Текст книги "Коридоры памяти"

Автор книги: Владимир Кропотин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

– Это мой, – размахивая руками, настаивал Млотковский. – Товарищ старшина, он взял мой новый учебник. Его – вот!

Так проходил первый день суворовской жизни Димы.

Запомнились тишина в классе, мерное шевеление листвы тополя за окном, оранжевые просветы в небе над стадионом. Из окна длинно тянуло душным теплом в еще более душный класс.

– Убрать все в столы! – велел старшина.

Запомнился топот сотен ног по гулким коридорам, по лестницам и площадкам подъездов, уже знакомый путь в столовую и обратно.

Запомнилась вечерняя прогулка по аллеям с редкими фонарями, закрываемыми деревьями. В гимнастерке, в брюках, в ботинках в строю было тесно. Кто-то сбивался с шага, и все за ним тоже сбивались. Издалека, будто где-то открыли невидимое окно, тянуло пылью, теплом и едва ощутимой свежестью.

После отбоя Дима лежал в постели и думал, что, если вот такими будут все другие дни, из его жизни выйдет что-то необыкновенное и значительное. И уже завтра что-то произойдет еще!

Глава вторая

Каждый день их ожидали просторные классы со столами вместо привычных школьных парт, длинная и на весь этаж широкая казарма с тополями у окон, два спортивных зала, один высокий и светлый, с баскетбольной площадкой и шведскими лестницами вдоль стен, другой узкий и темноватый, еще одна баскетбольная площадка среди зелени на дворе, площадка для волейбола рядом с футбольным полем. Столовая занимала половину первого подвального и второго этажей главного здания, в котором, кроме того, умещались еще пять казарм, несколько десятков классов, кабинетов и служебных помещений. Главное здание сверху походило на букву «Ш», внутренний корпус занимали фойе и клуб. В бесчисленных коридорах и лестницах сначала путались.

Офицеры, старшины и старшие суворовцы вызывали почтительность. Как в запретном месте оказывались в вестибюле с высокими окнами, робко оглядывались, старались побыстрее миновать его, но успевали заметить и паркетный пол с широкой лестницей на третий этаж, и старшего суворовца с карабином перед знаменем, и короткий полутемный коридор с красной ковровой дорожкой к кабинету начальника училища. Вестибюль смотрел на них строгим сквозным взором. Не встретить бы офицера – как объяснишь, зачем они тут очутились? А если появится сам начальник училища? Что он подумает? Что бы они стали делать? Замерли бы на месте? Поспешили бы исчезнуть, преодолевая странную оторопь? В самом деле, как выдержать явление начальника училища, если даже вахтеры в проходной выглядели строгими и важными?

Внушали уважение и почтительность само главное здание и обширная территория училища – городок в зелени и асфальте, окруженный белыми стенами и одноэтажными строениями всевозможных служб.

В первое время здесь нередко можно было увидеть группу новичков и среди них старшего суворовца. Старожил рассказывал, новые жители слушали и задавали вопросы. Им было приятно находиться рядом с умудренным необыкновенной суворовской жизнью старшим товарищем и сознавать себя причастными к этой жизни. Такой группой у перекрестка аллей и гипсового в рост изваяния Сталина держались Высотин, Тихвин и Хватов. Как леденец посасывая кончик розового языка, прилежно внимал рассказчику Тихвин. Со значением смотрел в точку перед собой Хватов. Но выделялся, как бы главным слушателем был Высотин. Он бросал горделивые взгляды на сверстников, что, не смея подойти к группе, наблюдали за нею издали, и как бы говорил им: «Смотрите, с нами уже разговаривают, нас уже принимают за своих старшие ребята!»

Новости расходились быстро. Скоро все знали, что услышала от старшего суворовца и эта группа ребят.

После зарядки, умывания и одевания, приведения в порядок кроватей и утреннего осмотра строем шли на завтрак, строем же отправлялись в классы. Занятия продолжались до обеда. Потом наступал мертвый час, затем полтора часа свободного времени, самоподготовка и снова столовая. Необыкновенно вкусны оказались узбекский и бухарский плов, утолял жажду всегда охлажденный компот из сухих и свежих фруктов. После ужина продолжалась самоподготовка. Весь день звучали команды: «Становись! Равняйсь! Смирно! Налево! Направо! Шагом марш!» Слышали: «Здравствуйте, товарищи воспитанники!» Отвечали: «Здравия желаем, товарищ преподаватель, лейтенант, старший лейтенант, майор!» День заканчивался вечерней поверкой и прогулкой. Последней звучала команда «Отбой!».

Так все шесть рот.

Так каждый день.

Командир первого взвода лейтенант Чуткий оказался бывшим суворовцем. Худощавый, прямой, ничего лишнего, невоенного, гимнастерка и брюки как бы натянуты, все металлические части и высокие узкие сапоги блестели. Его побаивались. Острое как нож лицо и пристальный взгляд Чуткого не сулили поблажек. Любопытные взгляды по сторонам решительно пресекались им. Никто там старался не отвлекаться. Взвод всегда как один человек смотрел на командира и возмущался теми, кто мешкался. Своим помощником Чуткий назначил Брежнева.

Командир второго взвода лейтенант Пупок был низкоросл, коротконог, но широк, кругл и крепок. Как и Чуткий, он был затянут в ремень и портупею, все металлические части на нем и развернутые носками в стороны сапоги блестели. Туловище его держалось неподвижно и напоминало бронзовый бюст. Крупная, с удлиненным затылком, коротко подстриженная голова была как бы запрокинута, подбородок поднят едва ли ни до уровня носа, а бронзовые, чуть навыкате глаза видели не только то, что находилось перед ним, но и собственное лицо.

Сверху вниз смотрел он на воспитанников взвода, смотрел не мигая, обещал суровые наказания:

– Будешь стоять здесь до обеда! И ночью, и завтра, сколько скажу! Кругом! Кругом! Стой и не шевелись!

Его сначала тоже побаивались. И недоумевали, как можно стоять весь день и даже ночью. Никто, однако, за редким исключением, не простаивал и нескольких минут.

Своим помощником Пупок назначил Светланова. Даже остриженный, тот был черен, особенно черны были брови, черными же казались и синие глаза, смотревшие на каждого открыто и заинтересованно как на единомышленника. Дима запомнил его еще в первый день. Запомнил потому, что тот как ни в чем не бывало приходил в чужой взвод учиться правильно подшивать подворотничок, внимательно рассматривал подворотничок Хватова, а затем, подшив свой, приходил показывать его. Потом он смотрел на подворотнички ребят своего взвода и что-то все объяснял им и показывал.

В третьем и четвертом взводах офицеров не было. Сначала свой офицер появился в четвертом. Капитан Федоренко был красив, но красив странно, одной головой, рамкой вьющихся ухоженных волос и красными пухлыми губами. Ходил он приземисто и ватно, но это замечалось сбоку или со спины, спереди же его приземистость и ватность не показывались, не замечались они и тогда, когда он демонстрировал воспитанникам строевой шаг. Голову командир держал прямо, но видно было, что именно держал, всегда помнил, что выглядел привлекательно, если на него смотрели спереди. Таким он нравился себе и потому всегда поворачивался лицом к смотревшим. Иногда что-то во рту мешало ему. Смыкая и выпячивая красные напухлости, он, как женщина, красящая губы, несколько раз открывал рот, потом складывал еще больше напухавшие и красневшие губы в приятное ему положение.

Как довольны были воспитанники! У них был с в о й офицер. Да еще капитан. Обычно дольше всех шумевший и собиравшийся взвод теперь старательно выполнял команды своего командира. Искательные взгляды откровенно спрашивали: «Скажи, кто ты, расскажи нам о себе, куда ты поведешь нас, в какую свою интересную страну?»

Красивый и ухоженный вид офицера вовсе не говорил о слабости характера. Человека безвольного они бы почувствовали сразу.

Так было в первые дни. Но все чаще в глазах воспитанников возникали недоумение и растерянность. Они искали внимания к себе и не находили. Все очевиднее становилось, что Федоренко никуда не собирался вести их.

– Ну как там у вас поживает Ишь Ты? – однажды остановил и спросил Диму рослый суворовец выпускной роты.

Дима не понял, настороженно посмотрел на старшего: не подвох ли какой? Подвоха не было. Старший смотрел на младшего как ровня.

– А что такое Ишь Ты?

– Мы так вашего Федоренко прозвали, – объяснил старший, провел рукой по стриженой голове тут же увернувшегося младшего. – Еще салага! Скоро узнаете.

Удивило Диму, что можно было думать об офицерах так неуважительно.

Голос у Федоренко оказался необычно зычным. На третий день красивый капитан вдруг закричал. Голос зазвенел, как туго надутый мяч от сильнейшего удара, в считанные секунды загремел на всю казарму. Чуткий и Пупок с их командными голосами были посрамлены. Они взглянули на Федоренко с не меньшим изумлением, чем воспитанники. Федоренко кричал:

– Безобразничаете, а еще погоны захотели носить! Все будут носить, а вы нет. Вы этого хотите? Я с вами миндальничать не буду! Мы еще посмотрим, кто кого! И что за шаг? И почему не чистите задники ботинок, а носки вместо крема слюнями чистите, да потом об штаны? Вы думаете, я ничего не вижу? Ишь ты!

Голос командира сначала обрадовал взвод. Но чему радоваться? Федоренко, даже находясь в настроении, все замечал за ними. Проходило время, и он говорил:

– Ты это уже не в первый раз. Ишь ты, какой хитрый! Вот дам два наряда вне очереди, будешь знать.

Так он понимал их и не только не собирался куда-то вести взвод, но ставил всех на место. Ему сразу не понравился помощник командира взвода переросток Солнцев. Особенно раздражала медаль «За отвагу» на груди бывшего сына полка. Еще больше невзлюбил Федоренко большеголового, слишком крупного для подростка рыжего Бушина. Невзлюбил не за его диковато-торжествующий крик, однажды возбудивший взвод (подобные крики испускали и другие), но невзлюбил как существо иного рода, независимое и потому враждебное. Бушин терпел, но не покорялся, его зеленоватые, пестрые и крупные, как ягоды крыжовника, глаза делались рысьими, холодными и следящими. Это еще больше подогревало Федоренко.

Своим помощником командир взвода назначил Винокурова, при появлении офицеров превращавшегося в столбик. С длинной, как огурец, головой тот и в самом деле походил на столбик. Когда Федоренко отчитывал его, тот краснел почему-то одними глазами, стоял и мучился. В первое время он не понимал, чем был виноват, но потом догадался, что таким образом командир поддерживал его перед взводом. За две-три недели Винокуров странно повзрослел. Он один, казалось, переживал за взвод и, стараясь ладить с Бушиным, покрикивал на других. Командиром отделения Федоренко назначил щуплого, но цепкого, как репей, Загоскина. Помогая Винокурову, тот недовольно оглядывал ребят, а при Федоренко его взгляд становился как бы вторым взглядом командира. Даже несколько «темных» не исправили Загоскина. За две-три недели он тоже странно повзрослел.

Но приходилось принимать командира взвода таким, каким он был. И, принимая, воспитанники переставали замечать его, как не замечали коридоров, по которым ходили, как не замечали строя, к которому привыкали, как к одежде.

Скоро, однако, четвертый взвод снова остался без командира. Федоренко перевели начальником дивизиона, солдаты которого несли службу в училище. Теперь лишь иногда доводилось слышать воспитанникам, как, распекая кого-то из солдат, Федоренко непременно добавлял: «Ишь ты!»

А в третьем взводе по-свойски распоряжался старшина Иваненко. Докладывал же за взвод назначенный помощником командира взвода Годовалов. Белолицый, с палевыми волосами и догадливыми коричневыми глазами, узкотелый, почти без плеч, с длинными вялыми руками, в школе он скорее всего был председателем совета отряда или даже председателем совета дружины и тоже рапортовал и докладывал. И конечно, являлся отличником. Когда раздавался звонок, но дверь еще не открывалась, он предупреждающе оглядывал класс, уже зная, от кого и чего следовало ожидать. Кому-то хватало одного взгляда, на кого-то приходилось смотреть подольше или называть по фамилии.

О достоинствах офицеров судили по их воинскому званию, должности, голосу и тому, какое отношение они имели непосредственно к воспитанникам. Само собой разумелось, что подполковник был более заслуженным человеком, чем майор, майор был более заслуженным человеком, чем капитан и другие младшие офицеры. Предполагалось, что за званиями и должностями значились определенные заслуги и достоинства, оцениваемые еще более достойными и знающими людьми.

От Высотина воспитанники слышали, что командир роты капитан Крепчалов скоро должен был стать майором. Это означало, что те, кто оценивал людей, признавали не только Крепчалова, но и важность порученного ему дела. Все в командире роты: и лысая до глянца голова, и почти безбровое желтоватое лицо, и едва заметные на нем губы и нос, и увесистая коренастая фигура, и облегавшие икры ног блестящие сапоги с низкими голенищами и гармошкой у подъема – говорило о человеке с характером, явно тверже, чем другие офицеры роты, стоявшем на ногах, увереннее их смотревшем на казарму почти бесцветными, но неотступными глазами. Едва завидев Крепчалова, воспитанники невольно подтягивались. Им казалось, что командир роты мог найти у них изъяны или иначе оценить то, что было нормально для них и командиров взводов, но с высокой точки зрения командира роты могло оказаться недостаточным.

Скоро они еще больше зауважали его. Из-за голоса. Когда училище выстраивалось на центральной аллее, воспитанники всегда ждали команд Крепчалова. Голос взвивался, облетал стадион, сквер, залетал ко всем окнам и этажам и, везде побывав, возвращался.

Был еще один голос, который узнавали в училище все. Нет, это не был голос взводного Ваньки капитана Федоренко, а стареющий, но по-прежнему далеко залетавший мелодично вибрирующий голос начальника училища.

Начальника училища воспитанники старших рот прозывали Моржом. У него не было длинных реденьких усов, но представлялось, что были, голова не переходила сразу в тело, но представлялось, что переходила, глаза не были вопрошающе-бдительными и простовато-осторожными, но представлялось, что были. И все же он в самом деле напоминал моржа круглыми кисельно-ясными глазами, рыжевато-седым мхом реденьких волос и бровей, дряблеющим, но еще тугим розоватым лицом.

Самое замечательное оказалось то, что он еще до революции был кадетом, то есть таким же воспитанником, как суворовцы. Кто, как не он, мог понять их! Кто мог лучше знать, как делать из суворовцев-кадетов настоящих офицеров! Неужели кто-нибудь из них тоже когда-нибудь станет начальником суворовского училища?

Глава третья

Так шли дни. Каждый день видели себя то в бассейне, то на стадионе, то на плацу. Видели себя в фас и в профиль, в форме, в майке и трусах и совсем голыми. Каждый день бессознательно рассматривали себя, узнавали свой стол в классе, тумбочку и кровать в казарме и физически ощущали свое место в строю. Видели, кто всегда был впереди, кто сбоку, кто сзади.

По-прежнему особенно заметен был Хватов. Он первый узнал, как сделать, чтобы бляха ремня блестела как зеркало. Раздобыв наждачную бумагу, он натер ею бляху, запасной иголкой удалил с нее натертости, запасной тряпкой от простыни протер ее зеленкой, а зеленку отчистил щеткой. Он так тщательно начищал ботинки, так обильно намыливал руки и лицо, что своего крема и мыла ему не хватало и приходилось пользоваться чужим. Всем видом своим Хватов, казалось, объявлял: «Все здесь, в училище, наше!»

Окончательно стал понятен Тихвин, частенько посасывавший кончик розового языка. Он старался делать все правильно: никогда не забывал откидывать одеяло и верхнюю простынь, после зарядки с чувством заправлял постель, по команде «Смирно!» замирал в строю, а по команде «Равняйсь!» смотрел на носки ботинок, грудь четвертого человека и дежурного офицера. Но больше всего заметен был Тихвин порядком в тумбочке и ящике стола. Учебники, тетради, карандаши, мыльница, зубной порошок, коробочки с десятком других предметов, которые когда-либо могли понадобиться ему, – все у него знало свои места и неизменно возвращалось на них.

Удивлял Ястребков. Не одного его выводили из строя, не одному ему делали замечания, но он один всякий раз, когда это происходило, насупливаясь и шепотом ругая обидчика, откровенно выражал недовольство. Он злился, когда его подталкивали, если он уже стоял на своем месте в строю, а кто-то стать не успел, и шеренга, принимая запоздавшего, раздвигалась. Он только тем, кто его подталкивал, и бывал недоволен, не сразу догадываясь, что того тоже подталкивали. Злился он и на того, кто, шагая впереди него, вынужденно менял ногу, и на того, кто наступал на него сзади, когда менял ногу он.

Но больше всех прямо-таки лез в глаза Млотковский. Он постоянно что-то у кого-то брал и не отдавал, на кого-то угрожающе наскакивал, от кого-то откровенно спасался бегством. Почти каждый день, гоняясь за вертким и смешливым Дорогиным или убегая от него, он натыкался на щелчки старшины. Казалось, что он не сознавал, что происходило, и всякий раз все начинал сначала. Однажды в его ящике стола обнаружили три линейки. Он божился, что не знал, как они там очутились. Чтобы никто не присвоил его линейку, Хватов тут же надписал ее, объявляя об этом вслух. Догадавшись, в чем было дело, Дорогин незаметно прятал линейку, карандаши или резинку приятеля и дожидался, когда тот хватится их. Млотковский долго рылся в своем захламленном столе, потом смотрел на другие столы и то, что было нужно ему, находил. Скоро на многих линейках красовалась его фамилия. Дорогин возвращал спрятанное и смеялся.

Так они жили. Каждый день находились вместе всем взводом, всей ротой. Каждый день смотрели друг на друга и кого-то еще замечали. Каждый день неожиданно узнавали себя в других, более решительных и смелых, уверенных и твердых или, наоборот, более доверчивых и опрометчивых, беспокойных и обидчивых, узнавали в других себя известных и еще больше себя неизвестных.

Недели через три во взводе появился новичок в белой рубашке с короткими рукавами, с красным пионерским галстуком, в коричневых вельветовых штанишках, застегнутых под крупными коленками на пуговицы, в белых носках и коричневых туфлях с дырочками. Вид новичка показался обступившим его воспитанникам настолько неожиданным, так противоречил их новому представлению о себе, что сначала они смотрели на него с явным недоумением, потом кто-то как диковинку потрогал рубашку и штанишки незнакомца, подергал за них. Затем уже нарочно стали трогать и дергать новичка не только за штаны и рубашку, но даже за галстук и за челку на суженной в висках голове с твердыми ямочками на выпуклых щеках. Новичок не понимал, что от него хотели, невольно защищал штаны, рубашку, галстук и челку, оборачивался туда, откуда дергали, потом вдруг понял, что означали эти дергания, забеспокоился, насторожился и, уже сознательно оберегая свою аккуратную пионерскую одежду, готов был ответить более решительно. Все заметили, что он был не робок.

– Что вы дергаете его? Дайте поговорить! – Сказано было так, что настроение воспитанников переменилось.

Теперь новичка расспрашивали. Больше других расспрашивал по-взрослому сдержанный Уткин, чье заступничество изменило общее настроение. Перемена настроения почему-то удивила Диму. Особенно удивило то, что всем стало интересно, откуда приехал новичок, почему так поздно прибыл в училище, имел ли родителей, кто они. К его удивлению, мало кого признававший Высотин явно расположился к новичку. Но еще больше удивило то, что сам новичок рассказал о себе. Отец его погиб на войне смертью храбрых, а воспитала его мама, работавшая не то уборщицей, не то няней в каком-то московском госпитале или больнице. Все, что они видели на нем, мама купила ему перед самым отъездом, чтобы не стыдно было появиться в училище. Так он и ехал в поезде, взяв с собой еще старую курточку, что лежала свернутой в белом мешочке в сетке. Приехал же в училище он так поздно потому, что только за день до отъезда (он уже ходил в школу) мама получила ответ на ее ходатайства. Новичок не только не скрывал места работы матери и происхождения одежды, не только не видел в своем положении ничего роняющего его в глазах ребят, но что-то в нем, казалось, говорило: «Я такой, ничуть не хуже других и иным быть не собираюсь».

В самом деле, это никак не роняло новичка.

Пришел старшина.

– Пойдем, – позвал он.

Новичок пошел, держа в руках сетку с мешочком, но скоро вернулся на то же место, где стоял прежде. Диму поразило, как быстро, лишь надев форму, можно превратиться в суворовца. Но нет, в гимнастерке без подворотничка, с нечищеными пуговицами и бляхой, весь какой-то неодернутый, да еще с челкой, тот выглядел странно. Не выручали и новые ботинки. Наверное, он так и простоял бы неизвестно сколько, если бы ребята снова не подошли к нему. Кто-то уже показывал, как подшить подворотничок, сначала показывал, а потом новичок продолжал сам. Кто-то объяснял, как чистить пуговицы, продев их в прорезь специальной дощечки; новичок сначала смотрел, как это делалось, а потом чистил сам. Показывали, как правильно надеть ремень, расправить под ним и одернуть гимнастерку. Новичок терпеливо, весь внимание, выслушивал, говорил: «Я сам».

– Это тебе еще дадут, – сообщали ему об иголке, нитках, дощечке…

Вернулся старшина, позвал:

– Пойдем за кроватью.

Пошли помочь. Принесли матрац, постельные принадлежности. Объяснили, как заправлять постель. Новичок слушал как на уроке, потом заправлял.

– Это твоя тумбочка, – сказал Уткин. – Вместе со мной.

Новичок заглянул в тумбочку. Складывать туда ему было нечего.

Так появился в роте Попенченко. Через час, остриженный, он уже стоял в строю. Одни продолжали объяснять ему, что и как нужно делать, другие обменивались понимающими взглядами. Лишь Хватов смотрел мимо новичка.

Нет, надеть форму, подшить подворотничок, вычистить пуговицы н бляху еще не означало стать как они. Странно было видеть, как внимательно следил новичок, что делали другие, и, старательно копируя каждое движение, то и дело запаздывал.

Не один день привлекал внимание новичок своей неловкостью. Но он уже понимал, что от него требовалось, и не позволял учить себя. Скоро он как все получал замечания, выводился из строя, дежурил по взводу и роте. Вместе со всеми – наконец-то! – получил погоны. Вместе со всеми получил и надел новые гимнастерку и брюки цвета хаки. И никто уже не видел в Попенченко новичка.

Чем больше они ходили строем, бегали на зарядку, поднимались при появлении офицеров и преподавателей, тем заметнее становились суворовцами. Они еще больше стали суворовцами, когда в начале октября, готовясь к параду, вышагивали по центральной аллее парадной коробкой, восемью шеренгами по восемь человек в каждой. Но чтобы окончательно стать суворовцами, следовало еще получить все, что уже имели суворовцы старших рот: черную суконную шинель с вшитыми в плечи погонами (шинель стояла корпусом, жала под мышками, стягивала плечи и спину), мягкого сукна черный парадный мундир со стоячим воротником (мундир тоже был тесен, нужно брать, говорил Хватов, на размер или два больше; как улитка с раковиной слился с новой формой и смотрел как бы изнутри ее Тихвин; воюя с шинелью и мундиром, весь изворачивался Ястребков) и зимнюю черную шапку-ушанку.

Предчувствие не обмануло их. Получив еще и черную суконную гимнастерку, и черные парадные брюки с лампасами, и белые перчатки, они в самом деле ощутили себя полноценными суворовцами. Теперь у них было все. Теперь они могли сфотографироваться и послать фотокарточку домой. Пусть дома увидят, какими они стали.