Текст книги "Коридоры памяти"

Автор книги: Владимир Кропотин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

– Никто не против. Зачем Ваню выгнал? Еще неизвестно, кем он будет.

– Конечно, будем против, – сказала мама. – Что он тебе, мешает? У-у, пьяница!..

– А что я сделал ему? Не хочу я спать.

Сестры стояли у окна, обращенного к лиману. Некрасивое лицо Тони поалело, взгляд непримиримо следил за отцом, она выглядела решительно взрослой. Тоненькая Оля с маленьким красивым лицом и большими непокоринскими глазами смотрела на отца пристально, будто что-то разгадывала в нем.

Отец успокоился было, разделся, но снова возбудился и, как ни удерживали его Дима и Оля, прямо в кальсонах пошел к берегу. За серым, как тина, лиманом с дробной малиновой дорожкой уходило в землю угольно-красное солнце. Отец зашел далеко, опускался в воду на четвереньки, брызгался, кричал:

– О-го-го-го-э-эй! О-го-о-эй!

Над лиманом быстро смыкалась непроглядная чернота. Отец вернулся с окровавленными ногами.

Через несколько дней семья переезжала. До нового места отец, как всегда, был трезв и деятелен. Что заставляло его переезжать и менять одну работу за другой? Кем отец только не был: и начальником лагеря военнопленных, и заместителем директора угольной шахты, и начальником городской торговли, заместителем директора рыболовецкого совхоза и начальником пожарной охраны области, заместителем начальника управления лагерей заключенных и начальником отдела кадров, работал в строительстве, сельском хозяйстве, золотодобывающей промышленности. А еще раньше четырнадцатилетним парнишкой он возил сельского попа, в восемнадцать стал первым председателем колхоза в родной деревне, затем со значительным видом сидел в одном из кабинетов Осоавиахима и военного комиссариата. Успел закончить торговый техникум и военные курсы связистов. Что гнало его?

– А ты мог бы быть генералом? – однажды спросил Дима.

– Мог бы, – ответил отец.

– А что ты делаешь на работе? – допытывался Дима.

– Разное, – отвечал отец.

Так он и разменивался всю жизнь. Его трудовая деятельность говорила, что он не мог быть никем иным, кроме как начальником. В самом деле, он производил впечатление, мог заговорить и заговаривал больших и малых руководителей, в чем-то явно превосходил их. Как было не поверить такому рослому, породистому, везде побывавшему и все видевшему человеку? Всегда находились какие-то справки, какие-то серьезные документы, оправдывавшие очередную смену места жительства и работы. Его сначала везде хвалили, не проходило и месяца, как семья въезжала в одну из лучших местных квартир. Однако скоро все наскучивало ему.

– Ничего нигде нельзя сделать, – говорил он.

– А что можно? – спрашивал Дима.

– Многое, – отвечал отец.

Он не любил высших руководителей.

– Подлец, – говорил он об одном, самом первом…

– Кастрат, – говорил о другом…

– Паразита кусок, – говорил о третьем…

– Болтун и позер, – называл четвертого.

Но многими большими руководителями он восхищался.

– А ты фанатик, – говорил он Диме.

Но все это было много позже, а пока, возвращаясь в училище, Дима был рад, что учился там. На какой-то миг вполне возможной показалась жизнь, при которой ничто уже не связывало его с родными. Только на миг представилось это, а он уже знал: ничего не может быть хуже. Он чувствовал, что жил одновременно как бы двумя жизнями – той, что проходила в училище, и той, что оказывалась дома. Он и сам состоял как бы из двух Покориных, странно совмещенных в одном человеке. Двойной, странно совмещенной, представлялась ему и родина. Одна родина была вся страна, чьим телом, руками, ногами он иногда ощущал себя, был счастлив, но настораживался, если враги угрожали ей. Другая родина была та, где находились родители, сестры, брат и другие такие же люди, среди которых он чувствовал себя только самим собой и никем больше. В одной родине, чьими просторами, растущим могуществом и богатством, чьими достижениями он гордился, все были равны и счастливы, все являлись хозяевами своей судьбы, и всех ожидало необыкновенное будущее. В другой родине жилось несравнимо труднее. В одной родине его товарищи и он были окружены заботой и вниманием, в другой родине люди сами заботились о себе и не рассчитывали на помощь со стороны. В одной родине ему принадлежали все города и села, заводы и фабрики, в другой родине у него не находилось ни своего города или поселка, пи своей реки или озера, даже столица страны, где жили Годоваловы, Попенченко и вернувшиеся с Дальнего Востока Гривневы, принадлежала будто только им и совсем не принадлежала ему.

Глава шестая

Где он? Дима ничего не узнавал. Пол и стены фойе вздрагивали. Медные тарелки духового оркестра оглушительно гремели над самой головой. Всюду в стремительной круговерти двигались манекены. Одни в черных мундирах при поясах с начищенными бляхами и вертикальными рядами блестящих пуговиц, в черных брюках клешах с лампасами и в черных ботинках. Волосы коротко подстрижены, затылки круты, молодые лица тверды и красивы. Другие – в платьях, кофточках и юбках, в туфлях на высоких каблуках. Подпрыгивали оформившиеся груди, стройно вырисовывались икры ног и крутые бедра, круглились ягодицы. Диме казалось, что он находится в каком-то незнакомом месте. А ведь только что он со всеми вместе шел по коридорам мимо классов и кабинетов, привычно ощущая в товарищах себе подобных.

Вот один манекен, галантно поднимая руку другого за кончики пальцев, повернулся и оказался некрасивым, черноватым Солнцевым с острым оттопыренным носиком на вогнутом лице. Прокружил мимо образцовый Руднев. Третий манекен был повернут к Диме затылком с белой полоской кожи под высоко и будто под линейку подбритыми волосами. По этому затылку и полоске кожи Дима узнал Брежнева. За ним появилась суженная в висках голова, тугие щеки с твердыми ямочками, напряженней подбородок и колонна шеи в вороте мундира – Попенченко. Быстро переступая крупными громоздкими ногами, он старательно вел свою пару. Мелькнул и тут же исчез Хватов. На миг дольше продержался Уткин. Еще дольше маячила возвышавшаяся как поплавок маленькая голова Зигзагова. Тут же танцевал и совсем непохожий на манекен сибиряк Кедров.

Но что это? Диме показалось, что танцевали все ребята. Догадка, однако, так и осталась неосознанной, оборвалась вместе с музыкой. Все смешалось. С возбужденными, искательными, сосредоточенными лицами манекены пробирались куда-то сквозь образовавшуюся толпу. Какое-то время Дима снова ничего не узнавал. Но вот мелькнуло знакомое. Скользивший по фойе взгляд вернулся к девушке со светлым понятливым лицом в простой белой кофточке, с простыми коротко спадавшими волосами. Заинтересованно поглядывая на собравшихся, она как своему что-то говорила… Брежневу. Отвечая ей, тот серьезно улыбался и поглядывал туда же.

«Так они с тех пор и встречаются», – понял Дима.

Мысль, что не только Брежнев, Руднев, Кедров, но все были с девушками, еще только витала где-то, но уже обеспокоила его.

«А вот и наши», – подумал он.

Группа ребят его взвода объединенно стояла рядом с рослой, худой девушкой с необычно ярким румянцем на длинных щеках. Он разглядел что-то похожее на жилет, чрезвычайной белизны оборчатую блузку и просвечивающий сквозь нее плоский лифчик. Девушка казалась стерильно чистой и вся светилась. Что-то там говорили и с превосходством поглядывали по сторонам Руднев и Высотин.

Когда звон медных тарелок снова оглушил Диму, привлек внимание Витус. Побледнев, он остановился перед стенкой девушек, кому-то, крупно кивнув, протянул руку. Девушка оказалась на голову выше его, но он уверенно обхватил ее за талию и повел. Последними, кого Дима увидел прежде, чем все завертелось, оказались те же Руднев и Высотин, приглашавшие девушку с румянцем на длинных щеках.

Только сейчас до него со всей очевидностью дошло, что танцевали не какие-то манекены, а его товарищи с его ровесницами. Все были с девушками, один он… Но ни с этой так задорно танцевавшей девушкой с откровенно возбужденным лицом, с чуть подпрыгивавшей грудью, со стройными удивительно подвижными ногами в туфлях на высоких каблуках, ни с другой, стоявшей рядом с ним девушкой с крупным, почти материнским телом, с крупными чертами полного лица, с приветливым взглядом, вообще ни с одной из девушек, с которыми танцевали ребята, он представить себя не мог. А он-то думал, что все у него шло нормально! Каким же наивным он оказался! Как же так получилось, что он отстал от ребят? Как вышло, что они незаметно ушли от него в уже начавшуюся для них взрослую жизнь? Неужели он такой неразвитый?

Оркестр гремел. Стены фойе дрожали. Долго стоять на одном месте и не танцевать становилось неудобно. Он переходил на другую сторону, но там его тоже замечали. И тогда он решился. Но что это? Девочки не видели его. Они воспринимали его рост, его фигуру, его лицо, его стройность и подтянутость, словом, видели в нем одного из суворовцев, но самого его не видели. Самое же странное оказалось то, что он тоже не мог разглядеть в них ничего, кроме роста, прически, фигуры и скрытого любопытства. Нет, никакого интереса к девушкам он не испытывал. Следовало как-то слишком, до неузнаваемости измениться, чтобы этот интерес возник.

Он снова прошел с ребятами в городской сквер. Одновременно всюду зажглись фонари, и длинные тени врассыпную бросились от деревьев. Фонари зажглись вовремя, через несколько минут темнота съела бы остатки дневного света.

На аллее светил единственный фонарь, главный же свет шел от ярко освещенных центральных аллей. Когда девочки разбежались в стороны, чтобы затем, как обычно, снова сойтись, он решил не отставать от той, что уходила от него. Его рука сама взяла девочку за локоть и стала удерживать. Косясь на него и не останавливаясь, девочка, однако, не возмущалась. Это удивило его. Еще больше удивило то, что она не вспомнила о подругах и осталась с ним. По тому, что она, зорко взглянув на него, не убрала руку, легшую ей на спину, он понял, что оба они хотели одного: она – гулять с каким-нибудь мальчиком, он – гулять с какой-нибудь девочкой. Теперь они шли медленно. Он наконец разглядел ее. И разочаровался. Разочаровала не сама девочка, сама она, хотя все в ней было по-девичьи приподнято и гибко, как-то вдруг стала ни при чем, разочаровали ее старенький приталенный темный пиджачок, не одной стирки белая рубашка-кофточка, темная узкая юбка, под которой виднелись высокие круглые коленки, узко и коротко ступавшие ноги без чулок в стареньких туфлях с косо стершимися каблучками. Все выглядело бедным, все казалось одетым на голое тело, все, даже необычно густые волосы, по-женски прибранные и заколотые, явно нуждалось в уходе. Она так отличалась от светлых и нарядных девочек, с какими ходили его товарищи, что он уже жалел о своем отважном знакомстве.

– Не надо к огню, увидят! – убрав его руку, переместившуюся на плечи, вдруг зашептала девушка и решительно повлекла его в сторону от людной аллеи сквера.

– Ну и что? – спросил он.

Они стали гулять где-то на границе между светом и тьмой. Девушка разрешала обнимать ее за плечи, но всякий раз, когда он уже нарочно подводил ее к освещенным местам, поспешно убирала его руку себе под локоть и решительно уводила его.

Он посмотрел на часы, подаренные ему летом родителями. До конца увольнения оставалось около часа. В таких случаях полагалось договариваться о встрече. Он не стал. И даже не спросил имени девушки.

– Мне пора, – сказал он. – До свидания.

Уже не касаясь друг друга, они шли к училищу, шли от фонаря к фонарю как по длинному коридору, когда он это сказал и оставил ее. Конечно, он мог бы на полчаса задержаться, но это уже требовало усилий. Никакой встречи состояться не могло. Что бы они стали делать? С какой стати ему избегать ребят, ходить по закоулкам и темным местам? И все же он мог поздравить себя. Знакомство оказалось не напрасным. Он убедился, что для знакомства с девушками не требовалось особой смелости. Пожалуй, и с другими девушками ему не стало бы лучше. И вообще сами по себе они были не нужны ему. Он знал теперь это твердо. Чувство вины перед оставленной девушкой ушло куда-то в глубину. Он как живых чувствовал в темноте деревья, ощущал их склоненные над головой ветки. После улицы, после глухой и темной территории училища казарма показалась ему необычно яркой. Многие ребята находились на месте. Остальные возвращались один за другим. Последний пришел Хватов. Оказалось, что он видел его девушку. Он сказал:

– Одеть бы ее, лучше всех стала бы.

Очень серьезно сказал и посмотрел не мимо, как обычно, а прямо в глаза.

Глава седьмая

Прибывших с поездом пассажиров никто, похоже, не встречал. Люди, проходившие мимо Димы, были одеты в какую-то позапрошлогоднюю одежду. Ни издалека всегда заметный отец, ни мама, которую он тоже, конечно, сразу бы узнал, не появлялись. Он не вдруг обратил внимание на остановившегося перед ним человека в потерявшем цвет пиджаке и брюках, в яловых сапогах. Высоко обнажив желтоватые зубы, человек, однако, улыбался ему по-отцовски нескладно, из-под кустистых бровей торчком глядели смущенные отцовские глаза. Наклонившись и поперек обняв Диму, отец уколол его небритыми щеками. За год отец как будто полинял и теперь ничем не отличался от людей на станции.

Окруженный низкими лесистыми горами город стоял на глине, и от этого представлялось, что земля здесь вышла на поверхность всей своей оранжево-бурой глубиной, ссохлась и покрылась пылью. По сторонам насыпных дорог выстроились длинные деревянные дома в один этаж и тянулись деревянные тротуары, у которых всегда где-нибудь оторвана доска и нельзя ступать на ее конец.

Мама встретила его оценивающим взглядом, подошла не сразу и, придерживая его за плечи, тронула щеку мягкими губами. Она тут же вернулась на кухню и заговорила оттуда:

– Ты хорошо доехал, Димочка? Ты не голоден? Может быть, ты хочешь отдохнуть?

В большой светлой комнате стало еще светлее, когда он увидел сестер. Как отец высоко обнажая зубы, вся восхищенно светилась долговязая Тоня. Худенькая, в легком голубеньком платье с короткими оборчатыми рукавчиками Оля тоже явно обрадовалась ему. Загоревший и крепкий, он, верно, показался ей лучше, чем она ожидала. Отец сел на стул у стола и, ловя взгляды сына-суворовца, улыбался ему. Ваня дожидался, когда старший брат обратит на него внимание, и, почувствовав это, Дима подошел к нему и протянул руку.

– Пойду скажу, что работать сегодня не буду, – сказал отец.

Он поднялся и вышел.

– Ты кажешься взрослым в форме, – сказала мама. – Ты стал совсем другим.

– Какой был, – не согласился он, – такой и остался.

– Нет, правда, Дима, – сказала Тоня. – Ты стал совсем взрослым. И симпатичным. Ты не смущайся.

– Я хочу пройти с тобой под ручку, – вдруг сказала Оля, обняла его за руку и неожиданно крепко прижала к себе. – Все девочки будут завидовать.

С большим носом, некрасивая, но уже оформившаяся Тоня держалась особенно уверенно. На год младше ее, с большими, как у стрекозы, глазами на маленьком красивом лице Оля, хотя все в ней только начиналось и подтягивалось, выглядела женственнее.

– А куда Ваня ушел? – спросил он.

– К ребятам побежал, – сказала мама. – Вы его совсем забыли. Он тут все ждал тебя.

– Пошел хвастаться, что ты приехал, – сказала Оля.

– А как он учится?

– Средненько. На троечки, – сказала мама. – Но лучше стал.

Дима представил себя на месте брата и пожалел его. Но помочь ему он не мог. Как ни доволен он был суворовской жизнью, ходить с братом и показывать себя перед мальчишками ему не хотелось. Он впервые чувствовал себя дома гостем. Мама, видел он, тоже не могла привыкнуть к нему, но каждым движением и взглядом была связана с сестрами и братом. Сразу приступили к приготовлению пельменей. Лепили все. Пельмени у Димы выходили круглыми и полновесными, как у мамы. Треугольными уродцами выглядели пельмени Тони, но они казались ей красивыми. Гордилась своими маленькими и тугими изделиями Оля. Ваня старался, но получалось что-то широкое и плоское, как у отца. Потом все сидели за праздничным столом в большой комнате.

– Кх-кх-кх!.. – поджав подбородок к груди и наливаясь кровью, засмеялся отец, когда Тоня, прикрыв опаленный рот ладошкой, стремглав бросилась на кухню к ведру выплюнуть начиненный перцем пельмень.

– Такой же противный остался, – сказала она Диме, вернувшись и все еще обмахивая выпрямленной ладошкой опаленный рот.

– Когда ты успел, никто не видел, – сказала мама.

Отец еще кхыкал, но, выпив очередную рюмку водки, сам закусил оказавшимся в пельмене углем.

Теперь смеялись все, кроме него.

После ужина играли в карты. Отец выигрывал и торжествовал.

Пришло время что-то делать. В конце концов, всем дома хватало своих забот. Оля отправилась к подруге. Тоня вдруг подняла на Диму глаза и улыбнулась какой-то своей тайне.

– Ко мне сейчас подружка придет, – сказала она и теперь уже больше ему, чем себе, снова улыбнулась. – Ты только не влюбись.

– Почему это я должен влюбиться? – удивился он.

– Она такая строгая девочка. Она такая симпатичная, носик тоненький, так смеется носиком, ты обязательно влюбишься! – уверенно говорила Тоня.

– А кто она?

– Она немка и татарочка одновременно, ты точно влюбишься, – окончательно решила сестра.

– Немка? Вот уж в кого не влюблюсь. Они все рыхлые, толстые, пористые…

– Перестань-ко, перестань выдумывать! – обиделась сестра. – Она не такая, она аккуратная. Всегда так говорят, когда влюбятся.

Тоня сейчас и слушать не хотела его.

Странная уверенность сестры задевала его. Это всегда невольно разделяло их. При всем том Тоня была доверчива.

– Ты до нас не допрыгнешь, – два года назад провоцировал он.

Прыгнуть требовалось всего метра на полтора, и, конечно, Тоня должна бы заподозрить неладное, но она не заподозрила, разбежалась и прыгнула. Они с Ваней расступились, и она угодила прямо в свежую коровью лепешку. Поскользнувшись, она проехала на лепешке по траве еще метра полтора и обиделась.

Теперь она тоже что-то путала. Ее подружка вряд ли могла понравиться ему, если нравилась ей.

Немного еще проулыбавшись с сестрой, он вышел во двор. У двухэтажного деревянного сарая стояли козлы для пиления дров и круглый толстый чурбан. Справа сколоченный из вертикальных досок темный забор отделял соседний двор и выходил к низенькому штакетнику, тянувшемуся вдоль тротуара улицы. Въезд и вход во двор находился слева.

«Вот где они теперь живут», – подумал Дима.

Он оглядел двор. Представилось, что уже жил здесь не временно, а годы. Какой-то смысл имелся и в такой жизни. Мелькнула догадка, что через десять, через двадцать лет и стариком он, наверное, вот так же будет все видеть и чувствовать. У козел он увидел ржавую металлическую шестеренку, и знакомое желание что-то поднимать, бросать, преодолевать пробудилось в нем. Шестеренка оказалась не легче спортивного ядра для мужчин, и он, проведя черту на площадке между домом и забором, стал как ядро толкать неудобную штуковину. День подходил к концу. Розовых, палевых, оранжевых тонов свет исходил, казалось, не от клонившегося к близкому лесу солнца, а так светился до самого неба сам воздух. Всюду разливалась тишина. Ядро-шестеренка звучно падало в мягкую землю и сотрясало стену дома. Все пространство вокруг тоже вздрагивало. Вдруг послышался и стал приближаться перестук каблуков по тротуару.

«Она!» – подумал он.

Оказывается, что он все же ждал подругу сестры. Едва она появилась, он тут же как ни в чем не бывало толкнул шестеренку. Земля и воздух снова звучно содрогнулись, а девочка мельком взглянула на него. Но почему он так заволновался? Лоб и виски опалило. Лишь мгновение, лишь краем глаза видел он небольшую крепкую фигурку, бордовое платье, и это крепкое, бордовое, женственное отозвалось в нем. Но она ли это? Если она… Раздававшийся на всю улицу перестук прекратился. Девочка сошла с тротуара. Подобрав шестеренку, он приготовился к толканию.

Домой он пошел не сразу. Пусть они там готовятся к экзаменам в техникум. Но ни двор, ни сгущавшееся в один оранжево-бурый тон свечение вокруг, ни толкание шестеренки уже не удерживали его. Неужели сестра права? Он с удивлением понял, что давно, оказывается, готов был влюбиться, не обязательно в эту подругу сестры, а вообще. И он уже надеялся. Ничего в девочке не оттолкнуло его, ничто не воспротивилось в нем. Шестеренка сорвалась с руки и угодила в стену. Стена отозвалась на все пространство вокруг.

Девочки сидели в большой комнате за столом и решали задачки.

– Здравствуйте, – сказал он гостье и прошел к дивану.

Девочка покосилась на него. Подол платья спадал с ее круглых сдвинутых коленок и почти касался бордовых, как платье, босоножек на нижней перекладине стола.

«Ну как, а ты говорил!» – всем видом своим откровенно торжествовала Тоня.

«Ничего особенного», – отвечал он ей глазами.

«Ты это нарочно говоришь», – не веря ему, тоже глазами отвечала сестра.

– Это Света, моя подруга, познакомься, – сказала она.

Он улыбнулся. И понял, что девочка тоже ждала его.

«Так вот он какой!» – подумал он о себе, встретившись взглядом с гостьей.

«Вот и попался! Я говорила!» – украдкой уличала его сестра.

«Девочка хорошая, но это еще ничего не значит», – мысленно отвечал он.

Но какой неожиданно удивительной виделась ему слитная наклоненная фигура, загоревшее лицо, каштановые волосы, свернутые на затылке двумя косами, особенно же большие, как бы выдвинутые глаза, незаметно для сестры вдруг улыбнувшиеся ему.

– Что, не получается? – спросил он.

Он поднялся, подошел к столу, быстро решил им несколько задач и, объясняя, невольно касался плеча девушки. Каждое прикосновение рождало что-то необыкновенное, и хотелось повторить и продлить его.

– Теперь мы сами, – сказала сестра. – Нам нужно самостоятельно решать.

– Иди, – сказала ему и Света.

Сказала, уже признавая его своим, сказала, уже уверенная в том, что он подчинится, и, нажимая ему крепкой ладошкой на плечо, отправила его.

Но заниматься они не могли. Он явно отвлекал их.

– Ну как? – проводив подругу, спросила сестра.

– Ничего, – ответил он.

– Ничего?! Да ты уже влюбился в нее! – возмутилась сестра. – Она очень хорошая девочка.

А ведь еще утром он ничего не ждал от каникул. Очередное место, где теперь жили родные, становилось привычно чужим. Он почти физически ощущал свою природную обособленность и отдельность. Близость к родным сама по себе не делала его таким уж счастливым, хотя и мама, и отец, и сестры считали, что как раз он больше, чем они, должен быть всем доволен.

Оля уговорила его. Пошли прогуляться все четверо. Оля шла с ним под ручку, Тоня чуть впереди, тротуар был узок, а брат уходил вперед и оглядывался. Солнце повсюду наводило яркий глянец. Деревянные тротуары сменились асфальтированными. Центр города оказался небольшим и почти безлюдным. Здесь находились длинная двухэтажная деревянная школа, в которой учились сестры и брат, за школой сквер, за сквером маленькая площадь, за площадью побеленное двухэтажное кирпичное здание с колоннами фронтона и деревцами по сторонам. Прогуляли около часа. Сестры были довольны, что их видели с необыкновенным кавалером. Он же был удивлен и тем, что они так довольны, и тем, что чувствовали себя в этом городке как дома, и тем, что считалось здесь центром.

Он еще ни о чем не подумал, не успел даже сообразить, что означал бордовый цвет и ладная фигурка, а сердце уже раскачалось. Чувство взошло яркое, цветное и свежее. Она!

Все в девушке, оставаясь на вчерашних местах, выглядело еще заметнее. Она оказалась чуть меньше ростом, чем запомнилась ему, как-то очень кстати меньше. Он разглядывал девушку снова и снова, но делать это открыто было нельзя, что-то наплывало, становилось все ярче и начинало кружить. Да и сестры сразу бы поняли все. Девушка тоже, видел он, никак не отмечала его. Может, вчера ему только привиделось? Но нет, вот и она взглянула на него. Взглянула сначала мельком, потом подольше, затем уже как вчера, не скрывая, что он по-прежнему интересен ей.

Никогда не ощущал он себя так замечательно и странно. Он разделился как бы на несколько вниманий. Не забывая уверенно улыбаться, то есть быть таким, каким, видимо, нравился сестрам и Свете, стараясь не выдать возбуждения, внутренне он был обращен к девушке. Ее прямой и ровненький нос с четко выраженными крылышками, ее выразительные глаза – все было ни хорошо, ни плохо. Но почему тó, что так обыкновенно у других, каким-то образом становилось необыкновенным у нее? Он не мог бы назвать ее красивой, но таких он еще не встречал. Ему оказывалось все равно, играть ли во дворе в волейбол или дома в лото, просто где-то быть и что-то делать или совсем ничего не делать и нигде не быть, лишь бы рядом находилась она. Он не видел, откуда вдруг появился волейбольный мяч, как оказалась в их компании какая-то смущавшаяся его девочка и какой-то Борис. Впрочем, Борис немного насторожил. Серьезный и обязательный, внешне чем-то походивший на Игоря Брежнева, он мог понравиться Свете больше. Несколько успокаивало, что в волейбол он играл похуже, а его рослому телу явно недоставало силы, шестеренка приземлялась у него почти в два раза ближе.

– Пойдем купаться? – предложила Тоня.

Но это не сестра, а Света решила сводить Диму на пруд.

– Надень что-нибудь, чтобы комары не искусали, – сказала Тоня.

Но это тоже подсказала ей Света.

Утреннее солнце светило горячо, искристо и чисто, но тени еще хранили ночную прохладу. Идти предстояло несколько километров по лесу. Шли тропой по просеке, заросшей кустами и высокой травой. Становилось жарко. Иногда с шумом набегал ветер, прижимая густые, как кусты, ветви деревьев. Всякий раз, однако, вокруг надолго стихало и нагревалось. Теснили запахи цветущего разнотравья. Пахло не укропом, не тмином, не земляникой, но так же резко, душно и сильно. Небо над ними оставалось высокое и тихое. Тихо было и на тропе, хотя лес по сторонам шумел непрерывно и слитно. Света сняла кофту. В стареньком без рукавов выцветшем платье она стала непривычно домашней. Сняли верхнюю одежду сестры и тоже оказались в коротких стареньких платьях без рукавов. Головка, шейка, тоненькие белые руки Оли были прелестны.

– Ты что не снимаешь, жарко же? – сказала Тоня.

Он снял. Борис без рубашки выглядел предпочтительнее.

Лес, теперь больше хвойный, чем смешанный, вдруг стал редеть и терять зелень. Тропа привела их к дороге, сложенной из поперечных, кое-где расщепленных, кое-где проломившихся, но по большей части еще целых тонких бревен. По ним и пошли. Зелень скоро совсем кончилась. Солнце теперь ослепляло, и среди обгорелых серо-пепельных стволов стало жарко, как у топки. Оказалось, что пруд, куда они шли, образовался на месте взрыва склада боеприпасов. От стволов и сейчас, через много лет после взрыва, несло легкой гарью.

Открывшийся перед ними пустырь казался перепаханным и захламленным. Пруд был метров тридцать в поперечнике, с развороченными оранжево-бурыми берегами. Кроме расщепленных, обломанных стволов и обнаженных корней и корчевника, ничего вокруг не осталось. Не очень-то хотелось купаться здесь.

Однако разделись. В купальнике Света оказалась неожиданно крупной, с развитым телом, грудью и бедрами, и это смутило Диму. Получалось, что он, во многом еще мальчишка, ухаживал за женщиной. Получалось, что все, что бывает между мужчиной и женщиной, уже начиналось между ними. Он вдруг почувствовал, что не мог бы обнять эту девушку-женщину, вообще не готов к тому, что как бы навсегда соединяет мужчину и женщину.

– Оль, тебе надо больше есть, – сказала Тоня.

– Не надо, – возразила Оля. – Что я буду с вашими сиськами делать?!

– Олька, бессовестная! – закричала, вся порыжев, Тоня.

Смутилась и Света, совсем немного смутилась и взглянула на Диму. Он отвел взгляд, но видел, как она тут же вступила в пруд, за нею, поднимая подбородок и опускаясь на воду грудью, скользнула Тоня, а Оля, резко присев и погрузившись в воду по плечи, крикнула:

– Дим, плывите к нам!

Потом они обсыхали на берегу. Снова полезли в пруд и снова обсыхали. Стали одеваться. Увидев Свету, уменьшившуюся и похорошевшую в платье, он почувствовал облегчение.

На следующий день Дима с удивлением обнаружил, что стал нравиться Свете больше. Оба понимали, что это ради нее он поддерживал компанию, что это больше к нему, чем к подруге, приходила она. Ему нравилось, когда она, подобрав ноги к груди и как бы невзначай поглядывая на него, сидела с сестрами на лестнице сарая, и подол бордового платья длинно спадал с ее сдвинутых колен. Ему нравилось, что она (Дима узнал это от Тони) любила отца и недолюбливала мать, что дома все держалось больше на ней, чем на матери, изменявшей мужу. Ему нравилось, что и в школе она была активна и принципиальна, выдавала лентяев, списывавших у товарищей домашние задания, ругала их на комсомольских собраниях. Ему нравилось, что она собиралась поступать в техникум. Только так, представлялось ему, и следовало жить: хорошо учиться, куда-то обязательно поступить, закончить и ни от кого не зависеть. Наверное, и он потому нравился ей, что не походил на тех, кого она ругала в школе, и являлся в ее глазах всячески примерным сверстником.

– Дим, ты не влюбись, – говорила Оля.

Он отсмеивался, сам не верил тому, как хорошо все складывалось у него. Играя в волейбол, он возбуждался. Ему доставляло удовольствие неожиданным пасом застать врасплох смирную смущавшуюся его девочку, заставить ее вздрогнуть, нелепо взмахнуть руками. Еще большее удовольствие, едва ли не наслаждение испытывал он, направляя мяч Свете. Он давал ей такой аккуратный и точный нас, что ей оставалось только красиво поднять руки.

– Ты все-таки не влюбляйся, Дим, – настаивала Оля. – Ты лучше ее.

Но поздно. Все давно всё заметили. Борис куда-то исчез. Перестала выходить к ним и смущавшаяся его девочка. Но что это! Света избегала его, становилась все неприступнее. Тоня украдкой посмеивалась над ним. Нет, он не перестал нравиться. Его просто держали на расстоянии. Он не понимал причин странной перемены. Ему казалось, что то, что происходило между ним и девушкой, должно продолжаться и расти. Вообще все хорошее в жизни обязательно должно продолжаться и расти.

Девочки решили сходить в лес. Это делалось ради него. Отправиться задумали на весь день. Там и пообедать, развести костер и сварить пшенную кашу с сахаром.

Порывы теплого ветра зарывались в чащу. Ветви деревьев раскачивались. Шумело то в одном, то в другом месте. Потом шум доносился только сверху. Малинники часто оказывались пустоцветом. Да и крапивы в них росло больше. Как ни избегала его Света, ему удалось застать ее одну. У малинника было жарко и душно. Света провела ладошкой по лбу, затем, сжав губы, сдула с лица выбившиеся из-под косынки волоски.