Текст книги "Женя и Валентина"

Автор книги: Виталий Семин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)

Выходить на дорогу было опасно, и Анатолий с приятелем пошли замерзшей болотистой низиной. Они шли, сбивая ботинками иней с камышинок, оскользаясь на примятой снегом траве. До ближайшей станции им надо было пройти километров двенадцать, и они шли часа четыре. Еще издали было видно, что станция горела, в морозном чистом воздухе дым поднимался высоко, стоял плотным облаком, не рассеивался потому, что получал все новые порции черного дыма. Облако только меняло свой цвет. Внизу, у земли, оно было сажистым, копотным, а вверху пепельным. Над этим облаком кружили самолеты – немцы не прекратили бомбежку, они перенесли ее дальше. Идти туда было безумием, надо было переждать, выбрать момент, но облако притягивало: казалось, там война, там определенность, – и ребята вошли в одноэтажные, сельские улицы пристанционного городка. Название этого городка каждый горожанин узнавал еще в детстве, как название соседней улицы. Весной отец водил Анатолия показывать, как широко разливается река. С правого, гористого берега были видны электрические огни городка, они отражались в воде длинными колеблющимися лучами. Однако оказался здесь Анатолий впервые в жизни. Он и реку по льду сегодня перешел впервые в жизни.

Улицы были безлюдными, безлюдными были и дома, окна которых закрывали ставни. Возле жилья страх стал сильнее. Но война здесь действительно шла. Стреляли зенитки и зенитные пулеметы. Горело возле самой станции. Подходы к станции были забиты подводами, техникой. Где были люди, Анатолий понял только тогда, когда их окликнули из ближайшей щели.

– Черт вас носит, пацаны! Жить надоело? – сказал им боец, когда по обмерзшим глиняным ступеням они скатились вниз.

На стенах щели проступала белая изморозь, небритое, в серой, неумытой щетине лицо бойца было возбуждено, глаза блестели, казалось, появление ребят его развлекло и заинтересовало. В щели расположилась воинская часть, тут были шинели, винтовки, каски; кто-то звал командирским голосом:

– Петров!

Анатолий решил, что они пришли. Теперь только не отставать. Но в это время закричали:

– Выходи! Выходи!

И красноармейцы, подхватывая винтовки, наклоняя головы, выбегали наверх. Ребят отстранили сразу же:

– Идите домой! Вас тут не хватало!

Потом пришли бойцы, которые сидели в щели очень долго. Их все не вызывали наверх. С некоторыми из них ребята успели познакомиться. И новые знакомые тоже уговаривали идти домой:

– Идите, пока не поздно.

Приносили раненых, и раненые казались Анатолию страшнее убитых. Смотреть на них было болезненнее, пронзительнее. На руках принесли бойца с раздробленной ногой: должно быть, ранило совсем недавно. Лицо его было живое, он видел тех, кто его нес, чувствовал свою ногу, понимал, что его сейчас опустят на землю, и опасался, что опустят жестко. Но потом в лице его что-то отхлынуло, запрокинулось, и появилось то казавшееся Анатолию особенно страшным выражение, когда человек жив, но с живыми его нет. Приводили легко раненых. С перевязанными руками, с бинтами под шапкой. Глядя на раненых, Анатолий стал понимать лихорадочное возбуждение здоровых, их выкрики, громкие команды и торопливую сосредоточенность на чем-то. И не обижался, если кто-то вдруг начинал кричать:

– Кто такие? Что делаете?

Трижды одну и ту же группу бойцов вызывали наверх и возвращали в щель.

– Выходи! – кричали им.

Они выбегали охотно, торопливо, догоняя друг друга, и ни зенитная пальба, ни бомбовый вой не пригибали и не задерживали их. Возвращались они минут через двадцать, обескураженные, недовольные. Прыгали через две-три ступеньки, ругались. И опять:

– Выходи, выходи!

Вечером в щели было светло от пожаров, а ночью немцы несколько раз вывешивали на парашютах осветительные ракеты, так что даже белая изморозь на стенах щели, на глиняных ступеньках начинала сиять. Ночью ребят сморили усталость, подземный холод, и под утро они, почувствовав, что в бомбежке наступил перерыв, двинулись в город, домой.

Шли по целине, забирая так, чтобы перейти реку не против центральных улиц города, а ближе к окраине. Навстречу им попадались беженцы с узлами. Множество этих узлов валялось на земле. Перед самым городом их остановили двое военных. Один, весь мятый, с расстегнутым воротом, сказал:

– Туда идете? К ним?

И потянул автомат, который на ремне висел у него за спиной. И Анатолий, глядя в безумные, расширенные зрачки, почувствовал – всё! Они столько ходили под снарядами, бомбежкой, что где-то их должна была ждать вот такая случайность. Но второй военный схватил своего товарища за руки:

– Это же пацаны! С ума сошел!

В городе шли мимо разбитого винного склада, от которого вниз по улице стекал мутный пахучий ручеек. Видели, как двое катили по мостовой бочонок. Катили торопливо. Руками толкая, поддавая ногой. И вдруг обручи на бочонке сдвинулись и клепки разошлись – бочка распалась прямо на мостовой. В бочонке было масло или какой-то жир. Двое стояли в растерянности, а на улице, которая только что была пустой, появился человек с кастрюлей, потом еще один – и жир за несколько минут растащили. К центру улицы становились пустынней, сильней делалось ощущение, что в городе поменяли освещение. За квартал до Братского переулка они зашли в знакомый двор, чтобы расспросить о том, что делается в городе. И остались там потому, что началась стрельба. Стрельба сосредоточилась на баррикаде, перегораживающей главную улицу. Стреляли от баррикады и по баррикаде. Потом пробежали несколько красноармейцев, и кто-то из них крикнул:

– Раненые в техникуме! Заберите раненых!

Стрельба прекратилась, и Анатолий видел, как улицу перешел пожилой человек с бородкой и в пенсне. В руках его был чемоданчик необычной формы, который Анатолий назвал для себя «саквояжем». Он шел, выставив вперед бородку, как будто уверенный, что в него стрелять нельзя, что для него войну на время остановят. Что-то в этой его маленькой демонстрации было наивное, что-то от мирного времени. Но и надежду какую-то она возбуждала. Это был врач, он шел в техникум к раненым. Через несколько минут стрельба опять возобновилась. Теперь стреляли от баррикады к реке. Переулок был абсолютно пуст. От баррикады он просматривался на несколько кварталов, потому что был прям, нигде не сворачивал. Немецкий пулеметчик бил трассирующими, было видно, как роились пули, как, догоняя одна другую, шли совсем не так быстро, как можно было ожидать от пуль. Куда стреляли, понять было нельзя, потому что пулеметчику никто не отвечал. Из окна полуподвального этажа Анатолий следил за трассами и даже успевал посмотреть пулям вслед. Стрельба прекратилась, и тотчас из соседнего дома выбежали женщина и девочка. Женщина несла узел и тащила девочку за руку. Они перебегали дорогу. Над ними возникла трасса, пули шли выше, потом трасса, будто поддразнивая или сомневаясь, заколебалась, опустилась, и над головой девочки тонко дымящие следы вошли в женщину. Женщина, словно не выдержав тяжести узла, рухнула, а девочка пыталась ее поднять. Узел, накрывший женщину, откатился, а в доме, к которому перебегала женщина, открылось парадное, из-за двери поспешно высунулась старуха, схватила девочку за руку и втянула ее в дом. Вслед им ударила очередь. Пули били в притолоку двери, за которой скрылись девочка и старуха. Женщина осталась лежать на дороге. Пулеметчик опять перенес огонь в глубину переулка, и пули, опережая свои дымные следы, пошли над женщиной.

Наконец пулемет замолк, наступила долгая тишина, и Анатолий почувствовал, что сейчас и придет то самое, к чему и прикосновение ужасно.

Где-то совсем рядом ударил взрыв, зазвенели стекла, и кто-то закричал:

– От окон! Отходите от окон!

Еще ударил взрыв, и Анатолий отпрянул от окна. Он увидел на другой стороне улицы двух немцев. Они остановились у дома, имевшего полуподвальный этаж. Один немец ткнул прикладом в стекло, бросил в окно гранату, и оба проворно отступили к стене. Из окна пахнуло дымом, грохнул взрыв. Второй немец со странным и, должно быть, тяжелым ранцем за спиной протянул к разбитому окну трубку, соединенную шлангом с ранцем, и на конце трубки возник окрашенный по краю черным дымом язык пламени. Он был длинный и широкий, как язык воды из пожарного шланга, если наконечник слегка перехватить пальцем. Пламя перелилось в окно, исчезло там, и немцы перешли к следующему дому. Анатолий прятался в комнате Фаи-армянки, которую знали все мальчишки в районе. Эта толстая женщина летом всегда сидела на низкой скамейке возле своего дома, она торговала жареными семечками. Сейчас ее комната напоминала кладовую: соседи с верхних этажей хранили здесь свои чемоданы, какие-то вещи. В комнате было несколько человек. Все бросились к дверям. Едва Анатолий успел выскочить, как грохнуло, уши заложило болью. Из пазов между досками на полу, со стен и потолка ударило пылью. Лицо и руки чем-то посекло, запахло нефтью и пламенем. Женщины бросились назад, Анатолий вошел за ними. Фая лежала на полу в пальто. Казалось, ткань пальто лопнула под напором подкладочной ваты – серая подкладочная вата вываливалась во многих местах. Горело на столе и полу, огонь подтекал под Фаино пальто. Женщины, развернув завернутый в скатку чей-то ковер, накрывали им огонь. В тех местах, где удавалось потушить, оставались жирные смоляные пятна. Фаю с трудом переложили на диван. Когда пыль и гарь немного осели, Анатолий увидел, что у Фаи то страшное выражение лица, которое появлялось у раненых, потерявших сознание.

Во дворе закричали, чтобы мужчины выходили на улицу. Кричали по-русски, и это почему-то было особенно страшно. Анатолий с приятелем несколько минут колебались – не мужчины все-таки, – но потом вышли во двор, и их вместе со всеми погнали на главную улицу к баррикаде. Там за столом, поставленным на тротуаре, сидел немецкий офицер. К столу выстроилась длинная очередь. Тут были мальчишки и пожилые. Очередь двигалась быстро. Опрошенных не отпускали – солдаты в серо-зеленых шинелях отводили их в сторону и оставляли под присмотром таких же солдат. Немцы громко переговаривались, ходили спокойно, и не было у них той лихорадочной сосредоточенности, возбужденности, которую Анатолий недавно видел у наших бойцов. Очередь немного задержалась – офицер допрашивал молодого мужчину в черной кепке. Потом мужчину повели, но не к общей группе, а к баррикаде. Вели его два немца: солдат с автоматом и унтер-офицер. Мужчина шел спокойно, и немцы шли вольно. Унтер-офицер показал ему, куда надо стать, повернул лицом к баррикаде, взял у солдата автомат и выстрелил в затылок под черную кепку. Офицер не оглянулся на выстрел, очередь вздрогнула, заколебалась, солдаты подняли оружие, и Анатолий понял, почувствовал, что это не жестокость, не безжалостность, не злобность – все эти слова сейчас не годились, – а нечто гораздо более страшное. Он это чувствовал, когда на его глазах обрабатывали дорогу с беженцами, когда убили женщину с узлом, бросали гранаты в дома. И то чувство, которое сейчас рождалось в нем, тоже уже нельзя было назвать ненавистью. Ненавидел он, когда уходил из города, сидел под бомбежкой в щели, видел раненых бойцов, видел, как возбуждены и обеспокоены взрослые здоровые мужчины. То чувство, которое рождалось в нем сейчас, было сильнее этой первой ненависти. Оно становилось всеобъемлющим, распространялось на серо-зеленый цвет шинелей, на звуки речи, на форму касок, на цвет и форму автоматов, на все, что принесли с собой эти люди. И еще он думал о том, какую непоправимую ошибку они с приятелем совершили, когда решили вернуться домой, в город.

…Немцы действительно обрабатывали улицу. Они собирались пустить по ней через город свою технику.

* * *

В вагоне кисло пахнет спертым человеческим дыханием, на скамейках по пять и по шесть человек. На верхних полках тоже не лежат, а сидят, свесив ноги на плечи и головы нижних. И только третья, багажная, полка – лежачее место. Уже установлена очередь: кто когда лезет на третью полку отдыхать. Антонина Николаевна, Ефим, Валентина и Вовка сидят в крайнем купе, рядом с туалетом. Здесь резкий запах дезинфекции и нечистот. У Вовки отдельного места нет – его поочередно берут на колени Антонина Николаевна, Ефим и Валентина. В купе пробились не сразу. Валентину с Вовкой в вагон протолкнули, а Ефим с Антониной Николаевной остались на подножке. Ефим сзади, схватившись за поручни, поддерживал Антонину Николаевну. Антонина Николаевна наваливалась на него все тяжелей и тяжелей, руки ее не держали, и тут Валентина сумела втянуть ее в вагон. Часа два ехали стоя. Потом как-то распределились. Ефим даже выходил за горячей водой и сумел вернуться. В проходах мешки, чемоданы. На них тоже сидят. Все окна закрыты, так что вагон наглухо закупорен. Пока поезд движется, есть иллюзия вентиляции, а когда останавливается, сразу чувствуется, что в вагоне в десять раз больше народу, чем это было бы нормально. Из города выехали на грузовой машине. Дважды, пока добрались до станции, машину собирались реквизировать, но шофер как-то выкручивался, говорил, что грузовик неисправен. Один раз их даже выгнали из кузова, и Ефим выгружал документы своей конторы прямо на асфальт. Однако у нового шофера мотор не завелся. Документы все равно пропали – погрузить их в поезд не удалось. Поезд тоже скоро придется покинуть – эваколист действителен только до ближайшей крупной станции. В купе едет женщина, уже побывавшая «под немцем». Она рассказывает своей соседке:

– «Не бейте, дяденька, мне больно, – каже. – Не бейте, мне больно». Малый же и каже: «Мне больно». А они его бьют… Звери же. Зверье. Я бы их жен каждый день клевала. Хоть бы повисли у тех зверей на руках, когда они свои винтовки брали, чтобы идти на войну.

Женщина говорит вполголоса, в купе тихо, все слушают. Кто-то вступает и рассказывает, что где-то во время бомбежки ограбили банк, много денег увезли. Но женщина перебивает:

– А хай берут. Деньги то деньги. А то живое…

Ефим было собрался поспорить:

– То есть как «деньги то деньги»? – Но сам замолк, не стал продолжать свои мысли.

* * *

К дому Антонины Николаевны в Братском подошел немецкий бронетранспортер. Уставшие от железного лязга, от танкеточной раскачки своей машины немцы выпрыгивали на землю, разминали затекшие ноги. Они открыли ворота, ведущие во двор дома Антонины Николаевны, увидели водопроводную колонку, длинный ряд сараев, накрытых одной крышей, балкон на двух металлических опорах, сухие плетни дикого винограда на заборе. Немцев интересовала водопроводная колонка, они принесли канистры, ведро, но воды в колонке не было. Тогда немцы разошлись по соседним дворам. Воды не было нигде. Жители не показывались. Постепенно, однако, к бронетранспортеру стягивались любопытные мальчишки. Их притягивала низколобая бронированная машина, у которой передние колеса были как у грузовика, высокие, с рифлеными шинами, а задние – как у танкетки, перематывавшие гусеницу. Немцы мальчишек не отгоняли и даже как бы оставляли бронетранспортер без присмотра. Через некоторое время однако возле бронетранспортера поднялся крик, мальчишки разбежались, а немцы вошли во двор дома Антонины Николаевны, плеснули из канистры бензин на деревянную лестницу, которая одним маршем приводила к дверям квартиры, на деревянные стены сараев и подожгли. Немцы не ушли тотчас, а дали огню разыграться. Сухое дерево схватилось сразу, огонь над сараями загудел. Крышу в нескольких местах пронзило пламенем, горячим воздухом сорвало толь, загорелись дрова и уголь, и, как в печи, когда туда вместо угля попадает кусок породы, начались маленькие взрывы. Дом разгорался медленнее, но и он скоро запылал.

Бронетранспортер ушел. Это был одиночный, оторвавшийся от главной колонны бронетранспортер – основное движение немецкой техники шло квартала за три от Братского переулка.

К вечеру пожар стал стихать. Сгорел не только дом Антонины Николаевны, но и два соседних дома, уголь, оставшийся в сараях, тлел еще несколько дней. На этом тлеющем угле соседи из уцелевших домов кипятили воду.

Точно никто не мог сказать, почему немцы подожгли дом. Говорили, что кто-то из мальчишек утащил кожаные перчатки из бронетранспортера.

* * *

Толпа, пытавшаяся прорваться на склад механического цеха, сильно задержала Женю. Это была, пожалуй, первая толпа, которую ему пришлось увидеть. Глухие, возбужденные какой-то одной целью лица. Лишь несколько лихих, сообразительных, ориентирующихся лиц. Какие-то живчики, питающиеся возбуждением толпы, живущие этим возбуждением. Никто не слушает и не слышит.

Женя сказал Котлярову:

– Открой дверь, пусть войдут – скорее разойдутся.

Котляров уставился на него стеклянным глазом:

– К чертовой матери! Всех взорву! В клочки!

Он выскочил к толпе, в поднятой руке – наган. Выстрел щелкнул сухо, неубедительно.

– Раз-зойдись!

Он вернулся, и Женя ему сказал:

– Не пори истерику!

А Сурен, который пришел сюда, привлеченный шумом, вдруг закричал на Котлярова со страшным армянским агентом:

– Уходи! Застрелю! Своих людей не понимаешь! Люди тебя не понимают!

Котляров посмотрел на Сурена стеклянным глазом, жесткие усики стали торчком:

– Своей рукой! Приказ обсуждать!

Женя успел перехватить и сжать руку. Котляров бился слабо, грозил:

– Под трибунал!

Его отправили с последними тремя платформами, которые повел старый маневровый паровозик «кукушка».

Женя открыл ворота склада. Толпа хлынула, растеклась по углам, и через пятнадцать минут ни на складе, ни во дворе никого не было.

Сурен никак не мог успокоиться:

– Для дурака приказ – дурацкое дело.

Женя все делал неторопливо. Он не боялся. Сурен ему говорил:

– Ты чего не боишься? Это плохо. Убьют. Надо бояться.

Но страх к Жене не приходил. Склад взорвали. Рухнула кирпичная масса. Это был последний взрыв. Надо было уходить. На заводе их осталось четверо. Женя, Сурен и два бойца-сапера. Женя договорился встретиться с Суреном на ближайшей железнодорожной станции, а сам решил забежать домой. Он хотел убедиться, что Валентина, Вовка, Антонина Николаевна и Ефим уехали.

– Будь внимательным, – сказал Сурен. – Немцы уже в городе. Слышишь, где стреляют?

До Братского Женя не дошел. Не доходя до центра города, он заметил движение немецкой колонны и свернул к реке, чтобы перейти ее ближе к окраине, куда немцы, по его расчетам, еще не вышли. Однако на спуске к Нижнебульварной улице лицом к лицу столкнулся с немцем. Немец был молодой, лет двадцати, здоровый, со здоровым зимним загаром на молодой гладкой коже, хорошо одетый. Это был мотоциклист, патрульный, которого прислали сюда перехватывать тех, кто попытался бы бежать из города через реку. Мотоцикл его стоял у самого спуска: спуск был покрыт ледяной коркой, и немец опасался, что машина пойдет вниз юзом. Невысокий худощавый русский с усталым или больным, будто покрытым бронзовым загаром лицом не испугал немца. Не вызвал у него даже опасений. Немец как раз искал двух-трех мужчин, которые подстраховали бы мотоцикл, помогли бы спустить его с ледяной горки. И только когда Женя захотел пройти мимо, немец поднял автомат.

– Иван, – сказал он, – ком!

Этот задорный рослый немец, уверенный в себе, в своем автомате, с холодным взглядом светлых глаз кого-то напомнил Жене. Женя сделал шаг навстречу, а потом не телом, не головой, а только глазами «показал», как это он делал на ринге, что он сейчас рванется налево. Глаза немца удивленно метнулись, и Женя ударил в то место, где ремешок от каски перехватывал подбородок. Немец упал, автомат несколько метров проехал с ледяной горки. Женя подхватил автомат и оглянулся на немца – мотоциклист никак не мог подняться. Женя свернул в ближайший переулок, выбежал на набережную. Его обстреляли, когда он уже был на другой стороне реки. Женя думал о том, как это получается: от страха лицо человека не просто меняет выражение – оно становится меньше, съеживается, уходит куда-то внутрь, хотя, конечно, оно не может стать меньше. Никак не может. И все-таки нервные перегрузки деформируют его, глаза ускользают. Этот немец напомнил Жене молодых хищноватых уличных ребят, любителей подраться, которые иногда приходят в боксерскую секцию. Вот такой уверенный, обещающий взгляд у них бывает, когда они выходят на ринг. Но долго в секции они не задерживаются, хотя поначалу как будто бы бурно прогрессируют. У тех, кто остается, взгляд совсем другой. Этот немец, конечно, испугался того, что Женя выстрелит в него из автомата. Но Жене и в голову не могло прийти, что он когда-нибудь захочет убить безоружного или обезоруженного человека, захочет выстрелить в него.