Текст книги "Витязь. Владимир Храбрый"

Автор книги: Владимир Афиногенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Поди ж ты, кое-что умеют… Смотри, как стены замостырыли: аргал да глина затвердели так, что не колупнешь. Ямку для пальцев не выдолбить, да и чем колупать?! Железную застежку от пояса и ту отобрали, перед тем как в яму сунуть… Так что вылезти отсюда самому, без чужой помощи, и помышлять нечего. Стырь отпил из кумгана, закрытого медной крышкой, воды, сел в уголке поруба и задремал.

Сквозь дрему услышал наверху шум, гортанные крики, посыпалась земля, и вдруг около Игнатия шлепнулось тело. Стырь кинулся к нему – увидел: мальчишка, весь избитый, с рассеченной бровью, но по одежде, хотя и разодранной, видать, не из простых. Приложил ухо к сердцу, радостно ощутил – бьется. Живой…

Но как удивился Игнатий, когда мальчишка на родном языке попросил:

– Пи-и-ить!

Слава Христу, воскресшему в это утро! Вода еще была в медном кумгане. Стырь поднес его к губам мальчика. Тот попил немножко сквозь зубы и откинул голову на руки Стыря, поддержавшие её.

Живой! Русич! Глаза Игнатия сияли восторгом…

Музаффар, прижимая под кафтаном к телу веревочную лестницу, вприпрыжку перебежал площадь перед мусульманским минаретом, выстланную черным гладким камнем, и тут услышал, как зазвучали медные трубы, играя боевую тревогу. На белых и вороных лошадях гарцевали перед ханским дворцом воины конной гвардии с обнаженными мечами, а тургауды длинными копьями разгоняли толпу собравшихся в этот ранний час.

Над куполообразным верхом дворца, увенчанным зеленым хвостатым знаменем, истаивали в первых лучах солнца темные длинные облака, похожие на мутные степные реки.

Меняла остановил пробегающего мимо знакомого купца и спросил:

– Почему тревога?

– И-и-и – не спрашивай, беда… – Купец потащил Музаффара за широкий рукав кафтана подальше от конной гвардии и тургаудов.

Только оказавшись за глиняным дувалом, он заговорил:

– Великий повелитель, да поможет нам Аллах, в страшном гневе! Он приказал Акку… ты знаешь Акку, которую привезли в великоханский гарем из страны вечного снега?.. – спросил купец. Музаффар усмехнулся: «Еще бы не знать!..» – но вслух ничего не сказал. – Повелитель приказал наполнить мешок камнями, посадить в него Акку и до захода солнца бросить в Итиль на съедение речным ракам…

– Ты в своем уме?! – поразился перс. – Эту луноподобную, эту розу, этот нектар в хоботке пчелы – и в мешок?! Не рев ли медной боевой трубы лишил тебя разума, мой друг?.. Очнись.

– Тише, Музаффар, тише… Ты напрасно не веришь мне… Мы с тобой люди торговые, знаем друг друга давно, и я бы не стал тебя потчевать новостью, которая не стоит выеденного яйца, пусть это даже яйцо степного беркута… Говорю сущую правду, а мне поведал её мой зять – богатур из конной гвардии.

И купец рассказал следующее… Фатима, взятая присматривать за Акку, прониклась еще большим чувством к русскому мальчику, когда он нарисовал и её портрет, подарив со словами:

– Прекраснейшей из прекрасных!

Бывшая жена старого десятника прослезилась, посмотрела на себя, изображенную на доске, как бы со стороны и увидела, что она еще красивая женщина: темные миндалины глаз, луком изогнутые брови, рот – спелая малина, лицо круглое, как луна, восходящая во время джумы[67]  [67] Джума – пятница, мусульманский праздник.


[Закрыть] над минаретом.

– Ой, хорошо! Рахмат, Андрейка! Я как живая тут. Приедет Батыр – покажу. Он наградит тебя!

– Фатима, твоя благодарность и улыбка значат для меня больше всяких наград.

С этого момента Фатима разрешила мальчику рисовать Акку в любое время: вечером теперь зажигали в покоях светильники и свечи, чтобы было видно как днем. Рисовал Андрейка Акку и на рассвете, когда предметы приобретали выпуклые очертания, по ним скользили быстрые трепетные тени, и все вокруг наполнялось живой осязаемой плотью. Еще яснее после ровного, глубокого сна являлась красота девушки, и не существовало более счастливых минут для художника-отрока, чем эти, когда он наносил кистью на доску мазок за мазком.

А случилась беда в ночь на Светлое Христово Воскресение, когда владыка Иван с крестом и священнослужителями вместе с прихожанами обошли вокруг церкви с пением: «Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небесе, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити!» – и когда с высоты колокольни ликующе полился пасхальный перезвон… Фатима и служанка проснулись и глазам своим не поверили: Акку подошла к русскому мальчику, стоявшему при ярких свечах за доской с кистями, что-то тихо сказала и поцеловала в губы… Андрейка ответил ей тем же. И на их лицах сияли такая благодать и спокойствие, что Фатима поняла: такие поцелуи не бывают первыми, значит, миловались и раньше… «Проглядела…» – с ужасом подумала она, вскочила с места, вскрикнула, схватила за шиворот мальчика и ударила его кулаком в лицо. Акку метнулась к постели, упала в подушки ничком и застыла в беспамятстве. Что же будет?! Фатима зашептала, опомнившись, служанке, что надо скрыть от великого хана, иначе им всем грозит страшная кара, да было уже поздно: на непроизвольно вырвавшийся от испуга крик Фатимы прибежали тургауды. Увидели мальчика с разбитым носом, из которого на неоконченный портрет Акку капала кровь… Схватили его, стали играть тревогу… Доложили Мамаю.

Музаффар, дослушав эту историю из уст купца, наконец-то вырвал свой широкий рукав из его пальцев. Вихри мыслей пронеслись в его голове, ища выход из, казалось бы, безнадежного положения. Эх, сколько же таких безнадежных положений было в его скитальческой, богатой событиями жизни!.. Да ничего, голова пока на плечах. И торговое дело процветает… Надо бежать домой, надо посоветоваться с женой: ум хорошо, а два лучше…

Зухра, выслушав, спросила:

– Это случилось на рассвете в Светлое Христово Воскресение?.. Музаффар, дорогой, а не потаенная ли Акку христианка?.. Надо великому донести, что Акку всего лишь христосовалась с русским мальчиком. Всего лишь… Я знаю, ты сейчас с владыкой Иваном в тайном союзе, чтобы вызволить русского посла из ямы…

Меняла-перс пощупал под кафтаном веревочную лестницу, сплетенную одним ремесленником. «Вот чертова баба! Да разве от неё что-нибудь скроешь?!» – восхитившись умом своей жены, он даже улыбнулся. А Зухра, перейдя на шепот, быстро продолжала:

– Беги к владыке, и пусть он просит у Мамая приема… Только так можно спасти Акку и русского мальчика. Беги скорее, Музаффар, я полюбила это безвинное дитя – Звезду Севера.

– Признаться, Зухра-джан, и я полюбил её. Если бы были у нас свои дети! – Музаффар прослезился и поцеловал жену в щеку.

Но владыка Иван, как ни пытался, не смог в этот день попасть на прием к Мамаю, тот поспешно, сев на своего лучшего коня, с сотней тургаудов и воинов из конной гвардии ускакал из дворца невесть куда.

Как только багровое солнце, похожее на кровавый глаз, коснулось краешком ровной степи, Акку с камнями в мешке бросили в сердитые волны Итиля…

А ночью, когда небо залучилось жемчужинами звезд, в яму, где сидели Стырь и Андрейка, упала веревочная лестница. «О чудо! – подумал Игнатий. – Не воскресший ли Христос спустил её прямо с небес, куда Он вчера вознесся…» Но раздумывать было некогда…

Когда вылезли наружу, человек с закутанным черным платком лицом, не сказав ни слова, будто немой, повел их за собой.

Было темно. Лишь у ханского дворца полукружьем горели костры.

За Мау-курганом выли волки…

Мамай гнал коня во весь опор. Он далеко вырвался вперед на своем мощном легконогом скакуне. Тургауды, рассыпавшись, изо всех сил пытались догнать своего каана, что-то кричали, гукали, из-под конских копыт летели степной мох и полынь.

Сильный встречный ветер потихоньку охлаждал вскипевшую было при известии об измене Акку кровь. Великого чуть не хватил удар, так же как тридцать шесть лет назад, когда хан Джанибек посчитал молодого сотника Мамая во время штурма генуэзской крепости виновником гибели своей любимой жены Абике…

Вначале Мамай не поверил – так все это было неправдоподобно и неестественно: он, покоритель многих царств и народов, долин и гор, и вдруг какой-то мальчишка, русский щенок, рисующий красками… Но потом страшная ревность заполонила его сердце…

«Это расплата за слабость, – думал Мамай. – Любви захотел, старый дурак. Песни пел, стихи сочинял…»

Он оглянулся и попридержал коня. Тургауды скакали теперь, выгнувшись луком. По бокам, там, где должна крепиться тетива, наян[68]  [68] Наян – означает то же, что и нукер, но обладающий особой силой и доблестью.


[Закрыть] Челубей и постельничий Ташман летели на одинаковых вороных конях, пригнувшись к седлу, так что длинные перья дроф на кожаных шлемах почти касались грив.

Позади всех трусил на мышастой кобыле Дарнаба. Его кобыла упрямо воротила голову в сторону.

Ташман и Челубей осадили возле каана своих коней и преданно заглянули ему в глаза. Великий скривил рот и отвернулся.

Дальше двинулись шагом.

Челубей, ехавший справа от Мамая, возвышался на коне, как гора. В плечах широк, руки, обнаженные по локоть, перевиты толстыми жилами: ими он мог разорвать бычьи продубленные кожи. Лицо Челубея было будто вытесано из камня: низкий, в морщинах лоб, глубоко посаженные хищные глаза, черные усы, свисающие до подбородка. (Это ему, силачу Челубею, придется встретиться в поединке на Куликовом поле с чернецом монастыря Святой Троицы Пересветом и быть убиту…)

Он смотрел на степь орлиным взором богатура, которому нет равных по мощи и ловкости, и жадно вдыхал запах шерсти и пота кочующей овечьей отары, неожиданно преградившей путь. Пастухи, узнав Мамая, сшибли со своих голов малахаи и ткнулись лицами в пыль, цепенея от страха. Ташман хотел было отхлестать их плетью и разогнать отару, но великий милосердно поднял руку: «Не трогать!»

Отара прошла. Дарнаба громко чихнул, обругал пастухов по-итальянски, отчего Мамай, зло взглянув на щуплого иностранца, поворотил своего коня к Итилю. Дарнаба понял, что снова допустил оплошность, забыв, что Мамай знает их язык, и опять подумал о неизвестном сопернике, который оттирает его от ханского уха.

Проехали мимо Мау-кургана – холма печали. Великий приказал остановиться возле слепооких каменных баб на высоком отвесном берегу могучей реки.

Солнце поднялось в зенит. От полынных кустов не было тени, и каменные бабы стояли в знойном мареве, тоже не отбрасывая тени. Трещали кузнечики, свистели сурки, вытянувшись на задних лапах; в синем небе клекотали орлы, носясь над землей кругами на распластанных крыльях.

Мамай поднял голову и проследил за полетом – вот кому не страшны никакие противники. Почему-то великому вспомнились птицы на просторах некогда виденных им Черного и Каспийского морей: как птицы охотятся друг за другом… Как люди… Чайка, например, безбоязненно охотится за тупиком, который может даже плавать под водой, держа в клюве рыбу. Но стоит ему вынырнуть, как чайка рвет добычу. Чайку преследует поморник, в отличие от чайки, он – черная птица; поморник может на лету схватиться с чайкой и убить её. А всем морским птицам на особицу – фрегат. Он живет и умирает в небе, он ест, охотится, спит тоже в небе; небо – его стихия. Если он играет с морем, то делает это на грани смерти, ибо соприкосновение с водой для фрегата губительно, так как на крыльях у него нет смазки… Но фрегат, рискуя жизнью, падает вниз и выхватывает из волн рыбу. Также бесстрашно он вырывает себе пропитание из клювов других птиц.

Постельничий Ташман протянул Мамаю шест вроде зонта, наверху которого были натянуты бараньи шкуры. Великий показал рукой на каменных баб, и тургауды кинулись там устанавливать шест, а под ним обыкновенное конское седло. По-походному.

Неподалеку поставили железную треногу, на неё водрузили чугунный казан. Развели костер, нарезали кусками баранину и положили в казан.

Мамай уселся в седло, крепко прижавшись спиной к плоским, без сосков грудям каменной бабы. Дал знак рукой, чтобы все, кроме поваров, удалились.

Перед ним расстилались необъятные воды Итиля, вода катилась широкой лавиной на юг, к Каспийскому морю, лишь замедляясь в хаджи-тарханских камышовых плавнях, она разливалась на сотни верст окрест. Глаза Мамая остановились неподалеку от песчаного морского берега, за которым кочевали кибитки хана Синей Орды Тохтамыша, одного из сильных потомков Потрясателя Вселенной. «Сильных, – усмехнулся Мамай. – Посмотрел бы я на его силу, не поддержи его Тамерлан!..» При мысли о Тамерлане, которого звали еще Тимуром-Железным Хромцом, у Мамая дрогнула левая бровь: о жестокости Железного Хромца ходили легенды, наводившие страх и ужас…

Судя по тому, как он долго и неуверенно добывал себе трон в Синей Орде, Тохтамыш был вояка некрепкий. Тимур, сделав его своей правой рукой, был им не особенно доволен. «А не пойти ли мне вначале на Тохтамыша и прибрать его людей и золото?! А потом уж двинуться на Русь… Но зачем мне люди?! Их у меня тьма. А золота и того больше. Захочу – найму еще фрягов, да и на подходе уже войско с Кавказа… В Синей Орде казна пуста, как шаманский бубен… и если пойти на Тохтамыша сейчас, это значит, война с Железным Хромцом… Этого делать нельзя. Вот когда сяду на Москве да заставлю воевать в своем войске русских, тогда поглядим – кто сильнее? Тогда попробуем на зуб, из какого железа он сделан!»

Но Мамаю казалось: чего-то недостает в его рассуждениях, что-то главное ускользает, не дается в руки. Что?!

Он еще крепче прижался лопатками к каменной бабе и закрыл глаза.

Неожиданно прозвучал гонг, призывающий воинов к принятию пищи. Мамай, обжигаясь, съел вареную баранину и снова взглянул на Итиль: под правым противоположным берегом плыли купеческие баржи. Отсюда, с высокого берега, они, под парусами, были похожи на стаю лебедей, вытянувшихся друг за другом. При этом сравнении Мамаю словно кольнули иглой в сердце! Акку – Белый Лебедь… «Салфат, Гурк, помогите!..»

Да, мир жесток, и кто забывает об этом – тут же наказывается муками и страданием. Доверчивость красит только детей, мужей она обрекает на осмеяние…

«Боги Салфат и Гурк, я взываю к вам!..» Мамай поднял голову к небу, и глаза его выхватили из кружившихся орлов одного. Вдруг круги птицы стали быстро сужаться, полет приобрел упругость и стремительность; хищник наметил жертву. Жажда охоты охватила Мамая, он теперь сам был тем орлом. Какая добыча ожидает хищника? Хорошо бы это был не грязный суслик или степной ушастый заяц, а волк или баран, ну пусть хоть рыжая лисица.

Орел, спускаясь все ниже и ниже, сложил крылья и стрелой упал на землю. Душа Мамая взыграла, когда великий увидел в когтях орла барана. Хан облегченно вздохнул и удовлетворенно закрыл глаза. «Это по-нашему…» – подумал он.

«Почему Тимур, не чингизид, такой же бывший темник, как и я, поддерживает изнеженного ублюдка Тохтамыша?! Что за великая игра кроется за этим?.. Разве я своими делами и мужеством не доказал Тимуру, что со мной надо дружить?! Два сильных тигра в степных тугаях – это мы. Потомки Потрясателя Вселенной давно грызутся между собой, словно шакалы над трупом кабарги…

Железный Хромец что-то задумал… Уж не хочет ли он стать тем первым тигром, которому не будет равных… Значит, я должен исчезнуть? Умереть? Раствориться в вечности, как растворились в ней целые народы. Вот по этой степи, на берегах Итиля, проносились на лошадях скифы, гунны, хазары; они воевали, любили. Где они? Только в память о них стоят эти каменные истуканы – слепоокие бабы…»

Подумав так, Мамай спиной ощутил какой-то жуткий, сковывающий тело холод, проникающий прямо в самое сердце… Великий с суеверным страхом отодвинулся от каменной бабы и вскочил на ноги. Ему подвели коня. Но повелитель крикнул:

– Лодку!

С десяток тургаудов бросились вниз по откосу к воде, где в зарослях камыша покачивалась легкая лодка.

На ту сторону Итиля Мамай взял с собой, кроме гребцов, Ташмана и Дарнабу. Сидя на носу лодки, он [смотрел на темные обнаженные спины гребцов, на их |мышцы, перекатывающиеся при каждом взмахе весел. От тел несло резким запахом пота и немытой кожи, но великий ничего не чувствовал, привыкнув ^ежечасно, за исключением времени, когда он оставался один в юрте или в гареме, находиться среди своих воинов, не знавших слова «баня».

Оказавшись на середине реки, они резко повернули к скалистому утесу, торчащему огромной пикой на фоне синего неба. «Куда это правит повелитель? Что он задумал?» – подумал Дарнаба.

Мамай резко повернулся к нему, ощерив в улыбке свои редкие крупные зубы и глядя в лицо итальянца 'отрешенным взглядом, медленно заговорил:

– Ты ученый человек, Дарнаба. Ты повидал много стран и народов. Много сделал зла и много снес от людей… Скажи: во что ты веришь?.. – увидев на лице итальянца замешательство, он поднял руку. – Молчи. Знаю… В стрелу, кинжал и яд. Это очень просто, Дарнаба. Так же просто, как то, что день начинается с восхода солнца, а жизнь человека – с первого крика ребенка. Все потом кончается мраком: день – ночью, жизнь – могилой. И нет на земле ни одного человека, который мог бы избежать этой участи. Как хотелось Потрясателю Вселенной вечно жить на земле, но великий китаец[69]  [69] Великий китаец – Чан Чунь-цзы. Вместе с другими мудрецами он жил в горах, отыскивая философский камень «дань», приносящий долголетие.


[Закрыть] сказал ему, не боясь, что может умереть, не показав своей крови[70]  [70] Умереть, не показав своей крови, значит быть удавленным тетивой.


[Закрыть]: «Жить вечно не будешь. Ты смертный, как и все. Тело твое, превратившись в пыль, смешается с пылью земли…»

За прямой и честный ответ Потрясатель Вселенной щедро наградил мудреца и отпустил домой в сопровождении нукеров. Я тоже хочу услышать честные и прямые ответы на свои вопросы.

Дарнаба придал лицу выражение собачьей преданности – жизнь научила его немалому актерскому мастерству. Мамай, взглянув, расхохотался и, положив на плечо итальянца свою заросшую черным волосом руку, сказал сквозь выступившие от смеха слезы:

– Не надо. Ничего не говори… Молчи!

Когда до берега оставалось с десяток саженей, Дарнаба на самой вершине утеса увидел обнаженного по пояс человека. Он стоял прямо, вытянув вперед руки и опершись ими на палку толщиной с руку, похожую на посох, с каким ходят русские иноки. Дарнаба встречал их однажды, когда по секретному поручению генуэзского консула шел русскими землями к литовскому князю Ольгерду…

Ветер шевелил густую черную бороду обнаженного по пояс человека. Он явно не был монголом. На голове у него сидела высокая шапка, заканчивающаяся металлическим шишаком.

Человек даже не шевельнулся, когда лодка причалила к берегу. Мамай подал знак гребцам остаться и, кивком приказав Дарнабе и Ташману следовать за собой, ступил на каменную лестницу, ведущую на вершину утеса.

Повелитель был тучен, но неожиданно легко и быстро стал подниматься наверх, Дарнаба с Ташманом еле за ним поспевали.

Когда Мамай поставил ногу на последнюю ступеньку, человек не спеша положил посох на каменные плиты, выпрямился и, скрестив на груди руки, лишь склонил голову, а но пополз на коленях, чтобы поцеловать край халата повелителю, как это было принято у ордынцев. «Чудеса!» – только и подумал Дарнаба.

– Прорицатель и маг из Ирана Фериборз, знающий бессмертную «Авесту»[71]  [71] «Авеста» – собрание священных гимнов древних иранцев.


[Закрыть], – представил его Мамай.

В ответ легкий поклон головы в сторону спутников повелителя.

Дарнаба внимательно взглянул на пальцы мага, задержав взгляд на указательном правой руки: перстень с изображением отдыхающего льва. Перстни со львом можно было увидеть на пальцах многих, кто был богат и знатен, но вот такой – тонкий, изящной шаботы, лев не вырезан из цельного кусочка золота, а впаян в ободок, – Дарнаба видел впервые.

«-Стоп, – стал вспоминать итальянец, – а впервые ли?!» Смутная догадка промелькнула в его голове, и он постарался побыстрее опустить глаза, согнувшись в ответном поклоне.

Прорицатель взял в руки посох и не спеша повел всех в пещеру, вырубленную в скале. Там горел огонь. Дым уходил через отверстие наверху. Дарнаба увидел в одном из углов пещеры поставленные друг на друга деревянные бочонки, а в другом – низкий столик, на котором стояли серебряные кубки. Маг пригласил гостей сесть за столик. Итальянец глянул на один кубок и вздрогнул: крылатый гриф держал в своей чудовищной пасти голову оленя…

Сам прорицатель встал посреди пещеры возле огня и, стукнув посохом о камни, обратился к Мамаю:

– Повелитель полумира, великий и несравненней. Я вижу в твоих глазах желание узнать правду на вопросы, которые ты поставил перед собой в тиши и уединении. Ты можешь не задавать их вслух, я угадываю, о чем скорбит твоя душа и что требует твое сердце… Я отвечу тебе, как если бы ты был один, несмотря на присутствие этих людей, которым ты доверяешь, – взгляд в сторону Дарнабы и Ташмана. – Да, я – прорицатель, знающий тайну земли и неба. Я могу выпускать свою душу из тела, и она, превратившись в орла, начнет видеть все со всех сторон… Буйные ветры понесут меня вверх. Когда же я вознесусь до облаков, то одно мое крыло будет на небе, а другое – на земле… Вот что такое сома! – неожиданно закончил прорицатель.

Он прислонил посох к стене пещеры, прошел в угол, где стояли бочонки, взял один и хотел поставить на стол, но Мамай отрицательно качнул головой.

– Не надо, прорицатель, не сегодня… У меня много дел впереди. Говори. Мы будем слушать!

«Вот оно что?! – мысленно воскликнул Дарнаба, взглянув на Мамая. – Теперь понятно, почему ты не любишь вино, раз предпочитаешь напиток другого свойства».

Дарнаба хорошо знал, что такое сома. Знал он и множество священных гимнов из иранской «Авесты».

– «Царь правосудный», не зря взявший себе это имя, ведаю я: тебе приятно будет послушать строки о «блаженной обители» – горе Высокой Харе, на которую могут попасть живыми лишь боги и самые выдающиеся и справедливые герои… Слушай, о великий, слушай священный гимн! – начал прорицатель. – На Высокой Харе нет ни ночи, ни тьмы, ни знойного ветра, ни губительных болезней, ни созданной дэйвами[72]  [72] Дэйвы – древнеиранские божества, демоны зла. Были и добрые боги – асуры, главным из которых являлся Ахурамазда.


[Закрыть] скверны… У подножия Высокой Хары лежит море по имени Воурукаша, могучее, глубокое, с далеко простирающимися водами. В него низвергается с вершины Хары бурный поток Ардви. Посреди моря есть остров, где живут священные животные и растут диковинные растения, туда слетаются и чудесные птицы. Там живут мужчины и женщины, самые лучшие люди земли…

Дарнаба глянул на Мамая и увидел в его глазах слезы.

«Вот оно, азиатское лицемерие…» – подумал он.

– Кто же создал эту обитель? – подал голос повелитель.

– Это было давным-давно, когда землей правили первоцари. И был среди них Йима, зовущийся, подобно солнцу, «сияющий». Когда он приносил жертвы богу-творцу Ахурамазде, то просил, чтобы не было в его царстве болезней, голода и жажды, старости и смерти, чтобы всегда пятнадцатилетними по облику ходили отец и сын, чтобы не было созданной дэйвами зависти. Тысячу лет правил на земле сияющий Йима. Но лишь незадолго перед его смертью внял бог Ахурамазда и создал «блаженную обитель»…

– В какой стране находится эта обитель? – снова спросил повелитель, завороженный услышанным.

– Она находится в стране, где стоит суровая зимняя стужа. «Эта страна – сердце зимы». Так повествует «Авеста».

Маг замолчал, и в пещере воцарилась тишина, нарушаемая лишь потрескиванием в огне поленьев. Вдруг «царь правосудный» резко вскочил из-за столика.

– Я так и знал, что эта обитель там. Она находится у русов…

– Великий, – Фериборз склонил голову и скрестил на груди руки. Изящный перстень со львом, впаянным в ободок, вновь приковал взор Дарнабы. – Я знаю, о чем ты думаешь. И отвечу на мучающий тебя вопрос. Ты взойдешь, о справедливый, на золотую вершину Хары. Ты создашь подобно сияющему Йиме свою священную обитель. И она будет там, где живут русы…

Прорицатель взял в руки посох:

– Видишь, он похож на посох русских монахов. Но он не будет твоим проводником в обитель. Наоборот, он будет препятствием… Но ты сделаешь так, как сделаю сейчас я, – Фериборз поднес посох к волосатой, темной от загара груди и резко переломил его…

Всю дорогу до ханского дворца Дарнаба раздумывал над тем, что увидел и услышал в пещере.

«Сома… Давно ли Мамай пистрастился к этому напитку? И почему иранец так назвал его. Ведь в «Авесте» он зовется хаумой… – Дарнаба вспомнил строки священных иранских гимнов. – «Я призываю исцеление тобой, о золотистый хаума, – силу, победоносное исцеление, энергию для тела, всестороннее знание. О хаума-царь, продли нам строки жизни, как солнце весенние дни. Продли нам жизненный срок, о хаума, чтоб мы жили…»

Хаума-сома, – вспоминал Дарнаба, – сок, обладающий сильными наркотическими свойствами, приводит человека к видениям, бессознательному состоянию… Сомой зовут его индийские жрецы. Они пьют его во время пения священных заклинаний – мантров. Сома – отец гимнов, владыка песни: опьяненный им подобен чародею, знающему силу божественных заклинаний.

Сома – процветание и свет, сура[73]  [73] Сура – название обычного «светского» хмельного напитка.


[Закрыть] – несчастье и темнота. Почти такими словами укорял меня Мамай, словно уподобляясь индийским жрецам… Но ведь индийские жрецы-прорицатели служат во дворце хана Синей Орды Тохтамыша, там-то я и видел на указательных пальцах жрецов перстни со львами, впаянными в ободки, и кубки с изображением грифов, держащих в пасти головы оленей… Да никакой ты не иранец, Фериборз, а тохтамышев шпион! И не словами ли хана синеордынца ты подстрекаешь глупца Мамая к походу на Русь, чтобы открыть Тохтамышу путь в Золотую Орду… – От этой догадки Дарнаба вспотел, лицо его запылало, а с губ вот-вот готово было слететь признание. Но он промолчал, искоса поглядывая на Мамая, с опущенной головой скакавшего рядом. – Почему он позвал меня к Фериборзу? Что за этим кроется? Может, в чем-то подозревает меня и не хочет ли об этом спросить меня?.. Посмотрим».

Мамай вдруг поднял голову и пристально посмотрел в глаза итальянцу:

– Дарнаба, ты веришь в священные гимны «Авесты»?

Непонятная злоба захлестнула итальянца; он вспомнил насмешки над собой Мамая. А разве не он, Дарнаба, привел генуэзскую рать на помощь повелителю, разве не он служил ему верой и правдой?!.

– Да, повелитель, верю, – твердо сказал Дарнаба.

Что-то похожее на укор совести слегка кольнуло сердце: а как же воины? И его славные арбалетчики? Разобьют Мамая – погибнут и они…

Но соблазн отомстить был велик. Представится ли еще такая возможность – неизвестно. В данный момент Дарнаба готов был пожертвовать жизнью тысяч своих соотечественников.

«От судьбы не уйдешь», – сказал он себе, откинувшись в седле. Может быть, синеордынцам известно что-то большее, может быть, Тохтамыш знает про русских то, о чем и не догадывается этот бывший темник?..»