Текст книги "Витязь. Владимир Храбрый"

Автор книги: Владимир Афиногенов

– Снова мне волноваться за вас – за тебя и Владимира.

– За брата есть кому волноваться… Елене Ольгердовне.

– Вижу, Митя, что они стали относиться друг к другу с прохладцей.

– Милушка, это тебе только кажется.

– Может, и так. Устал ты, Митя, отдохни. И я рядом прилягу. Притомилась что-то… – улыбнулась она лукаво. – А после сна сыновей велю привести к тебе.

«В супружеской жизни счастье вышло, – думал спустя некоторое время Дмитрий, глядя на спящую жену. – Сколько вон живу с ней, а чувства те же, не затупляются, как добрые мечи после долгой рубки… Душа-то родственная, наша, русская. Про русских жен не зря говорят: если полюбит, до гроба верна будет. И любовь эту хоть каленым железом выжигай – не выжжешь. Преданна, кротка и сильна в своей любви такая женщина, все вытерпит, вынесет, для мужа она словно крылья соколу… Такая любовь, что промеж нас, редкость у князей: женят-то, не спрашивают на ком, лишь бы интересы государственные соблюсти… Прикажут на княжем совете воеводы с боярами какую-нибудь татарскую ханшу взять – и возьмешь…»

С превеликим удовольствием парились в баньке и жены княжеские да боярские. Правда, парилась каждая со своим «бйнным обществом»; княгини отдельно: жена Боброка Анна, жена великого государя Евдокия Дмитриевна, супруга Владимира Серпуховского Елена Ольгердовна и молодая, пышущая отменным здоровьем Ольга Константиновна – жена близкого к великокняжеской семье боярина Михаила Бренка.

Уже немолодая Евдокия Дмитриевна (в тридцать лет в те времена женщину называли порой старухой, хотя она еще была свежа и красива) с удовлетворением оглядывала ладную, словно точеную фигурку Ольги Константиновны. А Елена Ольгердовна начала сдавать, вместо обольстительной ранее девической в меру полноты теперь тело её подсохлось, лицо заострилось – видно, литовская порода давала о себе знать: появился некрасивый темный пушок над верхней губой, грудь сделалась вялой…

Вывезенная из Вильно веселой девушкой, она и по характеру начала меняться: стала рассудительной, не в меру дотошной, замкнутой в себе. Не раз Евдокия говорила сестре мужа:

– Аннушка, Володимер-то наш человек открытый, душевный… Думаю, ему несладко, наверное, с Еленой бывает.

Рассудительная Анна Ивановна – по годам старше всех, отвечала:

– Дунюшка, милая, авось разберутся… Муж и жена – одна сатана…

Как правило, в баньке мылись вместе с детьми: дочери могли быть разного возраста, но сыновья не старше трех лет, пока они еще находились под присмотром мамушек. Как только мальчику-князю исполнялось три года, его отдавали уже под надзор «дядьки», или «кормильца», и тот свое воспитание «племянника» начинал с того, что сажал мальчика «на конь». С трех лет князь уже учился сидеть в седле и владеть оружием, сделанным по заказу…

В баню часто брали карлиц, которые смешили отдыхающих в предбаннике княгинь, а также сказительниц былин.

– А ку-на, Марфинька, начинай, – обратилась Анна Ивановна к карлице с лицом сморщенным, как печеное яблоко.

– Сейчас, княгинюшка, только прожую… Карлица постоянно что-то жевала, а в предбаннике особенно: помимо разных квасов, брали сюда и много еды, ведь сидели после парной, разнежившись, долго.

Марфуша жует, торопится, лицо её еще больше морщится и тем самым уже вызывает у присутствующих смех. Вытерев слезы, поет дразнилку:

 
Прокоп-укроп,
Медный лоб,
Сам с аршин,
Голова с кувшин.
 

Вдруг все услышали, как, громко крича, над Боровицким холмом летит клин журавлей.

Карлица замахала руками, будто у неё выросли крылья, и стала вторить крикам птиц:

 
Курли, курли, курли,
Летят, летят журавли!
Курлы-си, курлы-си,
По Руси! По Руси!
 

И замерли жены, и перед взором каждой представилось свое: поля необозримые, леса шумливые, полноводные реки.

– А ты, Настасья, – обратилась княгиня Евдокия Дмитриевна к сказительнице, – скажи-ка нам про поход Игорев, Игоря Святославича…

Вначале потихоньку, потом все быстрее начинает Настасья:

 
В ту пору засевались и росли одни усобицы.
И в таких крамолах княжеских
Коротали люди век свой.
В ту пору-то на Святой Руси
Не покрикивали пахари.
Только вороны, на трупах сидя, каркали,
Да скликались галки на кормы лететь.
Разлилась тоска тяжелая
По Руси, и горе лютое
Затопило землю Русскую.
А князья ковали сами на себя беду.
А поганый ворог рыскал по Святой Руси,
Со двора по белке подать отбираючи.
А князья позабыли брань на ворогов,
А затем что брату молвил брат:
«То мое и вот это опять мое!»
Повели князья про малость речь великую,
А неверные со всех сторон с победами
Приходили в землю Русскую…
 

Глава 9. КНЯЗЬ ВЛАДИМИР И МОНАХ ПЕРЕСВЕТ

Пока Дмитрий спал, Владимир велел привести к нему Александра Пересвета. Это был могучего сложения монах, высокого роста, с длинным скуластым лицом и выразительными умными голубыми глазами.

Вошедши к Серпуховскому, Пересвет поставил в угол посох – подарок Радонежского за усердие в делах и помыслах. Князь обратился к чернецу с вопросом:

– Отче, перед тем как нам надлежит отправиться с Дмитрием в неблизкую дорогу, хочу спросить: нужно ли все же самому великому князю московскому ехать в те места, где предстоит биться с Мамаем? Я-то думаю – нужно, а как ты считаешь?..

– И я считаю, княже, что нужно. Путь долог и труден, но, преодолев его и увидев своими глазами, что есть Русская земля и какие страшные опустошения нанесли ей ордынцы, сердце великого князя обольётся кровью, и укрепится в нем вера на великую битву…

– Вестимо так. Да будет путь наш светлым, как слияние рек Москвы и Оки в лунные ночи.

– Я рад, княже, тому, что и ты уверен в победе, как уверен в ней и мой наставник, отец Сергий. Перед взором его всегда открывается будущее, которое не дано лицезреть простым смертным.

– Я доволен, что снова встретился с тобой, отче. Пересвет поклонился князю.

– Владимир Андреевич, ты знаешь, что есть у меня хороший товарищ, брат по обители Родион Ослябя. Сын его, уже вошедший в лета, по имени Яков, стал добрым воином. Жил он в Любутске, но сейчас я жду его с минуты на минуту. Дозволь, княже, находиться ему в нашем обозе? Я уверен, что он пригодится великому князю… Мечом и копьем он владеет, как хороший охотник рогатиной. А рогатиной – не хуже любого охотника. Пора уж ему, я думаю, к большим делам приобщаться, а не токмо на медведей ходить…

– Хорошо. Покажешь мне его… Повтори, как ты место назвал, где он жил.

– Любутск. Это на Оке, – Пересвет улыбнулся – Я знаю, княже, городок этот тебе ведом. Якову тогда было десять лет, когда в Любутске покойного князя литовского Ольгерда, отца нынешнего волчонка Ягайлы, сам великий князь Дмитрий Иванович бил Жалко, что меня там не было. Повоевал бы и я вместе с Родионом против ятвяг да жмуди, что в войсках у Ольгерда находились…

– Я тогда с ратью в Новгороде находился, – вспомнил Серпуховской. – Но городок и впрямь мне ведом. Раньше я в нем бывал…

– Почувствовали литовцы тогда твердую руку Москвы.

– Почувствовали, да все-то неймется… Сам, отче, говоришь, что волчонок Ягайло. Коварен, тщеславен, норовит сзади укусить. Власть ему досталась немалая. Родного брата согнал с отчей земли, а мы приютили. Думаю, Мамай Ягайлу настойчиво будет склонять идти с ним на Москву…

Владимир протянул Пересвету руку, да не мог обхватить широкую, как лопата, мосластую ладонь чернеца. Улыбнулся:

– Такой рукой, отче, камни дробить можно… Быстрой походкой вошел Дмитрий. На нем был теплый кафтан, перепоясанный широким кожаным ремнем, на котором висел меч, на ногах зеленые сафьяновые сапоги, на голове высокая шапка, отороченная бобром. Пересвет поклонился. Серпуховской встал со скамьи, застеленной узорчатой япончицей[42]  [42] Япончица – покрывало.


[Закрыть], немало удивленный появлению великого князя.

– На кремлевские стены снова хочу взглянуть, – сказал Дмитрий, жестом приглашая брата и Пересвета последовать за собой.

Вышли на Соборную площадь. Над кремлевскими церквами низко плыли тучи, тянуло северным ветром.

– Дней через пять точно снег ляжет, – сказал Пересвет. – Санный обоз соорудим и прямо вдоль Москвы-реки на Коломну до Оки, а оттуда по Оке, через реку Проню до Рановы – притока Прони, а там и Рясское поле. От него до верховьев Дона рукой подать: через Хупту и реку Рясу. А Доном в Москву возвернемся…

– Хорошо, отче, знаешь дорогу, – одобрил Дмитрий.

– Не раз, великий князь, хаживал с поручениями по монастырским делам с этим посохом, – Пересвет стукнул по гладким камням, настеленным на площади. – Бывал я и в Рязани, в Скопине, в Пронске, на Рясско-Рановской засеке. Владимир Андреевич, – повернулся к Серпуховскому, – я знаю, и тебе в тех местах бывать приходилось…

– Верно, отче, видел и Рязань, и Скопин, я Пронск на высокой горе: главы его церквей будто в вышине парят. Теперь там Даниил княжит. Этот сокол летает высоко: они с Дмитрием на Воже Бегичеву рать совместно секли.

– Если б завсегда так было: и рязанские, и прон-ские, и тверские, и суздальские, и московские люди на поле брани бок о бок стояли. Русь не несла бы столько времени ярмо ордынское. И не били б нас на Калке, и на Сити… – вырвалось горько из уст московского князя.

– Да, может, сейчас по-другому будет, – сказал чернец. – Теперь уж натерпелись от Орды за столько лет. Пора понять, что к чему…

– Жди, поймут удельные. Их гордыня впереди разума бежит, словно гончая впереди охотника. Вот и приходится на них арапник держать, – Дмитрий вытянул из ножен до половины меч и с силой бросил его обратно.

У башни Владимир пропустил вперед брата, придержал за руку Пересвета и тихо сказал:

– Помнишь, отче, ту, первую тайну, которую я поведал тебе ранней весною?..

Монах вскинул глаза и выразительно взглянул на Владимира Андреевича: «Как не помнить?» Владимир одобрительно кивнул:

– Я говорил великому князю, что тебе можно доверять, как самому себе… Поэтому хочет он показать потайной ход в кремлевской стене, о котором знают немногие. Без доверия нам совместно и в путь пускаться нельзя…

Пересвет увидел массивную железную дверь.

– Этот ход, отче, идет к Москве-реке, а строили его лучшие каменотесы. Видел каменную мостовую на Соборной площади? Их работа тоже.

Дмитрий вдруг спросил:

– Владимир Андреевич, как звали их главного, которого я велел наградить по-княжески?..

– А-а-а, того, рыжего. Да я позабыл его имя…

«Знает или не знает, как я мастеров наградил?.. – подумал Владимир. – Не знает, пусть останется в неведении, а если кто доложил – авось, не осудит… В наш век, когда страшная измена не считается более греховным делом, как же иначе обеспечить безопасность великокняжеской жизни и его домочадцев, да и всего Кремля?..»

Когда московский князь спросил брата об имени рыжеволосого, Пересвет сразу вспомнил, какую награду получили каменотесы за свою работу… И тяжелым бременем легла на его плечи еще одна тайна, которую только что открыл ему великий князь, ход в кремлевской стене…

Постояли возле башни, обозревая сверху окрестности Москвы. Хорошо были видны Глинищи – одни яблоневые сады. Девять лет назад выжгли их литовцы да и свои же русские мужики из Твери. Но после ухода вражеского войска снова посадили москвичи деревья, и они уже второй год плодоносят. За Глинищами – Самсонов луг на берегу Яузы, сейчас с рыжеватыми подпалинами, а весной буйно-зеленый. За рекой начинается посад: крытые соломой избы ремесленников и рубленные из дерева боярские хоромы с широкими подворьями. Оттуда в воскресные дни к кремлевским стенам тянутся бесконечные обозы с пшеницей, рыбой, глиняными горшками, пенькой. Останавливаются на торговой площади, разгружаются, и начинается продажа.

Шум, гам. Шныряют меж возов мальчишки и нищие; пророчествуют, гремя цепями на ногах, юродивые; скоморохи на подмостках дудят в сопелки, смеются, зубоскалят, изображая пузатых бояр, поют частушки. Ходят мужики с медведями, заставляют зверей показывать разные фокусы.

А вдоль торговой площади на деревянных рядах раскладывают свои товары, которые хранятся в каменных амбарах, заморские купцы. Местным московским не велено из-за тесноты на площади свои амбары строить, так они поставили сбоку церковь, из-за толстенных стен похожую на куб, якобы молиться. Дмитрий проведал, что в её подвалах товары берегут. «Ишь, шельмецы, случись пожар – ни один огонь в камень не проникнет», – подумал тогда великий князь.

А товаров на рядах с каждым годом все больше и больше становится, и чего только тут нет: иранские шелковые ткани, медные и серебряные кумганы, китайские узорчатые япончицы, туркменские ковры, фрязские чаши, венецианское стекло, булгарские цветные кафтаны, кожухи из греческого оловира[43]  [43] Оловир – толстая ткань с золотой нитью.


[Закрыть]. Разная мелочь: костяные и деревянные гребни, лож-гки, чашки и солонки, разукрашенные цветами, глиняные горшки, кринки, игрушки, свистелки, ножи, топоры, вилы… А по Москве-реке торопятся новые суда, пристают к берегу, люди с них кидают трапы и начинают выгружать из трюмов тюки и бочки, грузят на подводы, везут к торгу.

И несмотря на крики, шум и гам, до слуха доносится перестук топоров из Чертолья и посада: там новые избы ставят, видно, как тянутся туда телеги с ошкуренными бревнами.

Видно, по рукам и ногам захотел связать князь Владимир Андреевич троицкого монаха, раз к одной тайне присовокупил другую, дабы не было ему иного пути, как с московским князем, – а другого уже и не будет: отныне для Александра каждая стена в городе и каждый куст в поле будут иметь свои глаза и уши… Да это и не в тягость Пересвету: он и так предан всей душой Дмитрию Ивановичу. Вся жизнь Александра в его воле, и он отдаст её за него не задумываясь, потому что с именем московского князя связано великое дело – дело освобождения Руси от ордынского ига.

Та, первая тайна…

Ранней весной был послан Пересвет Сергием Радонежским на Москву к князю Серпуховскому с золотом из обительской казны на ратные нужды. А золото сие скопилось не только от щедрых подаяний богатых людишек, но и от продажи излишков всего того, что выращивалось на монастырских огородах, меда, который гнали на пасеках, и приплода скота, ибо хозяйство в обители стало очень большим.

Пересвет приехал, встретился с Серпуховским. Тогда-то Владимир Андреевич и велел рындам седлать двух резвых коней, а Пересвету надеть воинские доспехи. Облачившись в кольчуги, в сопровождении десятка дружинников они, как только заря упала на золоченые маковки кремлевских церквей, выехали из Москвы.

Спешили. Монах изредка поглядывал на молчавшего князя, но тот делал вид, будто не замечает вопрошающих взглядов: «Куда едем? Зачем?..»

Пересвет улыбнулся украдкой, вспомнив восточную половицу, слышанную не раз от пленных ордынцев: «Кто мчится вихрем на коне, не окажется ли все равно в том месте, куда придет равномерно шагающий безмятежный верблюд?..»

Сейчас над этой пословицей можно было и поразмыслить…

Подъехали к лесу, спешились. Один из дружинников взял под уздцы лошадей, отвел в сторону. Владимир показал рукой вдаль меж деревьев:

– Нам еще предстоит неблизкий путь. Сейчас зайдем в лесную сторожку, и, пока дружинники поят и кормят коней, я расскажу тебе, отче, почему мы так торопимся и куда…

Сторожка была ветхая, с полусгнившей камышовой крышей, но внутри оказалось чисто, пол выскоблен, на стене развешаны шкурки, на столе расставлены вымытые деревянные чашки. В углу на дубовой лавке стоял выдолбленный из березы туес, наполненный родниковой водой. Серпуховской скинул на лавку кафтан, подошел к туесу, зачерпнул воды и жадно напился.

Зашел дружинник, поставил на стол торбу с завтраком – хлеб, куски жареного мяса, пиво и рыбу для Пересвета.

– Отче, – после того как поели, обратился к монаху Серпуховской, – вот погляди на это послание, – он вытащил их кармана кафтана мелко исписанный лист. – Пишет Стефан Храп, или, как зовет его сейчас камская чудь, Стефан Пермский.

– Неистовый Стефан, – протянул Пересвет, – ниспровергатель идолов…

– Он самый. Неудивительно, что ты знаешь о нем… Не без моего указа и с благословения покойного митрополита Алексия Стефан обращает в православную веру в пермских лесах погрязших в грехах язычников.

– Да, слава о Стефане и его сотоварище Трифоне далеко шагнула.

– Верно. И умножилась эта слава после поединка Стефана с Памом.

– Не ведаю, Владимир Андреевич, кто это – Пам?..

– Это волхв, убеленный сединами кудесник, живущий на реке Усть-Выме, по которой можно ходить в сторону Каменного пояса[44]  [44] Каменный пояс – Уральские горы.


[Закрыть]. У нижнего конца речной излучины, как описывает в послании Стефан, стоит Княж-Погост, обращенный к восходу солнца. И там обитает Пам-сотник, повелитель языческой чуди… Чтобы победить его, ввергнуть в немощь, обличить его суету и тем самым укрепить себя в сознании своей правоты, предложил Стефан волхву вдвоем войти в пламень костра. Но Пам-сотник устрашился огня, стал причитать, что не смеет, потому как он не сгорит, а истает, и улетучится его волшебство, и развеются чары, окружающие Княж-Погост, и не станет Пама, и людей, живущих с ним, и родной его внучки белокурой Акку – Белого Лебедя. Поединок выиграл Стефан, сем самым он обратил его внучку в православную веру…

– Ас кем же Стефан Пермский передал тебе, княже, это послание?

– Вот мы и едем к этому человеку… Находится он сейчас в деревянном монастыре Параскевы Пятницы. Я его заточил туда, после того как он проложил потайной ход в кремлевской стене… Прошло с тех пор немало времени… Сотоварищей его, каменотесов, пришлось тогда стрелами побить… Не осуждай меня, инок Пересвет, время такое… А Ефима Дубка – так зовут рыжеволосого, с которым прислал мне Стефан послание, – пощадил. Послушай, что проповедник пишет:

«Когда уезжал из Москвы, благословясь и, помолившись на золоченые купола церквей, зрел я, простой поп Стефан, но знающий чудскую грамоту, как ходко клались белые стены Кремля. А посему посылаю сейчас к тебе, Владимир Андреевич, лучшего здешнего каменотеса Ефима Дубка. Он не токмо зело искусен в кладке и обточке камней, но и человек чуден, ибо знает, мне кажется, тайну Золотой Бабы, которой камские чуди и волхвы поклонятся. А Баба эта, говорят, вся из золота, нага с сыном на стуле сидящая, и возле неё аршинные трубы: и как только ветер подует, трубы эти трубят, устрашая разбойников. Золота в ней будто бы несколько пудов. А где прячет эту Бабу чудь, то мне неведомо, ибо это держится в великой тайне… А Ефим Дубок – из Новгорода, христианин по вере, но прилепился к язычнику Паму и кладет ему погосты и вырезает из дерев и камней идолов, украшает их серебром и златом, приносимым нечестивыми, а также шелком, рушниками и кожами. С Трифоном Вятским мы много таких идолов с бесовской утварью посекли секирами и попалили. А мнится мне, что Баба очень была бы нужна Москве, особенно когда придет время, что золота надо будет много на ратные нужды. Вот и примите этого Дубка как каменотеса, пусть кладкой займется, и пока не пытайте его насчет Золотой Бабы – умрет, а не скажет… А придите к нему с добрым словом, когда на то будет великая ваша нужда…»

– Настал сей час, – продолжил Серпуховской, – вон и Сергий нам из своих скудных запасов золото шлет, спасибо ему. Скоро оружия и доспехов очень много понадобится. Поди, весь русский народ на битву собирается… И надумал я с тобой, отче, к Ефиму рыжеволосому поехать, чтобы ты словом Божественным уговорил его сказать про этого золотого идола, – все одно камской чуди он не будет нужен, когда в христиан обратятся. А Ефим – православный и должен понять наше великое дело – освободить русский народ от ордынского ига…

– Понять-то он может… А возьмет ли в толк, княже, почему ты его сотоварищей извел? – воскликнул Пересвет и испугался: что будет?!

Князь Владимир сверкнул очами, но тут же погасил в глазах блеск.

– Истинно говоришь, отче… Но поступить иначе я не мог, чтобы обезопасить наше солнце-надежу Дмитрия Ивановича… Так и скажи ему. Если умный – поймет… Да я его и в монастырь заточил, и приставил глухонемого монаха, чтобы ненароком он про этого золотого идола не сболтнул… А кто поручиться может, что Ефим, работая с каменотесами, |о пермском чуде им не рассказывал… Так что я лишь перед одним Всевышним ответ держать буду, а здесь, на земле, меня никто не волен судить… – Владимир Андреевич выразительно посмотрел на инока. – Во время, когда нужна суровость, мягкость неуместна.

Пересвет хотел сказать, что это так, когда дело имеешь с настоящими врагами, а у побитых каменотесов ведь и не могло быть иных мыслей, как только заработать на хлеб, чтобы накормить своих детей и жен!

«Да, время такое: брат поднимает руку на брата… Поганое время!» – подумал Пересвет и не стал возражать Серпуховскому.

– А теперь в дорогу, отче, пора…

Свернули круто вправо от сторожки и поскакали берегом Москвы-реки, продираясь через сросшийся кустарник, минуя березовые чащи и дубовые боры.

Повстречался в глухой чащобе бортник. Увидев дружинников в воинских доспехах, до того испугался, что бухнулся в ноги коням прямо со ствола дерева, на котором сидел, закрепившись возле дупла на широкой плахе. Один из дружинников огрел его плетью – уж больно неожиданно бортник заслонил собой дорогу.

На душе Пересвета было тяжело: разговор в сторожке навел на мрачные мысли о всесильности на Руси родовитых людей, а встреча с бортником – о зависимости простого человека от их воли.

Видя хмурое чело Пересвета, Серпуховской сказал:

– Гони от себя невеселые мысли, отче, как паршивую овцу из стада… Смотри, как ломается и звенит под копытами коней весенний ледок… Радуйся!

Снова заговорили о Стефане Пермском, о его деятельности не только духовной, но и государственной…

– Радетель за наше дело. Вот такими бы хотелось видеть на Руси людей образованных, – начал Серпуховской. – Стефан Храп с молодых лет отличался пытливостью и любовью к наукам. На устюжском торжище он не раз видел пермяков, живущих на реках Вычегде, Выме, Сысоле, Печоре, на Верхней Мезени. Встречал полоненную новгородцами и устюжанами югру. Постигнул начала пермяцкого языка, удалился в Ростов-Ярославский и предался там занятиям. Составил азбуку из двадцати четырех букв, приноровившись к пермяцким меткам и знакам, и с этой азбукой и явился пред мои и митрополита очи… Из Москвы уехал в землю пермяков, приняв наказ духовных отцов – насаждать там веру Христову… А вот и мне лично сослужил свою первую службу…

Но тут остановился Владимир Андреевич, навстречу на резвых кобылках ехали несколько монахов. Вглядевшись в них, один из дружинников воскликнул:

– Князь Владимир, да это же монахи монастыря Параскевы Пятницы!

Остановили коней, подождали, когда монахи подъедут поближе. Завидев Серпуховского, монах, ехавший впереди, в котором князь признал настоятеля монастыря, склонил голову так, что черный клобук достал гривы лошади, и молвил, дрожа от страха:

– Прости, княже… Волкодлак[45]  [45] Волкодлак – оборотень.


[Закрыть] он – не иначе!.. Неведомо как освободился от цепей, связал преподобного глухонемого Еремия, заткнул ему рот и ушел… Часа три как ушел, – настоятель показал в сторону густого леса.

– Талагай[46]  [46] Талагай – дурак.


[Закрыть]! – вскипел князь и изо всех сил огрел игумена плетью по плечам. Потом махнул рукой влево и вправо, разделив дружинников, приказал скакать и доставить в монастырь Ефима Дубка живого или мертвого.

Продолжая дрожать от боли и обиды, настоятель поехал вперед, указывая до монастыря дорогу. Через несколько часов ни с чем вернулись дружинники. Пересвет напомнил Серпуховскому о большой симпатии Сергия Радонежского к игумену монастыря Параскевы Пятницы. Князь отошел, велел привести глухонемого Еремия и всыпать ему плетей…

Пересвет снова вспомнил восточную пословицу, глядя на лицо князя Владимира с резко очерченным подбородком и крепко сжатыми губами, который наблюдал, как извивается на лавке после каждого удара плетью худое тело глухонемого монаха: «Кто мчится вихрем на коне, не окажется ли все равно в том месте, куда придет равномерно шагающий безмятежный верблюд?..» Вот так вышло и у Серпуховского с Ефимом Дубком. Не пожелал он выдать сокровенной тайны человеку, запятнавшему руки кровью его сотоварищей.

Лишь подъезжая к Москве, князь Владимир взял слово с Пересвета не говорить Дмитрию Ивановичу о Ефиме Дубке и о «награде» каменотесов, выложивших потайной ход в кремлевской стене…