Текст книги "Витязь. Владимир Храбрый"

Автор книги: Владимир Афиногенов

Глава 3. УРОЧИЩЕ ЧЕРТОЛЬЕ

Размышляя о Тохтамыше, Мамай недооценивал его силу.

У правителя Синей Орды были на Москве свои люди, доносившие обо всем, что там делалось. Под видом торговцев, ремесленников, толмачей[74]  [74] Толмач – переводчик.


[Закрыть] жили они в районе Балчуга и Ордынки – дороги на Орду, к югу и юго-западу от Кремля. Ранее их поселения группировались вокруг баскакского двора, но митрополит Алексий баскаков потеснил с чудного места и основал Чудов монастырь.

Внизу монастыря находилось урочище Чертолье, овражистое и буерачное, заросшее лопухами и лебедой.

За два месяца до того дня, когда Мамай ездил на правый берег Итиля к Фериборзу, в одном из оврагов подмосковного Чертолья произошел разговор.

…В овраге протекал ручей. В одном месте ручей сильно расширялся и образовывал озерцо. Вокруг него трава была выбита копытами диких животных, приходивших сюда на водопой. Две лошади, уткнувшие морды в воду, нет-нет да и поводили боками и косили по сторонам фиолетовыми зрачками глаз – чуткие ноздри ловили запах волков.

Два человека сидели на пригорке под прикрытием огромных лопухов чуть выше ив, полощущих свои ветви в воде. На головах малахаи, ноги обуты в одинаковые по цвету сапоги на мягкой подошве, без каблуков. Впрочем, цвет сапог определить было трудно, они густо покрылись дорожной пылью.

Судя по одежде и языку, на котором люди говорили между собой, они должны были быть ордынцами. Но на ордынца походил только один, второй – узконосый, до черноты загорелый, смахивал на индуса или персиянина.

– Фериборз, мы знаем, что ты маг и прорицатель. Мы ценим тебя за верную службу, – говорил ордынец, поигрывая камчой. – Но я считаю, что лучше всяких прорицаний неоспоримые истины. А они нам стали известны, и ты должен донести их до уха светлейшего Тохтамыша. Пропускная пайцза при тебе?

– Да.

– Хорошо. А известно нам стало вот что: зимой князь Дмитрий вместе с двоюродным братом Серпуховским и Пересветом, присланным из Троицкой обители, со своими дружинниками под видом иноков ездили на Рясское и Куликово поля. И выбирали они место не для игры в городки. Знаешь, у русов есть такая игра: кладут в фигуры березовые чурки, а потом бросают дубовой, обитой железом палкой по этим фигурам – чурки летят по сторонам. Мне нравится эта игра… Значит, не сомневается московский князь, что пойдет на него Мамай, этот выскочка. Ух, попадись он мне, – сверкнул глазами ордынец и хлестнул камчой по зеленому листу лопуха, развалив его пополам. – Я, племянник великого Тохтамыша, истинного потомка Потрясателя Вселенной, вынужден жить со всяким сбродом на Москве, пропахшей торфяными дымами, и быть соглядатаем… – он остановил рукой собеседника, пытавшегося что-то сказать. – Молчи, индус, ты ведь тоже шпион, выдающий себя за иранского мага и прорицателя… И тоже вынужден прозябать на чужбине не по своей воле. Знаю.

Лошади, напившись, замотали головами, отгоняя назойливых мух.

– Мы, как дервиши, скитающиеся по пустыне жизни, – продолжил ордынец, – как русские иноки, но без посохов… Иноки, прежде чем ступить на незнаемое место, посохами пробуют, где лучше поставить ногу. Вот московский князь и его брат зимой и прощупывали посохом, присланным попом Сергием, будущую дорогу к битве. И еще нам стало известно, что были их люди у рязанского князя, и тот прислал с одним на Москву грамоту. Содержание её нам неведомо, но мы знаем человека, который её доставил. Думаем его изловить. Можно только догадываться, о чем это послание. Может, рязанский князь хочет воевать вместе с Москвою против Мамая?! Это было бы нам на руку. Тогда Мамай не устоит, и наш повелитель сядет в Золотой Орде, – ордынец сунул камчу за сапог. – Ты, Фериборз, шамань Мамаю, вари из мухоморов и бирючьих ягод свою сому, трави его и толкай идти на урусов… Как только Синяя Орда завоюет Русь, мы пошлем свои тумены туда, куда не хаживал даже сам Потрясатель, – в Индию, на твою родину, и эти тумены поведу я, Акмола, – гордо вскинул голову племянник Тохтамыша. – И когда я завоюю эту страну, то посажу в ней эмиром тебя. А сейчас в путь, Фериборз, и помни, что я тебе сказал…

Подозвав коней, спустившихся в поисках сочной травы чуть ниже водоема, ордынец и индус вскочили на них и пустили галопом по направлению к Москве-реке. Вдруг Акмола осадил лошадь и показал рукой спутнику: заверни за высокое раскидистое дерево.

– Слышишь конский топот? – прошептал племянник Тохтамыша. – Переждем.

Из-за высокого лесистого берега Москвы-реки вскоре появилось двое всадников. Они оживленно о чем-то говорили. Приглядевшись, Акмола узнал московского князя и его брата Серпуховского. Многое бы он отдал, чтобы узнать, о чем шел разговор. Но сзади, чуть поодаль, скакали дружинники, и, чтобы не быть обнаруженными, Акмола и Фериборз поворотили коней, прячась за кустами, и спустились опять к оврагам Чертолья.

Дмитрий Иванович с Владимиром Андреевичем говорили об ученых людях и о пророчестве.

– Отца твоего, Владимир, я почти не помню. Мне было три года, когда он умер, а ты родился спустя девять дней после его смерти. Но сказывали мне, что Андрей Иванович дружил с боярином Михаилом Фрязиным… На Руси людей заморских всегда именовали фрягами, от слова «фря», заносчивый. А Михаил действительно очень был заносчив. Тебе, Владимир, повезло, ибо у него на службе состоял ученый грек Деодонт; который и выучил тебя всяким премудростям– и языку эллинскому, и истории римлян. Я в этом тебе, брат, завидую… Расскажи-ка еще раз о пророчице римской, о которой беседовали, когда прервал нас Боброк-Волынец…

– Я вчера о двух тебе, Дмитрий, поведал. О той, что царю Тарквинию Гордому книги продавала[75]  [75] «Что Тарквинию Гордому книги продавала?..» – Речь идет о Кумской Сивилле, которая была современницей Тарквиния Гордого – седьмого, и последнего царя Рима (534-510 гг., до Р. X.). С его именем связано предание о так называемых «Сивиллиных книгах», числом девять, которые пророчица предложила царю купить. Тарквиний отказался. Тогда Сивилла, бросив в огонь три книги, предложила купить за ту же цену остальные шесть. Тарквиний отказался снова. Сивилла сожгла еще три и предложила купить за ту же цену оставшиеся. Посоветовавшись с авгурами (гадателями), Тарквиний Гордый наконец-то купил эти книги.


[Закрыть]?..

– Хочу услышать о той, которая во всем черном ходила, а перед собой катила яблоко, звездами украшенное, и опиралась на меч, вынутый из ножен…

– А-а-а, это Сивилла именем Ерифреа… Может, брат, ты хочешь запомнить её пророчество? Тогда слушай.

 
Горе тебе, Гог: сиречь [76]  [76] Сиречъ – то есть, иными словами.


[Закрыть] скифе, татаре, варваре.
Горе тебе, Магог: сиречь неверный варваре, турче.
И тебе, Марсон и Аггон: сиречь сарацыне и арапе.
Жребий бо вам – многия зла всем неверным уготовляется.
Северный уже двоеглавый орел и благоверный
Поразит вас всех махметанов, поганов,
И оружием креста царства и стран ваших возодолеет.
 

– Когда жила-то она?

– О-о, брат, во времена далекие. Еще за полтысячи лет до битвы при Трое. Она эту битву тоже предсказала и предрекла поражение греков…

– Битву, о которой слепец миру поведал?

– Да, Гомер…

– А как же Ерифреа узнала о безбожных татарах? Тогда ведь их и в помине не было.

– На то она и пророчица…

– «Поразит вас всех махметанов, поганов, и оружием креста царства и стран ваших возодолеет»… – повторил великий московский князь. – Так Сивилла не только победу над погаными предсказала, но и возникновение православной веры… Креста царства! – воскликнул Дмитрий Иванович, довольный своим открытием.

– Думаю, что не совсем это так, брат мой, – возразил Серпуховской. – Под «оружием креста царства» пророчица подразумевала мученичество. Ведь первых христиан римляне распинали живыми на крестах и оставляли умирать в страшных мучениях…

– Такое они сделали и с Иисусом Христом…

– Верно… Через мученичество, которое мы претерпели от Орды за более чем сто сорок лет, мы и добудем победу. Вот что имела ввиду Сивилла Ерифреа…

– Владимир, а ты умница.

– Я, брат, люблю читать книги, а книга – это живой родник мудрости и учености. В науки вникаю, занимаюсь богословием… Дружу с проповедниками, чернецами. Они-то и есть умные люди…

Приблизившись к слободке, располагавшейся на подоле возле реки Неглинной, князья увидели множество людей, работавших на полях и огородах. Одни корчевали пни, другие жгли хворост, третьи, понукая лошадей, шли за сохой.

А у реки целина посвистывала на сильном весеннем ветру густыми травами.

– Экое многолюдство! – с восхищением сказал Серпуховской, взглянув на Дмитрия.

Тот прикрыл рукой, будто от солнца, повлажневшие глаза и потеребил бороду, уже начавшую серебриться.

Понимал великий князь, что многолюдство в его вотчине – это богатство и сила. Люди нужны были Москве. И они приходили от разорившегося князя-соседа, как правило, безлошадные, нищие, оборванные. Дмитрий Иванович всех принимал, сажая на запустошенные земли. Выделял, не жалея, из казны на постройку двора и на обзаведение «полем», освобождал на срок до трех лет от оброка и иных повинностей.

Пять-шесть дворов, возникших таким образом, составляли новую слободу. А по истечении «вольного» срока слобода не только начинала возвращать полученную ссуду, но и платить, как и большинство черного тяглового крестьянства, всевозможные налоги и, когда нужно, выставлять людей для ратных дел.

Закабаление крестьян даже и при добром князе происходило жестокое, но куда было податься обездоленному люду?! В кабалу шли сами, ведь надо же было кормить себя и свою семью…

Князьям бросился в глаза здоровенный детина в расстегнутой до пупа рубахе, который железным ломом, толщиной с полруки, выворачивал из земли дубовый пень. Ему подсоблял белоголовый статный старик с обнаженной грудью, заросшей волосами, на которых серебрились капельки пота.

– Бог в помощь! – сказал Владимир старику, заметившему раньше, чем детина, великих князей.

Старик ткнул парня в бок кулаком:

– Кланяйся!

Тот не спеша оставил лом и неумело ткнулся в землю. Старик же лишь согнулся в спине и ответствовал:

– Спасибо на добром слове.

– Кто такие? – улыбаясь, спросил Дмитрий Иванович. – И откуда?

– Холопищевы мы, – степенно произнес старик. – А пришли, великий князь, из Костромы. Дюже там земли худые…

– Неужто на Москве лучше? – усмехнулся Серпуховской.

– Знамо, лучше. И вольготнее тут…

– А ты что молчишь? – спросил великий московский князь детину. – Зовут тебя как?

– Я-то… Я как тятя… А зовут Григорием.

(В эту минуту никто не мог предугадать, что на Куликовом поле именно он, Григорий Холопищев, и его земляк Федор Сабур найдут израненного великого московского князя под белой березой…)

Отъехав, князья переглянулись. Дмитрий вздохнул:

– Молодцы!

– Брат, за устроительство слободок спасибо тебе. Сам говоришь – молодцы эти переселенцы… Для нашего княжества они теперь не только ратаи[77]  [77] Ратай – землепашец.


[Закрыть], но и ратники.

– Хвалишь меня, Владимир, зря. Повелось сие устроение, я думаю, с того дня, как Москва была основана. Работные люди всегда были надобны. Не с дружиной же князь Юрий Володимирович Москву начал строить?! А где было взять работных людей, чтобы её восстановить, когда Глеб Рязанский по наущению своего тестя, новгородского князя, двести лет назад сжег Москву?! – воскликнул Дмитрий Иванович. – Так что сие устроение не мое. Время так распорядилось…

– Значит, распря наша с Рязанью давно началась, – задумчиво произнес Владимир Андреевич. – Но, думается мне, что сейчас Олег Иванович не пойдет против нас с Мамаем. Не должен. Сообщил же он нам, как склоняли его идти на Русь ордынские послы… И надо отписать ему грамоту, чтобы призвать к здравому смыслу. А отошлем с Карпом Олексиным, который нам послание от князя рязанского доставил.

– Это тот, которого ты отправил соглядатаем на Рязань вместе со своим дружинником Стырем?

– Да, он.

– А что с Игнатием?

– Пока ни слуху, ни духу. Рязанские послы воротились из Орды, но с ними Стыря не оказалось… Послал-то его Олег – хитрая бестия – к Мамаю вместе с ними. Пусть Олексин заодно и проведает, что со Стырем приключилось.

– Жалко Стыря, если пропал. Но сейчас не о нем речь, – сказал Дмитрий. – Есть солидный сом, который живет на дне темного омута, есть и зубастая щука, которая не спит и тоже охотится… Ты знаешь, брат, о ком я говорю. Думаю, что если Олег не пойдет с Мамаем, то и Ягайло – князь литовский – тоже.

Некоторое время ехали молча. Вдруг Дмитрий Иванович оборотился к Серпуховскому:

– Муж ученый, скажи, почему и река, и град, – показал он рукой назад, – Москвою зовутся?

– А вот почему. Один постаревший и ослабевший богатырь, некогда могучий, гроза всех ворогов земли Русской, возвращался из Киева домой. В пути его настигла смерть. Похоронили на берегу реки. И вот из могилы послышались слова, будто вздох шел: «Надо мощь ковать!»

И второй раз «мощь кова…». И в третий «Мос…кова». Так и появилась: Москва.

– Ты это к чему, Владимир? «Надо мощь ковать». Да, надо… А чтобы нам время выиграть, отправим с великими дарами к Мамаю наше, московское, посольство. И пусть во главе его станет Захарий Тютчев. Он ведь не только с честью посольство правит, но и зорко все подмечать умеет, – закончил разговор Дмитрий Иванович.

Глава 4. БАРТЯШ – ПОСОЛ ЛИТОВСКИЙ

Возвращаясь из Орды в Литву, Бартяш, сам родом из земли чешской, служивший при дворе Ягайло, хорошо понимал, каких известий ждет его пылкий, молодой и честолюбивый господин.' В отличие от Олега, Ягайло готов был сразу идти с Мамаем на Москву, чтобы проявить себя в настоящей битве. С тех пор как он стал великим князем литовским, то ничем, кроме изгнания из своей вотчины братьев да убийства родного дяди, не отличился.

Но в Орде Бартяш сумел выведать у Епифана Кореева, возглавлявшего рязанское посольство, нечто такое, что насторожило хитрого чеха и должно было охладить пыл Ягайло.

Бартяш узнал Кореева еще тогда, когда тот привез в Литву послание от князя рязанского, в котором говорилось:

«Мудрому и премудрому в людях, Ягайле Литовскому, князю и королю милостивому, и честному, многих земель государю, радоваться, Олег Рязанский пишет! Ведома издавна мысль твоя: московского князя Дмитрия изгнать, а Москвою владеть. Не знаю, известно иль нет твоей милости, но я тебя извещаю: царь великий и сильный, царям царь грозный Мамай идет на него и на его землю. И ты ныне присоединись к нему. Тебе даст он Москву и иные близлежащие города. А я дары ему послал, и еще ты пошли своего посланника и какие можешь дары. Я их тож пошлю. А ты пиши к нему грамоты, о чем сам ведаешь более меня».

Прочитав послание, Ягайло вскочил с трона и подбежал к стене, освещенной свечами, на которой была выложена из разноцветного стекла и египетской эмали карта Волыни, Гиличины и Русской земли. Эта карта была подарена еще Ольгерду, отцу

Ягайла, матерью, дочерью короля Бэлы. Князь литовский ткнул пальцем в рубин, обозначающий город Москву, и быстро заговорил, обращаясь к собравшимся в тронном зале панам. На выпуклом лбу забилась синяя жилка, на впалых щеках заиграл румянец, а темные глаза, доставшиеся от бабки-венгерки, заблестели.

– Панове, слышите крепкую любовь моего друга великого князя Олега Ивановича? Видите, что один князь Рязанский не хочет владеть Москвою…

Панове чуть ли не в один голос заговорили:

– Тебе подобает Москвою владеть. Гусиного пастуха Дмитрия изгнать, а все его города себе взять. А золото и серебро и все узорочье московской земли великому хану Мамаю передать. И рука твоя безмятежно княжить будет…

Обрадовался молодой и горячий Ягайло, воскликнув:

– Много вам вотчин и имущества дарую в земле московской.

Паны склонили перед господином свои головы. Лишь Бартяш тогда усмехнулся, но спрятал усмешку, низко наклонив голову.

И вот сейчас, возвращаясь от Мамая, принявшего как должное дары Ягайла, он все вспоминал слова Кореева, сказанные в пьяном застолье. А слова были о том, что Олег Иванович писал и великому князю московскому, предупреждая его о нашествии басурман. Как расценить это? Пьяный Кореев был… Да разве не понимал того, что за такие речи его голове топор палача полагается или смерть от удавки… А потом заговорил о библейском полководце Гедеоне, славном своими победами… О христианах… О православных и католиках… «Не прост ты, Епифан Кореев, ой не прост… А скорее, не прост и сам князь рязанский… Вон какую игру затевает», – раздумывал Бартяш, все более и более склоняясь к тому, чтобы попридержать горячую, нетерпеливую руку своего князя.

Посла Ягайло встретил не в тронном зале, как в прошлый раз посольство князя рязанского, а в палате для пиршеств, освещенной смоляными факелами. Не было на князе литой из золота короны и железного панциря с глухим воротом. Без головного убора, в плаще из камки, с коротким узким кинжалом на бедре вместо длинного меча князь казался еще стройнее и моложе. С ним был лишь один человек: канцлер – хранитель печати.

Ягайло спросил:

– Знаю тебя как мужа, твердого разумом. Какой он – великий хан Мамай? Воинство его крепко и многочисленно?

Бартяш, поклонившись, ответил:

– Милостивый государь мой! Все поведаю, без утайки. Хан Мамай – человек среднего роста и тучен. Разумом не очень тверд, в речи не памятлив, но очень горд. Воинов у него множество, но и они тоже гордости преисполнены. Если же против них выступит Дмитрий московский, то, полагаю, он их побьет.

Ягайло, услышав это, возмутился:

– Как смеешь ты такие слова говорить? Бартяш почтительно укорил:

– Я вам, мой господин, правду сказал. В этом деле не горячность нужна, а холодный разум.

Глава 5. МАУ-КУРГАН

На дворцовой площади конные нукеры плетками, а пешие пинками разгоняли толпу, оттесняя её к глиняным дувалам. В образовавшийся коридор вступил белый жеребец, гордо несущий на своей спине повелителя.

Ответы Дарнабы изгнали из сердца Мамая возникшие было подозрения об истинности прорицаний Фериборза. Теперь вступал «царь правосудный» в свой дворец успокоенный, полный надежд на будущее. Воспоминания о «блаженной обители», которая находится в стране русов и которую предстоит завоевать ему, великому из великих, вызывали на лице Мамая улыбку.

Вдруг в левой стороне живого людского коридора возникла суета, и, буквально прорвавшись через плотную массу толпы, под ноги белому жеребцу упала женщина с развевающимися волосами, завопив:

– Выслушай меня, о повелитель народов!.. Стоящий рядом тургауд занес было тяжелую, сплетенную из девяти ремней камчу, но Мамай жестом руки остановил его:

– Кто ты, женщина? – спросил «царь правосудный»: сказалось его умиротворенное настроение. В другой раз он бы сделал вид, что ничего не заметил, что позволило бы телохранителям забить или растоптать эту несчастную, посмевшую обратиться к нему.

– Я – Зухра, жена менялы Музаффара.

– Что ты хочешь? Знаю твоего мужа…

– «Царь правосудный»! После слов, что я сейчас скажу, ты можешь приказать убить меня. Но мой долг сказать правду и заступиться за честь бедного ребенка и за служанку Фатиму…

Дарнаба, стоявший сзади Мамая, насторожился.

– Повелитель, известно ли тебе, что Белый Лебедь, в прошлом язычница, была обращена там, на Севере, в христианку… И в Христово Воскресение она поцеловала русского мальчика как брата по вере… О, горе мне, полюбившей ту, которой уже нет в живых, – женщина, вцепившись пальцами в свои волосы, начала мотать головой из стороны в сторону. Потом подняла глаза, полные слез. – Великий из великих, не допусти еще одну несправедливость. Освободи Фатиму, которую я тоже знаю и люблю как дитя.

– Какую христианку?.. Что ты несешь?! – глаза Мамая налились кровью.

– Спроси Каракеша, подлого выродка, который знал обо всем и не заступился за Акку, – женщина поднялась и без всякого испуга взглянула в глаза повелителю.

По этому взгляду Мамай понял, что она говорит правду.

Он с силой вонзил шпоры в бока жеребца. Тот от неожиданности прыгнул вперед, наскочил на лошадь тургауда, куснул её за зад крепкими зубами и буквально влетел с «царем правосудным» в высокие ворота. Стражники в испуге прижались к холодным белым камням, боясь быть сбитыми и раздавленными.

Спрыгнув с коня, Мамай почти вбежал в царские покои, хлестнул камчой по мраморным плитам – резкий хлопок звонко раскатился под сводчатым потолком: прибежалислуги.

– Где Каракеш? Найти и доставить! – сдавленным голосом приказал повелитель.

Слуги исчезли. Через несколько минут бывшего шамана, вырванного из объятий красивой невольницы, полуодетого, бросили к ногам «царя правосудного». Мамай стоял с камчой в руке, даже не переодевшись после дороги. Каракеш, не понимая, что случилось, упал на колени и пополз к повелителю, чтобы поймать край его пыльного халата и приложиться к нему губами. Мамай поднял его голову носком сапога и ударил камчой по лицу, взвизгнув при этом:

– Ты скрыл, что Акку была христианка?!

– Я… я… – пролепетал перепуганный насмерть Каракеш. – Меня не спрашивали…

– Не спрашивали?! Ах ты, ты… – ревел Мамай, и шея его багровела: – Белый Лебедь… Звезда Севера… – Он устало опустился на подушки возле фонтана и махнул рукой в сторону Каракеша. – Содрать с него шкуру…

Истошный крик огласил покои.

В пыточной бывшего шамана подвязали под мышками, веревку пропустили через деревянный блок и подняли. Один из палачей натренированными движениями сделал на груди и спине Каракеша надрезы, двое других, оголенных по пояс, с толстыми мускулистыми руками, похожими на ноги буйвола, просунули под надрезы пальцы и разом рванули вниз. Кожа чулком сползла, обнажив кровавое месиво, которое секунду назад именовалось человеческим телом. Каракеш завращал от дикой боли вылезшими из орбит глазами, изо рта у него вывалился язык. Несколько минут бывший шаман еще жил…

К вечеру Мамай снова велел привести к нему оседланного аргамака. При свете факелов в сопровождении тургаудов он выехал за городскую черту и поскакал в сторону Мау-кургана – холма печали. Подъехав к нему, жестом руки оставил телохранителей, а сам взобрался на холм, сел на вершину и устремил свой взгляд, сделавшийся неподдельно печальным, на темные во все более сгущавшихся сумерках воды могучей реки Итиля, на дне которой была похоронена последняя и, может быть, единственная настоящая любовь…

А в это время в пределы Золотой Орды медленно вступала многотысячная армия Батыра, ведомая им с Кавказа. Об этом сразу доложили Мамаю конные разъезды.

Мамай обрадовался:

– Войско моего битакчи! Хорошо!

Вид огромного воинства всегда возбуждающе действовал на повелителя – его жизнь прежде всего была подчинена бранному делу; только на поле боя, среди стука копий о щиты, среди предсмертных криков, ржанья коней и свиста стрел он чувствовал себя великим…

Мамай велел позвать своего векиля[78]  [78] Векилъ – смотритель ханского дворца.


[Закрыть]. Взял у него ключи от подвала, где содержались узники, которым еще предстоял допрос, и сам, один, держа в руке серебряный поставец с толстой зажженной свечой, пошел вниз. Открыл одну из дверей. В нос ударил затхлый, смешанный с плесенью воздух.

Повелитель поднял свечу повыше и в углу на грязных матерчатых подстилках увидел скорчившуюся женщину в рваном халате и шароварах.

– Фатима! – с жалостью произнес «царь правосудный».

Женщина вздрогнула и открыла глаза, которые тут же наполнились ужасом. «Сам хан решил допросить меня… Значит, мне предстоят страшные пытки и смерть», – Фатима зарыдала.

Мамай медленно подошел, приподнял ей голову и вытер с её щек слезы рукавом белой рубахи.

– Фатима, ты прости меня.

Женщина недоумевая уставилась в лицо повелителя, ставшее вдруг непривычно добрым. «Странное лицо, оно было всегда надменным, даже когда он пел, подыгрывая на хуре, о своей любви к Акку… – подумала Фатима. – О, Аллах, не сон ли это?! Не ночной ли бред перед смертью?!» Она хотела закрыть глаза, но ярко светила свеча и явственно звучали слова великого:

– Я виноват перед тобой, Фатима, и перед той, которую любил. Смерть её терзает мое сердце… Мы, сильные мира сего, обречены на повседневные испытания, ибо не принадлежим себе. А когда остаемся одни, еще горше ощущаем свое положение… Потому что мы одиноки, даже среди множества людей, которые по одному нашему жесту идут в огонь и в воду. И тем страшнее нам терять искренне любящих и преданных… Я был на Мау-кургане, Фатима, где думал об этом и скорбел душой, глядя с вершин холма печали на вечные воды Итиля… Мау-курган, как разрывается мое сердце!.. Эта Северная Роза ни в чем не виновата. Она была христианкой. И поцелуй её в день Воскресения русского Бога Христа – всего лишь обряд, дань вере… Я узнал это от женщины по имени Зухра. Она сказала, что знает тебя. А потом все это подтвердил Каракеш, но я приказал содрать с него шкуру, потому что он не сказал мне об этом заранее…

– Негодяй! – прошептала Фатима, постепенно приходя в себя. – Великий, я не виню тебя. Позволь поцеловать твою руку, держащую свет… Зухру, жену Музаффара, я знаю, она была для Акку как мать. Прости меня, повелитель, что когда девушке было грустно, я позволяла мальчику видеться с нею…

– У тебя доброе сердце, Фатима. Ты свободна. Можешь оседлать лучшего скакуна из моей конюшни и умчаться к своему мужу.

– К Батыру?

– А разве есть у тебя другой муж?! – усмехнулся Мамай. – Он со своим войском в нескольких днях конного перехода…

Словно птица, выпущенная из клетки на волю, окруженная своими слугами, ухоженная и прибранная, на лучшем скакуне из Мамаевой конюшни, Фатима помчалась ранним утром к своему любимому.

«Эй, Дикое поле! Звонкоголосые жаворонки и громкосвистящие суслики, орлы и орланы! Я свободна, я снова в седле быстрого коня, густую гриву которого путает ветер. Слезы радости выбивает он из моих глаз. Я мчусь к тебе, любимый, чувствуешь ли ты, кто скачет к тебе в объятия?..» – такие мысли мелькали в голове Фатимы.

Действительно, Дикое поле в эти часы было прелестно: оно утопало в ковылях и красных маках. И небо над ними чисто-чисто синело, лишь где-то впереди по ходу коня таяли белые дымки облаков.

Весь день скакала Фатима. И этот день для жены битакчи пролетел как один час. Лишь когда она увидела, что за горизонт медленно опускается кровавый диск солнца, ей вновь вспомнилась Акку, и, движимая суеверным страхом, Фатима приказала рабам и тургаудам поворотить от Итиля в глубь степи и там разбить на ночлег шатер.

Еще был слышен звон казанов и виделись через полуоткинутый полог шатра отблески костров, когда Фатима заснула неспокойным тревожным сном.

И приснился ей буреломный лес урусов в глубоком снегу, такой же, как во владимирской земле, куда заезжала она со своим десятником Абдукеримом и сотней баскакских воинов для сбора дани.

Теперь она тоже не одна, тоже с ордынскими воинами, одетыми в лисьи короткие шубы, в малахаи, и рядом не старый десятник, а молодой и красивый Батыр и в белой собольей шубке Акку… Кони ржут и храпят, поводя боками, продираясь через упавшие деревья, засыпанные снегом. Стрекочут неугомонные сороки, воют волки, сопровождая ордынцев, спешащих куда-то. И видит Фатима, как закачались от сильного ветра верхушки деревьев, взвихрился снег, залепил рот и уши, и вдруг поднялся такой ураган, что ни зги не стало видно. Но вдруг разом кончился ураган. Оглянулась Фатима – никого нет рядом – ни Батыра, ни Акку, ни ордынцев. Одна она в холодном зимнем лесу, совсем одна среди бурелома…

Фатима закричала и проснулась. На крик вбежали рабыни. Увидев, что с госпожой ничего не случилось, они успокоились и присели в изголовье и в ногах. Чтобы унять дрожь, Фатима попросила двух любимых рабынь лечь рядом. Согревшись, она заснула.

Фатима поднялась с первыми лучами солнца и почувствовала себя бодрой и жизнерадостной. А как же Акку? «Да, жалко девочку, но ведь говорят, от судьбы не уйдешь. Сколько раз я сама была на грани жизни и смерти, не сосчитать… А вот сияет моя звезда, сияет… пока…»

– Я свою жизнь привязал к острию копья, – говорил Батыр белоголовому старцу-алану.

Этого старца Батыр встретил в далеком горном осетинском ауле. Переходя речку, на мокрых валунах битакчи поскользнулся и вывихнул ногу. Турга-уды принесли его на руках в аул, где старец-алан вправил Батыру кость. Лежа в сакле, битакчи подолгу говорил со стариком. Мудрым оказался алан Джанай. Батыр не захотел расставаться с ним и, вероятно, поступил жестоко, разлучив его с родным домом. Уходя, старый Джанай набрал горсть земли у своей сакли, зашил в кожаный мешочек и повесил на шею. Теперь вместе с воинами он двигался в неведомую ему Золотую Орду, к грозному черному темнику – так называли Мамая покоренные им народы, вкладывая в это прозвище особый смысл.

Джанай, ехавший вместе с Батыром в кибитке, запряженной двумя лошадьми, на слова о том, что он посвятил свою жизнь богу войны, ничего не ответил, лишь покосился слегка на красивое лицо битакчи и усмехнулся в душе: «Болтун молодой. Жизнь привязал к острию копья… А юноша неплохой: честный, прямой, будет верно служить тому, кто отнесется к нему с душой. И уничтожит всякого, кто нанесет обиду. Я бы не желал быть его врагом. Впрочем, он выбрал меня в свои друзья. Только дружба эта мне ни к чему…» – так размышлял Джанай, глядя вокруг. Он впервые видел степь: вся его жизнь прошла высоко в горах, там, где орлы устраивают гнезда и выводят птенцов. А здесь можно только наблюдать за их полетом…

– Батыр, не забывай о том, что наша жизнь толщиной лишь с нитку… И оборвать её могут в любой момент.

– Старый Джанай, я не согласен с тобой, – воскликнул Батыр. – Если человек не сдается, нитка его жизни постепенно становится как ременная плеть… Мой отец, сотник, как-то в одном из походов попал в плен к булгарам. Там его ослепили. Но й тогда он вырвался из плена и нашел дорогу в Сарай. Слепой, он научил меня натягивать тетиву лука и рубить саблей. И как знать, если бы не его уроки, может, я бы сейчас не ехал с тобой…

Джанай уже слышал историю поединка Батыра со старым десятником Абдукеримом из-за его молодой жены, которую Мамай отдал Батыру, сделав юношу потом начальником своей канцелярии. Но и оставив за ним все его воинские обязанности…

– Солнце светит тому, кто не боится его света… Я рад за тебя, Батыр. Говорю это, как если бы говорил тебе твой отец. Кстати, жив он?

– Нет, Джанай. С матерью они как-то поехали на лодке на другой берег Итиля. Поднялся ветер, лодка перевернулась, и они утонули. Но горевать мне долго не пришлось: в шестнадцать лет я уже сел на коня и побывал во многих походах. Мой последний поход был на реку Вожу, где я чудом спасся.

– Ты прости меня, старого, Батыр, за вопрос… А кто твои родители?.. Ты на монгола не совсем похож.

– Верно, Джанай… Глаз у тебя еще как у сокола. Отец мой монгол, но мать пленная черкешенка. Поэтому и послал меня Мамай на Кавказ собирать войско.

– А мы идем на урусов? – не без робости спросил старик, опасаясь, что этим вопросом рассердит молодого военачальника.

Но Батыр не рассердился, а положил свою руку на руку старца, слегка сжал её и сказал, как бы выговаривая за излишнее любопытство:

– Это дело великого из великих… Наше – привести ему войско с Кавказа. А теперь я покину тебя, алан, пойду наблюдать переправу через Итиль.

Он махнул рукой. Кибитка остановилась. Батыру подвели вороного коня, накрытого яркой синей попоной с широкими ременными поводьями от уздечки, набитой медными нашлепками в виде буйволов. Батыр надел сверкающий на солнце шлем с пучком белых перьев, заколол на плече поверх золоченой кольчуги зеленый плащ. Садясь на коня, легко вскинул свое тело в седло. Джанай, залюбовавшись, вспомнил своего младшего сына, которого неизвестно куда угнали в рабство черные кизильбаши. Слезы невольно выступили на глазах старика, когда Батыр повернул коня навстречу двигающимся конным и пешим воинам, старый алан помахал ему рукой.