Текст книги "Обнаженная модель"

Автор книги: Владимир Артыков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 34 страниц)

Глава 48

Ко мне в мастерскую позвонил известный художественный критик Юрий Иванович Нехорошев.

– Володя, я только что разговаривал по телефону с внучкой художника Петра Ивановича Котова, Мариной Мозговенко. Зная, что я родом из Пензы, она попросила меня написать о своем деде, потому что именно в Пензу был эвакуирован ее дед в начале Великой Отечественной войны. В то время я был студентом художественного училища, оттуда и ушел на фронт. Марина просит меня написать воспоминания о творческой деятельности Котова в «Агитплакате», который он возглавил в Пенза. Я согласился. Собирая материал для своей книги «Шестидесятники», в которую вошла статья и о тебе, Володя, я вспомнил наши беседы. Ты рассказал мне о своей юношеской жизни в послевоенные годы на подмосковной даче в Троице-Лыкове, о встречах с художником Котовым. Сейчас Марина составляет для издания сборник воспоминаний «Петр Котов». Запиши ее телефон, и позвони обязательно. Я рассказал Марине, что ты, будучи мальчиком, встречался с ее дедом. Она очень заинтересовалась и ждет твоего звонка.

Я выполнил просьбу Юрия Ивановича.

Марина выслушала меня.

– Юрий Иванович абсолютно прав. Это как раз те воспоминания, которые дополнят образ художника Котова. Ваше знакомство с моим дедом в Троице-Лыкове мня очень заинтересовало.

Я обещал Марине выполнить ее просьбу.

18 мая 2011 года в Московском доме национальностейу Красных ворот состоялся день поэзии Махтумкули Фраги. Выступая перед зрителями, я рассказал об истории создания портрета великого туркменского поэта, чему мне довелось быть невольным свидетелем.

В Серебряном Бору, на высоком правом берегу Москвы-реки расположилось живописное село Троице-Лыково, бывшее имение купеческого рода Корзинкиных, которое принадлежало им с 1876 года. В этом месте с конца 20-х годов прошлого века находился дом отдыха для активистов-рабфаковцев из Туркмении, а с 1945 года – дом отдыха Совета Министров Туркменской ССР.

С 1947 года вся наша семья жила в Троице-Лыкове с весны до поздней осени.

Здесь я познакомился с Айханом Хаджиевым, студентом художественного института имени В. И. Сурикова. В 1947 году в стране был объявлен конкурс на создание канонического портрета Махтумкули. Молодой студент Айхан Хаджиев отважился принять в нем участие, для чего дирекция дома отдыха выделила ему просторную комнату – мастерскую для работы.

Было начало лета. Я сидел на краю крутого песчаного берега Москвы-реки. На коленях у меня лежал фанерный планшет с ватманским листом бумаги. Рядом стояла банка с водой и акварельные краски. С высоты птичьего полета открывалась широкая панорама Серебряного Бора. Подо мной темнела гладь Москвы-реки плавно переходившая в синеву горизонта, где едва угадывались очертания окраин Москвы. Неожиданно я почувствовал, что кто-то стоит у меня за спиной.

– Здравствуйте, – услышал я.

Обернувшись, я увидел высокого, стройного молодого человека, его плечо оттягивал большой самодельный этюдник на брезентовом ремне.

Я поднялся.

– Здравствуйте, – ответил на приветствие я, и пожал протянутую мне руку.

– Айхан, – представился художник, я тоже назвал свое имя.

– Володя, я вижу, что мы коллеги. Красивое место ты выбрал, я наметил его еще вчера и если ты не возражаешь, пристроюсь рядом.

Он начал устанавливать свой большой этюдник. Я отложил на травку планшет и кисточку, и встал за его спиной так, чтобы видеть весь процесс работы настоящего художника.

Айхан замесил на палитре нужный тон и начал широко, размашисто писать.

– В этюде главное сразу взять отношения неба, земли и воды. Тогда все пойдет как по маслу, – повернувшись ко мне, сказал он. Мы разговорились. Я поведал о своей учебе в московской художественной школе на Чудовке и о большом желании стать художником. Айхан оживился:

– Так мы с тобой братья по искусству, и даже наши вкусы совпали – выбрали одно и тоже место. Отсюда действительно прекрасный вид на Серебряный Бор и излучину Москвы-реки.

Над нашими головами высоко в небе пролетали истребители с Тушинского аэродрома, готовясь ко дню Советской авиации. Звено истребителей с ревом стремительно взмывало в заоблачную высоту, откуда резко пикировало вниз, создавая впечатление, что самолеты вот-вот коснутся крыльями реки, после чего истребители вновь взмывали, исчезая в кучевых облаках.

Мы заворожено смотрели вверх. Айхан, провожая глазами самолеты, сказал:

– Когда я был в твоем возрасте, то мечтал стать летчиком. Во дворце пионеров Ашхабада не было авиамодельного кружка, и я поступил в изостудию. Самолеты были главными героями моих рисунков.

– А я мечтаю стать и художником и моряком, – сказал я, – правда моя старшая сестра Женя, студентка, говорит, что надо окончательно сделать выбор, а я до сих пор не знаю, кем стану. Но очень хочу написать большую картину – «Салют победы». С нашего обрыва потрясающе красиво смотрится фейерверк, когда Москва в праздничные дни озаряется всполохами разноцветных ракет салюта.

– Чтобы написать картину «Салют Победы» тебе еще долго придется учиться живописи. Но время летит очень быстро – еще вчера была война, я учился в художественном училище, а сегодня уже студент третьего курса Суриковского института. Это в твоем возрасте время тянется медленно.

Он посмотрел на меня:

– Тебе сколько лет? Пятнадцать будет?

– Нет, Айхан, мне тринадцать с половиной.

– А выглядишь старше, – заметил он, продолжая писать.

Я все время заворожено смотрел, как пишет Айхан. Чистый белый холст быстро покрывался сочными яркими красками. Вначале появились темная синева реки и красные крыши дач, затем я увидел густую зелень соснового бора, нежную полоску окраин Москвы, окутанную голубоватой дымкой, и неожиданно над всем этим пейзажем засветились белые теплые пронизанные светом кучевые облака.

Солнце поднималось выше. Звено истребителей с ревом описало круг над Серебряным Бором, и ушло в сторону Тушинского аэродрома. Стало тихо.

Айхан аккуратно положил этюд на землю.

– Солнце в зените, писать извините, как говорили старые мастера пейзажисты, – счищая краску с палитры, сказал Айхан.

Он сложил этюдник, повесил его на плечо, в руку взял холст и мы пошли по дороге к корпусу, где была его мастерская.

– Вы приехали отдыхать? – спросил я его.

– Нет, я здесь работаю над картиной. Сейчас у меня на мольберте стоит холст. Я буду писать портрет поэта Махтумкули. Мой наставник – профессор Петр Иванович Котов. Ты наверняка видел работы этого художника, его часто печатают в журнале «Огонек», он-то и поддержал мое желание написать портрет, и даже обещал приехать сюда, в Серебряный Бор, чтобы посмотреть, как идет работа, сделать замечания, и даже поправить ошибки. Я считаю его главным консультантом в работе над портретом, и очень благодарен Петру Ивановичу, что он согласился помочь мне.

– Котов? – просил я, – В «Огоньке» видел его картины «Доменная печь» и «Портрет академика Зелинского». Я собираю репродукции и открытки с картинами советских художников, среди них есть и работы Петра Котова. И он приедет сюда? – недоверчиво спросил я.

– Обязательно приедет, я даже познакомлю вас, когда он будет в нашем доме отдыха.

Айхан остановился, посмотрел на меня и сказал:

– Володя, мне потребуется и твоя помощь.

– Моя? – удивился я, – чем же я могу быть полезен.

– Мне нужно порисовать с натуры твои руки для окончательного завершения рисунка. Я уже не первый день мучаюсь над кистями рук, и к приезду Петра Ивановича мне обязательно надо закончить рисунок. После консультации профессора Котова я начну писать картину красками. Надеюсь, ты мне не откажешь? Мы же коллеги!

– Но ведь я еще не достиг возраста взрослого поэта, – возразил я.

– Это не важно, у тебя косточки фаланг пальцев и запястья четко просматриваются, это поможет мне точно нарисовать руки.

После обеда я пришел в мастерскую Айхана. Посреди комнаты на мольберте стоял большой холст, рядом никелированная кровать, у окна столик с электрочайником, тарелочкой сушеной дыни и изюмом в пиале. На стоячей у двери вешалке висели мужские туркменские халаты: дон и верхний халат – гармыздон, сверху была наброшена черная барашковая шапка – тельпек. На стенах я увидел этюды Подмосковья, пейзажи Туркмении, эскизы к новой картине. Здесь были разные варианты будущего портрета. Юный поэт читает свои стихи землякам родного аула Геркес. Поэт склонился над Кораном, будучи учеником медресе, в Хиве. Поэт, закованный в кандалы, сидит на каменном полу в зиндане.

Айхан кивнул головой на холст:

– Это и есть последний вариант будущей картины, его одобрил сам Петр Иванович Котов. Конечно, в процессе работы многое изменится, и в этом ты поможешь мне своим позированием.

Я подошел к холсту, на нем был рисунок углем сидящего за низким восточным столиком бородатого мужчины в туркменской шапке.

– А теперь, Володя, сядь по-туркменски на коврик.

Айхан вытащил фибровый чемодан из-под кровати, положил его на пол передо мной, протянул мне карандаш и листок бумаги.

– Возьми карандаш в правую руку и что-нибудь пиши. Вообрази, что ты сочиняешь стихи.

Я проделал все, о чем он просил.

– Стоп! Зафиксируй кисть своей руки и сиди так, не двигаясь.

Айхан взял палочку угля и быстро стал рисовать. Иногда он отступал на шаг от мольберта, прищуренным глазом смотрел на меня и вновь продолжал работать.

Вскоре у меня заныла спина, затекли руки и ноги, казалось, что прошла вечность. Айхан продолжал рисовать, бросая пристальные взгляды на мои руки.

– Отдыхай, Володя, на сегодня хватит, – наконец, сказал Айхан.

Я попытался встать, но ноги меня не слушались, руки тряслись, спина не могла разогнуться. Айхан засмеялся.

– Устал? С непривычки, конечно, тяжело. Будущий художник должен уметь и позировать, это воспитывает в нем усидчивость и терпение. Но, ты, молодец, сидел хорошо. Посмотри, что у меня получилось. Какие будут замечания?

На холсте были нарисованы мои руки, пальцы сжимали карандаш. Правда, руки на картине была намного крупнее, и мои пальцы выглядели как у взрослого мужчины.

– Неужели у меня такие толстые пальцы?

Айхан засмеялся:

– Я твои руки использовал, чтобы рисунок был анатомически грамотным. А нарисовал кисти рук взрослого человека. Этим и отличается художник от фотографа.

Мои сеансы продолжались, поскольку мне очень хотелось помочь Айхану. Порой я позировал в туркменской шапке, когда он рисовал поворот головы, иногда сидел в наброшенном на плечи халате. Постепенно я привык подолгу сидеть неподвижно, и усталость уже не так мучила меня. Однажды, на очередном сеансе Айхан сказал:

– В субботу приедет Петр Иванович Котов, поэтому сегодня надо поработать подольше.

Утром, в день приезда Котова Айхан предупредил меня:

– Володя, зайди в мастерскую к двум часам, я вас познакомлю, а до этого мы будем заняты. Петр Иванович посмотрит, что я успел нарисовать и если одобрит, я начну писать красками. Но ты мне еще понадобишься. Твой труд не пропадет даром, и руки юного Владимира, – улыбнулся Айхан, глядя на меня, – останутся навсегда запечатленными на портрете поэта.

В назначенное время я был в мастерской, захватив папку со своими рисунками и акварелями.

На стуле сидел мужчина в белой шелковой вышитой рубашке, с крупными чертами лица, волевым подбородком, его глаза смотрели через большие очки в роговой оправе.

В комнате было очень жарко, видимо, поэтому гость обмахивался светлой летней шляпой.

– Вот мой натурщик, Володя, будущий художник, а пока ученик художественной школы на Чудовке.

Петр Иванович протянул руку, и мы поздоровались. Айхан придвинул табурет ближе к Котову и сказал:

– Присядь, Володя. Покажи свои рисунки профессору.

– На Чудовке хорошая художественная школа, – сказал Котов, перекладывая мои рисунки и акварели. – Начинающему художнику полезно делать наброски карандашом с натуры – людей, животных, особенно в движении, добиваться, чтобы они были похожи. Полезно рисовать в зоопарке. Ты туда ходишь?

– Да, Петр Иванович, довольно часто. Мы ходим туда всем классом рисовать жирафа, обезьян, пеликанов, уток. Я уже пробовал рисовать не только карандашом, но и тушью, – рассказал я.

– Тушью рисовать сложнее, уже не сотрешь ластиком. Там нужно проводить линию точно. Одним словом, рисуй как можно больше.

Котов вынул из заднего кармана брюк небольшой альбомчик, потряс им в воздухе и сказал:

– Блокнот для набросков всегда при мне. Я даже во время войны не бросал рисовать, что очень пригодились мне теперь, когда стал работать над портретами маршалов, генералов – героев Великой Отечественной войны.

Я думал, что Петр Иванович откроет альбом и покажет свои рисунки. Я уже привстал с табурета и наклонил голову, чтобы лучше рассмотреть рисунки знаменитого художника, но, к моему сожалению, он, не открывая альбомчика, опять спрятал его в задний карман брюк.

– Ты еще акварелью работаешь? – спросил меня Котов.

– Пока да. В новом учебном году наш класс перейдет на живопись масляными красками. Мама мне уже купила этюдник, набор масляных красок, разбавитель и кисточки в художественном магазине на Кузнецком мосту, – отвечал я.

– Вот и замечательно. Сейчас ты помогаешь Айхану, а он тебе поможет освоить технику масляной живописи. Так ведь, Айхан?

– Конечно, Петр Иванович, мы с Володей друзья.

– Это и есть преемственность поколений. Когда я учился в Казани, моим наставником был Фешин, великий русский художник. Сейчас он живет в Америке. Я помогаю Айхану, а он поможет тебе.

Потом мы пили зеленый чай с сушеной дыней и кишмишем. Петр Иванович рассказывал, как он работал над портретами наших полководцев. Вспоминал свою поездку в Бухару в 1926 году, после чего на выставке «Жизнь и быт народов СССР» показал серию картин, посвященных Узбекистану.

– Там-то, в Бухаре я и попробовал впервые сушеную дыню и зеленый чай с кишмишем. Мы и теперь иногда с моей супругой Зинаидой Александровной, она тоже художник, и дочкой Ирой пьем чай с восточными сладостями.

После чая Петр Иванович достал из своего портфеля репродукции своих картин бухарской серии, и разложил их на столе.

– Вот, Айхан, обрати внимание на восточный колорит. Как видишь, картины полны света, наполнены яркими цветами, в основном теплым тоном, который передает атмосферу Средней Азии. Мой тебе совет: избегай серости, тем более что Махтумкули жил в XVIII веке, когда еще не было европейского влияния на культуру Востока. В работе над портретом я тебе советую взять за основу средневековую восточную миниатюру к произведениям великих поэтов Азии.

Портрет Махтумкули Айхана Хаджиева победил на всесоюзном конкурсе, и был признан каноническим. Он стал эталоном для всех будущих произведений, посвященных образу поэта, будь то в скульптуре, живописи, театре или в кино.

В октябре 1948 года в Ашхабаде произошло землетрясение. Стихия практически уничтожила город. Только чудом сохранилось несколько зданий: русская православная церковь Александра Невского, городской банк и бахаистская мечеть, в которой тогда располагался Туркменский государственный музей изобразительных искусств.

Несмотря на некоторые разрушения, основной зал картинной галереи сохранился. Развешенные на стенах произведения живописи не пострадали, хотя и покрылись плотным слоем пыли. Некоторые картины сорвались со стен, рамы от удара о мраморные плиты пола раскололись, приняв на себя удар, и тем спасли многие живописные полотна. Так произошло и с портретом Махтумкули Айхана Хаджиева – массивная резная рама треснула, но холст остался невредим.

Айхан продолжал учиться в институте имени Сурикова и жить в общежитии постпредства на Арбате, в Филипповском переулке, где была и наша квартира. Там мы иногда встречались. Айхан дружил с моей старшей сестрой Женей и ее мужем Баки Кербабаевым.

Однажды, когда Айхан был в гостях у нас дома, я показал ему свои первые работы маслом – натюрморты с муляжными овощами и чучелом черного ворона.

Разглядывая эти этюды, он сказал:

– Володя, мы с Петром Ивановичем вспоминаем Троице-Лыково, как он приезжал туда, как ты позировал мне, когда я работал над портретом Махтумкули. Хорошее было время.

– Как поживает Петр Иванович? Я теперь более внимательно слежу за его творчеством, это первый большой художник, с которым мне довелось познакомиться и услышать замечания по поводу моих акварелей.

– За портрет «Академика Зелинского» Петр Иванович стал лауреатом Сталинской премии. Когда после ашхабадского землетрясения мы встретились с ним в институте, его первый вопрос был о портрете Махтумкули. Котова интересовало, не погибла ли картина, ведь Ашхабад превратился в руины. Я его успокоил, сказав, что картина чудом сохранилась, реставраторы очистили ее от пыли, и она скоро будет представлена в новом здании музея. Котов поинтересовался и тобой, Володя. Очень обрадовался, что ты остался жив, и продолжаешь учебу в художественной школе на Чудовке. Он передавал тебе привет.

Я написал свои воспоминания. Марина опубликовала мой рассказ в альбоме «Петр Котов», изданном в 2010 году.

Я подумал, как все взаимосвязано в жизни и искусстве. В середине 60-х я был художником-постановщиком на фильме «Махтумкули». Внучка Котова, Марина Мозговенко, в те же годы работала концертмейстером в военно-музыкальном училище в Троице-Лыкове, где в конце 40-х годов я жил летом на даче и познакомился с Айханом Хаджиевым и Петром Ивановичем Котовым.

Глава 49

Летом 1997 года телеоператор Расул Нагаев, кинооператор Леня Мирзоев и я навестили нашего давнего друга художника Бенуарда Владимировича Степанова. Вид из огромных окон новой мастерской в Доме художников на улице Вавилова был великолепен. С высоты одиннадцатого этажа открывался вид на Воробьевы горы и Университет. Москва была прекрасна.

– Беник, поздравляю тебя! Какое счастье каждый день любоваться из окон городом с высоты птичьего полета. Наконец-то после многолетних скитаний сбылась твоя мечта о светлой просторной мастерской. Ведь из окон прежних твоих подвалов можно было увидеть только ноги прохожих. Они шли то по мокрой грязной мостовой, то по опавшим листьям, то по пыльной жаркой улице, а то и просто перешагивали через сугробы.

Рассматривая новую мастерскую своего друга, я обратил внимание на развешенные по стенам картины, и заметил, что к давним этюдам Хивы, Самарканда, добавились московские городские пейзажи.

Расул и Леня оживленно беседовали у открытого окна мастерской.

– Да, уж, Беник, отхватил ты классное помещение! – сказал Расул, – здесь можно не только работать, но и жить. Прекрасный бытовой блок с ванной и кухонькой.

– Да, – согласился Беник, – это стоило мне очень больших денег, так что «отхватил» – не совсем точное выражение. Как говорит моя жена Ира, я – на пятидневке. Домой, на Звездный бульвар, я езжу только на выходные.

Он вытащил из холодильника тарелочку с сосисками, початую банку зеленого горошка, несколько тоненько порезанных ломтиков хлеба и металлическую круглую коробку с карамельками, вафлями и пряниками.

– Я в магазин сегодня еще не ходил, закусим тем, что есть, – сказал Беник, ставя на стол бутылку.

Расул щелкнул замками своего кейса:

– Беник, пузырек поставь обратно в холодильник, мы пришли не с пустыми руками, – он вытащил бутылку «Столичной» и начал разворачивать свертки с закусками.

– Выпьем за твой светлый храм искусства, – торжественно произнес он.

За окном, занимавшим всю стену мастерской, проплывали облака, шпиль Университета сверкал на уходящем солнце.

– Беник, – сказал Леня, – из твоего окна открывается кинопанорама в мир!

– Да, уж! Здесь, с верхней точки, отличные снимки Москвы можно сделать, – согласился Расул.

Усевшись за столом, мы наперебой стали вспоминать молодые годы, проведенные в Ашхабаде.

– Беник, помнишь художественный салон, где ты работал директором? – Спросил я.

– Еще бы! Счастливое было время! Ты же знаешь, у меня там собирались интересные люди. В конце рабочего дня я, как обычно закрывал дверь салона для посетителей, распахивая ее для друзей.

– Да, у тебя собирались художники, архитекторы, режиссеры и актеры, – вспоминал я.

– И красавицы балерины – Кандюкова, Самосват, – многозначительно напомнил Леня.

– Теперь этого здания в Ашхабаде, – продолжил я, – на бывшей улице Карла Маркса, уже нет, его снесли, как и несколько других капитальных зданий. На их месте воздвигли огромный президентский дворец с золотым куполом, посадили пальмы, соорудили фонтаны, бассейны. Улицу переименовали. Центр города не узнать. Средневековую крепость, знаменитую горку, сравняли с землей.

– Как сравняли? – изумился Леня, – и летнего ресторана «Горка», откуда был шикарный вид на город, тоже не существует? А какие там подавали шашлыки, холодное пиво! Ашхабадское «жигулевское»славилось на всю страну. Разве только ленинградское могло сравниться с нашим.

– Нет, уж! Не пил я ленинградского, но лучше нашего ашхабадского пива нет и быть не может, – со знанием дела возразил Расул.

– Не возражаю, ты у нас специалист по пиву, поэтому спорить с тобой не буду, – примирительно согласился Леня.

– Неужели горку снесли? – удивился Беник, – это же историческая достопримечательность города! Когда-то там была глинобитная крепость, она не раз спасала людей от вражеских набегов. Постепенно вокруг этой цитадели разросся город, зашумели арыки с холодной водой, зацвели сады. Ашхабад, в переводе на русский – «город любви».

– Как говорит бывший главный архитектор города Абдула Ахмедов, для новой власти горка не вписывалась в новый генплан, да и исторический музей – бывший дом генерал-губернатора Куропаткина, тоже не вписался и снесен, – с горечью сказал я.

– Жаль, – грустно произнес Беник, – Ашхабад мой родной город, там прошло детство, юность и молодость, там, в 1948 году, я пострадал во время землетрясения. Нам с вами повезло, что выжили. В то время я был уже студентом, а вы с Леней еще школьниками. Сразу после этой трагедии Ашхабадское художественное училище, где я учился, эвакуировали в Баку, на твою родину, Леня. Жаль, что тогда мы еще не были знакомы.

У меня были переломаны кости. Меня самолетом доставили в Баку вместе с другими такими же искалеченными в этой страшной стихии. Поправившись, я окончил училище, получил диплом художника-декоратора, после чего загремел в армию.

Меня определили в ленинградское военно-картографическое училище, которое находилось в Михайловском замке, расположенном прямо напротив знаменитого Летнего сада. В свое время там учился Федор Михайлович Достоевский. Вышел я из училища с погонами младшего лейтенанта, и для прохождения дальнейшей службы был направлен в Кутаиси.

Вскоре меня комиссовали по состоянию здоровья. Я вернулся в родной Ашхабад, где стал работать декоратором в Туркменском театре оперы и балета, а позже перешел в Художественный фонд.

За окнами мастерской светило заходящее солнце, освещая ее розовым светом, отчего картины на стенах стали более привлекательными. Я по-новому увидел восточные мотивы Хивы, Самарканда, Баку. Среди пейзажей меня привлекли два натюрморта акварелью, отличавшиеся по письму от остальных.

– Это работы моей дочери Карины, – перехватил мой взгляд Беник, – еще студенческих лет.

Обращаясь к Расулу и Лене, Беник с гордостью стал рассказывать:

– Представьте себе, дипломной работой моей дочери была искусствоведческая монография «Художник Владимир Артыков». За нее Карина получила отличную оценку с рекомендацией опубликовать диплом в печати. Сейчас Карина работает в Музее космонавтики, пишет кандидатскую диссертацию.

– Беник, работы ее красивы, – сказал Леня, – глядя на них, я уверен, что и она хороша собой.

– Да, уж! Карина красивая девушка! – подтвердил Расул.

– Карина, судя по ее акварелям, не отстает от отца, молодец! Беник, ты член Союза художников? – спросил Леня.

– В Ашхабаде мне не удалось вступить в Союз. Председатель правления Иззат Клычевукорял меня за то, что я не даю свои работы на выставки, напоминая, что по уставу надо участвовать как минимум на трех республиканских выставках и одной всесоюзной. Без этих выставок Москва не утвердит. Однако, переехав жить в Москву, я был принять в МОСХ. В этом мне помог мой давний приятель знаменитый живописец Степан Дудник, – ответил Беник.

– Ну, теперь уж в своей новой мастерской ты осуществишь мечту серьезно заняться живописью. Пусть твоя работа на оформительском комбинате станет отныне не главной. Времени у нас осталось не так уж много, надо сосредоточиться на высоком искусстве, – сказал я.

– Предлагаю тост за наших друзей, они, как и мы, были постоянными гостями твоего салона, – предложил Леня. – За архитектора Абдулу Ахмедова, живописцев Степана Дудника, Сашу Саурова, скульптора Эрнста Неизвестного, графика Эдуарда Серопяна, режиссера Рената Исмаилова, актрису Люсьену Овчинниковуи тогда еще совсем молодого Леонида Филатова.

– Сегодня только мы с Расулом и Леней у тебя в гостях, Беник, но уверен, что все наши друзья с радостью пришли бы поздравить тебя в эту новую мастерскую, – сказал я.

– Спасибо, Володя, вы с Расулом приходили ко мне и раньше: то на Ухтомку, то в Армянский переулок, где мы иногда встречались, а ты, Мирзоев, у меня впервые, – укоризненно посмотрел он на Леню.

– Не переживай, теперь будем чаще встречаться. Приглашаю тебя к себе в Чвырево, там моя вилла. Познакомлю с женой Юлей, она – большой любитель живописи. Посидим, сразимся в нарды.

– Леня, зачем откладывать до встречи в Чвырево, сейчас и поиграем, – предложил Беник.

– Когда к Бенику приходят гости, он всегда играет с ними в нарды и побеждает, – подтвердил я.

– Вы же знаете, меня друзья не забывают, и всегда навещают. Помню такой случай.

Беник лукаво прищурил глаза. После короткой паузы продолжил:

– Однажды Володя привел интересную даму в мой подвал на Ухтомке.

– Лариса Элкснис, директор фильма, – представилась она, протянув мне руку.

– У Володи хороший вкус, его всегда окружают красавицы, – сказал я, целуя руку даме.

На что Володя заметил:

– Беник, это не то, что ты думаешь, не суетись, мы пришли по делу.

Володя стал рассказывать, что сейчас работает на тридцатисерийном фильме «Праведный путь», что они хотят предложить мне сделать киноплакат и пригласительный билет на этот фильм, что премьера вскоре состоится в Киноцентре на Красной Пресне.

Володя рекомендовал меня Ларисе как профессионала плакатиста, и выразил надежду, что я не откажусь выполнить творческий заказ за приличное вознаграждение.

– Володе я отказать не могу, – ответил я Ларисе – мы с ним давние друзья. Я берусь за работу только с одним условием, что вы пригласите меня на премьеру фильма.

Лариса приветливо пригласила меня на официальный просмотр в Киноцентр и попросила поторопиться с плакатом.

Володя, правда, выразил большее сомнение, что я высижу утомительный показ всех тридцати серий. Куда лучше подождать, сказал он мне, и сидя дома перед телевизором с чашкой чая просмотреть весь фильм по одной серии в день.

Лариса заразительно рассмеялась этой шутке. Она открыла свою сумочку и достала оттуда бумаги.

– Сейчас же заключим договор на плакат и пригласительный билет, – сказала она мне, – а что и как должно быть изображено там – вы обсудите с Владимиром Аннакулиевичем, нашим художником-постановщиком.

Через неделю плакат к фильму и пригласительный билет я выполнил. Это событие мы с Володей и Ларисой отметили в кафе на берегу Яузы.

Мы продолжали сидеть за столом в мастерской и вспоминать.

Мой взгляд блуждал по живописным картинам и остановился на больших, еще не завершенных полотнах, стоящих на мольбертах. Одно было выполнено в пылающем огненно красном колорите, второе – в золотисто-коричневых тонах. На первом холсте смелыми широкими мазками были написанные горы цвета багровой кожуры спелого граната, взращенного в садах Карабаха. На вершине крутого холма были руины средневекового христианского храма, они напоминали древнегреческий Парфенон. В картине я почувствовал щемящую ностальгию художника по родине его предков – Карабаху.

Бенуард Степанов хорошо помнил своего деда Степаняна, который пережил геноцид 1915 года. Дед покинул родную землю. Часть беженцев из Карабаха осела в Туркмении. Здесь, на земле Закаспия, они обрели вторую родину, сохранив свою веру, язык и обычаи. Еще в неоконченном произведении Степанову удалось передать настроение нежной тоски по родине его праотцов.

Я обратил внимание, что и Леня с Расулом тоже почтительно и молча разглядывали эту картину. На втором холсте было изображено ущелье в горах, дорога, зажатая отвесными хребтами. Расул и Леня ударили друг друга по ладоням и почти одновременно воскликнули:

– Это же Фирюзинское ущельепод Ашхабадом!

– Молодцы, узнали! Оно самое, – с легкой грустинкой подтвердил Беник, и процитировал:

– «Как много в этом звуке для сердца нашего слилось, как много в нем отозвалось»!

Он мечтательно вздохнул.

– Я часто вспоминаю те времена, когда в летние каникулы подрабатывал художником оформителем в санаториях и в пионерских лагерях Фирюзы. Вы же помните, в советское время многие художники и фотографы неплохо кормились в профсоюзных здравницах. Для меня это была возможность порисовать с натуры ребятишек, наших славных пионеров. И, конечно, пописать этюды маслом и акварелью в свободное от работы время. Вы же знаете, как там красиво!

– Да, уж! Места там знатные, – вздохнул Расул, – есть что вспомнить!

– Этот пейзаж, – Беник показал рукой на картину, стоящую на мольберте, – особенно мне приглянулся. – Горная речка Чулинка впадает в реку Фирюзинку. Шоссе выскакивает из ущелья на мост, соединяющий две реки, и попадает в густую тень вековых карагачейи платанов. Красота! Это место было паломничеством не только туристов и художников, но и киношников. Эти пейзажи запечатлены в кадрах многих игровых фильмов, в том числе и тех, на которых работал наш Володя!

– Знаем, о каких фильмах ты хочешь сказать, – встрепенулся Расул, – «Сбежала машина», «Приключение Доврана», «Дезертир».

Леня рассмеялся:

– Тебе, Расул, пора лекции читать по киноискусству!

– На твой сарказм, – огрызнулся Расул, – я не в обиде. Пока ты, Мирзоев, пребывал в зарубежных соцстранах, где снимал политические сюжеты для нашего Центрального телевидения, мы, между прочим, жили и работали в нашей родной советской стране, и смотрели наши, советские фильмы, потому отлично осведомлены о творчестве своих друзей по искусству.

– Убедил, Нагаев! Сдаюсь! – поднял руки Леня, – но я уверен, что шашлычные Фирюзы ты изучил гораздо лучше, чем искусство кино!

Беник заразительно засмеялся и, шлепнув ладонь о ладонь с Леней, сказал примирительно:

– Разве можно забыть о красоте тех дивных мест, о пикниках под кронами гигантских платанов на каменистых берегах прохладной Фирюзинки в кругу друзей, где было столько горячих споров об искусстве и жизни. Неповторимая красота природы подпитывала и вдохновляла нас. Вспоминая наши посиделки на пленере, у меня и сейчас перед глазами возникает живописное полотно Клода Моне«Завтрак на траве». Солнечный свет проникает яркими бликами сквозь густую листву на белую скатерть, расстеленную на траве, на роскошные золотистые платья дам с кринолинами.