Текст книги "Король живет в интернате"

Автор книги: Владимир Добряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Толя согласился. Прохаживаясь по двору, они проговорили целую переменку. Митяй даже приревновал Андрея. В классе с обидой спросил:

– Ну, наговорился? Налюбовался?

– Ты – о чем? – не понял Андрей.

– Друзей начинаешь забывать.

– Ох, и чудак! – засмеялся Андрей. – Просто он хороший парень. В электротехнике разбирается. Помнишь лампу на выставке? Он сделал. Помогал школу радиофицировать. Даже приемники может ремонтировать…

– Наболтать все можно! Было бы кому уши развешивать.

– Не знаю, чего в бутылку лезешь, – недовольно произнес Андрей.

Трое «новичков» в этот день уже и обедали за столом седьмого «Б», и на самоподготовке сидели вместе с ними, и спать отправились не в свою прежнюю спальню, а на новое место. Толя, как и договорились, занял кровать рядом с Андреем, а товарищ его – Олег Шилов – в другом ряду, возле Лерчика Орешкина. Олег молча разостлал новую простыню, переменил наволочку, разделся аккуратно и, точно на выставку, сложил вещи. Потом лег, ровно вытянувшись под одеялом, и сказал:

– Если будете болтать, то не больше десяти минут!

Андрею не понравились ни аккуратность его, ни этот категорический тон.

– Как понимать вас, милорд, – спросил он, – это ультиматум или что?

– При чем тут ультиматум, – без улыбки ответил Олег. – Дан отбой – надо спать. А милордом меня звать нечего, не подходит…

Пока Андрей, не ожидавший такого отпора, подыскивал ответ пообидней, на помощь ему подоспел Митяй.

Весь день дувший губы, злой как черт, он только и ждал случая затеять скандал:

– А ты не больно командуй! Фотограф! У нас своих командиров хватает! И староста спальни есть. Димка, скажи ему!

– А чего говорить, – ответил Расторгуев. – Правильно. Порядок есть порядок.

– Эх, мочалка! – обругал его Митяй. – А нам с Королем на ваш порядок начхать. Правда, Король?

Андрею вдруг почему-то стал неприятен Митяй со своим резким, чуть хриплым голосом, и он ничего не ответил.

А Митяй не унимался. По уговору что-нибудь забавное сегодня должен был рассказывать Лерчик Орешкин, однако Митяй, желая досадить Олегу, вдруг хохотнул и полез всей пятерней в рыжий затылок.

– Ну, ребята, выдам историю – животы надорвете! Как надумали мы с дружком путешествовать…

Он начал длинно рассказывать, потом, прервав рассказ, спросил:

– Эй, фотограф? Время засек?

Олег не ответил. Может быть, уже спал?

– Не трогайте вы его, – примирительно произнес Толя. – Он у нас жуть до чего упрямый. – И, подавшись к Андрею, тихонько, только для него, добавил: – Сердитый. Не хотел к вам идти. Я знаю: он уже нацелился на самолете покататься, снимочки сделать, а тут Светлана придумала в класс к вам идти, на помощь…

– Это она сама захотела? – изумился Андрей.

– Ну да. И к директору сама ходила, доказывала. Э, вы не знаете Светку!

Митяй еще долго рассказывал. Но не очень смешно, – больше смеялся сам. Лежа с открытыми глазами, Андрей все думал о странном решении Светланы. Потом его начал одолевать сон.

– Кончай волынку, – сказал он Митяю. – Завел на целый час.

Обиженно засопев, дружок его замолчал.

Железный человек

Олег Шилов был человек не совсем обыкновенный. Едва утром послышался звук горна и Андрей еще не успел как следует открыть глаза – Олег уже был на ногах. Сделав несколько энергичных приседаний, он сбросил с себя майку.

– Бр-р! – садясь на кровати, поежился Толя. – Олег, а не холодно сегодня? Может, не снимал бы майку…

Натягивая синие спортивные шаровары, Олег укоризненно взглянул на приятеля:

– Я, Толик, всегда говорил: безмолвие – самое слабое твое место. – И Олег быстро скрылся за дверью.

– Куда это он? – спросил Андрей. – На зарядку?

– Нет, сначала побегать. У него норма – четыре раза вокруг общежития. Мы доказывали – наоборот: зарядка, а потом пробежка. Не слушает. «У меня, говорит, свой метод». Железо, а не человек. Что задумает – расшибется, но сделает. – Все это Толя говорил с доброй усмешкой. Чувствовалось: он уважает друга и гордится им. – Меня все критикует, что воля слабая, принципов никаких нет, говорит, ничего толкового из меня не выйдет. Может, и не выйдет. А из него – точно выйдет. Жуть до чего упорный… Не видно его там? – Толя подошел к окну. – На второй круг, наверно, пошел.

Андрей тоже посмотрел в окно. Небо – темно-синее, почти фиолетовое – было глубоким, холодным. Над желтеющими деревьями висела туча. Где-то за тучей, подсвечивая ее края, пряталось солнце. На верхушках деревьев сидели нахохлившиеся вороны. Их раскачивало на ветру.

– А он, значит, голышом? – спросил с невольным уважением Андрей.

– Это ему хоть бы что! В прошлом году нам спортивные шаровары только зимой выдали, так он всю осень в трусиках бегал.

– Добегается! – завязывая шнурок ботинка, презрительно сказал Митяй. – Схватит воспаление легких, и будь здоров, Иван Петров! Прямым сообщением в больницу! Тут хоть подушкой загораживай окно, а он голый бегает…

– А что, – вдруг хлопнул Андрей Митяя по спине, – разве и нам попробовать? Ну, хотя бы в маечках, а? – И, схватив приятеля под бока, замотал из стороны в сторону.

– Пусти! Пусти! – сердито отбивался Митяй. Он явно не желал забывать вчерашнюю размолвку. Потом, одергивая курточку, сказал: – Дуракам закон не писан. Иди.

– И пойду! Ты как, Толя, согласен – в маечках?

– Да попробую…

Олег заканчивал четвертый круг, когда начали строиться на зарядку. Теперь в шеренге крайним справа стоял уже не Андрей, а Олег. Ростом он, пожалуй, и не перегнал Андрея, но оттого, что был поуже в плечах, потоньше, – казался чуть выше. Олег был ловок и силен. В каждое упражнение этой обыкновенной утренней зарядки он вкладывал столько энергии, что, конечно, ему и в самом деле нисколько не было холодно.

После зарядки Олег вымылся по пояс холодной водой, докрасна растерся полотенцем. За что он ни брался – все делал решительно, быстро. Хоть и чистил зубы, и растирался полотенцем, но пришел из умывальной комнаты раньше всех. И в столовой не замешкался: покончил с завтраком в пять минут. Сказав дежурным девочкам: «Большое спасибо», чем привел их в смущение, он подошел к Толе и снял с плеча фотоаппарат на тонком ремешке.

– Если увидишь что, щелкни для «окошка». А я пойду новую профессию осваивать…

– Это какую новую профессию? – поинтересовался Андрей у Толи.

– Мы же за птицей ухаживали в этом месяце, а теперь придется коридор убирать. Сегодня как раз Олега очередь.

– Повезло!

– Ничего. Пустяки. Он на работу, как тигр на ягненка, набрасывается. Честное слово! – Толя рассмеялся, и Андрей опять почувствовал, что Толя страшно гордится своим другом – этим неутомимым, железным человеком.

А тебя мальчишка спрашивал!

Пофотографировать Толе не удалось. После задорной «Лявонихи» в громкоговорителе послышался легкий щелчок, и все репродукторы школы и общежития разнесли голос директора интерната Сергея Ивановича – звонкий, почти мальчишеский голос:

– Воспитанник Лужков! Прошу зайти ко мне.

Толя, похоже, чего-то испугался. Лицо его побледнело, он торопливо закрыл аппарат и бегом пустился к школе.

Мимо Андрея, будто около пустого места, прошла Светлана. Не взглянула, не повела бровью. Андрей вздохнул и от нечего делать поплелся к волейбольной площадке, где ребята играли в мяч. Он тоже хотел было стать в круг, но неожиданно увидел черноглазого Сеньку. Испуганно отвернувшись, Андрей поспешил уйти.

Что делать? Чем заняться? До уроков – целый час.

Он постоял около распахнутых ворот гаража, где интернатовский шофер дядя Вася – человек угрюмого вида, в коричневой кожаной тужурке, горбоносый, с вечной цигаркой в зубах – копался в моторе старой облезлой полуторки. Потом двинулся было к птичнику – может, там чего интересного увидит? – но в эту минуту в дверях школы показался Толя.

– Ну, зачем директор вызывал? – подойдя к нему, спросил Андрей.

Лицо у Толи было грустное, осунувшееся. Помолчав, он сказал:

– Мама у меня болеет. В больнице она… Сергей Иванович спрашивал, пойду ли к ней. Сказал, чтобы цветов нарвал…

Андрей даже не догадался поинтересоваться, чем больна его мать. Когда Толя сказал о цветах, он вдруг подумал, что сегодня суббота, он пойдет домой и увидит Евгению Константиновну. Ведь она уже вернулась из Ялты.

И это чувство радостного ожидания не покидало его весь день. Все, кого он видел, казались ему лучше, добрей, и он сам был добрей. Митяя хотелось хлопнуть по спине и сказать: «Да будет, рыжий! Давай мириться!» Сонечке на уроке он пощекотал бумажкой шею, и она лукаво погрозила ему пальчиком. Об Олеге, который сидел на парте так прямо, словно проглотил кол, подумал: «Конечно – сухарь, перпендикуляр, но все равно – парень стоящий».

И солнце, давно выбравшееся из-за тучи, радовало Андрея. Светило ярко, пригревало по-летнему. Даже угрюмый дядя Вася оказался совсем не таким угрюмым. Проходя после уроков мимо гаража, Андрей увидел – возле шофера собралась куча ребят и он, посмеиваясь, что-то рассказывает. Андрей и сам хотел подойти послушать, но его окликнули.

Это была Раиса Павловна.

– Так снова напоминаю – не забудь постричься.

– Ладно, – поспешно согласился он.

– Говоришь «ладно», а сам опять явишься нестриженый. Может быть, написать записку матери?..

– При чем тут мать! – грубовато сказал он.

– Что значит – при чем? Она же мать.

Он передернул плечами, не ответил.

– Ты где живешь?

– На Замковой.

– Вот как! Недалеко от меня. Знаешь улицу Мечникова? Я там живу.

Андрей знал эту улицу, но промолчал. Раиса Павловна еще спросила о том, где работает его мать, по сменам или только днем…

Этот разговор оставил неприятный осадок. Уж не собирается ли воспитательница прийти к ним домой? Ну и пусть! Разве он что плохое делал? – подумал было Андрей – и осекся.

Внимательно глядя в окно трамвая, Андрей старался отогнать неприятные мысли. А дома и совсем забыл о них. Встретила его Нинка, подушила ручонками, почмокала в щеку и сказала:

– А тебя мальчишка спрашивал! Голова вот такущая. – Она широко развела руки.

Андрей сразу посерьезнел. Васек спрашивал. Это неспроста. Значит, Зубей ждет его.

Посидев немного и выпив наспех чашку чаю, чтобы не очень огорчать мать (она, как и в прошлую субботу, напекла ради него пирогов), Андрей взял на всякий случай альбомчик с марками и побежал к Зубею.

Не ошибся: Зубей его поджидал. И снова на столе у него Андрей увидел арбуз.

– Здорово, интернат, – подставляя для гостя стул, сказал Зубей. – Садись! Наворачивай! – Он отрезал толстый, хрустнувший под ножом ломоть арбуза, протянул его Андрею. – Рассказывай!

Впрочем, слушать рассказ Андрея он, как видно, не имел ни малейшего желания. Закурив, с минуту пытливо, прищурившись, смотрел на Андрея, евшего арбуз, потом щелчком желтого прокуренного ногтя стряхнул пепел и спросил:

– Ну, изучил филателию?

Андрей кивнул. Полез в карман за альбомом.

– Вот, проверь. О любой марке спроси…

– Ладно, – небрежным жестом руки остановил Зубей. – Теперь, малыш, слушай. Разговор будет серьезный…

Это было так…

Сначала Нинка очень огорчилась, когда Андрей сказал, что не хочет идти в кино. Она собиралась даже заплакать, но раздумала. На улице светит солнышко, а небо такое нарядное, будто нарисовано ее толстым синим карандашом. И белые голуби кругами по нему летают. Ну, как тут заплачешь! Нет, лучше попить чаю и побежать с девочками на улицу. Будут играть в классы или больницу.

За столом Нинка трещала, как сорока:

– Мама, а коровы тоже болеют ангиной? А лошади?.. А почему я не видела лошадей с завязанной шеей?.. Мама, ну почему?

Ирина Федоровна сказала с досадой:

– Хоть минутку, Нина, помолчи. Голова от тебя идет кругом… Андрюша, еще чаю налить?

Андрей рассеянно перекатывал ложечкой вишню в блюдце с вареньем.

– Чаю тебе налить? – повторила Ирина Федоровна.

Он поднял голову.

– А? Чаю?.. Налей… Хотя не надо, больше не хочу. – И опять погрузился в свои мысли. Мать видела: он чем-то озабочен, и ей хотелось расспросить его, узнать, дать совет, если нужно. И еще хотелось прижать его непокорную, упрямую голову к груди, погладить по волосам. Давно, давно не ласкала она его. И сейчас не решилась. Лишь спросила участливо:

– Ты о чем задумался, сынок?

– Да так, ни о чем, – сказал он, поднимаясь из-за стола. В передней надел фуражку и, подумав секунду, проговорил, глядя в сторону: – Я пошел… Погуляю.

А через полчаса в дверь постучали. Ирина Федоровна, вышедшая из кухни открыть, узнала в маленькой, симпатичной женщине с пышными волосами и чуть, курносым, вздернутым носиком воспитательницу интерната Раису Павловну. В первую минуту Ирина Федоровна перепугалась – решила, что Андрей натворил что-то в школе и теперь пришли жаловаться на него. Однако Раиса Павловна, увидев на ее лице это испуганное выражение, поспешила успокоить: пришла просто так, познакомиться. Это ее обязанность – знать, в каких условиях живут дома ее воспитанники.

– Ничего живем, спасибо, – все еще волнуясь, заговорила Ирина Федоровна. – Комната у нас, правда, одна… Вы проходите, пожалуйста… Но, как видите, и просторная, и сухая… Садитесь, прошу вас. Вот на стул, пожалуйста. Или на диван, помягче…

Раиса Павловна улыбнулась:

– За мной не ухаживайте. Не из робких. – Она сняла с себя теплый жакет, повесила его в передней. Прошлась по комнате, оглядела все, сказала: – Хорошо у вас. А где спит Андрей?

– Вот здесь, на диване, – ответила Ирина Федоровна. – Это его место. А мы с дочкой на кровати, вместе пока.

– Сколько же вашей дочке лет? – посмотрев на седеющую женщину, спросила Раиса Павловна.

– Шестой пошёл от июня. Еще маленькая… – Подумав, Ирина Федоровна сказала: – Наверно, удивляетесь, откуда у пожилой женщины пятилетняя дочка? Приемная она у меня, Ниночка. От покойницы Любы, сестры моей, осталась. Четвертый год живет. Хорошая девочка. Смышленая, добрая, а уж веселая! С ней не заскучаешь. Рисовать очень любит.

Ирина Федоровна достала Нинкины рисунки. Воспитательница с улыбкой рассматривала их, а сама ждала, когда же собеседница заговорит о сыне. Ведь именно из-за Андрея она пришла сюда сегодня, в воскресный день. Пришла, обеспокоенная его вчерашними такими безразличными и холодными словами, сказанными о матери.

– Забавные рисунки, похвалила она. – А скажите, Андрюша хорошо относится к сестренке?

– Да, любит ее. Не обижает.

– И вы довольны им? Он – заботливый сын? Помогает вам?

Ах, много ли надо, чтобы разбередить свежую материнскую рану! Больно было рассказывать Ирине Федоровне о сыне, но не могла удержаться, не пожаловаться.

– Неладно у меня с ним, – вздохнула она тяжело. – Неладно. Вся душа изболелась. И так и этак пробовала подходить – не получается. Чужой, недобрый. Я для него – никто. Заболей, слезами умойся – не пожалеет, не подойдет. И все с тех пор, как узнал, что я ему неродная.

– Вы ему неродная? – переспросила Раиса Павловна.

Ирина Федоровна сжала губы, чтобы унять их дрожь. Выговорила:

– Что же из того, что неродная?.. Я же ничего для него не жалела, все отдала… Эх, такая, видно, горькая моя судьба. Вспомнить страшно, как жизнь потрепала. Чего я только не перенесла…

И снова задрожали у нее губы.

– Успокойтесь, – сказала Раиса Павловна. – Если вам тяжело, не надо рассказывать.

Ирина Федоровна, казалось, не слышала ее. Помолчав, справилась с волнением и уже более спокойным голосом продолжала:

– Как раньше жила – долго рассказывать. Скажу только, что было нас у матери четверо. Все девочки. Я старшая. Сколько в детстве ни помню себя – все была в няньках. Только Оришу вынянчила, Любушка родилась. Не успела она подняться – появилась Наташа. В школу ходить не пришлось. Не до учебы. Хорошо хоть потом читать да писать выучилась. В тридцатом году замуж вышла. Повезло мне. Золотой попался человек. За всю нашу жизнь, до самой, значит, войны, не сказал мне Василий Никитич плохого слова. Хороший был человек. Был… Пришла война, все перевернула. Все отняла. В ту пору, как начал немец подступать к городу, решила я вместе с другими податься на восток. Андрюше тогда десять было, Олюшке – восемь лет. И не большие ребята, и не малые. Собрали мы, помню, вещички и пошли на завод, где муж до войны работал. Там и грузились. Втиснулись в вагон, расположились кое-как, да скоро и тронулись. Темно, дождь льет, колеса стучат. Поугомонился народ, поутих, и мои ребятишки прикорнули… В последний разочек…

Ирина Федоровна вытерла кулаком слезу, помолчала.

– А ночью самолеты налетели фашистские. Поезд остановился. Гудят вверху, завывают. Жуть. Белую ракету бросили. Стало видно, как днем. Тут закричали, чтобы выбегали из вагонов, бежали в поле, прятались. Заволновался народ. Крик, шум, дети ревут. Я Андрюше и говорю: «Беги, сынок, с Олечкой. Ложитесь там». А Оленька заплакала, вцепилась в меня ручонками: «Не пойду, мама, боюсь». Я прикрикнула на нее. Они и побежали. А я у вагона осталась помогать. Детишек малых принимала, стариков ссаживала. А он уже летит, воет, стервятник. Только кинулась я от вагона – слышу: взрыв. Потом ближе – второй. Кто-то рванул меня за руку: «Ложись!» А тут и еще взрыв. Третий… Этим и накрыло их…

Голос ее оборвался. Уже не вытирая слез, катившихся по щекам, она отвернулась к окну.

– Хоть бы что-нибудь осталось от них, – почти шепотом продолжала она. – Точно и не было у меня деток. Ни Андрюши, ни Оленьки… Как все вынесла, пережила – до сих пор удивляюсь, – повернулась она к Раисе Павловне. – Мужу с полгода не сообщала о детях. А потом написала. Да, видно, напрасно написала. Через три месяца пришла о нем похоронная. Может, оттого и сложил свою голову, что сердцем ожесточился и не поберегся от пули.

Кончилась война, а у меня никого, ничего, пусто. Была семья, и нет. Новую заводить поздно. И надумала я сыночка взять на воспитание. Поговорила где нужно, дали мне адрес Дома ребенка. Прихожу. Хорошая заведующая, очень душевная женщина. Поплакала я у нее, рассказала про свою жизнь. «Не уберегла, говорю, детей. Ни Оленьку, ни Андрюшу». А заведующая и говорит: «А у нас есть Андрюша, круглый сирота. Только плохонький он. Воспаление легких перенес». – «Дайте, говорю, мне его. Вместо сына будет». – «Да посмотрите сначала». Принесли, показали. Маленький, худой, страшненький. Как только в нем душа держалась!

Оформила документы, все как полагается. Дали ему мою фамилию. Принесла домой. Соседи сбежались. «Ну и красавчика, говорят, выбрала». А я никого не слушаю – только бы здоров был. А какое в нем здоровье! Не прошло и недели – заболел. И так сразу схватило: задыхается, весь горит, головку не держит. Положили в больницу. Сама не отхожу от него. А ему все хуже. Вижу – кончается ребенок. И врачи предупредили: вряд ли выживет. «Подождем, говорят, до завтра». Что делать? Достала стаканчик меду. Стала поить его. Разожму зубики да ложечкой и покапаю. Потом кое-как теплого молочка влила. И, знаете, ожил. А потом и беды с ним не знала. В рост хорошо пошел, лицом выправился. Как в школу начал ходить, – неплохо учился. И меня слушался. Конечно, и пошалит, бывало, не без этого. Да то все ничего. И продолжалось так, пока не сказали ему, что неродной он мне.

– Да кто же мог сказать? – с негодованием воскликнула Раиса Павловна.

– Нашелся недобрый человек, – печально проговорила Ирина Федоровна. Затем, перебирая Нинкины рисунки, она ласково сказала: – Одна у меня теперь утеха – Ниночка. На Андрюшу надежды нет. Совсем отошел от меня. Недавно заявил: для чего, вообще, взяла его на воспитание. Другим, мол, часы, велосипеды покупают.

– Неужели так и сказал?

– Да, – вздохнула Ирина Федоровна. – Сильно он этими часами обидел меня. Все-таки трое нас. Одеться, обуться надо. А на них, сами, знаете, будто горит все. Месяц минул – ботинки покупай, еще месяц – вторые. Кушают они у меня сытно, вдоволь, в этом не отказываю. Ну, а откуда на часы возьму? Ведь не тысячи получаю. Хоть и не скажу, что обижены заработком. Не меньше молодых зарабатываю. А они, молодые, – шустрые, быстрые.

Лицо Ирины Федоровны прояснилось. Она улыбнулась, и Раиса Павловна увидела, какие у нее добрые и теплые глаза.

– Беда с этими девчатами! Они меня все на участке называют мамой. И верно. В матери гожусь им. Молоденькие! В апреле постановили они бороться за звание бригады коммунистического труда. Ну, обязательства всякие взяли – учиться, значит, всем, нормы перевыполнять, в быту вести себя как полагается, с недостатками бороться. Я и говорю: «Меня-то не считайте. Всю песню вам испорчу. Поздно уж мне бороться, на пенсию скоро». Куда там! И слушать не хотят. «Вы наша мама и будете всегда с нами». Ну и таскают меня всюду. Недавно в театре с ними была. Теперь хотят на выставку картин, повести.

Вспомнив что-то, Ирина Федоровна засмеялась:

– А во вторник, смотрю, фабричного фотографа ко мне ведут. «Снимите, говорят, ее, чтобы в полной красе была! Сколько, мол, лет может то желтое страшилище висеть на Доске почета!» Это верно: лет десять висит моя карточка. Пожелтела. Уж вертел меня фотограф, вертел, но снял на совесть. Сам остался доволен. Мне три карточки подарил.

Ирина Федоровна достала из комода фотографии. Снята она была чуть в профиль и улыбалась молодо, хорошо.

Еще поговорили. Воспитательница рассказала, как Андрей привыкает к интернату, как ведет себя, учится. Потом стала прощаться. Уже в передней сказала:

– А вы не могли бы, Ирина Федоровна, дать мне на несколько дней свою, фотографию? Я возвращу.

– Да зачем она?

– Я… потом скажу, – немного таинственно, с обычной веселой улыбкой ответила Раиса Павловна.

– Что ж, пожалуйста, – сказала Ирина Федоровна и, взяв со стола карточку, протянула ее воспитательнице.

По приказу Зубея

Уже четвертый раз, проходя мимо будки телефона-автомата, Андрей принимался считать шаги. От будки до гранитной урны, похожей на большую вазу, трижды выходило одинаково – сто восемнадцать шагов. На этот раз получилось меньше – сто шестнадцать. Может, со счета сбился, а может, оттого не досчитался двух шагов, что начал нервничать, шагать быстрее и шире… Сколько еще ждать? Наверно, не меньше часа прошло… Стараясь не торопиться, двинулся обратно. Десять, двадцать, сорок шагов… сто… Что-то говоря в телефонную трубку, радостно улыбается девушка в голубом берете. Встретился мальчишка – нес банку с красными рыбками. Проковылял сгорбленный старик с палкой.

Андрей все видел. И девушку в будке телефона-автомата, и мальчишку с рыбками, и старика. Но только лишь видел. Он не оглядывался им вслед, не провожал взглядом. Все его внимание было приковано к противоположной стороне улицы, к неширокому проходу между домами. Вот Андрей поравнялся с проходом. Открылся кусок двора – невысокие деревья с желтой листвой, газон, неизменные мамаши и бабушки с детскими колясками. На одной из скамеек, закинув ногу на ногу, по-прежнему, как и час назад, сидел Зубей. В руках держал газету, читал.

Андрей прошел дальше. Остановился около витрины текстильного магазина. Не оборачиваясь, видел в толстом стекле витрины отражение домов другой стороны улицы. В проходе между домами никто не появлялся, и Андрей, успокаивая себя, уже начал думать, что с этой затеей ничего у них с Зубеем не получится, напрасно только потеряют время. Послышался низкий, звучный гудок электрички. Железная дорога была рядом – отчетливо доносился стук колес. Через несколько секунд стук слился в сплошной металлический гул – поезд пронесся по мосту – и сразу стих. Это уже третья или четвертая электричка с тех пор, как они здесь… И неожиданно он увидел Зубея. Андрей поспешно перешел улицу. Зубей стоял в проходе между домами и нетерпеливо похлопывал по ладони газетой.

– Топай! – быстро сказал он Андрею и, чуть обернувшись, показал прищуренными глазами: – Вон, у дерева стоит. Видишь? В коричневой куртке. Обязательно постарайся сегодня обтяпать. Такой случай не скоро представится. Но смотри – осторожно. Кишки выпущу! Понял?

– Ладно, – хмуро ответил Андрей и пошел во двор.

Паренек в коричневой куртке был, пожалуй, одних лет с Андреем. Только на нем были не брюки, а короткие штаны с напуском. Зажав между кулаками травинку и дуя в нее, паренек пищал петушиным голосом. Он так увлекся этим занятием, что Андрею, подошедшему к нему, пришлось дважды позвать:

– Эй, приятель!.. Слышишь, приятель! Не знаешь, где тут Шимановский живет?

– Не знаю такого, – ответил паренек.

– Ну, как же, Толькой его зовут. Он еще марки собирает…

– У нас многие марки собирают.

– Вот черт! А мне сказали, здесь живет. Улица Конечная, дом 25. Хотел дублями поменяться. – Андрей достал из кармана альбомчик с марками. Но раскрывать его не спешил.

– Можно посмотреть? – с любопытством спросил паренек.

– Смотри. За смотр денег не берут.

Это было сразу заметно: паренек знает толк в марках. На одних марках он и секунды не задерживал взгляда, другие же – хотя и не такие красивые – рассматривал подолгу и при этом с уважением приговаривал:

– Боливия. Десять сентаво… Новая Зеландия… О, даже Золотой Берег!..

Просмотрев марки и с сожалением возвращая альбомчик, он спросил:

– И ты хотел бы поменять эти марки?

– Затем и пришел, – сказал Андрей. – А ты что, тоже собираешь?

– Да. У меня уже три полных альбома.

– Ну так давай. Мне все равно с кем меняться – с Толькой или с тобой. Были бы марки подходящие.

– У меня найдутся! – живо ответил паренек. – Как-никак около семи тысяч штук!

– Ого! Сила! А как бы посмотреть твои марки?

Андрей с напряженным вниманием ждал, что на это скажет его собеседник. А тот, похоже, раздумывал, как ему поступить. То ли вынести марки на улицу, то ли позвать этого незнакомого парнишку к себе домой?.. Но дома никого нет…

И тогда, вспомнив наказ Зубея, Андрей одним, точно рассчитанным ударом положил конец его колебаниям:

– Тащи альбом сюда. Может, другие ребята подойдут. Сразу все дубли и обменяю.

Другие ребята? Ну, конечно, – в одну минуту прибегут. Нет, так не годится. Конкуренты не нужны. Просто глупо упускать такие марки. Да и какой уважающий себя филателист потащит альбомы с марками на улицу!

– Идем ко мне домой, – предложил он.

Андрей обрадовался, однако заученным небрежным тоном сказал:

– Зачем? Неси лучше сюда.

– Нет-нет, идем. Не пожалеешь, у меня хорошие марки!

Они вошли в парадное четырехэтажного дома и стали подниматься по лестнице. Андрей, шагая сзади, слышал тревожный и частый стук своего сердца. И это было неприятно ему. Миновали второй этаж… Еще ступеньки. А вот и площадка третьего этажа. Налево дверь, направо дверь. Паренек остановился возле правой двери. Она – высокая, массивная, выкрашенная темной краской под дуб. Наверху – белый, овальный номерок «6». Сердце стучит все сильней и сильней. Даже шум электрички, несшейся по мосту, не мог заглушить его. Андрею казалось, что и паренек должен слышать эти гулкие удары его сердца. Но нет, тот спокойно достает из кармана штанов ключи на цепочке. Ключа – два, большой и маленький, желтый. Вставив большой ключ в замок, он дважды повернул его налево. Затем маленьким отпер английский замок, и дверь распахнулась.

– Заходи, – сказал он.

Волнение Андрея достигло предела. Захлопывая за собой дверь, он, не отрываясь, смотрел на руку паренька: куда положит ключи? И когда тот, войдя в комнату и что-то говоря на ходу, положил ключи на черную, полированную крышку рояля, Андрей вдруг почувствовал, как внутри у него все ослабло, и ему захотелось сесть.

– Проходи, – сказал между тем хозяин квартиры. – Чего там остановился?

– Ноги вытираю. У вас такие чистые полы.

– Это у нас бабушка следит за чистотой. Она вообще такая аккуратистка! Прямо житья от нее нет. Мне-то еще ничего, а дедушке достается! Он – художник, дедушка. И вообще очень рассеянный человек. Бывает, испачкает что-нибудь красками, так она ругает его, ругает. Да ты проходи. Не бойся – бабушки нет дома. С дедушкой на дачу уехала. И вообще, она не страшная, даже добрая. А тебя как звать?

Андрей сказал.

– А меня Севой зовут.

Испугавшись, что Сева начнет расспрашивать его, где живет, в какой школе учится, Андрей поспешил сказать:

– А когда же ты успел семь тысяч марок собрать?

– Это еще мой папа собирал, – ответил Сева. – Потом мне передал. Папа мой на Севере. В полярной авиации служит.

Все это было очень интересно. Андрей с удовольствием послушал бы рассказ словоохотливого Севы и о дедушке-художнике и о полярнике-отце, но Зубей, Зубей ждет внизу!.. Опять заныло в груди. Он даже не рассмотрел как следует комнату, где по стенам было развешено много картин. Заметил только над роялем в темной раме портрет молодой красивой женщины, написанный маслом.

– Ну, покажи, что у тебя за марки? – глухо сказал Андрей.

Сева раскрыл стеклянные дверцы книжного шкафа, полки которого были тесно уставлены книгами с разноцветными корешками, и достал оттуда три больших альбома.

Такого количества марок Андрей никогда не видел. Но как ни велика была Севина коллекция, многих марок (из тех, что принес Андрей) в ней не оказалось.

Приступили к обмену. Вооружившись пинцетом, Сева отобрал из альбома Андрея интересующие его марки и стал выкладывать свои дубли.

К истинному удовольствию Севы его новый приятель был вполне покладистым человеком. Он не капризничал, не торговался. Не прошло и получаса, как обменная операция закончилась. Обе стороны остались чрезвычайно довольны друг другом.

Потом Сева еще долго листал свои альбомы, показывая марки. Андрей же, украдкой поглядывая на ключи, лежавшие на крышке рояля, лихорадочно вспоминал совет Зубея, как сделать, чтобы Сева хоть на минутку оставил комнату. Ага, прежде всего надо убрать альбомы, чтобы Сева не боялся за них. Притворно зевнув, Андрей взял Севин альбом, закрыл его и провел рукой по тисненной золотом обложке.

– Красивый.

– Да, – с готовностью подтвердил Сева. – Старинный.

Андрей сложил друг на друга все три альбома, отодвинул их в дальний угол стола и принялся рассматривать свои новые марки. Затем, просительно взглянув на Севу, сказал хриплым от волнения голосом:

– Пить что-то хочется. Принеси, пожалуйста, воды.

– Это можно. Сырой, кипяченой?

– Все равно.

Едва Сева скрылся за дверью, как Андрей поднялся из-за стола и быстро подошел к роялю. Осторожно взяв ключи, вынул из кармана кусок пластилина и торопливо, заученным движением, вдавил в него сначала один ключ, потом – второй. Послышались шаги. Андрей положил ключи на место. Когда в комнату вошел Сева, Андрей, заложив руки за спину и подняв голову, смотрел на портрет молодой женщины.

– Кто это? – спросил он, принимая стакан с водой.

– Моя мама, – тихо ответил Сева. – Она была певицей.

– А сейчас где она?

– Она умерла, когда мне было шесть лет… А это ее рояль, – помолчав, печально произнес Сева. – Она очень любила играть на нем. Шумана, Моцарта, Чайковского… Ты любишь музыку?

– Да как сказать… И сам не знаю.