Текст книги "Витязь. Владимир Храбрый"

Автор книги: Владимир Афиногенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

– Акку! Акку! – вдруг закричал Нандяш, да так громко, что сорвался с ветки ближайшей сосны снег.

Авгул и Каракеш схватились за сабли.

– Смотрите, это Белый Лебедь – Акку, златокудрая внучка Пама, – радостно закивал головой Нандяш, показывая на девушку, выбежавшую на поляну из-за темных елей.

Акку была в белой шубке, золотая челка волос выбилась из-под шапочки на чистый лоб. Глаза – продолговатые, с чуть припухшими, как у монголок, веками – синие-синие выразительно сияли на лунообразном лице.

«Вот оно чудо! Золотое чудо!» – подумал Каракеш и взглянул на своего верного слугу Авгула. Он увидел его глаза, вдруг затуманившиеся невесть откуда взявшейся нежностью, и затрепетавшие тонкие ноздри.

Его пронзила смелая мысль, от которой даже ему, видавшему виды, стало страшно: «Вот если бы этого Белого Лебедя да пустить в воды Мамаевых прудов! А голову Булата – не зря же я вожу её с собой – бросить к подножию трона «царя правосудного»…

Когда до ели, от которой исходили золотые лучи в свете восходящего солнца, оставалось несколько десятков саженей, Каракеш вдруг увидел стоящего за священным деревом высокого человека в белой накидке с крестом в руках. На фоне еще не просветленного неба человек этот казался великаном. По лицу шамана пробежала тень. Он не успел спросить: «Кто это?» – как справа и слева заполыхали жертвенные костры, осветив хмурые лица ордынцев. Нандяш и Акку закружились на месте и сильными голосами запели какую-то песню. В такт забили бубны, а верхушка ели стала раскачиваться, издавая мелодичный звон. Человек в белой накидке быстро-быстро осенял происходящее крестом, лихорадочно размышляя: «Кто эти люди в лисьих малахаях?.. Похоже, что ордынцы… Но почему их не уничтожили по пути к Золотой Бабе?..» И вдруг мелькнула догадка: «Неужели у них золотая пластина?! Но как она попала к ним? Ведь Дубок должен был отдать её князю Владимиру Андреевичу!.. Значит, ордынцы захватили золотую пластину обманом или силой… Надо что-то делать!»

Стефан Пермский побежал на Княж-Погост, где Золотой Бабе Пам-сотник готовился принести сегодня на восходе солнца в жертву белых соболей.

Но, добежав до ели, Стефан остановился, будто натолкнулся грудью на жердь. «А что скажу я этому упрямому старику?! Акку… Вот кто поможет мне… Белый Лебедь – моя первая крестница…» – суровый Стефан, у которого не было детей, улыбнулся, и на глаза его навернулись слезы.

Пока ордынцы стояли в оцепенении, завороженные необычным зрелищем, Стефан, высунувшись из-за ели, тихо позвал:

– Акку! Акку!

Девушка, перестав кружиться, повернулась. Стефан поманил её к себе.

– Акку, – зашептал он, – скажи дедушке, что эти люди пришли за Золотой Бабой… Тебе он поверит, мне – нет. У них золотая пластина, но она захвачена или силой, или обманом. Это та пластина, которую мне подарил после нашего поединка благородный Пам, а её украл у меня тот, который высекал деревянных истуканов.

– Ефим Дубок? – Глаза Акку расширились от удивления. Она любила этого нежного простодушного человека, который звал её Белой Лебедушкой и ловил для неё полосатых бурундучков.

Несчастный Дубок был вновь оклеветан в глазах тех, кто его знал. Казалось, злая судьба могла хотя бы сейчас от него отступиться – ан нет… Пришлось соврать Стефану.

– Беги быстрее, Акку, быстрее, – Стефан осенил её крестом.

Девушка поймала его руку, поцеловала и исчезла. Лишь пола её шубки мелькнула за горящими золотом ветвями Священной Ели.

…Пам, тряся в гневе белой бородой, появился быстро.

– Кто такие? Прочь! – закричал он в гневе и испуге.

– Молчи, старик! – Каракеш замахнулся на Пама камчой. – Где Золотая Баба?

Он хлестнул старика по спине, что и послужило сигналом для его ватажников. На конях они рассыпались по равнине и стали рубить и колоть пермяков.

Стефан и прижавшаяся к нему Акку с ужасом смотрели на все происходящее внизу. Вот разбойники покончили с безоружными людьми и стали обдирать с елей шкурки соболей и песцов и золотые пластинки. Особенно отличался один из них, гибкий, стройный юноша. Он-то и привязал Пама к дереву, сорвал с него шубу, что-то кричал, затем несколько раз ударил по лицу. По груди Пама полилась из носа кровь. Акку вскрикнула и бросилась вниз. Стефан не успел ухватить её за полу шубки.

«Куда? Зачем? Разве спасешь теперь Пама?! Белая Лебедь, они надругаются над тобой… А потом убьют. Что же делать? Они требуют, чтобы Пам указал им местонахождение золотого идола. Будь проклято это золото!»

Стефан забежал в землянку, вытащил лук и стрелы. Как долго не брал он его в руки, а раньше был хороший стрелок – в обители Святой Троицы учились монахи и воинскому делу…

Стефан потрогал тетиву – она издала мелодичный звук – и приложил к ней стрелу.

Пам, прикрученный к дереву, поднял голову и, увидев бегущую к нему внучку, закричал:

– Не приближайся, Акку. Они убьют тебя!

– Где Золотая Баба?! – визжал над его ухом Авгул. – Говори, старик!

Пам молчал. Авгул навалил под ноги старика хворост и хотел поднести к нему факел, но вдруг свалился навзничь, пронзенный стрелой. Каракеш взвыл, будто эта стрела воткнулась ему в грудь, вытянул вперед руку, указывая на гору за Священной Елью:

– Человек в белом! Он убил моего сына Авгула.

Несколько всадников помчались на гору. Но вдруг произошло нечто, обескуражившее ордынцев. С высокой горы, блеснув на солнце яркими искрами, перевернувшись несколько раз в воздухе, рухнула Золотая Баба и скрылась в глубоких мрачных водах озера. Пам ахнул и вдруг затрясся в нервическом смехе. Каракеш, кипя негодованием, размозжил голову старика кистенем, а потерявшую сознание Акку бросил поперек седла впереди себя.

Вскоре вернулись всадники, заявив, что человек в белом исчез. Каракеш отхлестал их камчой, приказал тело Авгула положить в повозку и дал знак трогаться в обратный путь, утешаясь тем, что вместо Золотой Бабы он привезет в Сарай златокудрую внучку Пама.,.

Авгула похоронили на берегу Пьяны-реки. Глядя на могильный курган, Каракеш подумал: «А может, судьба права, что распорядилась так твоею жизнью, мой сын. Будь ты жив, не довезти бы мне Мамаю Белого Лебедя в девственной чистоте и непорочности…»

Глава 11 . ВОЛКИ

Как только лег снег и подморозило, отправились дорогу на трех санях. Первые были гружены глиняными расписными горшками, под ними лежали забросанные соломой боевые доспехи: кольчуги, шлемы, топоры, мечи, кистени, луки, колчаны со стрелами. Стояло несколько корчаг с вином и медом, хлебы. На двух других санях разместились люди в длинных иноческих ризах, в черных клобуках, но под дерюжными рубахами надеты были панцири и пояса, на которых висели ножи.

Выехали ночью, чтоб никто не видел, через Константиново-Еленинские ворота. Москва спала. Завернувшись в тулупы, которыми обычно укрываются в пути смерды, дремали во вторых санях князья Дмитрий Иванович и Владимир Андреевич, боярин Михаил Бренк, в таких же иноческих одеждах, как и остальные. Рядом сидели Александр Пересвет и Яков Ослябя, широкоплечий скуластый юноша. Он правил лошадьми.

На третьих санях обязанности возницы исполнял дружинник князя Владимира Серпуховского Игнатий Стырь, веселый, улыбчивый. Еще четверо «монахов» – дюжие молодцы, испытанные в битвах, сражавшиеся на поле брани бок о бок с великим князем, каждый стоивший десятка воинов, – вповалку дружно беззаботно храпели.

Оружие взяли на всякий случай: духовные люди были всегда почитаемы на Руси, их не трогали не только простые смерды, но даже разбойники, – что с них возьмешь?.. Глиняные горшки разве, которые они везут на продажу. «А мало ли что?..» – рассудил Боброк Волынец, сбирая в дорогу князей и их неразлучного товарища Михаила Бренка. И для пущей безопасности снарядил в санный обоз кроме Якова еще и дружинников великого князя Дмитрия Ивановича…

В сани запрягли лошадей, которых выбрал сам Боброк с собственной конюшни. Сменные, бежавшие сбоку, были Владимира Серпуховского.

Как только миновали последние разбросанные в беспорядке на окраине Москвы низкие избы ремесленников, сразу же углубились в сосновый бор. Дорогу уже прикатали. Лошади бежали резво, и из-под копыт летела в лицо Якову снежная пудра.

– Дядя Александр, а вправду люди говорят, что наш великий князь одноглазого Бегича зарубил на Воже: развалил мурзу на две половины. А когда меч седло разрубил и в круп лошади вошел, тогда и сломался? – тихо спросил Яков Пересвета, поглядывая на спящего Дмитрия Ивановича.

– Ну раз люди говорят, значит, вправду. А ты сам об этом у него спроси.

– Что ты?! Боязно…

– Чего испугался? – приоткрыл глаза Дмитрий. – Вот отче говорит, медведя ножом валишь…

– Да я… Так. Ничего… – засмущался Яков, но, увидев на лице великого князя улыбку, приободрился. – Да ведь то медведь, княже, чего же его бояться?!

– Коль любопытен, отвечу: одноглазого Бегича не я зарубил, а Даниил Пронский, только он его не развалил, а голову ему отсек. Ловок он в бою, а конь под ним, словно черт: крутится, топчет врагов копытами. Я уж после битвы говорю Даниилу: «Продай коня». «Нет, – отвечает, – княже, не продам, а пошарить могу». Да я не принял такого подарка: видел, что для него этот конь значит… Великое ему спасибо за то, что стоял со мной рядом на Воже, крепко стоял, не дрогнул!..

Владимир не спал, лишь делал вид, закрыв глаза, и все слышал. И когда так хорошо отозвался о пронском князе Дмитрий Иванович, слегка позавидовал… «Интересно, а что он думает обо мне как о полководце?..»

Знал Владимир, что любит его брат, но он бы многое отдал, чтобы услышать о себе такие слова, какие были сказаны в адрес Даниила Пронского.

«Вот как всколыхнула всех победа на Воже! – продолжал размышлять князь Серпуховской. – Сколько битв я выигрывал, а такой отзвук в народе не находили те сражения… Да и понятно: ведь впервые на Воже крепко побили тьмы ордынцев… Это же не литовцев лупцевать или своих, русских… И как получилось, что меня не оказалось тогда рядом с Дмитрием?..» Серпуховской вспомнил: Боброк настоял, чтобы он в это время с полками ехал оберечь от литовцев западные рубежи московского княжества.

«Дело, конечно, нужное, но не такое славное, как на Воже. Боброк, как стал зятем Дмитрия, все настойчивее старается умалить мою славу… Или мне так кажется… И на эту поездку на Рясско-Рановскую засеку не давал согласия, если б не убедил его сам Сергий Радонежский, дав нам в попутчики своего любимого инока Пересвета… А может, Боброка беспокоит мое происхождение?.. – впервые задал себе подобный вопрос Владимир Андреевич. – Ведь я, как и Дмитрий Иванович, внук Калиты и в случае смерти или гибели брата могу претендовать на великокняжескую власть…»

Выехали из леса, и открылось поле. Вдалеке уже стало светлеть – время близилось к рассвету. Дорога начала взбираться все выше и выше, и, когда лошади вынесли на высокий холм, справа внизу увиделся большой овраг, заросший густым орешником.

Кони вдруг рванулись влево от дороги, захрапели, сменные натянули ремни, которыми они были привязаны сбоку оглобель. Игнатий Стырь закричал, дергая вожжами и правя свои сани так, чтобы они закрыли княжеские со стороны оврага:

– Волки!

Среди кустарников и сосенок замелькали тени хищников. Дружинники на санях Игнатия потянули из-под решет с овсом и ячменем луки со стрелами.

Яков хлестнул вожжами по крупу коренника и крикнул дружиннику, который сидел за возницу на первых санях, чтоб гнал быстрее. Лошади рванули.

Князья вытащили ножи, положили рядом.

– Дядя Александр, возьми вожжи и правь лошадьми, – обернулся Яков к Пересвету.

Стая волков вырвалась из оврага и полукругом побежала за обозом. Яков насчитал пятнадцать хищников. Волки разделились, одна половина продолжала бежать сзади, другая помчалась вперед, стараясь пересечь дорогу. Серпуховской ткнул рукой в спину Пересвета:

– Погоняй, отче, погоняй. Надо нам первые сани обойти: что там один возница сделает? Его сразу с лошадьми и разорвут. Потом надо к нему из третьих саней людей подсадить.

Яков прицелился в бегущего сбоку хищника, натянул тетиву. Стрела впилась волку в грудь, зверь кувыркнулся и, густо окровавив снег, забился в судорогах. На него налетели и стали рвать зубами. Но тут бегущий чуть поодаль вожак расшиб эту кучу своей мощной грудью, и волки, подчиняясь его воле, снова бросились в погоню.

Второго волка подстрелил Бренк. На третьих санях дело обстояло лучше: сзади них на дороге лежали уже четыре хищника.

Еще одного сразил метким выстрелом князь Владимир Андреевич. Остальные во главе с вожаком продолжали погоню.

И тут пристяжная, не выдержав этого отчаянного состязания в беге, кинулась в сторону и, порвав ремни, выскочила на заснеженное поле. Но снег, подмороженный лишь сверху, стал проламываться под её копытами. Два волка легко достали лошадь: один бросился на спину, другой вцепился в шею. Лошадь упала, замолотила ногами о землю.

Вожак продолжал бежать. За ним, не отставая, бежала, судя по росту и узкой морде, волчица.

Серпуховской снова прицелился и стрела попала в бок волчицы. Обливаясь кровью, она упала. Но вожак не сбавил темпа, он весь находился во власти бега и азарта борьбы.

Сколько ни били в него и Яков, и Бренк, и князь Владимир, и князь Дмитрий, все мимо.

– Вот дьявол, заговоренный он, что ли? – выругался Бренк.

Вот и вторая пристяжная порвала ремни, но она успела добежать до леса, скрывшись за деревьями. Коренник же, оставшись один, стал косить глазом, хрипеть и исходить пеной: его охватил страх. Он шарахнулся вбок, вырвал полозья из наезженной колеи, находившиеся в санях люди чуть не вылетели на дорогу. Вожак, воспользовавшись замешательством, вдруг широко прыгнул, намереваясь вцепиться в холку коню, но промахнулся и, задев туловищем о передок саней, упал в них. Развернувшись, он кинулся на Бренка, тот стукнулся о дощатый борт, сбитый телом хищника. Но в этот момент на волка бросился Яков и так стиснул руками его горло, что вожак дернулся, рыгнул кровавой пеной и затих.

Лошадь стала, дрожа от страха и отчаянного бега.

– Добро, Яков! – похвалил Владимир Андреевич, как хвалил он обычно после битвы отличившегося в сражении воина, и похлопал молодого Ослябю по спине.

– Благодарствую, – Яков поклонился Серпуховскому, но задушенного хищника все же протянул Дмитрию Ивановичу: – Это воротник вам, великий княже…

Опять въехали в лес. Стволы сосен, прямые, как лезвия мечей, уходили далеко ввысь, ели разлаписто стелили свои ветви над просекой и чуть не гладили ими головы лошадей.

– А ты, Михаил о Андреевич, – обратился Дмитрий к Бренку, – предлагал не сани, а пошевни снарядить, дак мы теперь бы не проехали здесь.

– Зато тепло, – возразил Бренк.

– Али замерз? – усмехнулся великий князь, намекая на жаркую схватку с волками.

Впереди раздались стуки топоров и треск падающих деревьев.

– Это лесники лес ронят, – сказал Пересвет. – Оказывается, мы не в поле волков встретили, а в чище. Это место вырубленное подчистую, а пни на дрова выкорчеваны. Если к чище прилегает хвойный лес, то зовут его Красной раменью. Мы по нему едем… А березовый, дубовый или смешанный, прилегающий к чище, звали бы Черной раменью. – Пересвет отдал вожжи Якову. – Я тут два года назад бывал… Сейчас мурьи будут – зимники для лесников. Заедем да горячего поедим.

Показался дым, который выходил, казалось, из самой земли, низко стелясь над сугробами. Это и была первая мурья.

Лесники обычно начинали строить их летом: копали в земле четырехугольную яму сажени две на три, опускали в неё сруб из просмоленных бревен, клали наверх несколько венцов из сосны, прибивали к ним доски и засыпали землей. Для входа оставляли отверстие, чтобы человеку пролезть. По лестнице спускались вниз.

Внутри помещения стелили нары для отдыха, ставили стол, возле стен скамьи, клали кожур – печь без трубы, какая обычно бывает в курной избе. На кожуре готовили еду и сушили одежду, обувь.

Дым выходил через отверстие: сначала стелился по потолку, а потом струей – наружу, и никогда никто не угорал. Окон нет, да они и не нужны, потому что люди залезали сюда только есть и спать: работа от темна до темна…

Подъехали к мурье, заглянули в отверстие, из которого валил дым.

– Эй, кто там, вылазь! – крикнул Яков.

Дружинники уже прилаживали котелки на железных стояках, которые тоже были предусмотрительно взяты с собой, и рылись в мешках, доставая пшено и лук, чтобы варить суп.

Из мурьи вылез парнишка лет пятнадцати: лицо в саже, глаза слезятся от дыма, в ветхом кафтанишке, на ногах бахилы, перетянутые бечевкой, в руке ковш, видно, обед готовил, в котле мешал. Испуганно огляделся, но, увидев монахов, успокоился.

– Где тут у вас вода? – спросил Стырь. Парнишка показал на родник, огороженный досками. Игнатий взял котелки и пошел.

– Чьи будете? – спросил Владимир. – Кому лес рубите?

– Монастырские мы, – ответил парнишка, – Коломенские. Лес рубим и к Оке возим, там в плоты собираем. Оборону противу татар приказано делать: вот по весне новые сторожи зачнут ставить. Сказывают, поганые летом должны снова на Москву пойти…

– А кто сказывает? – прищурился Серпуховской.

– Промеж собой мужики балакают. Да вон и наш игумен отец Пафнутий надысь баял: непременно Мамай должон снова на Москву пойти, река Вожа ему – как баранья кость в горле… Игумен и направил нас лесовать, а по весне должно на укрепление засек и сторожей народу немало выйти… Ох, как в нем, в народе, силу-то колыхнула победа на Воже!

Великий князь улыбнулся, глядя на рассудительного не по годам кашевара; понравился он ему своей речью.

Парнишка снова улез в мурью, а князья Дмитрий, Владимир и воевода Бренк сели обедать. Яков, Пересвет и дружинники приступили к еде после них. Как и полагается монахам, ели пшенный суп с луком, без мяса, пахнущий дымом костра. И этот запах напомнил обоим князьям о ратных походах: сколько им пришлось, участвуя в битвах с малолетства, побывать в них и сколько таких же котелков с супом опорожнить со своими воинами!.. А сколько за это время хороших боевых друзей пришлось похоронить и сколько раз сами находились на волосок от погибели!..

Что же касается великого князя, то жила в нем вера, что неподвластен он в бою смерти, и эта вера с возрастом крепла, потому как твердела рука, закалялась воля, прибавлялось мужество и постигалась наука ратная. Выиграв битву, кланялся он на поле брани всем, кто помог ему это сделать: и своей дружине, и смерду, и простому ремесленнику, бившимся с ним рядом. И как возрадовалось его сердце, когда услышал от юнца кашевара вот эти слова: «Ох, как в нем, в народе, силу-то колыхнула победа на Воже!» Значит, верят, что ордынца бить можно…

Подошли лесорубы: все они были рослые и широкоплечие, в полушубках, за кушаки засунуты топоры. Особенно выделялся один: с черной, как смоль, бородою, умными глазами, полушубок накинут на плечи, словно жарко мужику, через распахнутую на груди рубаху выбиваются такие же, как борода, черные волосы.

– Здравствуйте, божьи люди! – сказал чернобородый, подходя к обедающим. – Хлеб да соль… Откуда едете, если не скрытничаете?

– Чего нам скрытничать, – ответил Бренк. – Везем горшки в Пронскую обитель. В Москве по делам бывали, сейчас оттуда.

Чернобородый бросил взгляд на сани, увидел волка, хитро прищурился:

– А мы видели, как за вами звери гнались. Метко стреляете, божьи люди. Где только научились?

– Да ведь и инокам приходится добывать в поте лица хлеб насущный. Мы на стрелу рыбу берем…

Лесоруб глянул на Дмитрия Ивановича и отвернулся. Потом снова посмотрел на него. Это не ускользнуло от внимания Бренка.

– Дальше вам волков, я полагаю, опасаться нечего, – продолжал чернобородый. – Как только за Оку выедете, и сразу полем, если вам к Пронску путь держать… Волки там сытые ходят, по полю кони и людские тела вразброс, еще не убрали. Где прошел Мамай, там много корму волкам…

Лесоруб снова пристально посмотрел на великого князя. В его глазах Дмитрий уловил удивление и что-то вроде испуга и вдруг вспомнил и эти глаза, и черную, как смоль, бороду, и даже топор – не этот ли, засунутый у него за пояс?! – которым мужик рубил ордынцев и кричал: «Знай наших, коломенских!»

«Узнал, что ли, меня?» – подумал князь. Но чернобородый, не глядя больше на Дмитрия, повернулся в сторону мурьи и крикнул:

– Филька! Слышь! Еда готова?

Из отверстия вылез по пояс давешний парнишка и, вытирая рукавом рот, ответил:

– Готова, батя. Я уж и свечи затеплил, залезайте.

Лесоруб оборотился к Пересвету:

– Это сын мой, Филька. Смышленый малец.

– Да, говорили мы с ним. Люди вы наши – монастырские. А тебя как зовут? – спросил Пересвет.

– Акимом. Мы ведь у нашего игумена Пафнутия в кузнецах пребываем. А лесуем временно: вот как железо прибудет – купцы, должно быть, везут, реки-то льдом покрылись, – начнем мечи ковать, щиты, кольчуги. Скоро понадобятся, я так полагаю. Да отольются Мамаю слезы наших детей, матерей и жен, – чернобородый сжал рукоять топора. – А вы как думаете, иноки?

– Отольются! – убежденно сказал князь Владимир Андреевич…

Как только «монахи» отъехали, Аким подозвал к себе сына и спросил:

– Знаешь, кто вот там у сосны суп хлебал из котелка?

– Нет, не знаю.

– Это сам великий московский князь Дмитрий Иванович.

– Да неужто?! А я с ним как с простым монахом разговаривал: что на ум приходило…

– Знать, хорошо приходило, раз похвалили тебя… А я его сразу признал, хоть он и под инока вырядился. Я ведь с ним на Воже-реке рядом бился. Ты смотри, ни слова никому! Понял? Знать, надобно ему под монашеской одеждой какие-то дела вершить. Может, на людей решил посмотреть да узнать: готовы ли они с Ордой еще раз встретиться в битве.

– Понял, батя! – заверил Филька.

А «монахов» дорога вела вглубь Красной рамени: по обе стороны лес стоял сплошной непролазной стеной, – подними голову, покажется, что находишься на дне глубокого колодца.

Догнали несколько подвод, груженных распиленными, но еще не ошкуренными бревнами, – лесины к Оке везли для вязки плотов тоже монастырские люди.

Бренк тронул князя Дмитрия за рукав.

– Великий княже, а сдается мне, что чернобородый узнал твою настоящую личность… Я наблюдал за ним. Уж больно долго смотрел на тебя и хитро щурился.

– Не знаю, как он, а я признал его точно. – И великий князь рассказал о том, как орудовал Аким на поле битвы своим топором. – Крепок русский человек в своей справедливой злобе… Возьми ордынца, он наших пока числом берет, но у него нет справедливой злобы – дерется под страхом смерти: повернет назад – свои же прикончат, вот и визжит на коне, крутится, как налим на сковородке… А русский человек силен правотой своего дела. Я так разумею, – заключил Дмитрий Иванович.

Красная рамень вдруг неожиданно кончилась, дорога повела на холм, а оттуда – в поле, потом началась Черная рамень, но деревья здесь были кривые и низкорослые… Вот почему лес рубили только в Красной – ближний от реки лес годился только на дрова.

На другой день утром выехали на левый берег Оки. В Коломенском монастыре звонили к заутрене. Посовещавшись, решили Коломну объехать и переправиться через Оку в том месте, где впадает река Москва и берега поотложе.

Взошло солнце. Лучи его, разбежавшись по земле, оживили золото на куполах церквей, и оно засверкало, радуя глаз. Показалось, что и колокольный звон стал веселее и напевнее…

Пересвет подумал, что в это время в обители Сергия все давно на ногах. Уже отслужили молебен в срубленной из дуба просторной церкви, разговелись моченой в жидком меду брусникой.

Представил Пересвет, как Радонежский без рясы – в белой длинной холщовой рубахе, лаптях – колет дрова и складывает их в штабель возле поварни, зорко оглядывая все вокруг. Старец – небольшого роста, узкогрудый, но знает весь русский народ – какое большое сердце, радеющее за всех, – и за простых смердов – бьется в его тщедушном на вид теле. Лысая голова отца Сергия неправильной формы, удлиненная в затылке и походит на хорошо выскобленный надутый пузырь. Но как же ясны и красивы мысли великого старца.

И как бывало часто: невольно залюбовавшись им, Пересвет делает неправильный уворот и тут же получает от Осляби удар по шее мечом плашмя. Так велел Сергий: пока другие монахи работают по хозяйству вместе со своим настоятелем – потрошат рыбу, солят её, вялят, маринуют грибы, заготовляя впрок на зиму, сбивают деревянные кадки, рубят из сосны новые кельи – да мало ли дел в монастырском хозяйстве! – два чернеца, два бывших боярина Родион и Александр, одинаково огромного роста, оголенные до пояса, рубятся на мечах или же упражняются на луках и копьях. Для этого за поварней стоит специальный щит на столбах, вкопанных в землю. Когда кто-нибудь промахивается, пономарь на колокольне заливается смехом, а отец Сергий, глядя на богатырей, укоризненно качает головой.

Светловолосый Пересвет при этом краснеет, а если случается промах у Родиона, тот хмурит свои черные брови да теребит узловатыми толстыми пальцами крепкий подбородок.

Отец Родион смуглолиц, с темными, выразительными глазами ведуна. Было дано ему свыше угадывать судьбы людские. Будучи боярином в городке Любутске на Оке, где он родился и вырос, когда брал в жены синеглазую Марфу, знал уже, что погибнет она от рук одного ятвяжина из войска литовского князя Ольгерда. Так и случилось. Но не мог не жениться на ней, присушила Марфа его сердце.

Когда подошел к городку Ольгерд и стал приступом брать, его, стойко сражались любутские мужики, да мало было сил… Спасибо Дмитрию Ивановичу – выручил… Только на второй день к вечеру нашел Ослябя в деревянных развалинах Марфу с ножом в спине и рядом с ней скорчившегося от немой тоски семилетнего сынишку Якова…

Жену похоронил, Якова отдал на воспитание своей сестре, а сам ушел в обитель к отцу Сергию. Думал, в молитвах свою душевную боль успокоить, но уверил настоятель: нельзя быть похожим на человека, который просыпается, когда солнце уже в зените… Понял смысл мудрых слов великого старца Родион: для воина только через отмщение врагу лежит путь к успокоению.

В ту пору Пересвет полюбил княжескую дочь. И та уверяла, что любит его, но, повинуясь отцу, вышла замуж за равного. Александр, отчаявшись, ушел в монастырь, стал иноком Пересветом, но, как и его брат по обители Родион, понял здесь после бесед с настоятелем, что у человека, помимо своей личной боли, в это грозное время должна-быть другая – более возвышенная и благородная – боль за поруганную врагом землю Русскую…

Обогнули низом Коломну, переправились через Оку. Пообедали, сменили лошадей и снова продолжили путь. Сразу за Коломной открылись чудовищные разрушения, дела рук Мамая. Прав оказался чернобородый лесоруб: пищи волкам здесь хватало с избытком…

Сейчас границы ужасных опустошений и кровавой резни отмечали стаи воронов, круживших над пепелищем крестьянских домов. Всюду лежали тела убитых и замученных, полузаметенные снегом, – хоронить было некому. Только проезжая вдоль бывшего села, от которого остались лишь зубья печных труб увидели живых людей. Они появлялись на обочине дороги будто из-под земли: да так, собственно, и было, потому что жили они сейчас в наспех вырытых землянках рядом с выгоревшими своими избами. Худые, изможденные, с опухшими от голода лицами, с синими телами, едва прикрытыми какими-то лохмотьями, они тянули руки, похожие на плети, и беззвучно повторяли:

– Хлеба!

У них не осталось сил даже говорить, и лишь по движению губ можно было догадаться, о чем они просят…

С краю деревни, в небольшом овраге, заваленном трупами, увидели женщину в каком-то странном балахоне, скорее похожем на саван, порванный в нескольких местах, через прорехи просвечивало грязное, все в синяках тело. Волосы её были растрепаны и паклей свисали на плечи и спину. Она становилась на колени подле смерзшихся трупов и начинала выть, словно голодная волчица, потом поднималась, запрокидывала назад голову, как-то странно скалила зубы, вся содрогаясь, будто тряслась в яростном смехе, и царапала грязными ногтями себе лицо. Глаза её неистово блестели, и в морозной тиши металлически страшно звучал её смех, прерываемый воем.

Великий князь велел остановиться. В овраге лежали не только русичи, но и ордынцы. В этом месте, судя по всему, произошла не просто резня, а настоящая битва, там и тут валялись топоры, косы, ослопы – оружие смердов.

Дмитрий Иванович подозвал к саням старика, велел дать ему хлеба и спросил, кто эта женщина. Старик ответил, что это жена сельского кузнеца, татары двум её детям – мальчику и девочке – на её глазах отсекли головы, а мужа сожгли заживо прямо в пылающем горне. Мужики, вооружившись кто как мог, бросились на татар, кого успели убить – убили, но сами были зверски порублены. Село выжгли, и уцелели лишь те, кто спрятался вон в том лесу, – старик при этом показал рукой на гряду деревьев. А женщина сошла с ума и вот уж который день бродит возле убитых…

Великий князь приказал раздать жителям села ковриги хлеба и молча смотрел на жадно жующих детей, стариков и старух.

Потом медленно повернул голову к Пересвету, сидевшему на облучке саней и державшему в опущенных руках вожжи, и сказал:

– Слушай, что я хочу сказать… И хочу, чтобы мои слова стали известны отцу Сергию… Я говорил ему, что пойду на Орду. Это было на заре, когда свободно и громко звенели колокола… А к вечеру того дня я стал сомневаться в своем решении – одолею ли такую силищу? Не о себе пекся, о народе русском, и не себя жалел в случае поражения, а его. Что с ним будет тогда?! И будет ли вообще народ русский на земле?.. Вот о чем думал. И вы помните: и ты, Пересвет, и ты, Владимир, как, видя мое колебание, отец Сергий во время молитвы ушел за алтарь и пробыл там в уединении долго. А потом вышел и, обращаясь ко мне, сказал: «Дмитрий! Се зрел твою победу над врагом…» Этими словами он старался укрепить мою веру. Да… А теперь, после того, что увидел, услышал, от меня отлетели прочь даже самые малые сомнения… Прочь! – В голосе великого князя появилась сталь. – По убиенным плачет земля, по младенцам и женам, порубленным, по разрушенным городам нашим и селам. И мы должны отомстить!..

Какое-то время ехали молча. Пересвет оглянулся и улыбнулся Серпуховскому. Казалось, после виденного улыбка его была ни к чему, но Владимир Андреевич хорошо понял чернеца. В ответ он кивнул Пересвету. «Значит, не зря мы предприняли эту поездку… И молодец Александр, который, стоя недавно на кремлевской стене, говорил, что такая поездка Дмитрию Ивановичу необходима… А вот Боброк оказался неправ… Но не буду судить его…» – князь Серпуховской откинулся назад и закрыл глаза.

У Рясско-Рановской засеки встретили сторожу. Завидев монахов, старший, завидного сложения воин с черной окладистой бородой, обернулся к десятскому и проговорил: