его помощниками стали Владимир Серпуховской и Михаил Бренк, боярин незнатного рода, но высокого ума.

Слуги подавали Дмитрию воду для умывания, «лицевик» и «ручник» – полотенца для лица и рук, протягивали одежду.

Великий князь носил кафтан с золотой обшивкой, поверху красный плащ – корзно, застегивающийся на плече большой запонкой. Подпоясывался, на ноги надевал высокие цветные сапоги с острыми носами; в сапоги затыкал шаровары.

Шел в церковь, завтракал, потом переходил в гридницу, где разбирал споры приходивших к нему на суд или «думал» о делах. В терем на третий этаж допускал только самых близких себе людей. Чаще всего у него бывали митрополит и Владимир.

Как-то в одно воскресное утро он принял там и Микулу. Тот развязно, что свойственно было всем Вельяминовым, зашел к великому князю, небрежно откинув полу кафтана, уселся на лавку, попросил у слуг вина.

Дмитрий, казалось, не замечал этой вольности; мысли его были заняты совсем другим – ему хотелось узнать как можно больше о предстоящих свадьбах, своей и Микулы, которые, по совету бояр и митрополита, будут проходить в Коломне, а не в Москве, ибо последняя все еще лежала в головешках…

– Ты, Дмитрий, не волнуйся, свадьбы у нас с тобой пройдут как надо… Невеста твоя – девка справная, несмотря на малые годы, кругла и крепка… Через сарафан уже грудь хорошо видна. В породе у них телами гладкие… У своей-то ужо я все видел… – говорил Микула, неторопливо потягивая из серебряного кубка фряжское[37]  [37] Фряжское – итальянское.


[Закрыть] вино.

– Ну ты и удалец! – только и мог вымолвить Дмитрий, краснея.

– Да ты не тушуйся, великий княже… – продолжал Микула. – Как в спаленке окажитесь, тебе надо будет невесту раздеть; только не спугни её, не набрасывайся, как коршун на голубку… Понежнее, понежнее, а когда она размякнет, тогда и верши свое мужеское дело… Сам увидишь, что не такое оно мудреное… Вестимо, для тех, кто силен и молод…

Свадебные золотые пояса переходили по наследству не только у князей, но и у других знатных людей Руси. Таковыми считались самые приближенные к великому князю бояре: в первую очередь Свибловы, Вельяминовы… Но все же – точнее говоря – переходили пояса даже не то чтобы по наследству, а от старшего к младшему.

Пояс переходил от отца к сыновьям, а потом, после женитьбы старшего, его отдавали на свадьбу среднему, от среднего – к младшему.

Микуле после своей свадьбы отдал золотой пояс Иван, а Микула уже должен будет передать его Полиевку.

Свадебный пояс был сплетен из золотых нитей, по ширине он не разнился, скажем, от княжеского; но все дело заключалось в драгоценных каменьях – в поясе знатного жениха их находилось поменее, чем в великокняжеском. Тем пояса и различались.

Их вручали жениху братья или отец. В роду великого князя братом ему остался только Серпуховской – он должен был вручить пояс в Коломне Дмитрию.

Помнил Владимир, что в свадебном поясе, который достался Дмитрию от отца Ивана Ивановича Красного, ныне покойного, один камешек был выщерблен. Всё хотели заменить, но не ведал Серпуховской, заменили ли?.. Может быть, как положили пояс в женихов сундук, так он и лежит…

Ехали в Коломну в два свадебных длинных поезда: впереди великокняжеский, позади Вельяминовский. Руководил всем тысяцкий Василий Васильевич. Был он весел, но какая-то дума зрела у него в голове, и тогда лоб его напряженно морщился.

Санный возок митрополита легко скользил по прикатанному снегу рядом с великокняжеским; Алексий смотрел из окна на Дмитрия, расположившегося на сиденье вместе с Владимиром, видел его задумчивое лицо, на котором читалась робость перед предстоящим свадебным действом, подбадривал взглядом.

«А сам-то ты в его годы смелее, что ли, был?.. – думал Алексий. – Вон Вельяминовы… Те завсегда держатся смело и вольно… Однажды слышал, как на пиру тысяцкий похвалялся кому-то из бояр, что род их, как Степана Кучки, на Москве самый древний, постарее будет великокняжеского… Правда, после сих слов Василий осекся, словно горло его перехватили татарской удавкой… Пьян был, а уразумел, что сказал лишнее… Ничего, что Дмитрий пока подросток, но на княжем совете, когда кто-то возразил о сроках возведения стен из камня (не время, мол, после пожара хоть бы отдышаться, дома свои подправить, да новые поставить), коршуном взглянул на возражавшего и строго молвил:

– Ничего, без своего дома потерпишь, а стены каменные позарез нужны. Будут они стоять – и не страшна нам тогда станет ни Орда, ни Ольгерд литовский. А их рати могут прискакать к Москве в любой момент!..

На этом же совете, несколько смущаясь, Андрей Свибл высказал мысль о том, чтобы сделать Коломну после проведения великокняжеской свадьбы столицей Руси.

– Я там не раз бывал, да и другие подтвердят, что Коломна – город зело красен, – сказал боярин.

Но это предложение никто всерьез тогда не принял.

Теперь, подъезжая ко второму после Москвы городу в княжестве, ключевому и по значению: слияние Москвы-реки и Оки, и по богатству, Серпуховской подумал: «А почему бы и нет?! Стареют города, приходят в упадок столицы – одряхлел Киев, померкла слава Владимира, и не пришел ли черед Москве?..»

Князь зачарованно глядел на красивый коломенский храм, стоящий на заснеженном склоне хорошо укрепленного города. Не удержался, поделился с Дмитрием тем, что пришло сейчас в голову.

Но великий князь неожиданно и резко оборвал брата:

– Я боярина Свибла чту и люблю… Но он был на совете неправ, а зачем ты, брат, потворствуешь тому, что не нужно. Москва – город моих предков, стоял, стоит и будет стоять!.. И я все сделаю, чтобы он краше был всех остальных городов на Руси, и не токмо на Руси…

Через какое-то время он положил руку на плечо Серпуховскому и тихо произнес:

– Прости, Андреевич (так называл, когда хотел повиниться перед Владимиром), за резкость мою… Но более не говори об этом.

Свадьбы проходили одновременно, венчал Дмитрия и Микулу митрополит в коломенской каменной церкви. Свадебный пир проходил шумно и весело на подворье местного игумена: гуляли несколько дней; вино лилось рекой, пил, как говорится, и стар, и млад… Но, несмотря на обильные возлияния, Владимир хорошо запомнил тот момент, когда доставал тысяцкий из сундука золотые свадебные пояса и обращался к Серпуховскому и своему старшему сыну Ивану с тем, чтобы вручить эти пояса женихам. Владимир не обнаружил на великокняжеском поясе порченого камешка, и сие сильно смутило князя. Зная о гоноре Вельяминовых, он подумал: «А не произошла ли подмена?! Не захотел ли тысяцкий, чтоб его сын Микула предстал на свадьбе в великокняжеском поясе… Чем не удались Вельяминовы?.. Почему славу и звание великих князей перехватили не местные древние роды на Москве, а какие-то пришлые?.. Мог ведь так рассуждать тысяцкий? Мог…»

В том, что подмена действительно произошла, Владимир убедился, когда хорошо рассмотрел пояса на Микуле и Дмитрии… Сказать ли об этом митрополиту?.. Но Алексий и сам сие обнаружил, улучив время, шепнул князю:

– Молчи…

Князь Владимир понял: «Нельзя пока будоражить людей… Это пойдет только во вред, не надобны раздоры, не нужны они сейчас. Да и не только сейчас!..»

История с подменой пояса всплывет через шестьдесят семь лет на свадьбе внука Дмитрия Донского Василия Васильевича, когда в живых уже не будет ни Дмитрия Ивановича, ни митрополита Алексия, ни умершего намного позже них Владимира Андреевича Серпуховского. Было бы лучше, чтобы все это никогда не всплывало… Но история не красна девица, её не уговоришь, не улестишь ласковыми словами.

Обнаруженный подлог привел снова к открытой ссоре великокняжеского двора с семейством Вельяминовых, что явилось причиной ослепления великого князя Василия Васильевича, прозванного после этого Темным…

Глава 5. СКОПА

Как бы в одночасье сплелись и отобразились в летописях два события: женитьба Дмитрия и начало строительства каменной Москвы: «Тое же зимы князь великий Дмитрей Ивановичь посоветова со князем Володимером Андреевичем и со всеми своими старейшими бояры ставити град Москву камен, да еже умыслиша, то и сотвориша: тое же убо зимы повезоша камень ко граду».

Сколь ни долговечно на Руси дерево дуб, но и его время превращает в труху. Может быть, поэтому летописцы никогда не отмечали год появления того или иного деревянного храма, – внимание их привлекали сложенные из камня, ибо им предстояло стоять и в далеком будущем.

– Гляди, тату, звездочка выкатилась… Ужо завтра метельно не будет, – солидно вышагивая в коротком тулупчике, держа вожжи в руках, говорил малец отцу, дремавшему в санях: уходился смерд Прохор Стырь, по прозвищу Кучма – действительно, космач; из вислоухой шапки, похожей на поповский малахай, выбивались волосы, – но Кучма не только возница плиточного камня, а и помогает грузить его. Вот и уморился…

А сынок Игнашка – вроде помощника. Когда отец дремлет, малец погоняет лошадей.

Сани едут по укатанной дороге, по льду Москвы-реки. Как только русло делает крутой изгиб, спереди кричат:

– Эй, не спи-и-и! Повара-а-а-чива-а-а-ай!.. Пово-ра-а-чи-ва-а-ай!..

Весело Игнашке, по разговорам старших знает, что у всех одно на уме: вот встанет город камен и не страшен будет ему ни один враг…

Только миновали село Мячково, чуть поодаль от него каменоломни, оттого-то и названы они Мячковскими, далее – устье Протвы, затем село Остров, за Островом – Коломенское. Возили камень и днем, и ночью.

Ночью задувал ветер со снегом, крепчал мороз, гривы и хвосты лошадей куржавели изморозью, и слышно было на много верст окрест, как скрипит под полозьями лед. А когда выплывала луна над темными печными трубами крестьянских домов, громоздившихся по широкому береговому склону, то сильнее брехали собаки, и лошади поворачивали голову в сторону этого бреха и фыркали широкими ноздрями, выдувая густой пар.

При подъезде к Москве вожжи у Игнашки взял отец и направил сани с поклажей к тому месту, где в западном углу крепостной стены возводилась башня-стрельня, напротив боярского двора Свибла, оттого и прозвана – Свибловой. Руководить работами здесь выпало старшему сыну боярина Андрея Свибла – Федору.

Следом за Кучмой свернули еще с десяток груженых саней, остальные остановились в другом углу, тоже упиравшемся в Москву-реку. Здесь верховодил молодой боярин Федор Беклемиш – неподалеку от угловой стрельни стоял боярский двор Беклемишевых. С этим семейством соседствовал окольничий Тимофей Вельяминов, родной брат тысяцкого и также родной дядя Дмитрию по материнской линии. Башня, что строилась под его началом, звалась Тимофеевской. Была еще башня-стрельня Собакина (по имени Федора Собаки).

Разгрузившись, возницы собирались на льду Москвы-реки.

– Ну как дела у Беклемиша?

– Да ничо, идут.

– А как у Собаки?

– Тоже продвигаются. С именем Христа.

– Про Свибла и спрашивать нечего. Этот живодер спуску никому не даст…

Но слово «живодер» произносится не осуждающе, а с уважением. Мол, умеет боярин поставить дело.

Федор Свибл, Федор Беклемиш, Федор Собака – тезки, сверстники Дмитрия, вместе когда-то в бабки играли, а сейчас каждому из них доверено важное предприятие.

Но никому более, а только своему брату Владимиру великий князь поручил работы по выкладке потайного хода, который шел под землей и должен был оканчиваться у набережной Москвы-реки. Ход возводился на случай долгой осады и возможного вывода членов семейства великокняжеского двора.

Мастера, работавшие на крепостной стене, назывались «огородниками», а выкладывали потайные ходы уже в звании каменотесов, ибо там, внутри, им приходилось подгонять каменные глыбы, спиливая и подтесывая.

Вообще-то стену вокруг Кромника начали строить не с одной угловой башни или потайного хода, а одновременно по всем трем линиям, разделенным на боярские участки.

Строили наперегонки, стремясь перещеголять друг друга по красоте отделки и внешнему виду каждой башни, а стены делали такими ровными, чтобы приятно было погладить ладонью.

Каменотеса Ефима Дубка князь Владимир отмечал особо – могучие плечи, мускулистая грудь и длинные руки, похожие на клешни рака. Хотя ноги казались короткими и кривоватыми. Издали он казался неуклюжим, неправильного сложения, но вблизи сразу обращал на себя внимание голубыми бесхитростными глазами, рыжими волосами и курчавой русой бородой. Трудиться Ефим мог без устали днем и ночью, работал за двоих и к тому же был очень силен. Однажды у рабочего, везшего тачку с грузом на выброс, застряло колесо в земляном обвале: объехать нельзя, надо срывать обвал. Ефим, поплевав на ладони и отстранив рабочего, взялся за ручки и буквально протаранил тачкой преграждавшую кучу земли, снова образовав проезд.

– Ай да дубок! Силища.

С тех пор будто забыли, что каменотеса звали Ефим – Дубок да Дубок. Иногда и Владимир забывался и тоже называл его так: князь поставил его старшим над каменотесами.

Трудились зиму, и лето, и осень… Каменная стена с девятью башнями шириной от четырех до шести локтей и длиной почти в две тысячи верст опоясала Кромник, вобрав в себя по берегу реки Неглинной соборы Спас на Бору и Успенский, Чудов монастырь, возникший на земле, где стоял ордынский баскакс-кий двор, подаренной митрополиту Алексию ханшей Тайдулой за свое прозрение, церковь Иоанна Лест-вичника, а по берегу Москвы-реки Архангельский собор. Почти равнобедренным белокаменным неприступным треугольником встала стена, явив собою символ первой настоящей победы Дмитрия, верящего: как скрепила эта стена разлетающиеся отсюда веером дороги, так скрепит он своей твердой властью мощь всея Руси…

Но тайну стены следовало охранять. Поэтому после завершения строительства старший над всеми работами боярин Андрей Свибл вызвал к себе князя Владимира и произнес:

– Знаю, Владимир, нелегко тебе будет по молодости своей сделать то, что я сейчас тебе скажу… Но надо! Во имя сохранения тайны, во имя безопасности великокняжеской власти. Крепись и мужайся! Тебе, Владимир, с рындами следует вывести в лес всех, кто клал потайной ход, и убить.

– И Дубка?! – невольно вырвалось у князя.

– И его тоже…

– А что мы скажем Стефану Пермскому? Это ведь он, как ты знаешь, из своих сибирских мест прислал к нам этого умельца-каменотеса?.. Стефан – лучший друг игумена Сергия Радонежского. Может быть, посоветуемся с великим князем?

– Только не это! Дмитрий Иванович не должен ведать, как поступим мы с теми, кто знает о месте потайного хода…

– Боярин, в грамоте проповедник Стефан Пермский пишет, что Ефим Дубок знает и еще одну тайну – тайну Золотой Бабы, о которой рассказал ему язычник Пам… В этой Бабе золота несколько пудов, и она бы нам пригодилась на государственные нужды…

– Ее еще нужно найти, княже, в диких лесах пермской земли… А язычник Пам велел Ефиму эту тайну хранить… – возразил боярин, – Я пытался выведать её у Дубка, но он молчит… И вряд ли скажет… Так что он тоже должен умереть, как все.

– Боярин! – взмолился князь. – Дай срок, может, мне он расскажет о Золотой Бабе. Придет время для этого… Давай посадим его пока на цепь в подземной келье монастыря Параскевы Пятницы… Я хорошо знаю тамошнего игумена.

Свибл помолчал, пожевал кончик длинного уса и сдался:

– Хорошо… Сажай на цепь. А там – посмотрим. Но остальных…

После того как дружинники убили рабочих и каменотесов, трудившихся в потайном ходе, приснился князю Владимиру сон: объезжая стену Кромника, вдруг увидел, как в одном месте на белых камнях проступило огромное красное пятно. Приложил руку к пятну и обнаружил на ладони кровь…

«Господи, прости, Господи!» – проснувшись, князь лихорадочно начал креститься.

Неужели всегда то хорошее, что делается на Руси, станет сопряжено с кровью?..

Просидев на цепи не один год, Дубок сумел пробудить к себе жалость у немого Еремия, которого приставили к бывшему каменотесу; с его помощью освободился он от оков и ушел.

Убедившись, что погони за ним нет, свернул на дорогу, идущую через лес, и прислушался. Веселил душу даже простой напев птахи, свобода веселила! Но тут до слуха донесся топот, будто конь бежал, но только слышен был не цокот копыт, а как бы шлепанье. И, о чудо! Дубок увидел медведя, а верхом на нем монаха с сумой через плечо. То был Якушка из обители Сергия Радонежского, посланный Преподобным в монастырь Параскевы Пятницы.

«Медведь-то ручной! Как бы он мне пригодился…»

Не долго думая, Ефим схватил лежащий на земле огромный сук и, подскочив сзади, ударил по голове беспечного Якушку; тот, сидя на звере, еще и песенку пел.

Медведь обнюхал своего, уже мертвого, наездника и как ни в чем не бывало отошел в сторону. Ефим вытащил из доставшейся ему сумы хлеб, огурцы, жареную рыбу, поел сам, покормил медведя. Потом вырыл возле дерева яму, положил Якушку на дно ямы, укрыл его с головой подрясником и закопал. Сел на лесного зверя, приученного возить человека, и поехал в сторону Рясско-Рановской засеки, где однажды бывал по поручению Стефана Пермского.

Рясско-Рановская засека – так называемая засечная черта московского государства, хорошо укрепленная пограничная линия, составленная из деревянных, а позже каменных крепостей – сторожей, между которыми делались завалы из полусрубленных деревьев (засеки) и земляные валы, глубокие рвы, заполнявшиеся водой.

Засеки, рвы и валы являлись как бы связующим звеном между естественными препятствиями – реками, озерами, болотами и оврагами. А там, где не было лесов, ставились надолбы, частоколы. Все это называлось «Придонской Украиной», через которую пролегали сакмы – сухопутные дороги из Москвы, через Оку, реку Вёрду, в Дикое поле.

Сама Рясско-Рановская засека проходила мимо Пронска, лесного городища Скопина, Петровской и Городецкой слобод, рясского поля, по реке Ранове, озерам Черному и Пятницкому, мимо сел Милославское, Чернавы и Гаи.

На сторожах несли не только дозорную службу, но вели разведку: сторожевые русские конники далеко выезжали в степь, всякое перемещение по Дикому полю ордынских войск становилось известно русским князьям заблаговременно. Также стороже вменялось в обязанность вести борьбу с разбойниками, которых было немало.

Теперь Ефиму ничего не оставалось, как ехать к татям. Авось примут неприкаянную душу. Научился тесать зубилом, научится владеть и кистенем…

Когда же вступил в разбойничью шайку атамана по прозвищу Коса, вскоре освоил и лук – метал стрелы не хуже любого кмета[38]  [38] Так называли воина, но в основном воина-разбойника, татя.


[Закрыть], кистенем мог запросто расщепить молодое дерево, а уж голову проломить – это как пить дать. Да и мечом рубил не хуже княжеского дружинника.

А в памяти нет-нет да и всплывал подмосковный лес, уже тронутый золотом осени, побитые стрелами землекопы и каменотесы, вкрадчивый голос и, что обидно, неестественно честный взгляд серых глаз князя Владимира, которого Ефим успел полюбить за время работ, но который приказал заковать Дубка. Страшная злоба тогда охватывала Дубка с головы до ног: «Проклятые, креста на вас нету!»

«Проклятые!!!» – кричала душа Ефима, но в утешение возникали перед глазами белокаменные стены Кремля, крепкие башни с узкими бойницами, тайный ход.