Текст книги "Король живет в интернате"

Автор книги: Владимир Добряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Совет коллектива

Еще до начала уроков у него был разговор с Раисой Павловной. Разговор короткий, строгий, как допрос. Ударил? Ударил. За что? Молчание. Шашаев участвовал в избиении? Нет, не участвовал. Так это что – расправа за критику? Молчание. Но он хоть понимает, как серьезен его проступок? Да, понимает.

Разговор с воспитательницей убедил Андрея, что неприятности на этом далеко не кончились. В большую перемену его вызвали в кабинет завуча. Там же находился и старший воспитатель. И снова – те же вопросы, те же ответы. Затем строгие нотации. А в заключение – не очень приятная новость.

Владимир Семенович сказал резким голосом:

– Я считаю, это должно явиться предметом обсуждения на совете коллектива.

– Только так, – подтвердил Кузовкин. – Лучше, если ребята сами вынесут решение. Слышишь, Королев, не мы – сами ребята накажут.

Ему уже было все равно, кто будет обсуждать его поступок, какие еще испытания ждут его.

Сидя в классе за партой, Андрей тупо глядел перед собой. Объяснения учителей не слушал. Думал, думал. Как же так получилось? Ведь знал, что неприятности могут быть, и все же ударил. Слово за словом, вспоминал весь спор с Куликовым и находил, что горячиться-то было не из-за чего.

Ребята с Андреем демонстративно не разговаривали. Только Дима в сердцах сказал:

– Эх, Королев, как же ты так оплошал?

На переменках Андрей уходил в дальний конец коридора и до самого звонка отсутствующим взглядом смотрел, как ветер срывает с деревьев последние листья… скоро зима. Лыжи, коньки… Здесь и на коньках не покатаешься… Интересно, могут его исключить из интерната? Пусть, все равно… А что мать скажет? Неужели все-таки исключат? Только за один этот случай? Нет, не должны бы…

Сзади к Андрею тихонько подошел Митяй. Помолчали. Потом, желая оправдаться, начал говорить, что пусть Андрей не переживает, ничего страшного не будет. Андрей оборвал:

– Знаешь, иди-ка ты от меня подальше!

Хотелось упрекнуть Митяя – зачем утром зазвал Леню в спальню, для чего затеял тот дурацкий спор, но передумал, не стал упрекать. Зачем? Это ничего не изменит.

В семь часов вечера в кабинете директора собрался совет коллектива интерната – старосты классов, председатели комиссий. За письменным столом, где обычно сидел Сергей Иванович, на этот раз важно восседал председатель совета коллектива восьмиклассник Женя Саблин. На стульях вдоль стен и на диване расположились остальные члены совета – всего человек двадцать. Тут же, среди ребят, сидели директор и Раиса Павловна.

Сначала обсуждали вопрос о строительстве школьной теплицы, затем – о шефской работе над малышами. Проступок Королева в повестке дня был последним.

Стоя в коридоре возле кабинета директора и томясь тревожным ожиданием, Андрей вздрогнул, когда дверь открылась и ему предложили войти.

– Остановись здесь, – постучав карандашом по столу, сказал Женя Саблин. – Вот сюда, правее, под люстру, чтобы лучше видели тебя.

Слово взял Дима Расторгуев. Он коротко объяснил суть дела. Сердце у Димы все же было доброе. Хотя Королев и сильно виноват, сказал он, но в прошлом никаких особенных срывов у него не было.

– Не защищай, – бросила Светлана. – Мало знаешь его.

Саблин постучал карандашом.

– Пащенко, тебе слова не давали!

«Теперь она все припомнит», – с тоской подумал Андрей.

Саблин начал задавать все те же, смертельно надоевшие Андрею вопросы, на которые он и хотел бы, но не мог ответить. Ну как объяснить, почему бросил работу – не стал убирать уголь? И почему толкнул Куликова? Только ли из-за тех обидных стихов? Или в другом причина? Нет, никак нельзя объяснить этого.

И Андрей, стоя посреди комнаты, у всех на виду, потный и красный от стыда и невозможности сказать правду, с опущенной головой, ждал той минуты, когда все это кончится. Чем кончится – для него было безразлично.

Односложно отвечая на вопросы, он поворачивал голову к Саблину, а тот все повторял, постукивая карандашом:

– Не на меня – на ребят, на директора смотри!

Это было настоящей пыткой.

Светлана, взяв слово, говорила откровенно, все, что знала. Это не первый случай у Королева. Он еще летом пытался однажды обидеть их воспитанника. И вообще – груб, невыдержан, курил.

– И сейчас куришь? – спросил Саблин.

– Нет-нет, – почему-то поспешно ответила за Андрея Светлана. – Сейчас он уже не курит.

Выступали и другие ребята. Все в том же духе: не оправдывали, не защищали.

– Какие будут предложения? – спросил председатель.

Предложений было два. Вынести Королеву строгий выговор с предупреждением. И другое: исключить из интерната.

– Исключить, и все! – требовало несколько человек. – Безобразие! Расправа за критику! За это судить надо!

Андрею казалось, что он готов ко всему. Но услышать от ребят эти слова было все же очень обидно. Это хлестнуло, как плетью. Хорошо, хоть Светлана не требовала исключения.

Слова попросил Сергей Иванович. Директор сказал, что ребята, по его мнению, слишком строго подходят к проступку воспитанника Королева. Конечно, проступок неприятный, безобразный, но будет ли правильно сразу исключать Королева? Не значит ли это, что становящийся на ноги коллектив интерната расписывается в своей беспомощности? Не лучше ли воздействовать на Королева этим коллективом? Он, например, считает, что так было бы правильней.

Предложение директора понравилось. Действительно, что они, не в состоянии перевоспитать человека? Теперь за предложение Сергея Ивановича проголосовали и те, кто недавно требовал исключения Королева.

Андрея в интернате оставили. Ему объявили строгий выговор, о его проступке будет сообщено матери, а ему перед всем классом придется попросить у Куликова прощения.

На этом совещание совета коллектива закончилось. Когда кабинет опустел, директор спросил Раису Павловну:

– Какое у вас впечатление?

– Я всегда опасалась за Королева, – сказала она. – Есть в нем какая-то отчужденность, замкнутость, будто он что-то таит в себе. Вот и с матерью у него такие ненормальные отношения. Помните, я вам рассказывала…

– Что ж, – заметил Сергей Иванович, – это лишь подтверждает, что мы должны поспешить с вашей хорошей идеей. Кстати, как с этим обстоит дело?

– Все идет отлично, – сказала Раиса Павловна. – Я уже побывала кое-где, собрала интересный материал…

– Интересный? А ну, расскажите. Любопытно…

Как распутать узел?

Для Андрея стало обычной позой: сидеть за партой со склоненной головой. Это удобно. Если смотреть в окно, то каждый учитель обязательно скажет: «Королев, не отвлекайся!» А когда он сидит, уткнувшись в парту, то кому придет в голову спрашивать, чем он занимается. Все нормально: сидит тихо, слушает, смотрит в учебник.

И Андрей действительно слушал, смотрел в учебник, но временами мысли его уносились далеко от стен интерната. В причудливом наплыве белой краски на парте ему мерещились то контуры какого-то острова, и тогда он вспоминал о недавно прочитанном романе Жюля Верна «Таинственный остров». То в этих очертаниях он вдруг с испугом угадывал лицо Зубея и начинал думать о нем. Что же приключилось с Зубеем? Неужели арестован? Но он же сам взял вещи… От Зубея мысли перескакивали на Сеньку. Пока Сенька молчал. Но это – пока. Все-таки странное было у него тогда в гараже лицо. Вот и вчера в столовой он как-то особенно посмотрел на Андрея. Может, вспомнил, но еще не уверен, присматривался. Да, если разоблачат, то уж тогда-то он наверняка вылетит из интерната. А там – вызовы в милицию, допросы, акты, свидетели… А если бы еще дознались, как пробирался в квартиру Севы, снимал отпечатки ключей! Брр… Вот если бы Зубея и в самом деле арестовали!

В последние дни Андрею пришлось пережить немало неприятных минут. Публично просить прощения у Лени. Слушать тяжелые вздохи матери, увидевшей дневник с короткой записью: «Вызывали на совет коллектива. Объявлен строгий выговор». Спасибо, хоть в классе на него не смотрели волком.

Это верно. Одноклассники не помнили долго зла и не старались избегать Андрея. Они были добрые, отзывчивые ребята и, конечно, считали, что теперь Король станет лучше. Ведь всем известно, что критика помогает человеку исправляться.

Однако Андрей сам избегал ребят. И не хотел этого, да не мог иначе. Совсем не просто – вот так сразу, как ни в чем не бывало снова заговорить с ребятами, засмеяться весело вместе с ними. Нет, это не так просто. В один день это не делается. Да разве до смеха ему было сейчас, до веселья, когда дела его в такой узел сплелись! Как этот узел распутать? Наверно, никак. По крайней мере, Андрей ничего не мог придумать.

Даже новое событие, бурно обсуждавшееся в классе, не могло отвлечь Андрея от его переживаний. Казалось, наоборот, – оно еще больше пригнуло его к земле.

Откуда-то ребятам стало известно, что Маргарита Ефимовна уходит из интерната. Об этом толковали по-разному.

Олег Шилов сердито сказал:

– От таких сбежишь! Что ни день, то подарочек подкидываем!

А Дима так определил:

– Сердце у нее было к нам неприспособленное.

Эту же мысль Митяй выразил на свой лад:

– Точно! Одну ухлопали!

Среди девочек тоже велись об этом всякие разговоры.

– Жаль Маргариту Ефимовну. Она хороший человек, – сказала Гусева.

Сонечка, посмотрев на ее большой рот, презрительно скривила губы:

– А по-моему, ее просто выгнали с работы. Какая она воспитательница?

– Замолчи! – вспыхнула Светлана. – Нам всем должно быть стыдно. Свиньи мы перед Маргаритой Ефимовной.

Новый воспитатель

Не успели затихнуть споры о Маргарите Ефимовне – еще новость. В их класс назначается воспитателем сам Кузовкин.

– Ну, этот даст жару! – решили ребята.

Но в первый же вечер мнение о новом воспитателе изменилось. Минут за десять до отбоя Кузовкин явился в спальню мальчиков.

– Ну, посмотрим, – сказал он, – как вы тут живете.

Он обошел кровати, потрогал подушки – не твердые ли. Затем осмотрел окна и сказал Диме:

– Пора заклеивать. Выдели на завтра бригаду. Я покажу, как это делать.

Подойдя к Лерчику Орешкину, спросил, не холодно ли спать?

– Немножко. Под утро холодно.

– Ишь неженка! – засмеялся воспитатель. – Ничего, выдадим по второму одеялу, топить будем лучше. Не замерзнете.

Усевшись на стул и оглядев ребят, Кузовкин, будто вспоминая что-то, сокрушенно покачал головой, сказал:

– Холодно, говорите. Эх, ребятки! Вот, помню, в войну, в сорок втором…

Начал рассказывать и увлекся. А ребятам интересно. Подсели ближе. Слушают, открыв рты. Война! О войне они и слышали немало, и читали, и смотрели в кино. Но все равно – для них война что-то далекое, будто невзаправдашнее, одним словом, – история. А вот для взрослых никакая она не история. Вспоминают о ней так, будто это было вчера. В этих рассказах – и горе, и забавные случаи, и геройские поступки, и печаль о погибших друзьях. Невозможно без волнения слушать об этом. Вот и сейчас: сидят ребята, не шелохнутся. А вспоминает Кузовкин не о каких-то необыкновенных подвигах, о самых простых вещах говорит. О фронтовых землянках, о том, как по неделе не могли просушить одежду, как страшно подниматься в атаку. Но поднимались, только многих недосчитывались после этих атак. Многих…

Война, война… Как страшный сон. Если бы сон!.. Встрепенувшись, Леонид Данилович посмотрел на часы, схватился за голову:

– Братцы, нарушение! Двенадцать минут пересидели! А ну, по кроватям! – Когда все улеглись, сказал, подмигивая: – На первый раз прощается. Верно? – И добавил, потушив свет: – Спокойной ночи, ребята.

Едва закрылась за ним дверь, как Митяй, выражая общее мнение, проговорил:

– Ну, с ним можно жить! Мировой мужик!

Очень пришелся Леонид Данилович Митяю по душе. Утром, сидя в столовой рядом с Гусевой, он, блестя глазами, сообщил:

– Слушай! Вот чудеса в решете! Приходит к нам вчера вечером старший. Ну, думаем, начнет пилить. А он уселся, и давай про войну рассказывать! Сам же и правила нарушил!

– Какие правила? – удивилась Гусева.

Она слушала рассказ Митяя с таким интересом, что даже есть перестала.

Внимание польстило Митяю. По дороге на участок он рассказал о Кузовкине еще двум девочкам. А увидев Сонечку Маркину, стоявшую на берегу пруда рядом с Андреем, он крикнул:

– Слышишь, артистка! К нам вчера воспитатель пришел…

– Знаю, знаю! – перебила она. – Про войну рассказывал. Новость с бородой… – Обернувшись к Андрею, она продолжала прерванный разговор: – Напрасно не хочешь идти на бал. Сколько можно хандрить! Вот прошлый раз не был, а мы полечку разучивали. Чудесный танец! Только не с кем было танцевать. Представляешь, с Кравчуком танцевала! Фи! Руки потные, и молчит, как пень. Так придешь сегодня?

– Не приду, – ответил Андрей, медленно и с трудом ведя сачок на длинном шесте по воде, усыпанной листьями.

– Ну, как хочешь! – обиделась Сонечка. – Пожалуйста! Можешь грустить в одиночестве.

Так Андрей и поступил: грустил в одиночестве. Ребята отправились на бал, а он, надев пальто, вышел во двор.

Темно, пусто, прохладно. С небольшого взгорка, где стояло общежитие, школа – как на ладони. На первом этаже светятся четыре окна пионерской комнаты. Словно в хороводе, мелькают в окнах фигурки. Это для малышей вместо бала устраивают вечера игр. На третьем этаже светятся сразу восемь окон – актовый зал. Там тоже идет веселье… Им весело. А ему нет никакой охоты веселиться. Лучше посидеть над прудом, помечтать, подумать.

От неподвижной, стылой воды тянуло холодом. Андрей поежился, засунул руки поглубже в карманы. На воде, то здесь, то там, вспыхивали слабые искорки. Он не сразу догадался, что это звезды, появлявшиеся в просветах туч. Звезды! Далекие, неведомые миры… Андрей вспомнил, как на днях в пионерской комнате студент университета делал доклад о планетах солнечной системы. Интересно. Вот бы в самом деле полететь в космической ракете на Марс. Посмотреть на те загадочные каналы. Или – на Венеру. Что там за густыми облаками? Или до конца разрешить бы тайну колец Сатурна…

Юпитер, ты сердишься…

Вечер дружбы в актовом зале был в полном разгаре. Гремела музыка, кружились пары. Все танцевали – девочки, мальчики, воспитатели. Танцевал и директор школы Сергей Иванович. Зоркий все-таки у Сергея Ивановича глаз. На бал явилось почти триста человек, а он все же заметил: в переполненном зале отчего-то не видно воспитанника Королева.

«И в прошлый раз не был, – вспомнил директор. – Нехорошо». Подойдя к Светлане Пащенко, только что кончившей танцевать с Толей Лужковым польку, Сергей Иванович отвел ее в сторону.

– Что-то Королева не вижу. Ты не знаешь, где он?

– Я поищу его, Сергей Иванович. Хорошо? – вспыхнув, сказала Светлана и добавила, опустив глаза: – Только вы не думайте, что мы сторонимся его. Он сам не хочет дружить с нами.

Сергей Иванович проговорил:

– Сложно это, Светочка. Нелегко человеку ломать свой характер.

– Мы понимаем.

– А понимаете, так помогите. Немножко, слегка. Навязчивыми не надо быть, но совсем в стороне стоять – тоже неправильно.

Накинув в гардеробе пальто, Светлана вышла во двор. Осмотрелась. Справа – черный прямоугольник общежития. В спальнях – ни огонька. Где же он может быть? В пионерской комнате – малыши. Библиотека закрыта… Не у пруда ли?

…Услышав шаги, Андрей обернулся. Кто-то идет. Сюда.

– А, вот ты где! – услышал он голос Светланы. – Ты почему не пошел вместе со всеми на бал?

Он подумал и ответил:

– Так…

– А мне велели найти тебя и привести.

Она поняла: этого можно бы и не говорить. Что значит – привести! На это недолго и обидеться.

– Я не ребенок, – сухо, почти зло сказал Андрей.

– Зачем ты сердишься? – спросила она.

– Да брось ты, – перебил Андрей. – Вы мне на совете коллектива все подробно объяснили… А идти веселиться у меня нет никакого желания. Имею я все-таки право побыть один?

– Да, конечно. – Светлана поджала губы, но тут же заставила себя улыбнуться, сердито подумав: «Ах, какая гордая! Уже оскорбилась!» Она сбоку взглянула на его неподвижную, как статуя, фигуру с обиженно-приподнятыми плечами и тихонько рассмеялась. Он подозрительно покосился на нее. Светлана сказала:

– Юпитер, ты сердишься, значит, ты неправ.

– Чего-чего?

– Это говорят о человеке, когда он неправ, потому что сердится.

– А если не сержусь?

– Нет, сердишься. И вообще ведешь себя так, будто все кругом виноваты и неправы, кроме тебя.

– Ну, знаешь!..

– Юпитер, ты опять сердишься?

Андрей не видел лица Светланы. Он мог лишь догадываться: брови над карими глазами сейчас приподнялись, губы вот-вот дрогнут в улыбке. И он не удержался, сказал примирительно:

– Ладно, уж не сержусь.

– Давно бы так, – одобрила Светлана. Она уселась с другого конца скамейки и продолжала: – Мне кажется, надо в любых обстоятельствах не падать духом, быть сильным и мужественным. А ты раскис. Какой же ты Король…

– Других учить легко, – опять начиная сердиться, оборвал Андрей. – Ты будто очень сильная, мужественная!

– А что, – возразила она, – я стараюсь быть такой.

– Стараешься! А чуть что – глаза на мокром месте.

– Неправда!

Он раздумывал: сказать или нет?

– Совсем неправда, – повторила Светлана. Однако, помолчав, добавила: – Ну, может быть, в самом-самом крайнем случае.

– Чего уж там выкручиваться! Знаю!

– Что знаешь? – насторожилась она.

– А то, что плакала в лесу. Скажешь, нет?

– Откуда тебе известно? Шпионил?

– Ничего не шпионил. Так уж получилось, что знаю. Помнишь, мы тебя тогда обругали здорово. Напрасно, конечно, обругали. Вижу – расстроилась ты и зачем-то быстро пошла на улицу. «Может, под трамвай, – думаю, – хочет броситься». И побежал за тобой. А в лесу увидел: стоишь возле березы и плачешь.

– Да, я тогда плакала, – проговорила Света. – Уж очень обидно мне было…

Голос ее чуть дрогнул, – видно, обида до сих пор не прошла.

– Ты не сердись, – тихо сказал Андрей и замолчал, не в силах больше ничего придумать.

Пауза затягивалась.

Ветер гнал рваные облака, очищая небо. Темное, бездонное, оно все было усеяно яркими звездами.

– Как красиво! – легко вздохнув, сказала Света, и он обрадовался: «Простила!» – Вот если бы все в жизни такое красивое было! Правда, Андрей?

– Да, хорошо, когда люди красиво живут! Вот у нас соседи есть, у них все красивое – ковры, телевизор, цветы, – начал было Андрей…

– Не о том, не о том ты! – горячо перебила Света. – Разве в коврах дело? Надо, чтобы люди друг к другу относились красиво…

«Не простила!» – сжался Андрей. А Света уже спокойнее продолжала:

– Вот, например, дружба. Думал ли ты когда-нибудь, как настоящая дружба жизнь украшает? Только настоящая! Дружба… Это что-то такое большое, нет, громадное, прекрасное. Без нее и жить нельзя. Ты понимаешь?

Андрей молча смотрел на нее. И то ли ему привиделось, то ли отразились далекие звезды в ее широко раскрытых глазах, но ему показалось, что в них светятся голубые искорки.

– Потому я и плакала тогда, – совсем тихо промолвила Света. Андрей непроизвольно встал, но не мог произнести ни слова. А она, будто очнувшись, вдруг заторопилась: – Ну, я пошла. Ты идешь?

– Нет еще… Побуду здесь.

Она поднялась. Три-четыре секунды еще виднелось из-под пальто ее белое платье, а потом все пропало. И шаги затихли.

Толино горе

В интернате скучно не бывает. Развлечений сколько угодно. Было бы только время. Можно пойти в спортзал – поиграть в мяч, настольный теннис, изобразить на турнике «лягушку». Можно отправиться в библиотеку доступ к полкам с книгами свободный. Можно немало интересного найти в пионерской комнате. Тут и шахматы, и шашки, и куча головоломок, да таких, что битый час ломай голову и не сообразишь, как, например, в маленькое кольцо просунуть большую фигуру. Тут и подшивки газет, журналов, и аквариум с рыбками. Много занятных вещей…

Но если кого грызет забота, у кого тяжело на душе, то лучше всего заняться каким-нибудь делом. Андрей это на себе испытал. Приходя на занятия кружка «Умелые руки», он забывал обо всех своих невзгодах. Шуршание рубанка, повизгивание пилы, стук молотков, гул мотора электросверла, озабоченные голоса ребят были лучшей музыкой для него, а запах столярного клея, лака, жженой паяльной кислоты и свежих березовых стружек – лучшими запахами на свете.

Руководил кружком преподаватель столярного дела Иван Акимович Мудрецов. Ребята между собой звали его Мудрец. Другого имени не признавали – Мудрец, и все! Средних лет, сухонький, невзрачный, он никогда не повышал голоса, объяснял коротко, без лишних слов. Совсем незаметный с виду, простой человек, – однако ребята преклонялись перед ним. В мире, казалось, не было такого дела, которого бы не знал Иван Акимович. Все было известно ему – и как приготовить паяльную кислоту, и как деталь из обыкновенной фанеры довести до зеркального блеска или сделать такой, что не отличишь от бронзы. Знал он, как в одну секунду наточить ножницы, как из бутылки с помощью обрывка шпагата сделать одновременно стакан и воронку, как обрабатывать и склеивать органическое стекло. Перечислить все, что знал и умел Иван Акимович, невозможно.

В кружке занималось больше тридцати человек. Иван Акимович не сдерживал фантазии ребят. Каждый делал такую вещь, какую хотел. Одни выпиливали простенькие рамки. Других привлекала более сложная работа: шкатулки, резные полочки, чернильные приборы. Третьи мастерили игрушечную мебель. Некоторые, по просьбе учителей физики и химии, трудились над различными моделями и приборами. Толя Лужков задумал неимоверно трудное дело: катер, управляемый по радио. Ребята пробовали отговаривать Толю, уверяли, что ничего с этой затеей не получится, но он сказал: «Посмотрим».

Андрей взялся делать макет паровой турбины. Конечно, по сравнению с Толиным катером его паровая турбина, что телега против «Волги». Однако согнуть из жести тонкую разъемную трубочку, запаять ее и вмонтировать в пустую консервную банку, собрать колесо турбины с двенадцатью лопастями – все это оказалось чертовски тонкой работой. Но зато какой увлекательной работой! Даже в те дни, когда кружок не работал, Андрей приходил в мастерскую и что-то паял, точил, привинчивал. Все свободное время уходило на это. Теперь он лучше понимал Олега Шилова, который всегда куда-то спешил, вел счет каждой минуте и часто повторял где-то вычитанную фразу: «Даже реки можно повернуть, но время – никогда». Олег многое успевал сделать. Мало того, что отлично учился и замечательно фотографировал, он ещё находил время читать книги, посещал занятия в математическом кружке и духовом оркестре. Иногда появлялся и среди ребят кружка «Умелые руки». Над чем он трудился, Андрей не знал. Олег высверливал в тонких палочках отверстия, потом распиливал палочки на дольки.

Однажды Андрей, избегавший в последнее время Олега, все же спросил, что он мастерит. Тот загадочно улыбнулся:

– Это секрет. Сделаю – покажу.

Очень деловым человеком был Олег Шилов. Этой деловитостью, энергией он заразил и Кравчука. Иван тоже стал важной персоной. Повсюду ходил с фотоаппаратом через плечо и с таким выражением лица, словно озабочен государственными обязанностями. Фотографируя воспитанников, строго говорил:

– Никаких улыбочек! Снимаю для истории! – И чтобы ни у кого не оставалось сомнений, добавлял: – Почетное пионерское поручение! Мне доверено создание фотолетописи истории интерната!

И солидность сразу появилась у него, в голосе – басовые нотки. И плечи меньше сутулил, голову не опускал. Выражаться стал туманно, намеками. Когда на днях Андрей исправил по геометрии тройку на пятерку и его в «лунной диаграмме» с легковой машины пересадили на реактивный самолет, Иван покровительственно и туманно заметил:

– Ого, братец! За родителями хочешь угнаться?

– За какими родителями?

– Ну-ну! Знаем! – сказал Кравчук и, растопырив пальцы, сунул их Андрею под нос. – Видишь, какие руки?

– Обыкновенные.

– Не обыкновенные, а желтые. От проявителя. На тебя работаю. Понятно?

Абсолютно ничего понятного не было для Андрея в словах Ивана. Но расспрашивать не стал. Мало ли чего взбредет тому в голову!

В субботу Андрей не успел закончить паровую турбину. Взял ее домой. Он провозился целое воскресенье, но все же наладил. Опробовали вместе с Нинкой, которая не отходила от брата. Налив в котел горячей воды и соорудив под ним что-то наподобие спиртовки, Андрей начал кипятить воду. Нинка пришла в восторг, когда из тонкой трубочки показалась слабая струйка пара. Струйка окрепла, распрямилась и ударила в согнутую лопасть турбины. Колесо дрогнуло, повернулось и пошло крутиться! Со свистом вылетавшая струйка пара толкала лопасти так сильно, что их нельзя было уже рассмотреть – сплошной серебристый круг. Турбина работала!

Вечером Андрей мог бы продемонстрировать ребятам свою модель, но постеснялся. Еще подумают – хвастается. Зато на другой день в мастерской он запустил ее на полную мощность. Ребята только ахнули. Даже сам Иван Акимович признал, что работа выполнена аккуратно и чисто.

Лишь Толя ничего не сказал. Постоял с минуту и пошел на место. Андрея это задело. Его простенькая турбина, конечно, не катер, управляемый по радио, но разве он мало повозился с ней!

– Ну, как моя турбина, понравилась? – подошел он к Толе.

– Ничего, – ответил тот, и взялся было за напильник, но вдруг склонил голову и положил руки на тиски.

– Что с тобой? – Андрей вмиг забыл о турбине.

Толя не отвечал. Наконец снял с тисков руки, покрепче зажал деталь и принялся опиливать ее.

– Нет, правда, случилось что?

– Потом скажу, – тихо обронил Толя.

Сказал он об этом вечером, в спальне. Отведя Андрея к окну, вынул из кармана конверт и глухо произнес:

– Прочти.

На листке бумаги неровным почерком было написано:

«Дорогой товарищ директор! Пишет вам мать Толи Лужкова. Спасибо вам, товарищ директор, за сына. Хороший он у меня растет, заботливый, не нарадуюсь на него. Большое спасибо. Я теперь спокойна за Толю. Он мне рассказывал о вас. Хороший вы человек, дай бог доброго здоровья вам. А сама я, наверно, уже не встану. Болезнь у меня неизлечимая. Хоть врачи и говорят, что поднимусь на ноги, – я не верю. Еще раз от всего сердца благодарю за сына.

Зинаида Лужкова».

– Вот, – тяжело проговорил Толя, – написала такое письмо. Сказала, чтобы директору передал.

Толя отвернулся к окну. Смотрел в темень, молчал. Пряча конверт, сказал:

– Исхудала. Бледная. Ничего кушать не хочет…

– Ты не расстраивайся, – тронул его за плечо Андрей. – Может, и выздоровеет. Врачи же говорят, что поднимут на ноги.

– Это ей говорят… Рак у мамы.

И такая в его словах послышалась боль, что Андрей вдруг ясно понял, какое у Толи большое, огромное горе. И от этого собственные переживания, мысли о том, что у него неродная мать, показались маленькими и ненужными. А если быть до конца честным, разве скажешь, что мать его плохая? Разве она когда обижала его, ругала понапрасну? Нет, не обижала, не ругала. Так и нечего ему хныкать. Вот у Толи действительно горе. И ничем тут уже не поможешь.

– Толя, – тихо сказал Андрей, – идем в спальню. Уже поздно.

Андрею жмут руку

Олег, по мнению Андрея, вел себя в это утро странно. Вскочив с кровати и сбросив майку, он неожиданно подмигнул Андрею и сказал:

– Может, побегаем, а?

И хотя Андрей отказался, пробормотав, что не такое это большое удовольствие – носиться, будто сумасшедший вокруг общежития, но Олег на него не обиделся. В столовой, разнося порции рыбы, спросил:

– Поджаристую любишь? Или не особенно?

Такое откровенное внимание Олега и радовало и беспокоило Андрея. Завтракая, он украдкой посматривал на его остроносое, некрасивое лицо, на черные цыганские волосы и не мог понять, с чего это он такой, любезный. Опять какую-нибудь неприятность готовит? Вроде бы не похоже. Он не из тех, кто любит злорадствовать и ехидничать.

В школе Олег вконец озадачил Андрея. Подошел к нему и, пожимая руку, проговорил:

– Поздравляю!

– С чем это? – настороженно спросил Андрей.

А тут и Кравчук тянет пятерню:

– Он еще ничего не знает! Здорово! Идем – покажем! Эй, ребята, кто с нами? Интересные вещи увидите.

Охотников смотреть интересные вещи нашлось много. Спускаясь по лестнице и решительно ничего не понимая, Андрей с беспокойством спрашивал:

– А куда идем? Зачем?

– Не бойся! – смеясь, ответил Олег. – Думаешь, только для фотоокошка умеем снимать!

На первом этаже они свернули к пионерской комнате. Сразу же за щитом-выставкой лучших изделий воспитанников в глаза бросился высокий узкий плакат: «Остановись! Прочти! Запомни!» Дальше висели диаграммы с рисунками и яркими стрелами, устремленными круто вверх. За диаграммами шли портреты. Над ними – лозунг: «Трудом они славят Отчизну!» С портретов смотрели прославленные герои труда – прядильщица Валентина Гаганова, шахтер Николай Мамай, кукурузовод Евгения Долинюк. Потом шли портреты передовых людей их области и города. Молодые лица и пожилые, мужчины и женщины. И вдруг Андрей остановился. Рядом с портретом старичка с седой бородкой, по виду ученого, висел другой портрет. И с него на Андрея смотрела мать. Ошибиться было невозможно. Те же глаза, нос, волосы. Да вот и подпись: «И. Ф. Королева. Работница швейной фабрики № 2. Член бригады коммунистического труда».

– Сразу видно – узнал, – улыбаясь, сказал Олег. – Ну, напрасно поздравлял? То-то! – И Олег опять пожал Андрею руку.

И тут все ребята, что стояли рядом, принялись тискать его руку, поздравлять и говорить: «Вот это да! Сила! В коммунистической бригаде!» А Иван Кравчук всем показывал желтые пальцы и хвастался:

– А он не верил! Говорю ему: знаменитую мамашу твою проявляю, а он – ноль внимания. А что, плохой получился портрет? Сами увеличивали, печатали, ретушировали!

В те первые минуты Андрей еще не мог ясно понять свое новое положение, положение человека, имеющего знаменитых родителей. Он просто был удивлен, растерян, ему было приятно, что ребята поздравляют его, хлопают по спине и с одобрением говорят: «Смотри-ка, а скромничал, молчал!» Но постепенно Андрей все больше начинал осознавать сладкую прелесть славы. Хотя и чужой славы, но отблески которой все же падали и на него. На переменке к нему подошла Светлана и сказала с радостным удивлением:

– Значит, твоя мама на швейной фабрике работает? Шьет? Вот хорошо! А можно, мы когда-нибудь пригласим ее в интернат?

Ему доставило удовольствие ответить Светлане:

– Пожалуйста.

Потом в коридоре Андрея остановила англичанка и, положив ему на плечо пухлую руку, заговорила, чуть, задыхаясь (у нее было больное сердце):

– Я очень довольна, что у вас такая замечательная мать… Передайте ей наилучшие от меня пожелания… Я совсем еще девочкой, помню, тоже мечтала, стать портнихой… Впрочем, жизнь сложилась иначе… Но я и сейчас с удовольствием посвящаю свободные часы этому занятию…

А Сонечка перед началом урока спросила:

– Это правду говорят, что у тебя знаменитая мать? Кто она?