Текст книги "Король живет в интернате"

Автор книги: Владимир Добряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

– Ну, к десяти-то пять раз успеешь вернуться! В общем, малыш, так договоримся. – Зубей посмотрел на часы. – В семь часов жду тебя во дворе. И чтобы, – в голосе его послышался металл, – без опозданий! Слышишь – без опозданий! Я этого не люблю! Ну, а пока отдыхай. Вот тебе, – Зубей вынул из кармана рубль и подал Андрею. – Иди развлекайся. В кино сходи или куда там еще… Так помни – в семь часов!

На улице Конечной

Чем ближе стрелка на циферблате приближалась к семи, тем сильнее волновался Андрей. Он лежал на диване, смотрел в раскрытую книгу, но уже давно не различал ни строчек, ни букв. Что делать? Как выбраться из беды? Если совсем не выйти в семь часов к Зубею?.. Нет, не годится. С ним шутить нельзя. Андрей вспомнил, как Зубей с хрустом разрезал своим большим складным ножом арбуз, и снова подумал: «Шутить с ним нельзя. Может, и правду тогда говорили о нем, что человека зарезал». А если прямо сказать, что не хочет никуда идти с ним, не хочет больше мучиться вечными страхами, хочет жить честно? Но разве Зубея этим проймешь! Он только засмеется и скажет: «Малыш, оставь громкие слова для других! Смотри на меня и учись красиво жить!» Но что же тогда остается? Что? Пойти и просить, умолять, чтобы Зубей отпустил его? Не надо ему никаких денег, он ничего-ничего не хочет. Пусть только отпустит по-хорошему, не впутывает в свои дела. А если в милицию позвонить? Но ведь Зубей сразу догадается и выдаст его, ключи покажет. И об этом весь интернат узнает, Света, мать… Нет, нет, только не это. И вдруг мелькнула мысль: «А если все-таки пойду с ним? В последний раз пойду. А потом десятой дорогой буду обегать его…» Он отгонял эту мысль, отгонял много раз, но она снова и снова осторожным, хитрым зверьком подкрадывалась к нему.

А стрелка все ближе и ближе – к цифре семь. Что же делать? Но больше раздумывать некогда: без двух минут семь. Одевшись и стараясь не глядеть на мать, Андрей сказал:

– Я пошел… До свидания.

Выйдя на лестничную площадку, он с надеждой подумал: «А вдруг Зубея нет во дворе? Тогда обожду минуту, всего минуту, и уйду. Потом в случае чего скажу: тебя же не было на месте! Сам сказал – приходить точно». Он прильнул к маленькому окошку. Вглядывался в темноту. Так и есть – никого не видно.

Андрей быстро сбежал с лестницы – и чуть не споткнулся: Зубей стоял возле дверей парадного и курил.

– Минута в минуту! – с одобрением сказал он, – Пошли.

Погода, как и предсказывал Зубей, вконец испортилась. Хотя и не дождь шел, а снег, но был он тяжелый, сырой.

Зубей выругался и проворчал:

– В такую погодку старикан много не нагуляет.

Андрей понял: просить Зубея, чтобы тот отпустил его, – бессмысленно.

До улицы Конечной добирались двумя трамваями. А вот и знакомая улица. Впрочем, сейчас, зимним вечером, она показалась Андрею совсем незнакомой. Только разве будка телефона-автомата да витрина текстильного магазина напоминали, что он когда-то целый час бродил здесь.

– Ага, старик дома, – сказал Зубей. – Видишь, на третьем этаже два крайних окна светятся? Это их окна. Видишь?

– Вижу, – хмуро ответил Андрей.

– А ты чего, – вдруг спросил Зубей, – будто на похороны пришел?

Андрей посмотрел на длинную белую улицу, на отвесно падавший тяжелый снег в свете электрических фонарей и с тоской проговорил:

– Отпустил бы ты меня. Не нужно мне никаких денег. Ничего не нужно…

– Что?! – Зубей схватил его за грудь и сильно тряхнул. – Замолчи, щенок! Дело хочешь сорвать? Слюни распустил! Я что, в дом тебя заставляю идти! Размазня! Полчаса боишься постоять. Только не думай сбежать потихоньку! Ты меня знаешь – кишки выпущу и не оглянусь!

Видя, что Андрей совсем сник, идет, уронив голову, Зубей смягчился:

– Не кисни, малыш. Дело верное. Сам видишь, никакого риска для тебя. А денежки – вот они, рядом. Не обижу…

Андрей слушал его с отвращением.

Прошло минут двадцать, полчаса. Старик все не показывался. Зубей начал нервничать:

– Заснул он, что ли, старый хрыч!

«А может быть, Севин дедушка совсем не выйдет? – подумал Андрей. – Зачем ему обязательно выходить? Хочет подышать свежим воздухом – пусть форточку откроет».

Несмотря на воскресенье, прохожих на этой небольшой окраинной улице почти не было видно. Да и кому приятно гулять в такую погоду?

«Ну зачем тебе выходить? Сиди дома, дедушка, сиди», – мысленно повторял Андрей. Но тут он увидел, что свет в крайних окнах третьего этажа погас.

– Порядок! – Зубей взглянул на часы. – Как по расписанию!

Они стояли на противоположной стороне улицы и ждали. Зубей отрывисто говорил:

– Хорошенько рассмотри старика. И с места не сходи. Гляди в оба! Если будет возвращаться – свистни. Три раза свистни. Громче. Но не бойся, я раньше успею.

Через минуту в узком проходе между домами показался высокий, сутулый старик. Зубей сжал Андрею руку, шепнул:

– Вот он.

Подняв воротник пальто, старик неторопливо направился вдоль улицы.

– Запомнил? Гляди в оба! Я пошел.

Зубей пересек улицу, свернул за угол, юркнул в подъезд дома и быстро зашагал по лестнице. На площадке третьего этажа был полумрак. Лампочка не горела. Зубей остановился у двери, прислушался. Все спокойно. Достав ключ, приложил его к замочной скважине. Но что это? Черт возьми! Неужели толста болванка? Сильнее надавил на дужку ключа. Никакого результата. Ладони под перчатками сразу вспотели. Стиснув зубы, надавил изо всей силы. В ту же секунду раздался громкий, как выстрел, треск. Зубей замер. Послушал. Тихо. Смахнув со лба пот, облегченно вздохнул. Ключ – на месте, в замке. Он без труда повернул его дважды. И дважды легко щелкнул отпираемый замок. Теперь – вынуть ключ. Не тут-то было! Крепко застрял! Может, оттого не вынимается, что бородка наверху? Повернул ключ. Снова что-то держит.

В это время на четвертом этаже послышался звук открываемой двери, голоса.

Этого еще не хватало! Без паники! Так, попробуем английский замок. Порядок! Нажим – и дверь отворилась. Скорей! Войдя внутрь, Зубей тихонько прикрыл за собой дверь. Стоял, прислушиваясь.

Наверху еще разговаривали. Потом раздались шаги. Ближе. Вот уже на площадке. Зубей не дышал. Но нет, все благополучно. Не слышали. А увидеть оставленный в двери ключ почти невозможно. Черт с ним, пусть торчит!

Под стук колес

Как только Андрей остался один, страхи, угрызения совести, сомнения с новой силой охватили его. Зачем, зачем он согласился идти сюда? Не надо было соглашаться. Надо было твердо сказать, что не хочет идти с ним. Не хочет, и все! А что бы Зубей сделал? Ну, ударил бы, избил. Но уже все было бы кончено. А теперь…

Медленно текут минуты. Сколько их прошло? Пять, десять? На железнодорожном мосту прогрохотали вагоны электрички. Падал и падал снег… Сколько сейчас времени? Пожалуй, не меньше девяти. Ребята уже давно в интернате. Смеются, рассказывают, кто как провел выходной. Эх, до чего бы хорошо – очутиться сейчас в интернате, не думать о Зубее и разговаривать с Олегом, Толей, Светланой… Светланка! Как же он теперь посмотрит ей в глаза? Да и только ей разве? Завтра – общее собрание. Будут говорить о пионерском заводе, выбирать директора. Может быть, его действительно выберут инженером или, например, мастером? Да, могут выбрать… А он… Если бы они знали, если бы они только знали, где он сейчас! И кто он сейчас! Грабитель! Соучастник вон этого – гада!

Андрей с ненавистью посмотрел на окна третьего этажа. Ишь, забрался в чужую квартиру! Даже свет зажег, чтобы удобнее грабить!

Сколько же доставил ему неприятностей этот страшный человек! Вот думал, что освободился наконец, и опять – в самой грязи. Неужели он всегда должен будет ходить с этой грязью? Всегда мучиться страхами? Нет, нет, ни за что! И Андрей почувствовал, понял в эту минуту, что, если бы сейчас Зубей был здесь, он не побоялся бы бросить ему прямо в лицо: «Не хочу больше иметь с тобой дела! Не хочу знать тебя!» И пусть Зубей бил бы его как угодно, до крови. Пусть! Эх, был бы Зубей тут! А что, если постучать, пока не поздно, в дверь и прямо сказать ему об этом? Ну, ударит! Ну, сбросит с лестницы! Пусть! Ведь не станет же бить ножом. За это – тюрьма, расстрел… А что, в самом деле, неужто не хватит смелости? Да, только сейчас! Только сейчас! Потом будет поздно.

Андрей взглянул в ту сторону, куда удалился старик. Там никого не было видно. Андрей закусил губу, поправил шапку на голове и решительно перешел улицу.

Вот и Севин подъезд. Теперь – на третий этаж. Андрей поднимался все медленнее, медленнее. Как стучит сердце! Будто хочет выскочить из груди… Еще шаг… еще… Дверь справа. Здесь живет Сева. Ну, теперь постучать. Андрей занес руку. Ну… Ну… Да что же это? Неужели не сможет?.. И вдруг он увидел торчавший в двери ключ. Ключ! Зубей позабыл вынуть ключ! И бешено заработала мысль: «А что, если… Ведь он же – грабитель, злодей! Сегодня грабит, завтра кого-нибудь зарежет своим страшным ножом… Только повернуть ключ… Налево повернуть. Раз, два. И все. Зубей даже не услышит. Вот как раз электричка идет. Сейчас на мост въедет…»

И верно – через пять-шесть секунд по мосту загрохотали колеса. Андрей пощупал холодную дужку ключа. Ну! Пальцы надавили на дужку. Ключ повернулся. Все! Неужели все? Но можно обратно… Нет! И Андрей вторично надавил упругое колечко ключа.

По мосту все еще гулко стучали колеса электрички.

Пятясь, со страхом глядя на темневшую дверь, Андрей отступил назад. Ступенька, другая, третья. Затем на цыпочках спустился на второй этаж и вдруг бегом пустился вниз. Он выскочил во двор, свернул за угол и напрямик, через улицу, побежал к будке телефона-автомата. Будка свободна. Так. Сначала набрать 02. Снял трубку. Где же гудок?.. Ага, есть гудок. Прыгающими пальцами, не попадая в дырочки, повернул диск. И тотчас услышал в трубке:

– Дежурный милиционер слушает!

– Товарищ милиционер!.. – Голос Андрея прервался, – Товарищ милиционер! Здесь грабят. На улице Конечной. Дом двадцать пять. Квартира шесть.

– Минуточку… Улица Конечная. Дом двадцать пять. Какая квартира?

– Квартира шесть. Третий этаж.

– Сколько грабителей?

– Один.

– Кто говорит?

– Это… Это я…

…Как ни стучал по мосту поезд электрички, Зубей все же услышал легкий щелчок замка. Он насторожился и несколько секунд стоял, не шевелясь. Но из передней больше не доносилось ни звука. Крадучись, подошел к двери. Послушал. Потом, накинув цепочку, попробовал осторожно открыть дверь. Не поддалась. Нажал сильнее. Результат – тот же. «Кто-то запер!» – молнией пронеслось в голове. Зубей навалился на дверь плечом. Куда там! Бревном не вышибешь! Но кто это? Старик? Тогда почему же Андрей не свистел? Зубей кинулся к окну. И сразу бросилось в глаза: Андрей перебегает улицу. Зубей еще ничего не понимал. И лишь когда увидел, как Андрей вбежал в будку телефона-автомата, ему все стало ясно.

– Сволочь! – рявкнул Зубей. Сорвав с кровати простыню, бросился в другую комнату. Распахнул балконную дверь. Упал на колени, тугим узлом завязал конец простыни, перекинул ноги через перила и, перехватывая руками, стал быстро спускаться вниз. До земли еще оставалось метров шесть. Зубей отпустил конец простыни. Сильный толчок, резкая боль в колене. Зубей не удержался на ногах. Но тут же вскочил и, припадая на ушибленную ногу, на ходу вынимая из кармана нож, побежал со двора на улицу.

Андрей еще был в будке. Прижимая трубку к уху, он стоял к улице спиной и не видел подбегавшего Зубея. А Зубей – уже рядом. Рванул дверь. Не успел Андрей повернуть головы, как в воздухе блеснуло лезвие ножа.

– А-а-а! – в ужасе закричал Андрей. Второй удар пришелся ему в грудь. Андрей начал тяжело оседать на пол.

Невдалеке, послышались крики. Зубей кинулся бежать. Впереди на его пути мелькнули две фигуры.

«Врешь! Уйду!» – Он повернул в сторону и тут же почувствовал острую боль в разбитом колене…

Пирог с капустой

Для посетителей самый главный начальник – дядя Миша, дежурный швейцар. На дяде Мише – белый халат, белая докторская шапочка. Очки в черной оправе придают его лицу такое значительное выражение, что даже бывалые люди проникаются к швейцару уважением.

К дяде Мише надо уметь подойти. Если открыть дверь и просто заявить – хочу повидать больного в такой-то палате, то дядя Миша может строго сказать: «Познакомьтесь, гражданин, с расписанием времени посещения больных». Или холодно ответит: «Больничная палата – не базар. Семь человек зашло. Подождите».

Результат получается лучше, если начинать просьбу такими словами: «Дядя Миша, я вас очень прошу…» Но надежнее всего поступать так: встать с обратной стороны двери и, уперев нос в стекло, молча, жалобно глядеть на швейцара. Больше пяти минут дядя Миша не выдерживает. Он откладывает газету, с которой никогда не расстается, и ворчливым тоном говорит, открывая дверь:

– Ну, снимайте пальто. Берите халаты.

Особенно хорошо это получалось у Димы. Он так печально смотрел на грозного дядю Мишу, что минуты через три тот начинал проявлять признаки беспокойства: отрывал взгляд от газеты, косился на дверь, вздыхал.

Сегодня Дима поставил рекорд: его грустный взгляд заставил дядю Мишу подняться с места через две минуты.

– Ну, живо давайте! – сказал он. – Не шуметь мне! И чтобы через десять минут возвратились!

Дима, Светлана и Олег идут по широкому больничному коридору. На окнах белоснежные занавеси, повсюду цветы, на паркетном натертом полу – ни пылинки. Здесь даже чище, чем в интернате. Возле дверей палаты № 14 они останавливаются. Тихо, на цыпочках входят. Просторная комната, кровати, запах лекарства. На второй кровати справа, на высоко поднятом, изломанном матраце полулежит Андрей. Лицо его бледно, щеки опали, нос и скулы заострились, а глаза будто стали больше. Похудевшие, с синими прожилками руки лежат поверх одеяла.

Андрей улыбается друзьям. Дима и Олег подходят к нему, и, хотя можно сесть на свободные стулья, они почему-то не садятся. На что уж Олег – волевой, собранный, но и его угнетает бледность и худоба Андрея, больничные запахи, костыли, деревянная стойка для переливания крови, а главное – неподвижно лежащие на кроватях люди.

Светлана держится увереннее. Прежде всего заглядывает в температурную карточку.

– Сегодня на две десятых ниже, – удовлетворенно произносит она и, совсем как доктор, спрашивает: – Ну, как ты себя чувствуешь?

– Ничего, – разжимает он сухие губы. – Хорошо.

Сосед Андрея по койке – желтый, худой, пожилых лет мужчина – усмехается, болезненно кривя губы:

– Какое там хорошо. Руку поднять не может.

Андрей делает возмущенное лицо и, стараясь казаться совсем бодрым, произносит:

– Напрасно, папаша, сомневаетесь. Вот, пожалуйста! – И он сравнительно высоко поднимает руку.

– Лежи, лежи! – испуганно говорит Светлана, но видно, что она довольна.

– Вы его не слушайте, – шепчет Андрей. – Такой скептик – жуть! Вроде нашего Нытика-Сомневалкина.

Своего соседа Андрей действительно считает ужасным скептиком и пессимистом. Сосед, например, утверждает, что жизнь Андрея будто бы висела на волоске. И что спасла его главным образом не медицина, а мать, которая, не смыкая глаз, просидела над ним четыре ночи подряд. Ну, как можно так говорить? А врачи, а всякие лекарства, уколы, переливания крови? Это, выходит, не главное? Вот сам он вечно стонет, сомневается во всем – потому и лечение ему без пользы. Которую неделю лежит, а сломанная кость ноги не срастается…

Дима все-таки садится на краешек стула. Он достает из кармана пачечку вафель. Олег выкладывает на тумбочку два яблока. И Светлана пришла не с пустыми руками. Ее пирог завернут в бумагу. Она говорит:

– С капустой. Сама пекла. Покушаешь?

– Спасибо, – смущенно произносит Андрей. – Зачем вы это…

Светлана подробно расспрашивает, какие лекарства ему дают, что сказал на утреннем обходе профессор. И лишь после этого достает розовый конверт с иностранными марками.

– Второе письмо от Лилит получила. Хочешь, почитаю?

Медленно шевеля губами, Светлана выговаривает непонятные французские слова и тут же переводит. Андрей и слушает и не слушает. Смотрит на ее высокий чистый лоб и думает: вот впервые он может смело смотреть на нее, не отводить глаза…

Давно кончился десятиминутный срок, а они все не уходят. В дверях появляется внушительная фигура дяди Миши.

– Молодые люди!

– Ну, мы пошли, – поспешно говорит Дима.

А Олег добавляет:

– В общем, ты давай! Чтобы к следующему нашему приходу встал на ноги и гопак танцевал!

– Станцую, – обещает Андрей. – Только вы, ребята, не приносите ничего. Здесь сытно кормят. Да еще мать каждый день приносит.

– Ладно, сами знаем! – сердито отвечает Олег. – Твое дело поправляться! И не складывай в тумбочку!

Ребята уходят. Андрей долго смотрит в окно. На самой верхушке дерева серым комочком сидит ворона. И вдруг ее будто ветром снесло – полетела, махая крыльями. Ого, как машет! Какая сила в крыльях! Говорят, вороны долго живут. Ничего, теперь и он будет жить! Андрей, словно крылья, приподнял руки. И хотя почувствовал тупую боль в груди, улыбка на его лице не исчезла. Теперь уже все хорошо. Теперь, обходя по утрам больных, профессор спрашивает:

– Ну-с, молодой человек, как мы себя чувствуем?

Весело спрашивает. А были дни, когда возле его кровати собиралось много людей в белых халатах. Щупали пульс, смотрели записи температуры и произносили мудреные слова: «пневмоторакс», «асептическая экссудация». Андрей не понимал, что значат эти слова, и оттого еще больше пугался их. Удар в грудь едва не оказался роковым. Нож чуть-чуть не задел сердца. Трудное было положение. И когда бы в те дни Андрей ни открывал глаза, почти всегда видел рядом с собой мать. Бедная! Похудела, стало больше седых волос. Прав, конечно, сосед: мать – это великое дело… Толю жалко. Неделю назад умерла его мать. Если бы у Толи не это горе, он бы тоже, конечно, навестил Андрея. Уже многие из их класса приходили к нему. Все почти перебывали. И Раиса Павловна была, и Леонид Данилович. Даже Сонечка Маркина явилась. Она пришла вместе с Митяем. Сонечка смотрела на Андрея такими восторженными глазами, будто он необыкновенный герой. Оглядываясь на лежавших в палате больных, она тихо спрашивала: «Тебе очень страшно было? Ты не боялся смерти?» Митяй наконец разозлился, зашипел ей в самое ухо:

– Сдурела, что ли! Кто об этом спрашивает!

– Мне все нужно знать, – ответила Сонечка.

– Конечно! – презрительно скривился Митяй. – Артистка! Искусство требует жертв!

– А ты как думал! – И, обращаясь к Андрею, Сонечка с обидой зашептала, будто ища у него, такого слабого и больного, защиты: – Ты знаешь, Король, своими глупыми шутками и насмешками они просто выводят меня из терпения. На днях – специально, чтобы доказать всем, – я написала письмо одной известной киноактрисе и попросила ее ответить, что самое главное для артистки. По-моему…

– Талант, призвание, всякая там психология! – подделываясь под ее голос, передразнил Митяй.

– Да хватит вам спорить. Смеяться Андрею было больно, и он лишь улыбался. – Скажи лучше, как сад твой поживает?

– Порядочек! План утвердили. Кое-что пришлось переделать. Теперь начисто рисую. Поправляйся быстрей. Скоро деревья будем сажать.

Да, посетителей хватает. И каждый приносит подарки. Будто он и правда герой какой. А какой же он герой? Трус он. Все время молчал и трясся от страха.

Приходил в больницу и следователь. Он расспрашивал о Зубее. Зубей арестован. Его будут судить. Пусть судят. Заслужил.

А позавчера пришел директор. Принес мандарины. Андрей очень волновался. Он раз десять уже открывал было рот, чтобы сказать о Сеньке, но все не хватало храбрости. И только когда Сергей Иванович собрался уходить, Андрей решился:

– Сергей Иванович, я хочу сообщить одну тайну…

– Даже тайну? – улыбаясь, спросил директор.

– Вы знаете в пятом «Б» Семена Лоскутова?.. Я очень виноват перед ним… – И Андрей, запинаясь и краснея, рассказал, как они с Зубеем обманом забрали у ребятишек с улицы Гастелло деньги и скрылись.

– Но я отдам деньги, – горячо зашептал Андрей. – Заработаю и отдам. Сергей Иванович, честное слово, отдам! Я буду в две смены работать на нашем заводе. Я ни в какой Крым не хочу. Я и летом буду работать! Мне бы только собрать те деньги…

Директор молча смотрел на бледное, исхудавшее, взволнованное лицо воспитанника. Взял руку Андрея, тихонько пожал ее.

– Успокойся. Я верю тебе. Потом об этом поговорим. Обо всем поговорим. А сейчас успокойся. Признался – и хорошо. Главное, теперь скорей поправляйся. Кушай мандарины. Исключительно полезная вещь. И не переживай. Все будет хорошо.

И как только Андрей освободился от этого груза, дело с выздоровлением пошло лучше. Вот и руки уже поднимает. Андрей посмотрел на тумбочку и, протянув руку, взял пирог. Развернул бумагу. Пирог был ароматный, с поджаристой корочкой. И словно домом от него запахло. «Сама испекла!» – вспомнил Андрей и так счастливо улыбнулся, что хмурый сосед его неодобрительно кашлянул и отвернулся к стене.

Чего он отвернулся! Это же пирог с капустой. Самый вкусный пирог на свете!

Ты что болтаешь?

Март был на исходе. В тени заборов дотаивали последние грязно-серые ноздреватые пятна снега. По утрам широкие больничные окна заливало теплое солнце, а воробьи поднимали такой щебет, будто состязались, кто кого перекричит.

Андрей заскучал и при утренних обходах уже нетерпеливо спрашивал:

– Доктор, когда меня выпишут?

Ответ был один:

– Больше, чем нужно, никого не держим.

Поправлялся Андрей быстро. Гопак он, правда, не танцевал, но свободно ходил по палате, выполнял мелкие поручения лежачих больных: «Подай костыль», «Позови сестру». Он и няню освободил от забот о себе. Не надо было ухаживать за ним, приносить еду. Сам ходил в столовую.

Посетителей теперь уже не пускали к нему, а он сам выходил к ним за стеклянную дверь. И как-то совестно было теперь принимать кулечки со сладостями и слышать, как мать озабоченно говорит:

– А вчерашнее печенье скушал?

В воскресенье Ирина Федоровна пришла вместе с Нинкой. Нинка раскраснелась с улицы; она сидела на лавке, болтала ногами и всем-всем интересовалась: а зачем у тети проволока к руке привязана? А почему у того дяди на костылях такая толстая нога? А что такое гипс? Это такая вата?

Ирина Федоровна, увидев в коридоре врача, лечащего Андрея, поспешила к нему.

А Нинка все сыпала вопросы:

– Почему у того дяди такое страшное лицо?

– Потому что обжег, – пояснил Андрей.

– А больно, когда делают операцию?

– Пустяки! Вот недавно одному дяде вырезали аппендицит. Так он во время операции до того смешные анекдоты рассказывал, что доктор сказал: «Больной, прекратите разговоры. У меня от смеха иголка прыгает».

Нинка тоже смеялась, представляя, как в руке доктора прыгает иголка. Будто лягушка.

– Ой! – вдруг вспомнила она. – А что у нас было! Она как схватила ее за волосы! Да как закричала!

– Кто она?

– Ну, она. Которая рядом живет. С красными губами и белой сумкой.

– Евгения Константиновна?

– Ну да! Как схватила бабушку за волосы! «Уходи, говорит, видеть тебя не хочу!»

– Ты что болтаешь! – Он стиснул Нинкину руку. – Приснилось, что ли?

– Ничего не приснилось! Сама слышала! А что за волосы хватала – это бабушка приходила и рассказывала. И еще плакала…

Когда Ирина Федоровна, поговорив с врачом, вернулась, Андрей спросил ее:

– Чего это Нинка тут болтает, будто наша соседка бабушку побила.

– И не говори, Андрюша! Стыд, срам. Чтобы старого человека за волосы! И чем она ей не угодила? Такая работящая старушка. И в магазин сходит, и обед приготовит, и в комнатах приберет. А Евгения-то хороша! Кажется, и культурная, образованная, красивая, а так издевается над старым человеком! А все оттого, что избалованная, своевольная. Слова ей против не скажи. Так плакала старушка. «Не могу, говорит, больше у нее оставаться. Снова к дочери поеду. Хоть и тесно жить, да не обижают». И билет будто бы уже купила.

Новость поразила Андрея. Он думал об этом весь день, весь вечер. А ночью приснилось, что Евгения Константиновна бегает по комнате за бабушкой и ловит ее. Бабушка увертывается, и Андрею хочется, чтобы ее не поймали. Но молодая хозяйка все же схватила бабушку, прижала в угол и душит ее, рвет волосы. И тут он увидел, что на пальцах Евгении Константиновны острые когти, а лицо – злое, страшное, как у бабы-яги в Нинкиной книжке.

Утром Андрея разбудила сестра, подала градусник. Температура, как и во все последние дни, оказалась нормальной.

На этот раз профессор, осмотрев Андрея, сказал: – Ну, дружок, пожалуй, можно и выписывать тебя. Считай, что легко отделался. Крепкий организм.

К вечеру Андрей снял полосатую больничную пижаму и надел брюки и куртку, принесенные матерью из дома. Как это положено, он обошел в палате всех больных, попрощался с каждым за руку, пожелал скорого выздоровления и со смешанным чувством радости и неясной грусти покинул палату. Он и дяде Мише пожал руку. Тот, глядя сквозь очки, строго сказал:

– Хороший ты парень, да лучше не приходи сюда больше.

Мама

И вот он вновь дома, среди знакомых с детства вещей. Тишина, покой, розовый свет лампы, ходики на стене. После ужина Нинка демонстрирует перед ним моды. Куклы ее в новых платьях прохаживаются по чемодану…

Хорошо. До чего же все хорошо! Нет больше Зубея, не надо прятаться от Сеньки. Через несколько дней он пойдет в интернат… Если бы только не эти беспокойные мысли о Евгении Константиновне. Все-таки он не верит. Не могла она так поступить. Он же уверял бабушку, что все будет хорошо, и вдруг…

И на следующее утро он проснулся с этими же мыслями. Может, тут что-то не так. Может, никуда бабушка и не уехала, а хлопочет себе на кухне.

Дома никого не было. Ирина Федоровна ушла в магазин и скоро должна вернуться. На те дни, что Андрей будет дома, она взяла отпуск. Он говорил – пусть не беспокоится, сам все приготовит, но она его не послушала.

Андрей взял было книгу, но тут же отложил ее. Нет, видно, не успокоится, пока не узнает всю правду о Евгении Константиновне.

Не меньше минуты стоял он у двери, пока решился нажать кнопку звонка. Наконец позвонил. Открыла сама Евгения Константиновна.

После разговоров о ней с матерью и Нинкой, после того страшного сна он невольно представлял себе Евгению Константиновну какой-то другой – с сухим и злым лицом – и пугался этого.

Но ничего подобного! Евгения Константиновна была прежней: с ясной улыбкой и золотистыми волосами, только стала, кажется, еще красивей.

– Ах, ах! – обрадованно воскликнула она. – Это ты? Ну, проходи, покажись, какой ты есть! Я слышала, с тобой что-то произошло. Ты лежал в больнице?

Он отвечал односложно. Все смотрел на нее и думал: «Это на нее наговорили. Конечно, наговорили! Почему-то, правда, не слышно бабушки. Может быть, в магазин ушла?»

Выбрав подходящий момент, он осторожно спросил:

– А что это бабушки вашей не видно?

Расчесывая прозрачным гребнем волосы, она с улыбкой сказала:

– От этой музейной древности я, к счастью, избавилась. – И, трогая пальцами пружинистые локоны глядя на себя в зеркало, начала жаловаться: – Ну уж и потрепала я с ней нервы! Это, видите ли, желает делать по-своему, то ей не нравится. Дошло до того, что стала при муже делать мне замечания. А гостей хоть в дом не приглашай. От нее деревней за версту несет. Я ей сказала: когда гости – пусть сидит в кухне и носа не показывает! Так нет, ей нужно знать, что гости едят, о чем разговаривают. И такая неаккуратная. Сожгла капроновую кофточку. Пришлось хорошенько поговорить с ней.

– Так, значит, она уехала? – упавшим голосом спросил Андрей.

– Да, – весело ответила Евгения Константиновна. – Я сказала Павлу: убирай ее куда угодно!..

Андрей смотрел в пол, молчал. Выходит, все правда. Он угрюмо сказал:

– Но она же работала.

Евгения Константиновна не ответила. Кончив расчесывать волосы, взяла маленькое зеркало и принялась рассматривать себя со спины. Ему стало неприятно – сколько можно вертеться перед зеркалом! И он снова проговорил, уже настойчивее:

– Но она же работала у вас.

– Что мне нужно, я сама сделаю. А на большую уборку можно человека нанять, – сказала Евгения Константиновна. – Во всяком случае, я довольна, что эта развалина не будет торчать у меня перед глазами и лезть со своими глупыми замечаниями.

А в груди Андрея уже шевелился упрямый бес.

– Напрасно вы ее прогнали. Она хорошая.

Он сам почувствовал, что слова его прозвучали грубо, вызывающе, и Евгения Константиновна, конечно, рассердится. И не ошибся. Она обернулась к нему, посмотрела вприщурку и, чуть подняв бровь, холодно заметила:

– Мне кажется, я имела больше возможности узнать ее. А ты, по-моему, еще мал, чтобы судить о поступках взрослых.

Это задело его. Она думает – он слепой, глупый, ничего не видит, не понимает!

– А я уже не такой и маленький, – сказал Андрей и с вызовом посмотрел на нее. – Думаете, ни в чем не разбираюсь. Думаете, например, не вижу, как вы живете? Для себя живете! Ничего почти не делаете, не работаете, детей не имеете. Только наряжаетесь…

И тут Евгения Константиновна изменилась в лице. Да так, что Андрей невольно усмехнулся.

– Как ты смеешь! Посмотрите, еще критикует! – Она гневно топнула ногой, тряхнула золотыми локонами. – Да какое вам всем дело до того, как я живу! И еще о детях рассуждает! Молокосос! Да если у меня и будут дети, то свои. С улицы подбирать не стану, как твоя мать!

Тут Андрей вскочил с места – так, что боль резанула в груди. Выкрикнул ей в лицо:

– Не смейте говорить о моей матери! Вы – нехорошая. Вы – гадкая! Вы мизинца не стоите моей матери! – И, подскочив к двери, распахнул ее, изо всей силы толкнул обратно.

У него, наверно, было очень взволнованное лицо, потому что Ирина Федоровна испуганно спросила:

– Что с тобой? Где ты был?

Он стоял перед ней, все еще с трудом переводя дыхание. Глядя на ее встревоженные, добрые, родные глаза, произнес:

– Ничего не случилось. Все в порядке, мама.

И сам удивился: как просто и легко сказал это самое лучшее слово – мама.

Здорово, Лев Яшин!

Вышло это не случайно. Бегая по двору, Ромка то и дело посматривал вдоль железной изгороди на улицу» где появлялись все новые и новые интернатовцы. Это они возвращались после воскресного отдыха в школу. Своего шефа Ромка увидел сразу, хотя тот шел не один, а с группой ребят. Радостно завопив, Ромка со всех ног бросился к воротам.

Он едва не сбил Андрея. Крепко обхватил его и, глядя в лицо, кричал:

– Пришел! Пришел! – Потом вцепился Андрею в руку и не хотел больше отпускать от себя ни на шаг.

Как тут было Андрею не взволноваться! Как всем сердцем вдруг не понять – насколько дороги ему и эти ребята, что идут рядом, и Ромка с его бурной радостью, и весь интернат! Ему так этого не доставало, особенно в последние дни, когда уже чувствовал себя почти совсем здоровым!