Текст книги "Коридоры памяти"

Автор книги: Владимир Кропотин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

Глава третья

Теперь, в третьей роте, они являлись уже настоящими суворовцами. Их подпирали не только неоперившиеся новички, какими они едва ли вспоминали себя, но и воспитанники второй роты, занимавшие их прежнюю казарму и их прежние места в столовой и на кухне. К воспитанникам четвертой роты они относились как к равным. Смотрели на пятую и в основном на шестую выпускную роты. Офицеры, даже Чуткий с его острым как нож лицом и резким неуважительным взглядом, не стесняли и как бы поменялись с ними местами. Теперь не они находились при офицерах, а те находились при них. Но больше всего они радовались сами себе. После каникул они вернулись не просто в свой второй дом, а сами были этим домом. По утрам теперь не их поднимали и вели на зарядку офицеры, а поднимались и шли на зарядку они сами.

После свободного времени всех собрали в казарме. Рота уже не могла поместиться в ленинской комнате. Перед ними стоял и дожидался тишины капитан Царьков. Он будто только что вышел из пошивочной мастерской и парикмахерской. Ни у кого из офицеров рот китель и брюки навыпуск не были сшиты из такого дорогого материала. Крупные мармеладные глаза, большой, но уместный нос, широкий мясистый рот, тяжелый раздвоенный подбородок, короткая, явно непропорциональная фигура – все было как-то неприлично для настоящего офицера ухоженным и картинным.

Как и два года назад, Царьков запел вещающим речитативом. Но что это? Голос не увлек. Странно было видеть изображавшего полет взрослого человека. Ясно стало, что так восторженно он пел только для них. Перед взрослыми выступить так он не посмел бы. Воспитанники завертелись, зашумели. По-мальчишески откровенно улыбнулся, понимающе переглянулся с Чутким и Пупком, но спохватился Голубев. Никто не слушал Царькова.

Недели через две выехали на сбор хлопка. Одна сторона асфальтированных дорог на всем протяжении была завалена просушиваемым хлопком. Иногда они возвращались в училище в тот же день, но чаще оставались на одну и несколько ночевок. Спали в специально для них освобожденном помещении, занимавшем просторный глинобитный дом. Устраивались прямо на полу, положив под голову шапку, собственное плечо и руку. Вечером становилось душно, долго не могли заснуть. Ночью их кто-то будил, все время заходил в помещение, не закрывая за собой дверь. Кричали: «Закрывай дверь!» Дверь закрывали, но кто-то нахальный снова открывал ее. Снова кричали. Но их не слушали. Не сразу соображали, что это остужал помещение ночной холод. Теперь они спали будто одной половиной себя, а другая половина с кем-то боролась. Потом они, казалось, лишь делали вид, что спали. Перед утром боролись с кем-то уже обе их половины. Поднимались с почерневшими лицами, выходили в мучнистый ледниковый сумрак низких заиндевевших полей, начинавшихся сразу за домом. Зябко ежились, прятали руки в карманы шинелей, деревянно ступали по стылой земле.

Пошли. Каждый занял ряд. Пока шли, немного согрелись, но пальцы рук, особенно кончики, накалываясь на острия коробочек полученными накануне ранками, мерзли и ныли. Скоро незаметно открылось небо и воздух стал призрачным. Почернела земля. Отсырели и тоже почернели кусты. Над плоским полем появилось и засияло солнце. Пространства наполнились теплом, и руки перестали мерзнуть.

– Надо побольше набрать, пока хлопок сырой, – сказал Хватов.

Становилось жарко. Хватов сбегал и первый снял шинель. Потом по несколько шинелей сразу отнесли Дима и Гривнев. После завтрака стали снимать и гимнастерки. К обеду на поле виднелись только майки и трусы. Кто-то ушел далеко вперед. Кто-то отстал. Внимательно следил, чтобы никто не заходил на его ряд, Ястребков.

– Ты куда лезешь! – кричал он.

– Ты же не успеешь, – говорил Гривнев из соседнего ряда.

– Успею, а что он верхушки сшибает! – не согласился Ястребков. – Пусть на свободный ряд становится.

– Всем хватит, – сказал проходивший мимо Хватов.

– Ты что свой ряд не убираешь? – спросил его Уткин.

– Я уже убрал.

– Ты посмотри, сколько после себя оставляешь, – теперь Уткин говорил Млотковскому.

– Это не мой.

– Иди, иди на свой ряд, – сказал Ястребков.

Млотковский давно потерял свой ряд и сейчас где-нибудь сидел или стоял, поглядывая на рассыпавшуюся по обширному полю роту, на офицеров, на кучнее всех державшийся первый взвод. Никто не поверил, что Млотковский мог собрать хлопка больше других. Он был разоблачен. Из его мешка вывалился камень. Теперь, сдавая хлопок, Млотковский предупреждал:

– Сейчас ничего нет.

И смотрел открыто и честно. Но это еще ничего не значило. Его хлопок вываливали не в общую кучу, а на землю рядом. Он возмущался. Это тоже еще ничего не значило. В его мешке снова мог оказаться посторонний груз. Когда так и произошло, приехавший с обедом старшина Иваненко побежал за виновником, догнал его и отпустил несколько щелчков и «макаронов» ребром ладони по шее.

– А что я сделал? – оправдывался Млотковский и показывал на Ястребкова. – Это он мне подсунул.

Ястребков задохнулся, а Млотковский пустился наутек от старшины.

Походило, что возвращались жаркие дни. Бегали за водой. Отдыхая, подолгу стояли неподвижно. Уткин с Высотиным взялись грузить собранный ротой хлопок в кузов прицепа заехавшего на середину убранного поля трактора на резиновых колесах.

– Первый взвод опять обогнал нас, – сообщил Годовалов.

– Ты что все ходишь, собирай лучше, – пробурчал Ястребков.

Он был явно недоволен, что все, казалось ему, забросили свои ряды и образовали занятые разговорами группки.

– Надо догнать, – сказал Уткин.

Это было и так ясно всем. Скоро Уткин и сибиряк Кедров уже шли с полными мешками. Не хотели кому-либо уступать Высотин и Попенченко. Соревновались не только взводы, но и воспитанники. Сразу с двумя мешками каждый – где-то раздобыли по второму мешку, чтобы не бегать лишний раз к сборному пункту, – пришли Хватов и Тихвин. Они снова обошли первый взвод.

Но что это? Оказывается, пока они собирали хлопок, произошло странное, непонятное воспитанникам событие: Царьков стал майором. За что? За какие заслуги? За пение? Как мог стать майором человек, который не командовал даже взводом? Млотковский и Ястребков показывали на Царькова пальцем. Явно не хотел смотреть в его сторону Хватов. Поглядывая на странного майора, мысленно представляя себя с ним и повторяя каждое его движение, Дима чувствовал себя тоже странно, будто сам каким-то образом стал майором и не понимал, как это могло произойти. В новом звании тот выглядел еще ухоженнее и картиннее.

А между тем начинали подготовку к параду младшие роты. Площадка перед вестибюлем заменяла правительственную трибуну. Из старших рот на них смотрели завсегдатаи, сидевшие на лавках под кленами как знатоки. Среди них можно было увидеть Высотина. На перекрестке у беседки играл училищный оркестр. Наверное, самым непритязательным в училище был его капельмейстер, старый человек с бурым морщинистым лицом, с худой спиной и шеей, и старый капитан в кителе с почти стершимися погонами и низко сидевшей выцветшей фуражке. Он знал, что суворовцам нравилось маршировать под «Славянку», любил и догадливо улыбался, когда его просили играть этот марш. Его свободные в рукавах руки вскидывались в одно мгновение, а уже в следующее мгновение оркестр начинал играть.

Одна за другой приступали к тренировкам и роты постарше. Становились по ранжиру в колонну по одному, чтобы затем разделиться на шеренги и образовать парадную коробку. Не желая уступать место впереди Тихвину, Ястребков зло прокричал:

– Не видишь, что здесь уже стоят, точка жирная!

– Ты же ниже его, – сказал удивленный Дима.

– В каждой бочке затычка! – озлился и на него Ястребков.

Но не только Тихвин, а еще десятка три ребят скоро стояли впереди. Чем дальше к концу отодвигали Ястребкова – с Чутким не поспоришь, – тем труднее выносил он каждого, кто обходил его.

Дегтярные татарские глаза заместителя начальника училища блестели, он расслабленно улыбался, ходил вихляющей походкой, вдруг забегал перед парадной коробкой, кричал:

– Выше, выше ногу!

Присев на корточки, отчего было видно, какие у него длинные и худые ноги, он выкрикивал:

– В четвертой шеренге третий и седьмой руку назад до отказа! В шестой шеренге…

– Вот видите, – удовлетворенно говорил он. – Хорошо сделали, что половину первой шеренги убрали. Они длинные и ходят как слоны, не могут поднимать ног, особенно этот Зигзагов.

– Теперь лучше, – соглашался Крепчалов.

Показали фильмы о нахимовцах. Смутила догадка: фильм делали специально для кого-то, как бы для девочек, веривших всему. Но, может, у нахимовцев все так и есть? У них же, у суворовцев, иначе.

Но почему нет фильма о суворовцах? Кто вообще отвечает за фильмы? Может, фильм о суворовцах уже готовится?

Офицеры не знали и ничего не слышали. Преподаватели не знали и тоже ничего не слышали. Они не ожидали такой заинтересованности суворовцев. Как хотелось им увидеть в фильме себя!

Дима не подумал, что мог быть фильм о суворовцах. Это Высотин первый заговорил об этом с Голубевым. Заговорил с командиром взвода и Уткин. Сразу все понял Гривнев. Только тогда Дима почувствовал, что ему тоже стало интересно. В самом деле, какие они? Чем замечательна их жизнь?

– Интересно, покажут, как мы воевали подушками? – спрашивал Зигзагов.

– Ходят ли они в самоволку? – спрашивал Хватов.

– А темные покажут? – вдруг спросил Млотковский.

– Тебе еще мало, – сказал Высотин.

– Если просит, можно еще, – сказал Гривнев. – А что, ребята, сделаем?

Он обнял Млотковского за плечи и чуть прижал к себе.

Они уже верили, что фильм о них непременно будет. Там, где все планировалось, не могли не думать о суворовцах.

О них и в самом деле не забыли. Фильм о суворовцах показали. Офицеры в фильме говорили мужественно и возвышенно, смотрели строго и назидательно, а суворовцы все время о чем-нибудь спрашивали их. Кто-то из воспитанников совершил проступок, и все переживали за него. Потом он пересилил себя, и все воспитанники стали хорошими и дружно маршировали.

– Интересно, занимаются ли они боксом? – спросил Годовалов.

– Мы бы им дали! – сказал Дима. Он понял, что имел в виду Годовалов, недавно одержавший на ринге две победы.

– Наш пончик нокаутировал бы, – сказал Высотин и потянулся к тугой щеке Попенченко.

– А почему, фильм хороший, – сказал Уткин.

– Ничего там такого нет, – возразил Дима.

Конечно, хорошо, что их считали такими воспитанными и дисциплинированными. Но в фильме не было ни одного суворовца, с которым хотелось бы проводить время. И дисциплина, и порядок там тоже не удивляли. Только в одном имели преимущество суворовцы фильма: там во главе училища стоял генерал.

…Никогда еще, казалось Диме, они не жили так слаженно. И ничуть не хуже, чем их сверстники из фильмов. Скорее всего, даже лучше. Однажды они вдруг заговорили о родине. В самом деле, что это такое? Диме невольно вспомнилось, что рассказывали об этом офицеры, Царьков и преподаватели, что сам он знал из книг, газет и кинофильмов. Конечно, он не мог вспомнить всего.

Уткин вспомнил о своем селе, где для всей страны выращивали пшеницу и кукурузу, а взамен получали трактора и комбайны. Брежнев рассказал об отце, добывавшем уголь, то есть топливо для паровозов, свет и тепло для городов. С каждым рассказом здание родины, в котором они жили, выглядело интереснее и красивее. О дальневосточном городе, где люди жили не хуже, чем в Москве, рассказал Гривнев. Погибшего за родину отца вспомнил Попенченко. Кто-то напомнил всем о бесплатном обучении и бесплатных больницах. Другие тоже добавили каждый свое. Получилась родина, не гордиться которой оказывалось просто невозможно.

И они гордились ею, потому что еще она была первой страной, в которой делалось все, чтобы весь народ, а не отдельные люди жили лучше. Страна строилась, продвигалась к счастливому будущему. Они подтверждали это многочисленными примерами. Лучшим же примером являлось само существование суворовских училищ.

– Лет до ста расти нам без старости. Год от года расти нашей бодрости. Славьте молот и стих – землю молодости! – пел чужими словами Царьков.

Они соглашались с ним и не любили его. Им не требовались посредники. Они и без Царькова знали, что любить и чем возмущаться, чтобы родина считала их своими.

«Мы тоже народ», – думал Дима или кто-то другой в нем, потому что не могло не быть народом так много людей, сколько было суворовцев, которые жили одной со всей страной жизнью и каждым своим днем, особенно же своим будущим были связаны с нею.

«Мы тоже народ», – думал он или кто-то другой в нем, потому что (это тоже каждый день ощущали они) за них думало и все решало государство, потому что все, что бы они ни делали, особенно если делали хорошо – получали четверки или пятерки, успешно выступали на ринге, участвовали в художественной самодеятельности, – каким-то образом приближало их к цели, какой бы неопределенной она ни казалась.

Диме нравилось, когда все училище приходило в движение и все шесть рот с офицерами в почти ночной темноте выходили на гарнизонную репетицию. Всякий раз при этом он как бы переставал быть именно Покориным. Переставали, казалось ему, что-то свое значить и взводы. Даже роты едва сохраняли самостоятельность. Это чувство росло и усиливалось в нем, когда они, объединенные своей множественностью, одной на всех парадной формой и протянувшейся почти на два квартала колонной, шли по пустынным улицам к главной площади республики. Представлялось: они одни в городе не спали и у ж е д е й с т в о в а л и. Но нет, они были не одни. Такая же длинная направляющаяся к площади воинская колонна преградила им путь, такой же длинной направляющейся к площади колонне преградили дорогу и они. Чем ближе к площади подходило училище, тем больше колонн встречали они. Становилось тесно. Вокруг площади уже стояли войска. Подходили новые части, их оркестры перед площадью начинали играть марши. Заиграл и оркестр училища, но перестал, училище заняло свое место. Теперь они и вовсе не были какими-то отдельными суворовцами, взводами и ротами. Они даже училищем являлись не вполне, а становились вместе солдатами и офицерами, всеми войсками. Что-то лично значить оказывалось неуместно.

Только возвращаясь с площади по прозрачным и еще безлюдным улицам, они снова начинали ощущать себя сначала только училищем, потом ротой, затем почувствовали и самих себя, свои онемевшие шеи, плечи и спины, свои отекшие кисти рук, свои будто обрезавшиеся глаза.

Глава четвертая

Сидели в клубе. Все шесть рот. Все в черных гимнастерках, брюках с лампасами, ремнях и ботинках. Предпочитали сидеть с теми, к кому испытывали приязнь. Иногда несколько человек держали место для одного, например для Хватова, каждый по месту. Вдруг головы сидевших на нескольких рядах повернулись в одну сторону. Это принес почту Витус.

– Тебе письмо, – обрадовался за Диму Гривнев, всегда радовавшийся письмам из дома.

Обычно письма приносили в класс. Читали сразу, кто тут же, подходи и читай любой, кто отойдя в сторону, а кто совсем уединившись. Уединялся Тихвин. Следил, чтобы никто не подходил к нему, и с сумрачным видом читал Ястребков. Потом он засовывал письмо в карман и уже доброжелательно поглядывал на товарищей. Лишь Хватов, вскрыв конверт, бесстрастно пробегал холодными прозрачными глазами исписанный тетрадный листок, убирал его в ящик и продолжал свои занятия. Отвечали на письма тоже по-разному. Как быстро прочитывал, так иногда сразу же в считанные минуты заполнял листок Хватов. Заклеив конверт, прихлопнув его короткопалой рукой, он говорил:

– Все. Теперь тригонометрия.

Все училищные новости сообщал домой Гривнев. Еще подробнее все описывал Высотин. Одну или даже две самоподготовки тратил на ответ Тихвин. Еще дольше отписывался Млотковский.

Письмо было от отца. Это озадачило Диму. Письма от имени всех всегда писала мама. Почему отец вдруг решил написать ему? Что-нибудь случилось? С мамой? Но еще вчера он получил от нее письмо. С сестрами и братом? Но тогда об этом написала бы мама.

После фильма, когда возвращались в казарму по освещенным коридорам, он достал было письмо, но тут же, увидев рядом Зудова, вернул в карман. Письмо лучше было прочитать в классе. То, что писал отец, оказалось неожиданным. Ничего подобного отец никогда не говорил ему. Нет, не мог такое письмо отец написать ему. Письмо могло быть кому угодно: командиру взвода, командиру роты, даже самому начальнику училища, – но только не ему.

Совсем другое говорил ему отец последним летом. Они шли в деревню к бабушке. Все предвещало полосу длительных обложных дождей – то моросящих, то усиливающихся, то снова моросящих. Шли по замершему лесу, отец в болотно-сером плаще-дождевике, а Дима в шинели. Дождя ждали еще вчера. Еще вчера притихли и потемнели поля, перелески, избы. Надвигавшееся ненастье настраивало на какой-то иной жизненный лад. Этого иного лада, этой перемены Диме даже хотелось.

В лесу было тепло, сухо и сумрачно. С дороги, тянувшейся высоким коридором, они свернули в узкий прогал, вышли на дно глубокого луга, в его будто надышанное пространство, и стали подниматься навстречу колыхавшемуся туману. Лес по сторонам луга сначала тянулся темными отвесами, потом кончился, пошли кусты вереска и крепкий молоденький ельник. Идти в шинели было обременительно, но, давившая на плечи и связывавшая движения, она ощущалась уже как ноша, которую он, повзрослевший, должен был теперь постоянно нести на себе.

Отец шел крупными шагами. Он так хорошо знал всю округу, что не чувствовал себя, представлялось Диме, отдельно от леса, от утратившей цвет травы расширявшегося луга, от низеньких крепких елочек и сумеречного неба. Диме казалось, что в эти минуты отец думал о чем-то необходимом и важном, что, может быть, одно имело значение в жизни. В фуражке, открывавшей высокий лоб, в распахнутом дождевике, в кителе без погон, крупный и сосредоточенный, отец сейчас был особенно близок Диме. Вот тогда-то, взглянув на него как на взрослого, отец сказал:

– У  н а с  с е й ч а с  в о ж д и з м…

– Как вождизм? – не понял Дима.

– Ну, Сталин…

– Сталин? А что Сталин?

– Он будто один все делает. На него молятся.

Неужели отец против Сталина? Да как он смеет! Ведь против Сталина могут быть только враги. Что-то в Диме запротестовало и уже готово было вырваться, как отец, невольно опередив его, попросил:

– Ты только это там никому…

И все. Враг в отце исчез. И что-то кончилось. Обеднело. Увиделись большие сапоги отца. Из-под густых бровей маленькие глаза его смотрели как из норок. Может, в стране в самом деле что-то делалось не так? Конечно, он никому не скажет об этом. Да и что он мог сказать? Он узнал нечто странное, чего нельзя было ни подтвердить, ни опровергнуть. Но что-то все-таки было. Он и сам не однажды недоумевал, почему для того, чтобы все было нормально, простым людям обязательно следовало хвалить больших людей? Почему в его лучшей стране не могли сделать того, что уже давно умели делать в капиталистических странах? И почему, думал он, мы хвалим сами себя?

Да, письмо предназначалось не ему. Иначе зачем отец на целых двух страницах наказывал ему отлично учиться, слушаться офицеров-воспитателей и старших начальников, быть преданным делу Ленина – Сталина и готовым к защите родины. И ни слова о маме, сестрах и брате.

«Это он ради меня, – догадался Дима. – Чтобы обо мне думали хорошо».

«Знает», – думал он, когда Голубев, явно отыскивая кого-то, остановил на нем узнающий взгляд и больше уже ничего не искал.

Голубев хорошо относился к нему. Особенно после его победы нокаутом на ринге в клубе училища. В голосе Голубева проступило удивление, когда он говорил:

– Я не думал, что вы так умеете драться.

«Не знает», – решил Дима, поднимаясь из-за столика дневального перед прохаживавшимся по коридору командиром взвода, как и он, дежурившим по роте.

– Сидите, – разрешил Голубев.

Дима сидеть не стал. Чтобы не подниматься, он стоял.

«Знает!» – понял он вдруг, так переменился в лице Голубев, остановившийся в конце коридора у окна, и длительно, даже будто приблизившись, посмотрел на него стесненным взглядом.

– Ваш отец прислал мне письмо, – сказал он. – У вас очень хороший отец. Берите с него пример.

Глава пятая

– Внимание! – объявил командир взвода.

Еще не до всех дошел смысл объявления, а всегда ко всему готовый рослый, статный Руднев уже стоял на своем месте правофлангового. К нему тут же присоединились Высотин и Тихвин. Поглядывая на наметившийся строй, забеспокоился Попенченко. Он еще выжидал, когда Хватов, как всегда всем и никому в отдельности, сказал:

– А что, пригодится. – И стал в строй со значительным лицом.

– Надо, – сказал и Уткин.

Теперь Попенченко не сомневался, но держался напряженно и бдительно. Он всегда становился таким и даже немного пунцовел, если предстояло заниматься чем-то неизвестным, но необходимым и как-то показать себя.

Их собирались учить танцам. Помнились фильмы о нахимовцах, об офицерах, вообще о блестящих молодых людях, та непринужденность и легкость, какую придавало молодым людям умение танцевать. Перед ними тоже откроются двери в неведомый мир красивых девушек. В любом обществе им будет не стыдно появиться. Это было здорово. И смущало, что все они, больше половины взвода, оказалось, хотели нравиться, всем хотелось стать необыкновенными людьми.

В фойе у высоких окон их уже ждали Солнцев с гвардейским значком и медалью «За отвагу» и еще двое из четвертого взвода. Из первого взвода тоже было трое, очевидно самые достойные, во главе с неизменно серьезным Брежневым. Тот узнающе кивнул Уткину и Диме, многих же едва обвел взглядом. Последним подошел Зудов и сразу панибратски заулыбался смуглым, грязноватым на вид лицом. Как он и ожидал, учиться танцам собрались все самые видные в роте ребята.

– Будете докладывать, – сказал Голубев Солнцеву и предупредил всех: – Ведите себя как следует. Постройтесь.

Он оставил их и долго не возвращался. Солнцев уже дважды выглядывал в коридор, что вел в вестибюль. Другие тоже выглядывали.

– Идут! – сказал Хватов и быстро вернулся в строй.

– Тише, тише, – обращался к строю Солнцев, но его не слушали.

– Вы что! – возмутился Уткин. – Что они подумают о нас?

– Надо показать себя, – поддержал его Руднев, расправил плечи и вытянулся.

– А что, ребята, покажем! – подхватил Гривнев.

Плечо к плечу выравнялись и стали смотреть в сторону двери. Даже Зудов внутренне подобрался.

Те, кого они ждали, уже входили. На каждом шагу задерживаясь, кланяясь и оглядываясь на Голубева, впереди шел маленький, как подросток, чрезвычайно галантный человек в лосково-черном костюмчике и белой рубашке с узеньким галстуком. За ним, ступая твердо, как мужчина, с огромным черным портфелем вышагивала крупная женщина с всклокоченными волосами, в расстегнутой рыжей шерстяной кофте и короткой, будто обрубленной, юбке. Увидев строй, человек снова вопросительно оглянулся на Голубева, но вдруг догадался, что вытянувшийся перед ним суворовец докладывал именно ему.

Им удалось-таки показать себя. Прежде всего неожиданными для пришедших оказались рапорт и сам гвардеец Солнцев, две шеренги одинаково подтянутых, одинаково внимательных и одинаково заинтересованных суворовцев. Даже Голубев был удивлен внезапным превращением. И хотя учитель танцев сам оказался чрезвычайно необычным – его красноватые волосы были коротко подстрижены и влажно расчесаны, тщательно побритое и надушенное узенькое лицо цвета свежей моркови оказалось лицом человека за сорок, – все же впечатление, какое они произвели на него и его мужеподобную помощницу, было сильное. Диме даже стало жалко учителя, тот явно не привык к торжественно-уважительным встречам и не скрывал восхищения и неожиданно праздничного чувства. В считанные секунды ребята перекатили пианино из дальнего темного угла фойе к окнам и развернули его к свету. В считанные секунды разделились на пары и приготовились слушать. В считанные секунды стали повторять за учителем легкие, почти воздушные движения его лакированных туфелек. Даже женщина-аккомпаниатор, с выражением недоверчивого любопытства на мятом лице наблюдавшая за необычными учениками, едва те удобно для нее устроили пианино, подобрела и растрогалась.

Нет, они еще не задумывались о девочках.

Накануне, дождавшись ухода дежурного офицера, Хватов позвал:

– Пойдем!

Училище окружала высокая стена, сверху утыканная битым стеклом. Только в одном месте, сразу за бассейном, верх ее был отшлифован. Туда и направилась компания. Они залезли на дерево, по его толстой ветви спустились на стену, чтобы затем по низенькому и корявому деревцу с другой стороны спуститься на Стрелковую улицу. Но сначала они лежали на стене. В темноте пятнами виднелись кусты, едва угадывались тоненькие деревца-дички. Улица походила на пустырь. Земляная дорога проходила по нему, приближаясь то к стенам училища, то к одноэтажным домам на другой стороне.

– Узбек, – сказал Хватов.

– И узбечка, – сказал Зигзагов.

Парочка остановилась у ближнего деревца. Слышались нерусские слова. Мужчина, казалось, что-то доказывал, а женщина возражала быстро и горячо. Они долго так спорили. Потом замолчали.

– Ты смотри, что они делают! – сказал похоже обескураженный Попенченко.

Деревце шаталось.

В конце улицы, где светились огни города, замигал фонарик.

– Милиционер, – шепнул все видевший Хватов.

Луч фонарика приближался. Парочка ушла, мужчина обнимал притихшую женщину. Вдруг луч заметался, нашел за кустами другую пару. Что-то там заговорили по-русски.

– Прогоняет, – сказал Хватов.

Луч фонарика стал удаляться. Мужчина и женщина пошли следом.

– Смотрите, вон там! – шепнул Хватов.

Этих милиционер не заметил.

– Пойдем спугнем, – сказал Хватов.

Они слезли со стены. Нагнувшись, окружили.

– Ты длинный, ты сразу вставай, а мы за тобой, – предложил Ястребков Зигзагову. – Не нагибайся.

Поднялись все вдруг. Что-то в кустах шевелилось. Что-то чуть серело. Часто и не по-русски заговорила женщина, показывая на молчаливые фигуры. Мужчина сел. Фигуры постояли и пошли. Дружно шли вдоль стены и, будто прибавилось свету, все теперь видели хорошо. Один за другим перелезли через стену.

«Нам было интересно», – подумал Дима.

Он переглянулся с Попенченко, но глаза у того оказались стыдными и нехорошими. Он явно не желал (и это вдруг обидело Диму), чтобы то, что они увидели, как-то сближало их. Он не хотел быть плохим, каким неожиданно оказался, увидев то, что происходило на Стрелковой улице.

Нет, то, что они знали о мужчинах и женщинах, они никак не связывали с собой и своими сверстницами. Те воспринимались ими как представительницы особого племени, жившего по своим правилам, на своей территории. Лишь иногда, в поезде, на улице или дома во время каникул, вдруг оказавшись с девочкой как бы наедине, они чувствовали, что между ними возникала странная смущавшая их зависимость.