Текст книги "Коридоры памяти"

Автор книги: Владимир Кропотин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

Глава шестая

Новость сообщил Высотин и смотрел то на одного, то на другого, всякий раз как бы заново переживая ее с каждым, на кого смотрел. В самом деле, кто бы мог подумать, что за какие-нибудь три-четыре года из деревенского парня, каким был их командир взвода, мог выйти настоящий офицер! Только в восемнадцать лет Голубев впервые увидел паровоз. Тридцать километров от деревни до станции он прошел босиком, а черные хромовые сапоги всю дорогу нес на плече. Но он – это же надо так! – не успокоился на достигнутом и вот уже второй год учится на самом, может быть, трудном физико-математическом факультете университета.

На самоподготовке Высотин вновь заговорил с Голубевым. Все подтвердилось. Но еще важнее представлялось теперь воспитанникам то, что происходило за три года между ними и их командиром.

Однажды тот был захвачен врасплох, покраснел и тут же побледнел: взвод увидел его жену с ребенком. В расстегнутой у груди белой кофточке с вышивкой, совсем по-домашнему вышла она на низенькое крыльцо дома на территории училища, и воспитанники увидели молочно-голубые глаза, белую, как свернувшееся молоко, кожу ее лица, шеи, груди кормящей матери, ее чуть раздавшиеся ноги. Заметив мужа, женщина тотчас стала выражать недовольство условиями, в которых оказалась единственно по его вине, протягивала ему ребенка в раскрывшихся пеленках. Положение спас наблюдавший за занятиями Крепчалов. Он подошел к женщине и, что-то обещая, успокаивал ее. Голубеву было неприятно, что воспитанники узнали о его неустроенной жизни и могли думать о нем без прежней уважительности.

Он вообще всего стеснялся – никогда не ходил с воспитанниками в баню, будто те, увидев его длинное, худое, неспортивное тело, могли проникнуть в какую-то оберегаемую им тайну, стеснялся, что был взрослым, то есть как бы достигшим совершенства окончательным человеком, стеснялся даже того, что был командиром и, заставляя воспитанников подчиняться, должен был что-то переступать в себе.

В свой первый день в училище Голубев был поражен доверием, с каким воспитанники встретили его. По их глазам он видел: он представлял перед ними их будущее, которого достиг прежде их и которое – иначе зачем оно? – не могло не быть интересным.

Конечно, он ожидал от взвода большей дисциплинированности, но воспитанники, догадываясь о его затруднениях, вольно или невольно пользовались ими.

– Что ты с ними возишься? – говорил Чуткий, и Голубев с красным лицом и ушами шел во взвод и повышал голос.

– Что это, в конце концов, такое? – говорил твердым голосом Крепчалов, и Голубев возвращался во взвод с явным намерением никому не давать спуску.

– Ты их поставь по стойке «смирно». Стой и не шевелись! – советовал Пупок, и Голубев, бросив «Не учи!», в который раз шел к воспитанникам и в самом деле поднимал их и держал по стойке «смирно».

Успокоенный молчанием и безответностью взвода, он отходил быстро. Иногда он чувствовал, что тоже был виноват, и тогда успокаивался еще быстрее.

Теперь все это было позади. Никто из воспитанников, оказалось, уже давно не считал, что их командир в чем-то уступал другим офицерам. Краснея, бледнея, впадая в крайности, он все-таки добился своего, он и к ним нашел подход!

– Ура!!!

Кричали воспитанники второго взвода. Кричали в честь своего командира. Кто-то, готовясь подбрасывать, уже держал его за короткую крепкую ногу, кто-то пытался обхватить его повыше и пониже негнущейся поясницы. Пупок не давался.

– Что, что, что? – повторял он, темнея бронзовым лицом.

Теперь воспитанники один за другим говорили:

– Поздравляем вас с сыном, товарищ старший лейтенант!

– Хорош, хорош, хорош, – отвечал Пупок.

Воспитанники были возбуждены. Оказалось, что у их командира мог быть сын. Оказалось, что их командир мог взять на себя такую ответственность!

Как Пупок среди офицеров, так второй взвод был самый низкорослый в роте. Иногда все там расстраивалось и ходило ходуном, и воспитанники едва замечали своего командира. Однажды, гоняясь друг за другом, двое налетели на него. От неожиданности тот чуть не упал, но этими же двумя был удержан.

– Что, что, что? – говорил он.

Наверное, минуту он стоял между ними, а они, уворачиваясь друг от друга, хватались за него. Отпустили. Кружили в стороне.

– Стой! – кричал он и ходил за увлекшимися воспитанниками. – Стой и не шевелись!

Пупок любил командовать. Сильным, ему самому нравящимся командным голосом он объявлял после мертвого часа:

– Воспитанник Светланов, строй взвод! Потом позови меня. Чтобы все были, все до один!

Однажды Светланов направился в офицерскую комнату, но вошел не сразу, кого-то там за дверью Пупок распекал:

– Чтоб больше так не был! Стой и не шевелись! Стой до ужин! И после стой!

Светланов постучал. Голос командира взвода смолк, потом разрешил:

– Что стоишь, входь!

Светланов вошел. В комнате, кроме Пупка, никого не было.

С запрокинутой головой тот сразу же решительно пошел впереди Светланова, остановился перед взводом, скомандовал:

– Разойдись!

Потом он стоял под кленом и смотрел, как его второй взвод играл против четвертого. Всякий раз, когда кто-нибудь прорывался к воротам четвертого и бил по мячу, бил по этому мячу и Пупок. Один раз он со всего маху ударил по лавке, схватился за ногу. В другой раз у него слетела фуражка. Он поднял ее и огляделся, не видел ли кто. Многие видели.

Нет, обычно грозный и решительный вид командира не вводил их в заблуждение. Пупок был трусоват. Это чувство вызывали в нем и подчеркнутое неудовольствие Крепчалова, и ожидание этого неудовольствия, и появление начальства как раз в тот момент, когда взвод возбуждался. Беспокойство постоянно находило на него во время дежурств по училищу. Оно усиливалось, когда он направлялся в казармы старших рот, особенно выпускной. Рослые суворовцы казались взрослыми. Они могли лежать и сидеть на кроватях в полной форме, после отбоя долго не выключали свет, читали и бродили. Кто-то останавливал на нем невидящий взгляд, кто-то проходил мимо, едва не задевая его плечом. Он не показывал виду. Бронзовым памятником становился у входа в казарму, становился так, чтобы нельзя было не заметить красную нарукавную повязку помощника дежурного по училищу.

– Выключите свет, – советовал он, делал даже несколько шагов вперед и удовлетворялся бесстрастным: «Сейчас».

Свет, конечно, выключали не сейчас.

Но каким бы ни был их командир, воспитанники знали, что без него они тоже не состоялись бы как взвод, и потому не могли позволить, чтобы их взвод оказался хуже других. Точно так же, как недавно они не помышляли о какой-то дисциплине, они в одну минуту умели навести порядок, стать в строй, как один человек, четко и слаженно повернуться и пройти строевым шагом. Теперь же, при известии о рождении у их командира сына, в них появились и удивление, и сомнение, и уважительность к командиру. Новая человеческая жизнь, та самая жизнь, что была у каждого из них, не могла быть шуткой.

– Ура!!!

Наконец-то доволен был и четвертый взвод. К ним вернулся капитан Траат. Худой, с морщинистым лицом, с кадыком на будто ощипанной куриной шее, явно староватый, он впервые появился у них сразу после Федоренко. Ничего на нем не блестело. Блеск был, но сухой и тусклый. Что можно было ждать от такого командира? И все же изменения были. Никто не ловил их на промашках. Не кричал. Воспитанники для нового командира отличались друг от друга как бы только временем, какое требовалось ему на каждого. Винокурова и Загоскина заменили. Своим помощником Траат назначил Бушина. Но вскоре Траат пришел прощаться. Его обступили. Куда он теперь? Почему уходил из взвода? Из-за них? Нет, не из-за них. Сначала в отпуск. Потом на другую службу.

Только тогда воспитанники поняли, что у них был  с в о й  офицер. Он находился с ними чаще, чем другие офицеры со своими взводами. С ними он бегал на зарядку, с ними играл в футбол и баскетбол. Конечно, ему пришлось уйти из-за них. Но они не хотели этого. В конце концов, они всегда подчинялись ему. И делали все, что требовалось. И он тоже делал все, что положено. Приходил и скрипучим голосом командовал. Скрипучим голосом проводил занятия. Он и наказывал.

Теперь они признали его. И почувствовали облегчение, будто прежде несли груз, который взял сейчас на себя Траат.

А первый взвод держался особняком, будто находился в другой роте, годом старше или годом младше. Никто там никуда не отлучался. Замешкавшийся воспитанник тут же привлекал внимание встревоженных товарищей. Если кто-то там получал двойку, он обязан был исправить ее на тройку. Тройку следовало исправлять на четверку. Все во взводе боролись за четверки и пятерки. Если что-то у воспитанников не ладилось, Чуткий выводил их на строевые занятия. Но напрасно воспитанники роты думали, что взводу доставалось. Им уже давно нравилось ощущать себя как бы телом взвода. Но еще больше нравилось им, когда все оставалось позади и они могли оценить то, через что прошли.

Помнились летние лагеря, зеленоватая долина речки Боз-су с деревьями тутовника, камышовыми и тростниковыми зарослями, легкий пространный воздух и прихваченное окалиной заходящее солнце. Вдруг очутившись на приволье, они разбрелись кто куда, и Чуткий это заметил. Он собрал их, заставил маршировать и бегать, загнал в реку, и они долго ходили и бегали по колено и по пояс в мутной воде. Намокшая форма связывала движения, вода наполнила ботинки, но только минуту длилась досада на непреклонного командира, а потом стало приятно ощущать себя мокрыми. Приятно было, маршируя уже на берегу, бить брызгавшимися ботинками по травяному насту и просыхать. Нет, не зря Чуткий занимался с ними. Он научил-таки их действовать в строю как один человек, а каждого в отдельности – как строй. Всякие переглядывания исчезли. И учились они хорошо. Они могли быть довольны тем, какими стали. Странным представлялся любой беспорядок. Вызывало недоумение, как мог этот второй, этот третий или этот четвертый взвод задерживать всю роту.

Глава седьмая

Этот день особенно запомнился Диме. В училище пришли девочки из подшефной школы. И хотя еще недели две назад в школе побывала представительная группа воспитанников и художественная самодеятельность, появление девочек оказалось событием, что-то менявшим в жизни роты. Гостьям показали классы, учебные кабинеты, а затем повели в фойе. С затвердевшими на щеках ямочками напряженно разглядывал девочек Попенченко. Необычно присмирел и завороженно смотрел Млотковский. Как на инопланетянок, косился на пришелиц Ястребков. Чего это их привели сюда? Кому они нужны!

«Вот и мы стали встречаться с девочками», – подумал Дима, не чувствуя, однако, ничего, что как-то связывало бы его с гостьями.

Вокруг свободного пространства у окон образовался как бы центр. Здесь находились все обычно представлявшие роту воспитанники. Незаметно посасывал кончик языка Тихвин. Побурел и даже чуть вспотел вытянутым к носу лицом Уткин. Со значением устремил взгляд в точку перед собой Хватов. Время от времени его голова, как у филина, меняла положение, взгляд находил другую точку и вновь замирал. Но заметнее всех держались Руднев и Солнцев. Руднев и в самом деле больше других походил на образцового суворовца. Непринужденно оглядывая собравшихся, он и вел себя так, будто не столько гостьи, сколько он сам заслуживал внимания. Явно выдвигал себя Солнцев. Взгляды девочек невольно задерживались на единственном гвардейце и обладателе боевой медали.

Гостьи стеснялись. Внимание Димы привлекла худенькая, но уверенная в себе девочка со светлым лицом и ясным взглядом. В простой белой кофточке с короткими рукавами, в простой узкой юбке и разношенных туфлях, она, подавая пример подругам, то и дело обращалась к старательно отвечавшему ей Брежневу, которого, видимо, запомнила по встрече в школе. Простота, разумность, какая-то пионерская или, скорее всего, комсомольская открытость девочки-активистки удивили Диму. Удивили странно, не сами по себе, а тем, что за ними ничего другого не значилось, что можно было вести себя так просто и так примерно.

Наконец раздались знакомые по урокам танцев мелодии и такты. Танцевать, однако, никто не шел.

– Мальчики, приглашайте девочек! – заговорила женщина, что пришла со школьницами. – Девочки, танцуйте!

Вышел с девочкой Руднев. Пригласил девочку Солнцев.

– Не стоять. Не стоять. Что вы стоите? – ходил от суворовца к суворовцу и шепотом говорил старший лейтенант Голубев.

Направился к девочкам Уткин. Направился Хватов. Двинулся было Попенченко. Но что это? Девочки не умели танцевать тех танцев, каким учили суворовцев.

– Мальчики, покажите девочкам. Станцуйте сами. Пусть девочки сначала посмотрят, – обращалась к суворовцам женщина.

– Идите, идите, – подходя то к одному, то к другому, шепотом настаивал Голубев.

Взялись за руки Уткин и Тихвин, Попенченко и Хватов. Пар десять двинулись по кругу нога в ногу, рука в руку, а остальные смотрели, как четко и слаженно действовал строй танцующих. Впереди стремительно и красиво передвигались с девочками Руднев и Солнцев.

Так начались танцы. Подавая пример подругам, пошла танцевать с Брежневым простая и понятливая девочка. Через минуту она танцевала лучше кавалера. Девочки вообще учились быстро. Скоро многие из них танцевали друг с дружкой, так как смелых суворовцев не хватало. Да и самых отважных сковывала близость с необычными существами. Еще больше побурел Уткин. Никого вокруг не замечая, как заводной, двигался Хватов. Напряженно-бдительно поглядывал на партнершу Попенченко. Лишь Руднев чувствовал себя на знакомой высоте, да все больше входил в роль выдающегося суворовца некрасивый, черноватый, с маленьким оттопыренным носом на вогнутом лице Солнцев. Картинно выпрямленный, он подходил к девочке, четким наклоном головы приглашал и, пропуская ее впереди себя, выводил. Потом он отводил девочку на место, снова, уже благодарственно, склонял голову и становился рядом. На следующий танец все повторялось, но приглашал Солнцев уже другую гостью. Иногда приглашаемая отказывалась, говорила, что не умеет танцевать вальс или танго, он обещал тут же научить ее.

«Как в кино!» – подумал Дима.

После танцев девочек проводили до проходной. Простую и разумную девочку провожал Брежнев. Что-то говорил сразу нескольким гостьям Солнцев. Ни на миг не отставал от девочки обязательный Уткин. По-прежнему напряженно-бдительно поглядывал на недавнюю партнершу Попенченко. И на себя, и на девочку, и в какую-то точку перед собой смотрел Хватов.

Уже давно что-то происходило с Димой и возбуждало его. Вдруг он понял: это наливалось энергией  е г о  т е л о.  Если прежде оно, бывало, не только не желало совершать какие-либо усилия, но всячески противилось им, то теперь оно действовало само. Оно толкало правой рукой пятьдесят килограммов, десятки раз подтягивалось к горизонтальной ветви клена над лавкой. Оно стало его преимуществом перед теми, у кого такого тела не было. Дрожала земля, колебались в такт небо и деревья, стены домов, когда они бежали. Он не чувствовал напряжения. Сколько раз бежал он с Уткиным грудь в грудь, нога в ногу, и только что-то еще не знающее выхода не позволяло ему обойти соперника. Он замечал удивление, почти изумление на непреклонном лице теперь постоянно отстававшего от него Попенченко. Все время как бы приглядывался к нему, как бы невольно уважал его Высотин. Всегда старавшийся держаться с самыми заметными ребятами Годовалов сейчас постоянно искал его общества.

Никогда еще не было Диме так хорошо. Он стоял и ждал:  с е й ч а с  о н  п о л е т и т.  Собственный вес исчез. Грудь полна и не дышит. Он лег на уплотнившийся воздух и сначала лежал на нем, потом поднялся чуть выше и полетел. Раньше он тоже летал, но это почти всегда было бегство от неведомых преследователей, теперь он летел  с о з н а т е л ь н о.  Он облетел все училище, видел освещенную фонарями центральную аллею и уходящий в надвигающуюся темноту стадион, огонь в окне проходной и непроглядный безмолвный сквер, блеснувший дробной серебряной россыпью бассейн и глухую, как окраина, погруженную во тьму Стрелковую улицу за стеной училища. Он подлетел к черному, едва узнаваемому пятну гаража, хотел было лететь дальше, но там нигде не было света, и он вернулся к казарме, сел на подоконник. Перед ним был тополь, косо освещенный фонарем у подъезда. Верхушку дерева можно было потрогать.

Так начался новый полет. Он проходил на уровне окон третьего этажа. Отсюда нельзя было по-настоящему разбиться, если бы высота перестала держать его. Лететь выше было небезопасно, а ниже приходилось быть осторожным, чтобы не налететь на деревья, фонари и столбы с электрическими проводами. Чтобы опуститься на землю, нужно было замедлить движение, прыгать вниз, как в стог сена. Он прыгнул и падал, пока у окон первого этажа не почувствовал, что воздух держит его. Теперь лететь можно было смело.

Он не знал, где жил начальник политотдела полковник Ботвин, но летел прямо к нему. Подлетев, он заглянул в окно. Жена полковника (эту немолодую довольно высокую женщину в темном домашнем платье с глухим воротом он никогда не видел) внесла в это время в комнату, где в белой рубашке и подтяжках, в галифе и сапогах сидел Ботвин, тарелку дымящегося борща и молча поставила перед мужем. В комнате стояла тишина, будто здесь никогда не разговаривали. Полковник на жену не взглянул, читал развернутую газету. Потом он поднялся, посмотрел на окно. Из освещенной комнаты он ничего за окном не увидел, но Дима не выдержал и улетел. Он так и не понял, зачем летал к начальнику политотдела. Прежде он видел Ботвина всегда за красным столом президиума на сцене клуба, и каждый раз было странно, что общие собрания и митинги проводил не начальник училища, а этот широкий полковник с большим лицом.

В ту ночь Дима больше не летал. Время было позднее, и нужно было спать. Так во сне он и уснул.

Весь следующий день он ждал отбоя. Может быть, удастся залететь куда-нибудь еще, где он никогда не бывал? Хотелось и просто повторить полет. Удастся ли ему это еще раз?

Он шевельнул руками и сразу почувствовал, что удалось. Он повис чуть выше стула. Вновь шевельнув руками, он поднялся до потолка и стал летать, почти касаясь его спиной. Приятно было ощущать под собой все пространство класса.

В классе никого не было, и, толкнув дверь, он вылетел в коридор. Разогнавшись в коридорах, влетел в казарму. Он летал как-то странно, почти как птица, неожиданно оказавшаяся в помещении: выше окон, вдоль углов стен у потолка, изредка пересекая казарму под потолком наискось.

Он стал летать каждую ночь, а днем ждал следующего сна, чтобы снова пережить все подробности полета. Так реально все происходило во сне, что он уже думал о пробуждении, чтобы попытаться взлететь наяву. Особенно волнующе это выходило в подъездах, по лестницам которых они сбегали по несколько раз в день. На каждом лестничном марше было по двенадцать ступенек. Перебирая руками по перилам, он преодолевал марш одним движением. Полет получался затяжной. Иногда явь и сон менялись местами, и он все больше удивлялся своему умению летать. Когда же было ясно, что все происходило наяву, он и тогда не вполне верил, что не сможет взлететь, ведь и во сне полеты тоже не всегда сразу удавались ему. Оставаясь во время дежурства в казарме, он подпрыгивал, стараясь подольше продержаться в воздухе. Он проделывал это и во время зарядки, спрыгивая с лавки, с которой подтягивался к ветви клена. Иногда он был настолько уверен, что может летать, что поглядывал на ребят, думая: «Они еще этого не знают».

Нет, взлететь было не просто. Следовало создать в себе знакомое, но всякий раз неожиданное состояние, как бы полностью уйти в себя. И он ждал этого состояния.

Наконец он решился.

– Хотите, я полечу, – сказал он ребятам.

Они шли по аллее, шли растянутым строем, как всегда было сначала, когда они выбегали из подъезда. Услышав его, остановились и стали ждать Тихвин и Гривнев. За чьей-то спиной уже шагал Ястребков, но вдруг споткнулся, налетел на остановившуюся спину, не понял, почему остановились, раздражился и только тогда увидел Диму. Смотрел на него и Высотин. Что-то сейчас этот Покорин выкинет? Что-то сделает не к месту? Попенченко тоже смотрел выжидающе и неловко, будто Дима что-то делал неправильно, будто так, как он поступал, поступать было нельзя. Взглянул на него, но не остановился Хватов. Недоволен был задержкой в движении Брежнев, но, увидев, кто задерживал, успокоился и стал торопить своих.

А Дима уже взмахнул руками и полетел. Его видели то на дереве, то на крыше здания, то на третьем этаже на подоконнике. Он чувствовал на себе взгляды ребят: взгляды странные, без удивления, без названия, взгляды прохожих на улице. Только Годовалов, догадываясь о чем-то, смотрел на него с интересом.

Он все еще летал с крыши на дерево с дерева на подоконник, снова на дерево, залетал вперед, летел над строем, но на него уже не смотрели. Как же так? Почему? Он видел сверху аллею, весь обширный угол училища со сквером, с проходной, с частью стадиона и инстинктивно старался не налететь на деревья, столбы и провода. Он видел сверху ребят – шли строем. Видел офицеров – шли рядом со строем.

«Куда это они все пошли?» – вдруг забеспокоился он.

Он стал догонять.

Он уже не летал.