Текст книги "Витязь. Владимир Храбрый"

Автор книги: Владимир Афиногенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

А набат гудит, гудит!

Но вот звонарь на колокольне Святой Софии оборвал звон.

Владыка начал речь:

– Мужи великого Новогорода, от мала до велика! Услышите, сыны человеческие, мои слова о том, какое гонение пришло на веру Христову! Поганый Мамай идет на Русскую землю и великого князя московского, Дмитрия Ивановича, хочет веру Христову осквернить, и святые церкви разорить, и род христианский искоренить. Князь же великий Дмитрий Иванович помощью Бога вооружился против поганого Мамая, думает ревностно за Христову веру пострадать. Прошу вас, сынов своих, с ним подвигнитесь ради веры Христовой и получите вечную жизнь…

– За ради веры Христовой можно! – первым крикнул невзрачный смерд в кафтанишке выше колен.

– Замолчи, крючок согбенный! Хлеб убирать на-доть. Детишки опять же, – оборвал смерда сосед.

– Тиш-ш-ша! Тиш-ш-ша! – крикнули с помоста. Дали слово Фоме Михайловичу Красному.

– За ради веры Христовой пострадать можно, как смерд сказал, но и другой прав – хлеб убирать надо. А рази, когда на нас нападали ливонцы, Москва нам помогала?! Почему же мы должны ей помогать?! – выкрикнул он.

Народ заколыхался, а у Игнатия язык отнялся, лишь подумал: «Вот, оборотень, а обещал…»

Но Красной любил поиграть на живых струнах сердец людских.

– Но вспомните, люди добрые, как за помощью нам одиннадцать лет назад пришел со своей ратью князь Серпуховской. Вначале мы его остерегались, а затем сей муж, да его тогда и мужем нельзя было назвать, отрок был еще, так себя показал, что мы да псковитяне полюбили его. Помирил он нас со Псковом, и с его помощью мы свои рубежи от немецких рыцарей укрепили. Сейчас время иное, решается быть русской земле вообще иль не быть. Слышал я, Мамай похваляется: «Завоюю Москву, сяду в ней царем и всю Русь закабалю!» Други мои, мужи новгородские, рази допустим такое?! – повернул речь в другое русло боярин.

– Не допустим! – загудела толпа…

«По благословению владыки Евфимия её покончаша посадники ноугородцкие, и тысяцкие ноугородцкие, и бояре, и житьи люди, и купцы, и смерды – все пять концов, весь Государь Великий Новгород, на вече, на Ярославовом дворе порешили послать воев ноугороцких в помощь князю московскому Димитрию Иоанновичу и брату его Владимиру Андреевичу Серпуховскому…»

– А теперь дай нам, отче, два дня, чтоб собраться и избрать из бояр своих воевод – крепких и мудрых… – заключил Красной.

«Хитер!» – не переставал удивляться Стырь.

Вдруг кто-то дернул Андрейку за рукав. Он повернулся и увидел паренька, может, года на два постарше, в чистой одежке и мягких поршнях.

– Ты чего?

– Скоро вечу конец. Вишь, все расходятся. Поведу тебя к Греку. Владыка велел.

– А как звать-то тебя?

– Епифанием кличут…

На другой день боярский совет определил шесть воевод: первого – посадника Ивана Васильевича Волосатого; второго – сына его Андрея; третьего – Фому Михайловича Красного; четвертого – Дмитрия Даниловича Завережского; пятого – Михаила Пана-Львовича; шестого – Юрия Хромого-Захаринича. И с ними войска сорок тысяч. Наказали: «Поутру, когда услышите колокол вечевой, будьте все готовы на дворище у Святителя Николы».

Архиепископ Евфимий поутру рано повелел после заутрени воду святить с мощей святых. Настал первый час дня, и, когда сошлось воинство, владыка указал попам и дьяконам окропить всех святой водой. Сам же святитель, взойдя на помост, возгласил:

– Послушайте меня, чада мои. Ныне хотите вы идти путем спасения. Не отвратите лица своего ни один час от поганых, не покажите спин своих, от них бегая. Все единою смертью вместе умрите.

Вот как далее повествует летописец: «И они все сели на коней и наполнились духа ратного и начали, словно златоперые орлы, по воздуху парящие, ищущие восточной светлости, быстро идти. И говорили: «Дай же нам, Господи, побыстрее увидеть любезного великого князя!..»

Ехали лесом. Стырь поднял голову. Деревья задирали свои мохнатые шапки к далеким небесам, где обитали чистые души праведников: одни прекратили жизнь смертью, другие в сражениях за веру Христову и землю родную.

Игнатий осенил себя крестным знамением и задумался: что-то ждет впереди…

Глава 10. А ЗЕМЛЯ И ЛЮБОВЬ ВЕЧНЫ!

Князь серпуховской, как только послал за ратью Игнатия Стыря в Новгород, решил и себе заняться снаряжением полка. И стал Владимир Андреевич готовиться к отъезду в Серпухов.

Давненько не бывал он в своей вотчине, но часто вспоминал занарские дали, яркие купола церквей Волоцкого монастыря: там отдыхала душа. Не то что в Москве, в которой дела одолевали.

Семью туда брать не хотел, последнее время досаждала жена. Доглядывать за детьми и за ней здесь попросил Андрея Ольгердовича – как-никак брат он Елене Прекрасной, а детям – родной дядя.

Тот согласился сразу, всегда с готовностью откликался на просьбы шурина.

Перед отъездом встретился князь Серпуховской с Боброком. Стоял солнечный день, настроение у Владимира Андреевича было приподнятым – радовался ратным, хорошо вооруженным людям, которых собралось множество на Москве.

– Дмитрий Михайлович, еду в Серпухов, рать собирать. В Коломне аль у Лопасни соединимся.

– Ну что ж, в добрый путь. Только чтоб не пришлось тебе в другой раз свою рать не токмо против татар готовить.

– Это как же?! – удивился Серпуховской. – Против Литвы, что ли?..

– Ну это – так, к слову. Ладно, поезжай. Да к брату зайди.

Сразу почувствовал Владимир в отношении к себе со стороны Дмитрия Ивановича холодок, чего ранее не бывало! Отчего-то вспомнились слова Боброка.

«Что за другой раз?! Может, что знает Андрей? Если знает, то расскажет мне».

– Владимир, я не хотел тебе говорить. Сестрицу я уже отчитал. Знаешь, что учудила, в государевой церкви во время заутрени ухитрилась оказаться впереди великой княгини и так, впереди, отстояла всю службу. Об этом тут же доложили Дмитрию Ивановичу, он и поведал об этом Боброку. Может, это имел в виду Волынский?.. Думаю, что его сильно раздражает твоя слава полководца. Волынский тоже воевода отменный.

– Андрей, что мне делать с глупой Еленой? Ты прости, что я так про твою сестру.

– Батогом поучи. Разрешаю.

– Нет, нельзя. Она ведь княгиня и считает себя не менее великой, чем Евдокия Дмитриевна. Лучше в очередной раз смолчать, не поднимать шуму. Кому-то это ведь на руку. Может, кто её подзуживает на это? Последи.

– Послежу.

– Нужно ехать в Серпухов. Там отвлекусь от всего. Хотя бы на время.

– Поезжай. А с Аленой я поговорю еще раз.

– Не называй её так. Елена – и только…

Аленой Владимир Андреевич потом называл другую женщину, после того как увидел её в серебряных доспехах…

Еще теснее стало на Москве от ратного люда. И хоть уши затыкай от женского плача да крика и глаза закрывай, чтобы не видеть слез матерей, жен, сестер и малолетних деток. Старики – те, наоборот, подбадривали:

– Ничего, ребятушки. В ратную бытность свою мы – ого-го! – славно сражались. Не опозорьтесь, заверните салазки Мамайке, шакалу степному.

Князь Дмитрий Иванович оторвал от груди жену Евдокию, вытер ладонью с её щек слезы и сказал ласково:

– Ну, будет, а то ты мне всю кольчугу промочишь, заржавеют кольца, потом не сниму…

– Митя, родной!

Наконец-то совладала с собой, подвела восьмилетнего Василия и шестилетнего Юрия.

– Поцелуемся, – Дмитрий Иванович обнял по очереди сыновей. – Ты береги их.

И произнес на прощание:

– Бог нам заступник!

…Конь быстро довез своего хозяина с Архангельской площади к Фроловским воротам, где ожидал полк численностью в пятьдесят тысяч верховых.

Дмитрию Ивановичу бросились в глаза – и по одежде, и по степенным манерам, и по подстриженным бородам – десять сурожских купцов, назначенных им в войско «поведания ради», чтоб донесли – как истинные путешественники – до дальних краев и стран вести о великой битве с Ордой.

Великокняжеский полк, облаченный в доспехи, блистающие на солнце, смотрел, как приближается в алом плаще, с темной окладистой бородой красавец всадник, с большими умными глазами, в полном расцвете своих сил – великий князь. Дмитрий Иванович отметил горделивую осанку ратников, великолепное снаряжение – кольчатые железные брони и стальные панцири, шлемы с остроконечными шишаками, окрашенные в красный цвет щиты и колчаны со стрелами, тугие луки, кривые булатные сабли и прямые мечи. Над рядами конных воинов развевались стяги на высоких древках, а поднятые кверху острия копий имели подобие целого леса.

Дмитрий остановил коня и громко сказал:

– Братья мои, не пощадим живота своего за веру христианскую, за землю Русскую!

– Готовы сложить свои головы за веру Христову и за тебя, Государь, великий князь! – дружно ответили из рядов.

Из Кремля выходили через трое ворот: Фроловские, Никольские и Константиново-Еленинские. И на Дон пошли тремя дорогами, так как не могли идти вместе – тесно войску было.

Иван и Федор Белозерские, широкоплечие, плотные, повели свои полки Болвановской дорогой, Дмитриеве войско пошло на Котлы, а Владимир Серпуховской со своими ратями стал переправляться через Лопасню. Среди них находились и новгородцы, коих привел дружинник Игнатий Стырь.

Пятнадцатого августа все рати достигли Коломны и соединились.

На другой день поутру на Девичьем поле Дмитрий Иванович перед войсками произнес речь. Потом ратники расположились со своими обозами на обед. У всех в ушах еще звенели слова великого князя.

– Братья мои. Предки наши заповедали нам хранить землю Русскую и веру православную. Кто постраждет за них, во веки будет славен. И я вместе с вами хочу крепко пострадать и, если надо, смерть принять… Поспешим же, братья, против безбожной Орды, если придется нам смерть принять, то помнить будем, что все мы смертны, а земля наша вечна. Крепитесь и мужайтесь, и пусть старый в бою помолодеет, а молодой добудет честь.

Дмитрий Иванович напомнил об обидах, которые на протяжении полутора веков наносила русским людям Орда, и о пролитой крови, о слезах жен, матерей, о детских испуганных глазах напомнил. Каждый воин, стоя под знаменами и стягами, кои колыхал ветер, думал, что настал день и пришел час, когда мыслить о себе нельзя, а о всей русской земле надобно, и доля сегодня у всех одна.

С этими мыслями Игнатий Стырь спустился к реке, лег на крутом окском берегу, запрокинув голову на руки, и устремил взгляд в голубое небо с редкими облаками.

«Неужели это небо останется и тогда, когда меня не будет?!» – с горечью думал Игнатий, следя за облаком, которое быстро меняло свои очертания.

Вот оно из надувшегося надменного человеческого лица стало походить на ослиные уши, и Стырю вдруг вспомнился Мамай и ханский поруб с крысами.

«Прав Дмитрий Иванович – все мы смертны, а земля вечна. Вечна и наша любовь к ней, как и к женщине. Потому и род людской вечен, и, чтобы детский смех и материнская радость не иссякли на нашей земле, мы и сразимся с погаными. Если надо, то и погибнем во имя победы!»

На реке послышались голоса. Игнатий сел и не поверил своим глазам: на противоположном берегу Оки стояли, вытянувшись в длинную линию, вооруженные пиками пешие ратники. По берегу сновали верховые, что-то крича и бранясь.

«Экое наваждение! Как из-под земли выросли, не ордынцы ли?» – пронеслось в голове у Стыря.

Но тут отчетливо донеслись слова:

– Лодку к берегу! Куда правишь, чурка с глазами?! К берегу, говорю!

«Свои… Но какого князя?.. Неужели рязанцы?!»

Постепенно около Стыря собралось десятка два человек, все они с любопытством наблюдали за тем берегом.

Наконец в лодку прыгнул воин среднего роста, стройный, в серебряных латах, отливающих на солнце зеркальным блеском, и в таком же шлеме.

– Видать, какой-то княжич.

– Знамо дело, ишь, как блестит весь.

– Чего-то надобно им от нас…

На лодке гребли двое, воин сидел на корме, вцепившись обеими руками в борта. Вот лодка ткнулась в песок, Один из гребцов спрыгнул прямо в воду, подтянул за нос и помог воину сойти на берег.

Стырь, оглянувшись на собравшихся, словно приглашая их в свидетели, пошел вниз и через несколько секунд уже стоял перед молодым воином.

– Игнатий! – вырвалось у того. – Никак, жив!

– Крестная сила! – не менее изумленно воскликнул Стырь. – Алена!

– Она! – звонко и мелодично засмеялся «воин».

– В латах, шлеме, вот чудеса! – удивлялся Игнатий. – Какими судьбами?

Не отвечая на вопрос, Алена сняла шлем. Волосы густо сыпанули на плечи. Кто-то на берегу громко сказал:

– Робяты, баба!..

– Привет тебе, Игнатий, от Карпа Олексина. От него я. Проводи меня к великому князю. У меня к нему дело.

Великого московского князя отыскали на подворье у коломенского епископа Герасима. Дмитрий Иванович вместе с Боброком и Владимиром Андреевичем допрашивали плененного мурзу. Тот показал, что Мамай не спешит идти: ждет, когда соберется с силами Ягайло и когда придет Олег Рязанский.

– Не придет Олег, великий княже! – невольно вырвалось у Алены, которую привел сюда на подворье к епископу Игнатий Стырь.

– Кто такая?! – грозно спросил Дмитрий Иванович у Стыря.

– Та самая Алена, великий княже, которая ходила по мещерским озерам, словно Богородица. Помнишь, Владимир Андреевич, я сказывал…

Все с интересом уставились на женщину. Та, справившись со смущением, заговорила:

– Кланяются тебе, великий князь, Даниил Пронский и старшины с Придонья. Они снова, как два года назад, привели своих ратников на помощь тебе. Ждут твоих приказаний. А Олег Иванович со своим двором находится в Мещерских лесах, держит под надзором вашего гонца Олексина, никуда не отпускает. Вот и велел мне Карп одеться ратником, найти в Коломне князей и передать, что Олег Рязанский Мамаю помогать не будет, но и из Рязани с войском не выступит. Карп подслушал разговор Олега с его доверенным лицом во всех тайных делах Епифаном Кореевым. Они-то как раз и говорили об этом. Дмитрий Иванович, улыбнувшись, спросил:

– Почему же, красавица, доверился тебе Олексин?

– Я люблю его, и он меня тоже! – твердо заявила Алена, вызывающе тряхнув волосами.

Все разом засмеялись, даже епископ Герасим что-то довольно бормотнул.

– Спасибо, Алена! Вести твои хороши, но только я разумею: Олег Иванович из Рязани со своим войском тронется обязательно! – уверенно сказал великий князь.

В воздухе повисло недоумение: все вопросительно смотрели на московского князя. Дмитрий Иванович тем не менее не посчитал нужным ничего пояснять, а велел дружиннику:

– Ты, Игнатий, немедля отправляйся на тот берег и объяви Даниилу и старшинам от моего имени благодарность. Пусть ждут. Когда мы переправимся всеми силами, тогда и объединимся. А ты, Алена, уж коли тебе нельзя теперь возвращаться ко двору Олегову, оставайся с нами, будешь за больными ухаживать. В обозе несколько женщин есть, вот и присоединись к ним.

Игнатий, направляясь к реке, размышлял: «Откуда у великого князя такая уверенность, что Олег Иванович с войском покинет пределы Рязани?.. Карп же передает другое, а он зря болтать не будет! Тут у князей, кажется, дело свое. Вон какая усмешечка была на губах Боброка Волынского. И мой князь был грустен отчего-то…»

Владимир Андреевич чувствовал, как обошли его, пока он управлялся в своей вотчине с ратными людьми. По разработанному не им, главным стратегом, а Боброком Волынским, плану Олег Иванович должен выехать с отрядом навстречу Мамаю, но в пути всячески мешать Ягайле соединиться с золотоордынским ханом.

А узнав, что красавица рязаночка любит простого ратника, князь тоже испытал досаду: «Надо же, какого-то безродного ратника. Вот бы мне такую Алену вместо моей сушеной селедки. Даже не селедки, а осы – злой, надоедливой. Прямо греческая богиня, эта рязаночка! Грудь высокая, талия тонкая, бедра крутые, глаза синющие. А как держится… Мы еще посмотрим, кого ты, Алена, будешь любить, князя аль простого ратника?..» – вот какие греховные мысли роились в голове Серпуховского. Он велел найти Стыря, который уже вернулся с того берега.

– Найди эту рязаночку и переведи её в мой обоз. Да гляди в оба, чтобы и волосок с её головы не упал…

«Вот дела… С чего бы это?..» – но додумывать свою мысль Игнатий не стал: сработала привычка: воля князя – закон!

Ягайло же тем временем собрал много литовцев, ятвяг и жмуди. Пришел к Одоеву и там услышал от поверенного посла Бартяша, что Олег Иванович наконец-то с войском выступил на помощь Мамаю. Только как-то странно путь выбрал, будто от того же Мамая прикрывает тылы Дмитрия Ивановича, который двигается от Коломны к верховью Дона.

– Да, странно. Но никогда Рязань Литву не учила. И ныне мы поступим по-своему! Пусть Олег идет, а мы будем здесь пока… – заявил своим князьям Ягайло Литовский.

Дмитрий Иловайский в «Истории Рязанского княжества» считает, что именно Олег Иванович с помощью хитроумных переговоров с «союзниками» сорвал их встречу на Оке, назначенную на первое сентября.

К выводу, что между Олегом и Дмитрием существовал какой-то сговор, приходит и другой историк Михаил Коялович. Он пишет, что между ними «установлено было безмолвное соглашение не мешать друг другу».

Тогда понятна уверенность Дмитрия Ивановича в том, что князь Олег не будет сидеть в Мещерских лесах и болотах, а с войском выступит из Рязани. Но не на помощь Мамаю, а на пользу ему, великому московскому князю.

Недавно умерший историк Лев Гумилев пишет более конкретно: «Никак не уменьшая героизма русских на Куликовом поле, заметим, что немаловажным для победы оказалось отсутствие в битве восьмидесятитысячного литовского войска. Ягайло опоздал к битве всего на один дневной переход. И это было не случайно. Оказывается, Олег Рязанский, которого обвиняли в измене и предательстве, с пятитысячным отрядом сумел, искусно маневрируя, задержать литовцев. Когда же литовцы отогнали Олега, битва уже закончилась».

Олег рязанский шел на соединение с черным темником, выполняя договор, но войско рязанского князя всякий раз оказывалось между ратями московской и ордынской, служа как бы щитом от неожиданного удара в спину Дмитрию Ивановичу со стороны и татар, и Ягайлы. Чтобы нанести такой удар, надо было или незаметно обойти рязанцев, или же пробить их ряды, а это невозможно было, ибо вся троица числилась в «союзниках»…

Эта задумка принадлежала Боброку Волынскому, ему деятельно помогал князь Дмитрий. Свой план они никому, кроме князя Владимира Андреевича, не раскрывали, дабы не произошло, как говорят сейчас, утечки информации. Также и Олег Иванович в сию тайну посвятил только одного боярина – воеводу Епифана Кореева.

На чем зиждутся такие догадки?.. Вот некоторые строки из мирового соглашения, составленного пять лет назад до описываемых событий, после осады Твери. Оно гласило, что если кто-то нарушит хотя бы один из многих разделов договора или возникнет спор между Москвой и Тверью о земле и людях, а московские и тверские бояре, съехавшись на порубежье, сами не сговорятся, то третейским судьей будет у них князь рязанский Олег Иванович. Сам он в походе на Тверь не участвовал, сохраняя нейтралитет, но именно его назначить третейским судьей настаивали Боброк и Дмитрий Иванович.

Почему? Хотели тем самым привлечь Олега к общерусскому делу? Но может быть, они готовили его для иной роли. Роли тайного союзника Москвы.

Понятен становится строгий приказ Дмитрия Ивановича, когда его войско, переправившись за Коломной через Оку, вступило в пределы княжества Олега, направляясь к Куликову полю: «Не трогать ни единого волоса на голове рязан и не топтать ни одного колоска на их полях…»

Глава 11. ПРИЗРАК БЕЛОЙ ЛОШАДИ

Боярин Семен Мелик слыл на Москве искусником кулачных поединков – валил ударом наотмашь самого дюжего молодца. Это называлось «перелобанить на ушат», то есть так противнику в лоб врезать, что ведра холодной воды мало будет, чтобы привести того в чувство, – непременно целый ушат надо.

Биться с Семеном – проиграть наверняка, но вызывались многие; в кулачных боях упражнялся в основном черный люд, а всякому из низов лестно сразиться с человеком боярского рода. Но род свой боярский Семен не подводил, победителем выходил всегда!

С неуважением, а порой и явным презрением относились вятшие[95]  [95] Вятшие – знатные.


[Закрыть] люди к забаве Мелика. Сам Дмитрий Иванович с неодобрением смотрел на кулачные поединки своего бывшего начальника дальней сторожи – умельца брать «языков» из Орды. Знатные люди говорили великому князю:

– Куражится болярин. Силушку девать некуда. Ну так расходовал бы её с почетом, а то со всякой рванью. Хари кровянит!

Передали Семену подобный укор одного именитого толстомордого. Ведь и имени не назвали, да доискался Мелик и морду вятшего сделал в два раза шире.

Дмитрий Иванович тогда пригрозил:

– Случится еще такое, Семен, пеняй на себя… В сторожу Рясско-Ранову к Андрею Попову, благо друг он тебе, отошлю. Простым засечником.

Теперь Мелик другую забаву нашел – валить быков на убой своим кулачищем, словно кувалдой.

Хороший напарник Семен на охоте, с ним медведя поднимать из берлоги – одно удовольствие: весело, небоязно, красиво. А из лука стрелять или мечом рубить – равного ему трудно сыскать. Разве что двоюродный брат великого князя Владимир Серпуховской или Андрей Полоцкий? Хоть и князья, а все же знались с Меликом и любили его.

Зато в питии вина или меда крепкого тягаться с Семеном и они не могли: пробовали, да не вышло. В подвале двухэтажного каменного дома на Балчуге стояли у Мелика беременные вином бочки, но не как у всех бояр, на тридцать ведер или полубеременные – на пятнадцать, а, как в монастырях, на всю братию, располагался целый деревянный лагун в две сажени в длину и сажень в ширину. С места он не сдвигался, а питие добывали через особое отверстие, проделанное в своде погреба, и разливали в оловянники или мерники, а потом по сосудам, и в них подавали во время товарищеских попоек к столу. Славилось вино меликовское, особенно хорош был разный мед: вишневый, смородиновый, можжевеловый, белый, белый паточный, малиновый, черемуховый, старый, вешний, мед с гвоздикой, княжий и боярский. Делали мед слуги по рецепту хозяина, усмехаясь:

– Знамо дело, навострился наш болярин энтому самому, когда на стороже служил. А чего?! В лесу-то глухом. Пей, не хочу!

– Балабоны, – возражали иные. – Попробуй попей на стороже. Башку враз великий князь открутит. Дмитрий Иванович может, не гляди, что с виду обходительный. Да и как иначе с князьками да болярами, они вон все, как козлы, строптивые.

– Наш болярин не таков – душа нараспашку: пьет, поет, дерется. А душа светлая! Хоть в роду у него татары есть и по-татарски хорошо знает, а свой – русский. Христов, одним словом!

На попойках у Мелика поднимали полные кубки перво-наперво за здоровье государя Дмитрия Ивановича, за государыню Евдокию, за княжичей и княжну Софью, за митрополита. Потом по отдельности за именитых лиц, приближенных к великому князю, за русское победоносное оружие и, наконец, за каждого из присутствующих. А их – ой как много! Не опорожнить кубок вина за всех поименно – значит оскорбить прежде всего хозяина и проявить неуважение к дому, не желать добра ему, а также тому, за чье здоровье отказывались пить. Мелик начинал первый и неотступною просьбою заставлял выпивать до капли. Постепенно чередой падали под стол гости, когда Семен оставался один стоять на ногах, то выходил во двор и на весь Балчуг орал русские и татарские песни.

Но, живя с открытой душой, отличался бывший начальник сторожи и своей сметливостью. Если нужно, многих хитрецов обводил вокруг пальца. Такого удальца Владимир Андреевич и отправил в тыл Мамаевой Орды во главе особой конной разведки с десятскими Афанасием Крениным и Петром Горским. В отряде насчитывалось двадцать три бойца. На рассвете переправившись через Оку, они сели на гривастых коней, и грязно-серый густой туман, осевший в травах и стоявший в приречных кустах и деревьях, поглотил их. Только слышно было, как чавкает под копытами лошадей набухшая за ночь от росы земля.

Афанасий Кренин – голубоглазый, с мягкой бородой молодец, приветливый, белокурый. Лишь резко очерченные ноздри прямого носа, жесткие морщины вокруг рта да косая сажень в плечах говорили о том, что десятский – прирожденный боец. Когда сходился с врагом на поле брани, сердце его не знало жалости.

Выскочив на пригорок, он попридержал коня, поджидая второго десяцкого, Петра Горского: темноватого лицом и волосами, с карими глазами, без бороды. Говорил он мало, но дело знал хорошо.

– Слышь, – обратился к нему Афанасий, – давай разделимся, а то скопом не годится. На Воже встретимся, в том месте, где побили Бегича.

Доложили Мелику, тот дал добро, оставшись с десятком Петра: Кренину наказал – с разведкой противника в бой не встревать, а если появятся основные силы Орды, следить за ними не спуская глаз.

Теперь поскакали порознь, круто забирая по берегу реки вправо: все здесь было хорошо знакомо еще со времени битвы на Воже. Потом поворотили в сторону Пронска, откуда недавно привел свою рать Даниил, тоже соратник в битве на Воже, его московиты особо уважали за ум, храбрость и преданность.

В деревни и села старались без нужды не заезжать, разве что хлебом разжиться и узнать, не заглядывали ли конные разъезды ордынцев? Пока незваные гости, слава Богу, не отмечались. Поэтому по ночам, не хоронясь, разжигали костры, но стражу выставляли.

Афанасий своих бойцов привел на Вожу в середине дня, когда погода, дотоле благоприятствовавшая, вдруг переменилась – пошел по-осеннему холодный дождь, хотя до конца лета оставалось еще две недели.

Разведчики – народ ушлый; стреножив лошадей и пустив их пастись, тотчас закопались в сенные стожки, неубранные с приречного луга. «Зачем? – небось, рассуждал рязанский смерд. – Все одно ордынец придет и заберет с сеновала или пожгёт».

Лето все же взяло свое. Вскоре выглянуло из-за туч солнце. Сидя в стожках, разведчики неожиданно услышали пение. Оно доносилось со стороны соседнего поля.

Кренин толкнул в бок своего бойца Никиту Чирикова:

– Глянь, поселянки пришли последний сноп наряжать. Та, видишь, свой кокошник на него примеряет?.. Мать честная, поцеловал бы да приголубил! Хороша, право хороша-а! И без косы. В самый раз, по мне. А если еще и вдовушка, то вообще – во! – и Афанасий, выпрастываясь потихоньку из стожка, поднял кверху большой палец.

Никита ухмыльнулся, зная лихой по части замужних женщин характер своего десяцкого, сам не единожды выручал его в потасовках, устраиваемых ревнивыми мужьями.

– Да ведь сёдни праздник на селе.

– Кому праздник, кому будни.

– Да. А жаль! Погуляли б!

Тем временем поселянки обвязали свои серпы последней соломой, стали катать их по жнитве и приговаривать:

– Жнивка, жнивка! Отдай мою силку на пест, на колотило да на молотило и на криво веретено.

Потом подняли именинный сноп и понесли. Та, что наряжала его в кокошник, подала звонкий переливчатый голос:

 
Посылала меня мать, посылала меня мать…
 

Другие женские голоса поддержали, песня, приобретя силу и добрый размах, разметалась над полем:

 
Посылала меня мать яровое поле жать!
Тут Никита…
 

– Эй, брат, – хохотнул Афанасий, знакомый со словами песни, – не ты ль счас орешки понесешь?

 
…идет он, орешки несет.
Я не знаю, что мне делать: ум за разум зашел…
Я орешки щелкала, я орешки щелкала,
Я орешки щелкала и Никиту целовала!
 

Женщины со снопом удалились в сторону села, спрятавшегося за небольшим лесом. Разведчики вылезли из стожков, поймали коней, стали седлать. Как вдруг из леса выскочили на мохнатых, низкорослых лошадях десятка полтора всадников и кинулись наперерез шествию.

Почуяв опасность, девицы и бабы бросили сноп и с воплями разбежались. Один ордынец, по оружию и белой масти коня, видно, не простой воин, сразу бросился за молодицей, приглянувшейся Афанасию Кренину. Ордынец нагнал её, наклонившись, захватил еще по-девичьи гибкую талию обнаженной до плеча мускулистой рукой и перекинул женщину через седло. Другие тоже похватали пленниц. Несмотря на повеление Семена Мелика не вступать ни с кем в бой, Кренин не выдержал и приказал напасть на насильников. Те от неожиданности растерялись, увидев вооруженных русских вершников[96]  [96] Вершник – верховой.


[Закрыть].

У двух ордынцев полетели на землю отрубленные мечами головы, троих достали стрелы, остальные, побросав женщин, кинулись наутек. Знатный ордынец не захотел расставаться с добычей и погнал своего белого жеребца к лесу. Кренин не отставал.

Видя, что уйти не удастся, ордынец избавился от лишнего груза, скинув с седла пленницу. Та, ударившись о землю, безжизненно застыла. Кренин в этот момент дотянулся кистенем до своего противника и легонько тюкнул его по голове; чтобы оглушить, а не убить.

Афанасий натянул поводья, конь, приученный в разведке к самым неожиданным решениям хозяина, встал как вкопанный. Кренин соскочил, подбежал к ордынцу и, убедившись, что тот жив, быстро связал ему руки. Затем приблизился к молодице. Она лежала без сознания: несмотря на пережитый страх и бешеную скачку, лицо её было удивительно спокойным и прекрасным. Афанасий наклонился и поцеловал её. Женщина открыла глаза, глубоко вздохнула и, увидев перед собою красивого белокурого русича, все поняла и улыбнулась.

– Кто ты? – спросила она, пытаясь подняться.

– Полежи пока. Свой. Не ушиблась?

– Вижу, что свой. А зачем целовал?

– Баская[97]  [97] Баская – красивая.


[Закрыть] больно. Не утерпел. Муж где? Она все-таки поднялась, села, оправилась.

– На покосах порешили. Мужики наши, остолопы, не поделили делянки, разодрались: косой башку ему и оттяпали. Да не люб он мне был. Сиротой жила, а он из зажиточных, вот и пошла за него.

– А дети есть?

– Была дочка… Трех лет. Черная баба[98]  [98] Черная баба – чума.


[Закрыть] забрала. Аккурат перед Новым годом. Начала гостить в Скопине, потом в Пронске и к нам заглянула. Полсела, почитай, вымерло.

– А звать-то тебя?

– Аннушкой кличут.

– А меня Афанасием. Погодь, Аннушка, гололобый, кажись, очухался. – Кренин подошел к ордынцу, помог ему встать на ноги, заговорил по-татарски. Тот ничего не отвечал и лишь зло крутил головой.

– Ничего, приедут Мелик и Горский, мы тебя говорить заставим! Аннушка, – обратился Кренин к молодице. – Поймай его коня. А ну, пошли, – подтолкнув в спину ордынца, произнес Афанасий.

Он сдал пленного Никите, проводил Аннушку до леса и пожалел, что занят службой, а то провели бы времечко весело. Пошутил, посмеялся, а потом и на самом деле взгрустнулось, уж очень ладная молодица встретилась. Аннушке тоже не по себе сделалось: хорош удалец. Понимали оба, что вряд ли когда-нибудь встретятся. Скоро такое начнется! Не до ласк и любви, лишь бы уцелеть…

Наступил глубокий вечер. Мелика и Горского с его десятком еще не было. Афанасий попробовал еще раз поговорить с ордынцем, но тот продолжал молчать, даже от еды отказался.

Связав и ноги, его оставили сидеть у костра вместе с караульным. Других двое караульных расположились поодаль. Днем, когда объезжали местность, возле леса обнаружили большое кладбище. На нем два года назад хоронили убитых в сражении с Бегичем.