Текст книги "Витязь. Владимир Храбрый"

Автор книги: Владимир Афиногенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Глава 10. КРЕСТ НА БЕРЕГУ ПЬЯНЫ

В разбойничьем вертепе Булата – бывшего Мамаева тысячника – с того дня, как пристал к нему беглец мурза Карахан, стало твориться что-то неладное: снова начались нападения на мирные села, поджоги изб простых смердов, хотя Булат предостерегал не делать этого.

«Во-первых, – внушал он разбойникам, – со смердов нечего взять, у них поживиться нечем, а излишнее озлобление нам ни к чему. Во-вторых, мы не лучники Мамая, не летучая сотня, и мы не можем после погрома, как это делают ордынцы, скрыться в Диком поле. Для нас туда пути нет. Грабьте купцов, именитых бояр, но не трогайте смердов… Если они взбунтуются против нас, нам будет конец!»

Карахан соглашался с Булатом, но однажды во время очередного такого внушения он нечаянно взглянул в ту сторону, где, скрестив на груди обнаженные по локоть сильные мускулистые руки, сидел шаман Каракеш, и оторопел. Каракеш презрительно сверлил глазами Булата, и его тонкие губы кривились в злой улыбке.

Каракеш был высок, широкоплеч, с изуродованным правым ухом и проломленным черепом – след от русского кистеня. Ударом ребра ладони Каракеш ломал человеку кость. Он был сыном шамана, служившего еще царю Бердибеку, но сызмальства Каракеш находил удовольствие в драках, в звоне сабель, в походах. Он стал воином, но и не забывал ремесло отца, не расставаясь с бубном, не раз выручал своего тысячника Булата в жестоких схватках.

После битвы на Воже Каракеш не захотел возвращаться в Сарай и остался ватажничать и шаманить в «чертовом городище», продолжая разделять судьбу своего начальника… А теперь вдруг такое к нему презрение… Почему?

Мурза узнал потом, что Каракеш стал так относиться к бывшему тысячнику после того, как Булат завязал тесную дружбу с русским каменотесом, строившим в Москве белый Кремль и смертельно обиженным братом великого князя Владимиром…

Будучи в Москве, мурза Карахан какое-то время провел в темнице. По приказу Боброка Волынского его пытали; он понял, какое признание от него хотят получить… Но он не был тайным шпионом Мамая – на этом и стоял! Даже пытки вытерпел…

После темницы он стал жить вольно, правда, под неусыпным надзором дружинников Волынца. Вот тогда-то он и услышал про обиду Ефима Дубка на князя Владимира… Ходили слухи, что рыжеволосый каменотес прислан из Перми попом Стефаном и что он якобы знает тайну Золотой Бабы, поэтому его и посадили до поры до времени на цепь в одном загородном монастыре, а товарищей его, которые клали в кремлевской стене потайной ход, умертвили… Но ночью будто явился к рыжеволосому сам Пам-сотник, пастырь камской чуди, великий язычник, которому он клал погосты и вырезал из дерев и белого камня идолов, сорвал с каменотеса железные цепи, опутал ими монашеского стража, посадил рыжеволосого на медведя, а сам, взмахнув руками, улетел в свой Княж-Погост.

Карахан усмехался: «Это вы, русские, верите в чудеса, а чудес не бывает, хоть об этом толкуют и наши шаманы. Человек должен надеяться только на себя. Как, к примеру, Мамай. Сколько тайно он умертвил чингизидов, а живет и здравствует, и, несмотря на его великие злодеяния, пока ни один волос не упал с его головы… Значит, силен и умен и этот рыжеволосый, если сумел убежатьиз монастыря». Тогда и родилась у Карахана мысль о побеге, тем более что он уже давно усыпил бдительность стражников своей кротостью и послушанием.

Побег мурзе удался. Он примкнул к ордынскому вертепу. Но каково же было его удивление, когда он увидел здесь рыжего каменотеса верхом на медведе. Поначалу даже подумал: «Действительно, чудеса… Уж не посадил ли на самом деле крылатый Пам-сотник каменотеса на дикого зверя?!» Но посмеялся над своими мыслями, когда узнал от Ефима Дубка, как он оказался в сотне Булата. Поделился Карахан и своими мытарствами: он ведь тоже такой же изгнанник, по духу они – сотоварищи, гонение на них шло от сильных мира сего… Так Карахан и Дубок сблизились – мурзе казалось, что тайна Золотой Бабы уже им разгадана и что с помощью Дубка он найдет к ней дорогу…

Но тут случилось непредвиденное…

Из скопинских лесов, где здорово поколотили ордынских кметов стражники Рясско-Рановской засеки, Булат решил увести свой вертеп на север. Ватажники горели нетерпением выместить на ком-нибудь свою злобу. Купеческие или боярские обозы на пути не попадались, а тут вдруг из-за дубового леса представилось во всей красе сельцо, стоящее на берегу небольшой речки, с церквушкой на взгорке. С колокольни раздавался во всю ширь переливчатый звон. К церкви спешили женщины и дети, празднично одетые. По глазам своих приближенных Булат понял – сейчас что-то свершится. Не успел он ничего предпринять, как услышал отчаянный визг и грохот бубна. А потом этот бубен отлетел в сторону, и вот уже в руке Каракеша выхваченный нож. С криком «урр-а-ах!» главный шаман увлек за собой конную лаву ватажников. Медведь рыжеволосого заревел, тоже сорвался с места и, не разбирая дороги, бросился за лошадьми, напрасно бил его кулаком по голове между ушами Ефим, чтобы остановился…

Ордынцы учинили страшный погром: многие дома сожгли, всех мужчин, кои находились в селе, перебили, покидав их трупы в огонь. У старосты изнасиловали невестку, распороли живот и отрезали груди, а её двухлетнего сына шаман Каракеш заколол и, припав к его еще не остывшему тельцу, стал жадно пить кровь. Так, с красными от крови губами, с блуждающим взглядом желтых тигриных глаз он и предстал перед Булатом, Караханом и Дубком.

– Отомщены! – шаман, подняв с земли бубен, ударил в него и закружился в диком танце.

Ночью Дубок не спал. Ему мерещился зарезанный младенец, из которого Каракеш сосал кровь… Вурдалак! А потом Ефиму вспомнилась Прощена, дочь Булата, которая бросилась в овраг, предпочтя смерть позору и издевательствам отца.

Тут мысли Дубка уцепились за Золотую Бабу, и он облегченно вздохнул: «Придумал…» Он полез за пазуху и вытащил оттуда золотую пластинку с изображением женского округлого живота.

«Отдам её Булату… Золотая баба ослепит и его и Каракеша своим богатством… Пусть о пластине узнает и Карахан… Он давно подбивал меня к разговору о чудо-Бабе… Тоже жаден. Пусть между собой делят потом богатство, если только найдут его. Они всенепременно должны погибнуть в непроходимых чащобах вместе со своими живодерами… А пластина послужит им пропуском к смерти… Только так я смогу извести извергов… Может, этим искуплю свой грех. Сам подамся на юг и там где-нибудь найду монастырь и приму схиму…»

Наутро Ефим отдал пластинку Булату в присутствии Карахана и сказал:

– Булат и Карахан, если пайцза великих завоевателей Чингисхана и Батыя служила пропуском в их владения и охранной грамотой, то эта пластинка будет указателем дороги к Паму. Любой из пермяков проводит вас к седому волхву, жрецу Золотого чуда. А охранной грамотой на пути станет для вас меч и смелость.

Потом Ефим сел на своего медведя и отъехал из вертепа в сторону Рясского поля…

И пошли кметы Булата, намереваясь из мордовской земли через степи башкир и удмуртов выйти к камской чуди, где в сумеречных лесах обитала чудо-Баба. О ней бывший Мамаев тысячник был давно наслышан, еще от мордвы, когда Булат в отрядах хана Арапши ходил громить на Пьяне-реке золотоордынского ослушника Секих-бея. Но то были неясные слухи: мол, где-то там, у Каменного пояса, есть такая скала у пещеры, на которой сидит сделанная из дерева женщина, а в утробе её – золотой младенец.

Когда по возвращении с Пьяны-реки доложили об этом Мамаю и намекнули, что неплохо бы Бабу с младенцем умыкнуть в Орду, тот лишь усмехнулся:

– Стоит ли из-за золотого плода посылать моих отваржных воинов в неведомые земли, где они могут сложить свои головы. А каждая их голова мне дороже любого золотого младенца… Да и есть ли они – золотые? Вы сами убедились, что нет, вытаскивая их концами сабель из женских животов!..

«Нет, Мамай, ты, был неправ, и еще тысячу раз неправ. Для тебя голова воина дешевле глиняной пиалы, из которой ты, кичась в праздники перед народом своей неприхотливостью, пьешь кумыс. А чудо-Баба пермская вся из золота, так говорил рыжеволосый. И весит она несколько пудов, а еще на деревьях у чуди висят золотые и серебряные блюда, песцовые и соболиные шкурки и еще всякого добра вдоволь», – размышлял Булат, сжимая в руках золотую пластину.

«Мне сказывали, что умеют московские князья Дмитрий и Владимир преданных им людей приближать к себе, а вот такого воистину золотого человека, как рыжеволосый, оттолкнули… А жаль, что Ефим не пошел с нами. Хотя как там говорят русские: «Христос с ним…» Можнб было бы приневолить и взять с собой, да когда у сокола связаны крылья, зрение его начинает тускнеть. И привел бы тогда подневольно рыжеволосый к пермскому чуду – неизвестно. Так лучше действовать, как он сказал…» – Булат с уважением посмотрел на золотую пластину.

«Слава тебе, огнеликий Хоре, ты не оставил меня и послал удачу. И как знать, не окажусь ли я с таким богатством в числе великих мира сего… Как только доберемся до Пьяны-реки, прикажу моему верховному шаману Каракешу принести в жертву белого коня и барана… А заодно прикончим и Карахана… Зачем он мне?!»

Булат приказал тургаудам привести к нему Каракеша. Когда шаман пришел, бывший тысячник, а теперь джагун[47]  [47] Джагун – сотник.


[Закрыть] кметов, показал золотую пластину.

– Что это? – спросил Каракеш.

– Огнеликий Хоре посылает нам удачу. Эту пайцзу подарил мне рыжеволосый. Она приведет нас в пермских лесах к Золотой Бабе… Слышал о ней?

– Да!

– Сегодня утром, посовещавшись с нашим братом по крови мурзой Караханом, я решил повести вас в этот край, где вместо опавших листьев лежат золотые слитки, а на деревьях висят соболиные и песцовые шкурки. Мы будем богатыми, Каракеш, очень богатыми… На это золото мы наймем огромное войско, и как знать, чего тогда можно достигнуть!..

– А что, наш брат по крови знает про эту золотую пластину?..

– Да, Каракеш… Потому что рыжеволосый дал её мне при мурзе Карахане.

– А зачем он нам нужен?

Вопрос шамана ошарашил бывшего тысячника.

– Каракеш, – положил ему на плечо руку Булат, – во исполнение наших желаний я приказываю тебе принести в жертву белого коня и барана. Бери воинов, обыщи все окрестности и добудь животных. Только постарайся без большого шума, – Булат поморщился. – А завтра с рассветом мы двинемся в путь, и там, на Пьяне-реке, где два года назад огнелиний Хоре даровал нам победу, мы в честь него разожжем жертвенный костер.

– Слушаюсь, – Каракеш поклонился и вышел.

Булат проводил его взглядом и улыбнулся. Но если бы он в это время видел лицо шамана, его прищуренные глаза и презрительно кривившиеся губы, то, наверное, не улыбался бы. Но этого Булат, занятый золотой пластиной, не заметил.

Карахан весь день искал Каракеша, чтобы поговорить с ним. Спросить прямо у ватажников: где шаман? – мурза не решался. Дело у мурзы к Каракешу не требовало отлагательства, джагун может опередить. Карахан хотел предложить шаману отрубить Булату голову и высушить её, чтобы потом привезти в Орду вместе с пермским золотом, но не со всем – часть зарыть по курганам и показать Мамаю, чем добыть его прощение.

Почему вот так сразу решился на это мурза? Ведь в случае отказа Каракеша уже Караханова голова слетит с плеч. Доводов для себя мурза привел более чем достаточно. Первый довод – степень вины всех перед «царем правосудным». Кто Булат? Не просто ослушник, не возвратившийся с поля брани, а изменник – преступник перед всем ордынским народом. Он же, Карахан, только несчастный беглец – гибель хана Буляка выбила его из привычной колеи… Но, в отличие от Булата, он, мурза, после битвы на Воже вернулся к Мамаю, потому что остался верен приказу, а значит, железной дисциплине. Этот довод Карахан считал главным. Булат не имеет права на жизнь.

Второй довод был рассчитан на честолюбивого Каракеша. Не раз видел мурза на губах шамана презрительную усмешку, говорящую о его решительном характере, о его превосходстве над осторожным джагуном. Решительного, сильного человека, верного друзьям и жестокого к врагам, должны оценить великие мира сего, и тогда Каракеш высоко взлетит на крыльях славы. А он, мурза Карахан, имеет при великоханском дворе знакомых, поможет шаману взлететь…

Непременно Каракеш должен согласиться. Так думал Карахан, бродя меж повозок и горящих костров, на которых кметы варили себе еду. Тут он обратил внимание на то, что многие повозки пустуют и почти половина лошадей отсутствует. «Каракеш… Где он?! А Булат?! Жив ли?.. И где золотая пайцза?!» – мурза бросился к повозке, где должен был находиться джагун. Но тот уже сам шел навстречу. Сделав безразличное лицо, Карахан спросил:

– А где же шаман и многие наши воины?

– Уехали за белым конем и белым бараном. К вечеру будут. На Пьяне-реке мы принесем животных в жертву огнеликому Хорсу, два года назад даровавшему нам победу.

– Справедливость этого решения не подлежит сомнению, – ответствовал высокопарно мурза. – Хорошо, когда память о добрых делах так еще свежа…

Каракеш с сорока воинами вернулся рано. В поводу он вел белого коня, а связанный баран лежал в повозке.

В этот день Карахану так и не удалось остаться с глазу на глаз с шаманом, а на следующий кметы уже пробирались через непроходимые леса по земле Нижегородского княжества, вдоль течения Итиля, – путь, знакомый только двоим, Булату и Карахану, поэтому они держались рядом, то и дело вспоминая славную победу на Пьяне-реке. Встрепенулось сердце Булата при этих воспоминаниях, зажглось огнем ратного подвига: «Эх, мне бы не жалкий отряд оборванцев, а хотя бы тумен, показали бы еще раз нижегородскому князю свою силу… Повеселились мы тогда вволю в нижегородских поместьях и в самом городе…»

Вот и Пьяна-река: ровно хмельной мужик, шатается она во все стороны, пройдя пятьсот верст выкрутасами да поворотами, чуть ли не снова подбегает к своему истоку. А вот и вал, сооруженный еще Секих-беем. И на самом берегу реки стоит крест высотой в два человеческих роста…

– Булат, смотри, крест как поставлен на месте гибели княжича Ивана, сына Дмитрия, князя нижегородского и суздальского…

– Того самого князя, дочь которого замужем за московским князем Дмитрием Ивановичем?

– Того самого.

– Ты все знаешь, мурза, мы ведь в Москве не бывали, – недобро усмехнулся джагун.

По спине Карахана пополз холодок…

Подивились кресту: кто поставил его, вернувшись на место, которое должно внушать русским суеверный ужас?.. Ведь здесь отвернулся от них их Бог. А Аллах и Хоре послали удачу им, ордынцам Арап-ши, этого чингизида-карлы, который был мал ростом, но обладал огромным мужеством, силой и хитростью. В его войске и находились тогда Булат и Карахан…

Проведав о том, что на нижегородское княжество идет со своими полками какой-то царевич-чингизид, князь Дмитрий Константинович послал ему навстречу войско во главе со своим средним сыном Иваном. Войско дошло до секиз-беевского вала и, не встретив ордынцев, расположилось табором на берегу Пьяны. Засечная сторожа объявила княжичу и его воеводам, что поблизости и вокруг на расстоянии двух дней конского перехода ордынцев нет, в лесах – тишь: не стрекочут сороки, не ревут медведи и не бегут сломя голову олени, волки и лисы, что обычно бывает, когда движется огромное войско.

Жарко было в июле. В воздухе ни малейшего дуновения ветра, не шумела листва на деревьях, стояла такая тишь, что, даже если верстах в десяти падало на землю подгнившее дерево, шум его далеко слышался. Солнце грело, тень дубов и кленов не спасала воинов, одетых в тяжелые железные доспехи. А река рядом, разоблачиться бы донага да кинуться в её прохладные воды. Но терпели… Шли дни, а об ордынцах ни слуху ни духу, потерпеть бы еще, но возроптали: «Да где же он, этот карла? Уж не повернул ли назад, проведав про нашу силищу?..»

«А может, и вправду повернул, – решили воеводы на совете у княжича. – Мучаются люди, сделаем им послабление…»

Видно, некрепким по натуре оказался средний сын нижегородского князя – согласился… за послаблением – послабление: так и пошло… Вот уж и бражный дух стал витать над обозами, благо этого добра у мордвы вдосталь… Сам княжич с воеводами охотой занялся. А воинство бражничает да купается в воде шальной реки…

Вот и засечная сторожа побросала копья, мечи и кольчуги и о своем назначении – быть глазами и ушами – напрочь забыла.

А тем временем… А тем временем, вспоминали сейчас, стоя рядом с крестом на берегу Пьяны-реки, Булат и Карахан, войско Арапши скрытно, по ночам, тайными тропами, по которым вели мордовские князьки, медленно, но уверенно двигалось к секиз-беевскому валу.

Душным августовским днем пять конных полков Арапши напали на беспечные русские отряды. Ни о каком сражении тут и речи быть не могло: орда резала ополоумевших, растерянных нижегородцев, как ягнят. Кто-то, пытаясь надеть на себя кольчугу, падал, пронзенный копьем, кто-то звал на помощь и с раскрытым ртом и раскроенным кривой саблей черепом валился в чапыжник, кто-то хотел из-под сваленных в кучу доспехов и оружия выдернуть меч, но не успевал…

Княжич Иван, пронзенный стрелой, упал с коня в воду и утонул. Свирепый же Арапша дошел до Нижнего Новгорода и два дня жег, разорял и грабил город.

Спустя две недели Дмитрий Константинович послал своего старшего сына Василия отыскать тело брата. Отыскать удалось, и в дубовой колоде Василий привез Ивана домой, оставив на берегу Пьяны-реки могильный крест в память…

Среди приближенных Каракеша был юноша по имени Авгул. Он был предан ему как собака, а вернее, как змея, если с того дня, как она вылупилась из яйца, носить её на своей груди. Авгул и походил на змею. Гибкий, стройный, мускулистый, с длинными руками, красивый: с узким носом и светлыми волосами, с холодным, немигающим, будто остановившимся взглядом серых глаз. Авгул был страшен в своей любви и ненависти. Врагов он не закалывал ножом и не душил арканом, для этой цели ему служили руки. Он обвивал сзади шею обреченного на смерть рукой и, прижимаясь к нему сильным и гибким телом, словно питон вокруг своей жертвы, давил так, что лопались у врага шейные позвонки.

Авгул, еще находясь в «чертовом городище» в скопинских лесах, влюбился в Прощену. Но та не замечала юношу. И вот когда Прощена, согласившись стать женой атамана Косы, сбежала от отца, Авгул решил сам, никого не посвящая в свой замысел, выкрасть её из вертепа русских разбойников. Он пробрался к ним, но был обнаружен. Стали пытать. Авгул лишь переводил на палачей свой холодный немигающий взор и молчал. Тогда Коса приказал подвесить его за ноги к дереву, на котором обитала птица скопа, и развести под его головой костер. И сгорел бы Авгул, не окажись рядом шамана Каракеша с десятком воинов, промышлявших разбоем. Выхватив саблю, он пустил галопом коня, стремительно выскочив из дубравы, и на глазах ошарашенных ватажников Косы обрубил веревку, подхватил Авгула, перекинул его через седло и был таков.

С этого дня Авгул поклялся служить шаману Каракешу до конца своей жизни.

Для жертвенного огня обычно собирали хворост все до единого разбойника. Усилиями каждого должен гореть костер, и великий Хоре не простит тому, кто не бросит в него ни одной былинки. Но тащили, конечно, не по былинке, и вскоре рядом с крестом образовалась огромная куча. Кто-то хотел выкопать сам крест, но шаман Каракеш запретил, негоже не уважать чужую веру, об этом еще говорил и Потрясатель Вселенной.

Из срубленных деревьев соорудили помост с дощатой площадкой наверху для белого коня и белого барана, внизу сложили хворост. На поляну Булат приказал выкатить несколько бочек хорошего вина из боярских запасников – среди его ватажников, верящих в Аллаха, не было…

– Мурзу напоить, а на рассвете принести в мою повозку его голову.

– Будет исполнено, – ответил Каракеш.

Карахан заметил их перешептывание и криво усмехнулся: теперь он знал точно, что этот вечер с уходящим бабьим летом, с красным закатным небом для него последний… Он стал думать о Мау-кургане – о холме печали. Стоит этот холм возле Сарая, насыпанный из костей и черепов русских пленников вместе с землею. Над ним восходит луна, и, отражаясь в её бледном свете, верхушка Мау-кургана похожа на привидение. Дует ветер, и тогда будто слышится тихий плач по убиенным.

«А кто заплачет по мне? Мать? Но она давно уже белой тенью летает во владениях Хорса. Отец? Он погиб, как храбрый батыр. Дети, жена? Их нет у меня… Я заплачу сам… Для чего жил? Для чего, как паук, плел паутины несчастья другим, пока сам не попался… И не поможет теперь награбленное золото, что закопал я в ста шагах от холма печали. А может быть, сказать Каракешу?.. Но этим голову не спасешь, лишь только прибавишь к пермскому золоту свое…»

Булат приблизился к Карахану, сидевшему в стороне и не принимавшему участия в сооружении жертвенного огня, и положил ему на плечо руку.

– Что не весел, мурза?.. Сейчас как раз время вспомнить о добрых делах, так веселивших некогда душу…

Карахан сбросил руку Булата со своего плеча, решительно встал и попросил меч, чтобы зарезать белого коня. Джагун, удивленный его просьбой, разрешил. Карахану дали в руки меч и подвели коня. Мурза выпил ковш вина, упал на колени и стал молиться. Губы и подбородок у него дрожали, и по щекам лились слезы. Но вот он закончил молитву, выпрямился и ударом меча пронзил себе сердце.

Собравшиеся вокруг него кметы ахнули.

– Совсем рехнулся мурза, – сказал Булат, сглаживая впечатление, вызванное самоубийством Карахана. – Уберите… Да подайте мне живее факел, – обернулся джагун к тургаудам, – видите, скоро огнеликий Хоре коснется земли!..

Подняли наверх зарезанных коня и барана, и, когда огромное багровое светило коснулось горизонта, Булат поднес к сухому хворосту факел. Сняв шапки и повесив на шею пояса, что означало отдаться на волю неба, кметы упали на землю, поклоняясь вишневому, как сгустившаяся кровь, солнцу. Каракеш ударил в бубны…

Когда костер догорел и рухнул помост, взметывая сноп искр и распространяя запах горелого мяса, вдруг на фоне уже темного неба, на котором плыл молодой, только что народившийся месяц, открылся крест, как бы осеняющий огромные дали… Кметы с ужасом глядели на крест, огромный, черный и безмолвный; от него веяло холодом и смертью.

Каракеш зло выругался: «Все-таки надо было его выкопать и сжечь…»

На рассвете сторонники Каракеша перебили часть пьяных кметов. Авгул, на этот раз изменив своей привычке, сонному Булату отрубил голову и, ухватив её за волосы, понес к шаману.

Наутро, побросав в воду убитых и прихватив с собой все, что можно было увезти и унести (Каракеш взял лишь золотую пластину), поредевший на треть отряд ордынских разбойников стал переправляться через Пьяну, ставшую свидетельницей еще одной трагедии…

За Камой исчезли колодцы, и воду пришлось топить из снега. Недавно выпавший здесь чистый, сплошной белизны снег резали кубами, клали в чугунные казаны и разводили костры.

В один из таких привалов к костру подошел лось, н понюхал широкими ноздрями дым, повернулся хотел было уйти, но брошенный Авгулом аркан повалил его на передние ноги.

Разбойники долго любовались доверчивым животным, заглядывали в его лучистые, словно обиженные глаза, хохотали, подталкивая друг друга локтями, потом прирезали.

Отряд вступил в край непуганых птиц и зверей. Каракеш с Авгулом, оставив кметов, поехали осмотреть окрестности. Они взобрались на заснеженный холм и вдруг на вершине другого увидели башню изо льда, наверху которой стоял столб, а на нем из дерева была вырублена огромная голова лося.

– Авгул, я подумал вначале, что мы еще далеко от людей, а по всему видать, мы уже в стране пермской чуди. Смотри, вон, видишь, они поклоняются голове лося… Они считают его священным. И нам несдобровать, если эти люди узнают, что мы убили лося… Скачи – заметите следы… Да поживее! А я понаблюдаю.

– Саин-хан[48]  [48] Саин-хан – почтенный.


[Закрыть], а вдруг они обнаружат тебя одного и причинят зло.

– Ты забыл, что у меня золотая пайцза рыжеволосого…

Каракеш под ледяной башней разглядел огромное колесо с ручкой под деревянной крышей. Ухватившись за эту ручку, колесо вертело сейчас несколько человек, обутых и одетых в козлиные шкуры с оборками, без шапок, с белыми то ли от инея, то ли от природы волосами. Они вытянули из колодца бадью с ледяной водой и поставили на снег.

Из землянки, замаскированной под елью, вдруг появился старик в длинной, до пят холщовой рубахе, с белой бородой, босиком и как у других, собравшихся у колодца, непокрытой головой. Подошел к бадье, окунул руки в воду. Стоявшие рядом люди упали на колени. Старик сбросил с себя рубаху, обнажив могучий, к удивлению Каракеша, торс, поднял один бадью, которую доселе вытягивали из колодца несколько человек, и опрокинул воду на себя. Крякнул, отбросил бадью и голый скрылся в ледяной башне.

Потрясенный картиной обливания ледяной водой Каракеш от холода стал стучать зубами, чтобы согреться, пустил коня вскачь к своим.

«Неужели Пам?!» – думал шаман. Но он ошибался: до Княж-Погоста, где жил Пам-сотник, было еще далеко.

Своими догадками Каракеш поделился с Авгулом. Следы крови на месте убийства лося разбойники уже уничтожили, но, не доверяя действию золотой пластины, которая должна вызвать у местных людей, по уверению рыжеволосого, доверие к пришельцам, на всякий случай приготовили оружие.

Каракеш приказал воинам спрятаться за деревьями, а сам с Авгулом, уже не таясь, поехал к ледяной башне. Их увидели, откуда-то сверху раздался звук, словно несколько охотников одновременно затрубили во множество рогов. Из башни появился старик с белой бородой, уже одетый, как и его соплеменники, в козлиные шкуры.

Из землянок стали выходить мужчины, вооруженные луками и дротиками. Ребятишки жались к матерям и испуганно глядели на непрошеных гостей. Ясно было по всему, что лошадей они видели не впервые, а вот людей, круглолицых, с приплюснутыми носами, с узким разрезом глаз, встречать не приходилось. Да и кметы с любопытством рассматривали народ, который назывался белоглазой чудью.

У старика действительно глаза казались совершенно белыми и производили впечатление незрячих.

Но глаза женщин были иными – голубыми и удивительно выразительными. Они были так хороши в сочетании с широкими скулами, маленьким ртом, что невольный возглас восхищения вырвался у молодого Авгула. Каракеш понял юношу и одобрительно кивнул головой. Помедлив, он протянул руку и разжал ладонь. Увидев на ней золотую пластину, белобородый старик повернулся и сказал что-то своим людям. Вздох облегчения прошел по их рядам. Люди почтительно поклонились пришельцам, но не низко, как своему ледяному идолу, а с достоинством, передавая друг другу слово «Пам».

Старик сделал знак рукой, чтобы Каракеш и Авгул слезли с коней, и повел их к колодцу. Из священной, как оказалось, бадьи гости напились ледяной воды и зашли в одну из землянок. Стены её были выложены бревнами, пол устлан медвежьими шкурами, в углу стоял деревянный идол, на котором, переливаясь, сверкали стеклянные бусы.

«Вот тебе и Золотая Баба!.. – испугался Каракеш. – Неужели обманул рыжеволосый?.. Дурак Булат, что не взял его с собой».

– Пам? – Каракеш ткнул кулаком в широкую грудь старика, а потом в угол землянки: – Золотая Баба?

Старик улыбнулся, показывая ряд на удивление белых зубов, и отрицательно покачал головой. Махнул рукой в сторону восходящего солнца. Глаза Каракеша просияли:

– Слава Хорсу. Авгул, этот старик всего лишь обычный шаман. Главный – впереди. Там Золотая Баба…

Он, как мог, объяснил белобородому, что за холмом ждут его люди. Старик кивнул и сделал приглашающий жест. Вскоре хозяева уже разводили кметов по своим землянкам.

Белобородый принес мясо с желтым салом – медвежатину. Каракешу приходилось есть её в скопинских лесах. Старик остался доволен: гости не брезгуют мясом злейшего врага лося, хозяина леса – медведя. Хорошие гости… Пам не будет дружить с плохими.

В провожатые он дал белокурого юношу. В следующем селении языческой чуди жрец Белой Птицы с Тремя Головами подвел к ордынцам человека. Тот спросил на ломаном, но понятном кметам языке:

– Вы, друзья Пама, как долго шли к нам?

– Долго, – неопределенно сказал Каракеш, пряча глаза от его внимательного взгляда.

– Я знаю ваш язык, потому что долгое время жил за Каменным поясом в степях Каракорума. Так уж сложилась моя судьба.

– Как зовут тебя? – бесцеремонно спросил Авгул, видя, что судьба чудского язычника не интересует сейчас саин-хана.

– Нандяш.

– Садись на коня, Нандяш, и веди нас дальше. Урагх! Вперед, быстроногие кони, обгоняющие страх и время!

Так воскликнул Каракеш, поверив окончательно в чудодейственную силу золотой пластины, и пустил коня в галоп.

Урагх! Вперед!

И лишь снег полетел из-под копыт и сорвались с елей сороки.

На второй день перехода отряду Каракеша стали попадаться ели, на которых висели соболиные и песцовые шкурки, пластинки из серебра. У кметов загорелись глаза: вот то, ради чего они проделали такой долгий и трудный путь. Но Каракеш приказал Авгулу следить за ватажниками: главное было впереди, и поэтому, чтобы не выдать намерений, до поры до времени надо было скрывать свои чувства. Авгул где грозным взглядом, где выразительным жестом заставлял простых ордынцев отводить глаза от таких доступных богатств: только протяни руку…

Среди нарядно убранных елей Каракеш увидел деревянного истукана с головой быка, иссеченного топором и обугленного.

Нандяш повернул лицо к шаману и, указывая на изуродованного идола, пояснил:

– Это русский поп Стефан рубит наших богов и обращает наших людей в христиан.

«А-а, – вспомнил Каракеш, – тот, который дал рыжеволосому золотую пластину. Нужно найти и убить русского попа…» Шаман повторил сказанные про себя слова вслух:

– Найти и убить…

Нандяш вдруг упал в снег перед копытами коня Каракеша и молитвенно воздел руки.

– Значит, ты и есть тот человек, который избавит нас от губителя наших богов. Значит, Пам наконец-то победит русского попа, который не боится огня.

– Как не боится? – переспросил Каракеш. Нандяш рассказал историю, известную не только в обители Святой Троицы игумену Радонежскому, но и князю Владимиру Серпуховскому, как Стефан предложил Паму вместе взойти на костер, чтобы доказать правоту своей веры, и как язычник признал себя побежденным, убоявшись пламени.

Наконец они увидели огромную ель, стоявшую на вершине горы, у подножия которой раскинулись незамерзающие озера. По их берегам зеленела трава. Это было так неожиданно и неправдоподобно, что Авгул воскликнул:

– Саин-хан, мы действительно оказались в краю богов!

Нандяш указал на кучи хвороста по берегам озер и пояснил:

– Каждое утро мы сжигаем этот хворост перед Священной Елью, матерью Золотой Бабы, и поклоняемся корням, стволу и ветвям. И каждое утро вешаем на неё новые украшения, сделанные из золота. От тепла костров оживает около Священной Ели земля, и на ней круглый год растут трава и цветы…