Текст книги "Женя и Валентина"
Автор книги: Виталий Семин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)
– Тебе она каждую минуту может понадобиться, – сказал Женя, и Гришка опять засмеялся. Все-таки он уже прошел сквозь что-то, через какой-то период, когда обижаются, возмущаются. Теперь он соглашался.
– Много ловишь? – спросил Женя.
– Больше харчей проедаю. Ольга говорит: «На здоровье!»
Так они говорили, смеялись, но напряжение, неудобство, возникшее между ними, не проходило. Жене и сейчас было не очень удобно с Гришкой.
Открылась дверь. Вошли с улицы Степан и еще двое мужиков-соседей.
Пришла с ведром воды Ольга. Вылила воду в замес. Сказала Жене:
– Женя, ты веришь, что это Гришка построил?
– Да, я уж восхищаюсь, – сказал ей Женя в тон. – Гладко он штукатурит.
– Вот-вот! Гладит-гладит… И еще долго будет гладить. – И повернулась к Степану: – Как ты вчера спал! Мы тебя будим, а ты мертвый. Мертвее бабки!
Степан смутился. А Ольга сказала:
– Днем я не боялась. Ночью боялась. Сидим над бабкой с Юлькой. Калитка щелкнула, а я думаю: не поддамся! Вижу, Юлька боится, и думаю: не скажу ей про калитку. А Юлька сама говорит: «Кто-то идет. Калитка хлопнула». Я ей говорю: «Да никого!» А тут постучали. Я к Степану, а он свистит, как паровоз. Так и не добудилась!
Пришла Надежда Пахомовна, посмотрела на горящую печь, сказала Жене, показывая на Ольгу и Гришку:
– Угля себе не покупают! Я им говорю: «Вы же пользуетесь моим углем!» А Ольга мне говорит: «А если бы нас не было, ты бы не топила?» Видишь, логически рассудила! Все дело в том, чтобы логически подвести!
Ольга сказала:
– Это что-то новое! Раньше ты говорила: «Логически я рассуждаю? Логически!»
Гришка, не поднимая головы, копался в замесе. Надежда Пахомовна сказала:
– Пока Васса была жива, Юлька ее ругала: «Висишь на мне, ничего не умеешь», – а теперь убивается. Все вы одинаковые. Пойди спроси у Юльки, где у нее соль. У меня нет.
Надежда Пахомовна готовила суп и пюре для поминок.
С улицы пришли сказать, что приехала подвода, пора выносить. Надевая шапки, выходили все вместе. Не торопились, пропускали друг друга вперед. Только Гришка остался.
– А ты не пойдешь? – спросил у него Степан.
– Нет, – сказал Гришка.
К Юлькиному дому шли по дорожке, обложенной кирпичом. Степан сказал:
– Юлька обложила. Я ей говорил: «Не бели, будет как на железной дороге». Побелила!
Сквозь открытые двери было видно, что в хате стало теснее. Кричала женщина. Степан сказал Жене:
– Фрося, соседка, кричит. Вчера кричала.
– По своим покойникам кричит, – сказал пожилой мужик. – Похоронные получила. Теперь многие по своим покойникам кричат.
Кто-то сказал:
– Ну, хватит, пора выносить.
Но пожилой ему ответил:
– Куда торопишься? Пусть прощаются.
Еще постояли, покурили. Вошли в комнату, и старший мужик сказал:
– Довольно, будем выносить.
И женщины послушно стали выходить из хаты.
Васса лежала ногами к порогу. Была минутная заминка, надо было браться за гроб. Женя подхватил его в широкой, тяжелой части. Его остановили. Надо было раньше вынести бумажные цветы. Потом мужчины взялись опять и с трудом, пачкая спины и рукава о побелку, стали разворачивать гроб.
Кто-то выбежал вперед с табуретками. Гроб поставили во дворе у порожков дома, и мужики еще раз отошли:
– Прощайтесь.
Юлька кинулась на гроб:
– Да, может быть, мы тебя не так одели!
Подошла Надежда Пахомовна:
– Не дождалась ты сына своего. Не смог он к тебе с фронта приехать!
Опять подняли гроб, поставили на дроги, и Юлька закричала:
– Васса, моя золотая! Кто ж мне калитку откроет, когда я ночью с работы приду, кто ж мне скажет: «Душа моя истлела. Где ж ты была?» А я отвечу: «А я чеки считала!»
Женщина в темном платке крикнула:
– Ты ж там моему Сашеньке привет передай!
Женя услышал, как Надежда Пахомовна сказала:
– Если сейчас все начнут с ней приветы передавать, женщина и не донесет их на своем горбу. Та Сашеньке, эта Коленьке…
И Женя вдруг что-то почувствовал. Как будто эта невоенная смерть больше его потрясла, чем военная. Вассу он ведь почти не знал. Один раз она с ним разговаривала. Сказала о Вовке: «Рассеянный он у тебя. Ему говоришь, а он глазенки вытаращит: „Бабочка, бабочка!“ Аж неприятно». А теперь он как будто бы понял, почему Юлькина Настя плакала во сне, а у мужиков, которые, посмеиваясь, стояли во дворе, в какой-то момент Юлькиных причитаний влажнели глаза. И почему пожилой мужик удерживал торопящихся: «Пусть прощаются».
Дроги качнулись под гробом, и лошадь переступила с ноги на ногу.
– Пятый гроб отсюда выносят! – кричала Юлька. – Из этого проклятого дома. Зачем ты его строила!
Кладбище было недалеко. На могиле Степан сразу же установил ограду, которую он заранее принес сюда. Оградка получилась маленькой, Степан подгреб холмик, укоротил его, и Юлька представила себе, что голова и грудь Вассы в ограде, а ноги наружу.
– Что ты сделал! – закричала она на Степана. – Если бы это была твоя мать, ты бы ограду до кладбищенских ворот дотянул! Чтоб твоя мать сюда легла, а моя Васса встала.
Степан успокаивал ее. Как она на него ни кричала, что ему ни сулила, он только говорил:
– Юля, я исправлю. Сейчас негде и некогда – ты же знаешь, куда я еду. Но постепенно исправлю.
– Всех ты похоронила, – кричала Юлька, – всех сюда проводила, а теперь сама легла! Сколько ж тебе в жизни плакать пришлось! За что тебя господь так покарал!
Женя хотел с кладбища уйти домой, но Валентина его удержала.
– Юлька обидится, – сказала она. И он остался на поминки.
В Юлькиной хате еще было холодно, но печка уже топилась, а Надежда Пахомовна и Ольга к приходу гостей вымыли полы. В хате и пахло холодом, сыростью только что вымытых полов и сухим запахом раскаляющегося печного железа. Дверь во вторую комнату была открыта, через две комнаты были составлены столы.
– Проходите, – приглашала Юлька.
Женя хотел присесть с краю, но ему показали во вторую комнату.
– Родственники, – сказали ему, – там.
На дальнем конце стола тесно друг к другу сидели дед Василий Петрович и его брат – краснодеревщик Иван Петрович. На кладбище Василий Петрович ехал, сидя на дрогах. И обратно его привезли. Теперь он молча сидел за столом, а Иван Петрович что-то ему говорил. Оба деда были маленькими, сухонькими. Василий Петрович любил говорить о себе: «У меня святые ножки». Дед Василий, казалось Валентине, должен был быть грамотнее своего брата. Дед работал железнодорожным кондуктором, бывал во многих городах, а Иван Петрович не так-то давно перебрался из деревни в город. Но когда они собирались вдвоем, говорил всегда деревенский брат. Поговорить он любил страстно и не смотрел при этом собеседнику в лицо, а как бы воспарял взором. Говорил он о боге и о философии и часто повторял сами слова «Христос» и «философия». В детстве Валентина спрашивала у матери с тоской: «Ну скоро он перестанет?» Слова эти на нее почему-то производили впечатление удушающее. По его же детским впечатлениям, дед Василий не понимал того, что ему говорил брат. А тот спрашивал:
– Правильно?
– Правильно, – кивал дед.
Жена Ивана Петровича в девушках «гуляла». По уличным понятиям, Ивана Петровича с ней окрутили. Будущий тесть позвал его в дом «на дочек» – деревенский же, ничего не знает… В доме за ним ухаживали: «Пейте, Иван Петрович, чай с маслом». Он взял ложкой масло и бросил его в чай. А в доме будущей жены, доме старомещанском, большое значение придавали манерам, «приличиям». Ложку масла, брошенную в чай, Ивану Петровичу запомнили на всю жизнь. Однако окрутили-таки его, приняли в зятья и уж тут показали ему! У жены Ивана Петровича были принципы, сводились они к тому, чтобы поддерживать постоянный порядок в доме, где какая-нибудь фарфоровая кукла утверждалась на сто лет. Дом вылизывался, вычищался до блеска. Из приложения к «Ниве» вырезались фотографии, картинки, вставлялись в ореховые рамки, которые выпиливал дед, и все это вешалось на стены. И в том, как были подобраны эти картинки, был даже какой-то вкус, потому что в доме вообще не возражали против книг, кое-что читали, а подшивки «Нивы» хранились здесь тщательнее, чем в любой библиотеке. На все книги был приобретен один специальный клеенчатый переплет, куда книга вставлялась, когда ее читали.
С возрастом неприязнь к словам «Христос» и «философия» у Валентины только усилилась. Она и сейчас враждебно посматривала на Ивана Петровича. На нем был черный пиджак, а на жене его черное платье и черная косынка, которая почему-то казалась Валентине лицемерной. Валентине казалось, что во всем этом доме только эти двое не встревожены тем, как шли дела на фронте.
Фрося, которая плакала «по своим покойникам», попросила девочку-соседку прочесть письмо от своего третьего, приемного сына.
– «Дорогие папа и мама», – из деликатности скороговоркой прочитала девочка и засмущалась из-за того, что ей приходится читать на людях чужое письмо.
Фрося забрала у нее письмо и отдала другой соседке. И та еще раз прочла:
– «Дорогие папа и мама, – чтобы все слышали, как приемный сын обращается к Фросе и ее мужу. – Наши трудности временные. Скоро мы погоним фашистов. Мои товарищи передают вам привет…»
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Однажды Анатолий увидел военного с двумя револьверными кобурами на ремне. Потом это военное впечатление было вытеснено другим.
Как раз против дома, в котором жил Анатолий, выстраивалась очередь в магазин «Молоко». Гудение толпы начиналось еще в предрассветной темноте. Магазин был расположен на главной улице. В магазин пускали по двадцать человек. Отсчитывали два десятка очередных, и они, держась друг за друга, в сопровождении добровольных дежурных шли в магазин; на центральной улице очереди выстраиваться не разрешали. Давали молоко, иногда маргарин. И вот на заполненную людьми улицу один за другим на мотоциклах с колясками приехали военный летчик и милиционер. Казалось, они специально заехали сюда, чтобы на боковой, а не на главной улице решить какой-то опасный и важный спор. Оба мотоцикла подкатили к ближайшей подворотне и одновременно остановились. Милиционер, судя по всему, хотел задержать летчика, а летчик считал одинаково невозможным и убегать от милиционера и подчиняться ему. Встав с мотоциклов, они повернулись друг к другу. Милиционер требовал, чтобы летчик следовал за ним, а летчик отвечал негромко, но, видимо, очень дерзко, потому что милиционер то и дело хватался за кобуру. Летчик отталкивал его, собираясь опять сесть на мотоцикл. Тогда милиционер расстегнул кобуру и достал револьвер. Ни разу до сих пор Анатолий не видел на улице среди дня обнаженным оружие. Невероятным было и то, что человек, которого милиционер хотел задержать, тоже достал свое оружие и при таком стечении народа направил его на милиционера.
Кольцо любопытных, которое собралось вокруг спорящих, шарахнулось, в очереди закричали, а напряжение нарастало или падало в зависимости от того, направляли летчик и милиционер револьверы друг другу в грудь или опускали стволы.
И то, что летчик грозил открыто выстрелить в милиционера, и то, что милиционер в какой-то степени признавал право летчика разговаривать с ним вот так, – все было необычным. Они приехали сюда потолковать – пацаны, стоявшие в очереди, очень чутко уловили этот оттенок в их споре. Зачем им иначе было уезжать с главной улицы! Милиционеру это уж совсем было ни к чему. Но, видимо, он сам хотел в чем-то сравняться с военным летчиком. То, что сейчас здесь народу было гораздо больше, чем на центральной улице, уже не останавливало ни летчика, ни милиционера. Милиционер решительно показал летчику на подворотню – мол, дело можно завершить там, в цементных стенах. Не сводя глаз друг с друга, они вошли в подворотню и мгновенно направили стволы друг другу в грудь.
До сих пор Анатолию не приходилось видеть оружие открытым. Это же безумно обнаженное оружие грозило всем, кто был на улице. И тем, кто стоял поблизости от магазина, и тем, кто на противоположной стороне улицы не решался уйти из очереди за сепарированным молоком. Казалось, не выстрела люди ждали, а взрыва.
Но выстрела все-таки не последовало. Подержав друг друга на мушке, продержав в напряжении всю толпу, в которой никто не мог уйти с места, потому что с утра стоял за молоком, милиционер и летчик вложили оружие в кобуры и направились к своим мотоциклам. Первым поехал летчик, милиционер двинулся за ним.
Что у них было дальше, Анатолий не знал. Так эта история разыгралась перед его глазами, такой он ее и запомнил. И еще он запомнил вот что: летчик был пьян и, судя по всему, не прав, но в симпатиях своих очередь была единодушна. Все были на стороне летчика.
И первого раненого Анатолий видел еще до того, как фронт приблизился к городу.
В какое-то из воскресений, когда на завод почему-то не надо было идти, Анатолий с Женей пошли за город, на реку, к рыбакам. Они несли кое-какие вещи – собирались выменять их на рыбу. Кусты на левом берегу были еще рыжие, а деревья черные и пустые. Все спортивные базы покинуты. Понтоны заведены на берег, настил с мостиков снят – торчали одни столбы, вбитые в воду. Верховой ветер согнал воду, обнажились мели и близко от берега и на самой середине реки. Мель – как сыпь. Почему-то стыдно на нее смотреть. Была вода, а под ней такая грязь и черные ракушки. Лодки лежат на этой грязи. От них по земле тянутся грязные цепи к ненужным якорям.
Вышли они рано и видели, как солнце поднимается между фермами железнодорожного моста. На мост влетел железнодорожный состав, локомотив вошел в солнце и на секунду исчез. И так весь состав с теплушками, платформами, на которых стояли покрытые брезентом машины и пушки, проходил сквозь солнце. Вагон за вагоном на секунду исчезали в огромном солнечном диске.
И железнодорожный и автомобильный мосты немцы уже бомбили, но еще ни разу в них не попадали.
Женя и Анатолий шли по пляжу. Верховой ветер так быстро согнал воду, что песок еще не успел просохнуть, весь был в потеках, сливных стоках. Там, где песок просох, он белел, становился тверже. Наступишь – пружинит, и видно, как к тому месту, на которое наступил, приливает вода.
Два вола за длинную веревку вытягивали на пляж сеть. От веревки на песке оставался длинный след. Волы пахли смолой и дратвой, а вовсе не коровником, рядом с ними шагал рыбак в ушанке, стеганке и высоких сапогах-бахилах.
Другие рыбаки, среди которых было много женщин, медленно ступали по воде. В своих высоких сапогах-бахилах они довольно далеко входили в воду и тянули сеть. То есть вначале за длинную веревку сеть на берег вытаскивали волы, а потом уже на мелком месте ее перехватывали рыбаки и выбирали руками.
По воде рыбаки ступали медленно, сеть выбирали неторопливо. Суетились те, кто пришел сюда на менку. Они подступали к воде, заглядывали в рыбачий баркас. Рыбаки не обращали на них внимания. Обменом ведал пожилой краснолицый рыбак, которого называли то боцманом, то бригадиром, то Николаем Евграфовичем. А он всем говорил:
– Нет, какая рыба! Ты ж видишь! Отойдите, гражданин!
Потом он кого-то намечал, отходил с ним в сторону. Но отходил как будто бы для того, чтобы еще больше привлечь к себе внимание.
– Нет! – кричал он оттуда. – Я ж не имею права!
Женя и Анатолий пробыли на тоне долго. Пошел дождь – такой сильный, что на песке стали застаиваться небольшие лужи. Меняльщиков дождь разогнал, а Женя отвел Анатолия на спортивную базу, и они через реку смотрели на потемневший от дождя город, на то, как по крутой, спускающейся к мосту улице идут два потока грузовых машин. Один поток вниз, другой вверх. Вниз машины набирают скорость, растягиваются, увеличивают интервалы, наверх – догоняют друг друга, идут на малой скорости за какой-нибудь телегой.
Водка, которую они принесли с собой, сделала «боцмана» сговорчивым. Домой возвращались с рыбой.
Все это Анатолий хорошо запомнил. Впервые от Анатолия зависело, будет ли дома еда. Впервые он шел вместе с Женей и, пожалуй, впервые испытывал такую изнуряющую усталость от долгой ходьбы. Долгая ходьба пешком тоже была одним из военных впечатлений.
Но главное, из-за чего он запомнил этот день, произошло потом, когда они уже перешли мост и свернули на улицу, ведущую к дому Антонины Николаевны. Более впечатлительный, чем Женя, Анатолий почувствовал какое-то еще невидимое движение, которое задержало прохожих, заставило повернуть головы. Потом он увидел бегущего человека с портфелем. Улица в этом месте шла со значительным уклоном, человек бежал сверху вниз, полы его расстегнутого пальто развевались. Он убегал. Среди дня, среди нескольких прохожих его гнал невыносимый страх. И Анатолий подумал, что это шпион. Невыносимый страх вдруг заставил бегущего нелогично вильнуть, он выбежал с тротуара на дорогу, повалился на спину, на свое расстегнутое пальто и с паническим криком выставил поднятые руки и ноги. Одновременно Женя и Анатолий увидели догоняющего. С ножом в руках он бежал по коридору, который остался среди прохожих после мужчины с портфелем. Догоняющий тоже был расстегнут до рубашки, шапки на нем не было. Цепко вильнув вслед за мужчиной с портфелем, он, отстраняя беспорядочно машущие руки, наклонился над ним с занесенным ножом.
Женя бросил свою рыбу и побежал к ним, как только увидел человека с ножом. Но он явно не успевал. И тут Анатолий увидел третьего догоняющего. По тому же коридору из прохожих, топая сапогами, бежал совсем молоденький мальчик-милиционер. Он протянул к спине мужчины с ножом револьвер. Собственно, Анатолий увидел револьвер после того, как прозвучал выстрел, и удивился тому, что то, что милиционеры носят в кобурах, такого ярко-синего вороненого цвета.
Этот вороненый револьвер в руках милиционера был на несколько мгновений сильнейшим впечатлением Анатолия. Человек с ножом, не поворачиваясь к милиционеру и как будто не обращая на него внимания, выпрямился, бросил нож, а мужчина с портфелем поднялся со своего пальто, подобрал нож и что-то закричал милиционеру.
Милиционер стоял растерянно, револьвер в его руках был все таким же большим и ярким. Тогда мужчина с портфелем бросился на своего преследователя, ударил его и потянул за собой. Но тут Женя, который уже подбежал к ним, поступил, на взгляд Анатолия, странно. Он удержал, а потом решительно оттолкнул все яростнее наскакивавшего мужчину с портфелем. К ним прибежала женщина в сбившемся платке, вцепилась в рукав стеганки того, кто только что бежал с ножом, и закричала, как будто он был далеко:
– Петя! Петька-а! В больницу! Да ведите ж его в больницу!
Мужчина в стеганке шевельнул рукой, отстраняя женщину, сделал несколько шагов в том направлении, куда его тянула женщина, но остановился и вдруг стал раздеваться. Он бросил на тротуар стеганку, пиджак, потянул через голову свою расстегнутую рубашку, снял майку и оказался по пояс голым. Тело его было смуглым, в синих тенях татуировки. Холода он как будто не чувствовал. Женщина подхватывала одежду, которую он бросал на тротуар:
– Что же ты делаешь!
А он, все так же не обращая внимания на милиционера, на мужчину, который еще пытался на него наскакивать, на женщину, которая тянула его, старался рассмотреть что-то у себя на смуглом животе. И Анатолий увидел: как раз над брючным ремнем у него было небольшое розовое пятнышко. Ранка совершенно не кровоточила. Точно такое же пятнышко у него было над брючным ремнем на спине.
Женщина пыталась набросить ему на плечи стеганку или пиджак, но он тут же сбрасывал их. На ногах он держался твердо, не качался, не собирался падать. Он только не шел туда, куда его тащила женщина, хотя тащила она его в ближайшую городскую поликлинику. Постепенно вокруг них образовалось кольцо. Но это было редкое кольцо, совсем не похожее на плотное кольцо любопытных, которое собирает какое-нибудь привычное уличное происшествие. Милиционер, словно забывший вложить в кобуру свой потускневший, не привлекавший внимания револьвер, держался за спинами и даже не пытался как-то направить события. И мужчина с портфелем, который все еще возбужденно размахивал руками и требовал, чтобы раненого везли в милицию, постепенно оказался в стороне. Анатолий глаз не мог отвести от голой груди и спины раненого. На уличном холоде кожа его не тускнела, а, казалось, становилась все ярче, и только живот посмуглел. Он все так же сбрасывал одежду, которой пыталась прикрыть его женщина. Женя, помогавший ей, сказал милиционеру.
– Машину останови!
И молоденький милиционер послушно сунул револьвер в кобуру и побежал ловить машину. Он тут же остановил «эмку», однако раненый отказался лезть в машину. И тут Анатолию показалось, что Женя ожесточился. Он несколько раз быстро ударил раненого по щекам, закричал на него, надел на него стеганку и потащил в машину. И тот, уже не сопротивляясь, пошел к «эмке» и, как почему-то ожидал Анатолий, не сел, а повалился на заднее сиденье. Милиционер, мужчина с портфелем, женщина влезли в машину и уехали, а Женя вернулся к Анатолию, взял свою рыбу, и они двинулись к Антонине Николаевне.
Анатолию не терпелось все рассказать, но когда он стал рассказывать, ему показалось, что Женя недоволен им. Антонина Николаевна испуганно заахала:
– Ах ты боже мой! Что делают!
А Валентина сказала то, что Анатолию самому хотелось сказать:
– Я бы сама этого бандита убила. Не на фронте геройствует, а над своими безоружными.
Женя молчал. А когда Валентина еще сказала ему что-то сердитое, он ответил:
– Ранение у него тяжелое. Может, и не выживет.
– И лечить я его не стала бы, – жестко сказала Валентина.
Антонина Николаевна с беспокойством посмотрела на Женю.
– А может, у него дети есть, – сказала она Валентине примирительно.
Ефим вдруг уставился на нее, остолбенел, замер с разведенными в недоумении руками. Все замолчали, пережидая, пока у него пройдет это остолбенение, не очень ясно себе представляя на этот раз, что оно означает: упрек Антонине Николаевне, недовольство сыном или невесткой. Антонина Николаевна, как всегда, смутилась:
– Что я такого сказала?
– Глупость! – сказал Ефим. – Глупость! – И вдруг, выкатив глаза, яростно заорал на кошку, которая под столом потерлась о его ногу: – Пошла! П-шла, гадость!
И топнул ногой, но не замахнулся, не толкнул кошку, а, будто брезгуя, отстранился от нее. Кошка не испугалась, выгнувшись, она опять потерлась о Ефимову ногу – ее волновали запахи обеденного стола. Подняв скатерть, Ефим некоторое время смотрел под стол, потом отпустил скатерть, так и не прогнав кошку.
– У хороших хозяев кошки и собаки к столу не подходят!
Ефим теперь почти непрерывно был в самом мрачном своем настроении. Если он возился во дворе или что-то делал в доме, а у него спрашивали, чем он занят, Ефим отвечал: «Будку себе делаю. Доски себе на гроб строгаю».
Завод, на котором работали Женя, Валентина и Анатолий, все больше сворачивался. Станки в деревянных ящиках с надписями «верх», «низ», «не кантовать» поднимали на железнодорожные платформы. Первый эшелон ушел еще в конце августа. В цехах, намеченных к эвакуации, за сутки, а то и за двое, с вещами собирался народ. Вещи приносили, привозили на тачках, располагались ожидать семьями. Уезжали с заводом не все, но уезжавших было очень много. Выбирали старшин вагонов, объединялись в коммуны, из общего пайка варили суп на всех. На каждую семью полагалась норма багажа, но большинство до нормы не добирали. Потом на заводские железнодорожные пути загоняли эшелон, люди грузились в теплушки, ждали – вот-вот тронется. Потом старшины вагонов бегали к начальнику эшелона, тот – к директору завода. Наконец поезд трогался – выходил за пределы заводской территории. Но редко эшелон в тот же день уходил из города. Стояли на запасных путях пассажирской станции, на перегонах вокруг города, на подходах к товарной станции. Ночевали в вагонах, а город был все еще рядом. Вначале на этих остановках опасались отходить далеко, потом начинали разбредаться подальше. Кое-кто даже уходил домой за какой-нибудь забытой керосинкой или кастрюлей, которую оставил за ненадобностью и без которой теперь нельзя было обойтись.
На заводе об эшелоне все было известно. Те, кому очередь еще не подошла, нервничали так же, как те, кто сидел в теплушках. Зенитные пулеметы были на одном или двух эшелонах, но большинство составов ничем не прикрывалось от нападения самолетов. А с окраины город казался беспорядочным, одноэтажным, слабым.
Женя должен был оставаться на заводе до последнего дня (если этот день все-таки наступит). Заводская команда, в которую он был зачислен, завершала эвакуацию и поступала в распоряжение саперов, взрывавших цеховые здания. Но Валентина уже могла бы уехать. Эвакуироваться можно было и с учреждением Ефима. Валентина хотела ехать с заводскими, а Женя настаивал, чтобы Вовка и она ехали с Ефимом и Антониной Николаевной.
Литейный еще работал, но многие шишельницы из Валентиновой бригады уже уехали, чтобы раньше устроиться на месте, чтобы не ехать под бомбежкой в последний момент.
Уехала подруга Лариса, дочь школьной Валентининой учительницы. И Валентина прибегала после работы, чтобы отоварить карточки Ирине Адамовне. У Ирины Адамовны было больное сердце, и она почти не выходила из дому. С Ириной Адамовной Лариса оставила свою дочь Милу.
Ирина Адамовна разговаривала с Валентиной как с повзрослевшей своей ученицей. Она говорила:
– Дети – жертвы неустроенных браков. Одна моя приятельница так пугает своего внука: «Вот приедут отец с матерью и заберут тебя к себе». И что ты думаешь – отец и мать раз в год приезжают к сыну, а он прячется от них в другую комнату, плачет, не хочет оставаться с ними наедине. Мать его успокаивает: «Ну чего ты боишься? Ты же знаешь, что забрать нам тебя некуда. У папы работа такая, он все время в разъездах. Так что мы тебя не заберем». Вот и Миле со мной лучше.
Семья Ларисы, так казалось Валентине, всегда жила в атмосфере каких-то несчастий. И то, что отца у них взяли в тридцать седьмом году, было не главным несчастьем, а только одним в ряду других. Лариса тогда тяжело болела, и Валентина приходила к ней. Лицо у Ларисы было земляное, сказочного уродства, с наростами, утолщениями, старушечье, со следами старушечьего страдания: приниженности, убогости. Одета она была в темное, состарившееся на ней пальто, повязана толстым серым платком. Так она сидела в комнате, обставленной донельзя нелепо: в крошечной комнате большой обеденный стол, туалетный столик, кровать, несколько стульев и два шкафа – посудный и платяной. Если учесть, что в комнате печка-голландка, а у входа вешалка, едва выдерживающая тяжесть старой и новой одежды, то станет понятно, что пройти в этой комнате можно только что-то отодвигая, между чем-то протискиваясь. И странный вид этой комнате придавало необычное в таком окраинном домике обилие китайских безделушек: тусклых лакированных коробочек, фонариков. Комната сумеречная, с окнами на север, никогда не просыхающая до конца, комната без воздуха и пространства. Здесь и мебель, и одежда, и покрывала на кровати, и скатерть на столе постоянно пачкались от одной тесноты, оттого, что рядом печка, на которой готовят еду, вываривают белье, подогревают воду, когда собираются купаться. Оттого что здесь не любят друг друга, постоянно враждуют, оттого что живут прошлым и надеются на будущее, а настоящим пренебрегают. Комната, в которой заперты безнадежные, нелепые страсти, некогда бывшие вполне здоровыми, но со временем состарившиеся, неосуществленные, ставшие составной частью воздуха этой комнаты.
Так казалось Валентине. Она считала, что и несчастья должны быть здоровыми у тех, кто живет интересами страны. Могут быть, конечно, и болезни, и смерть, и еще что-то такое, чего не предскажешь заранее. Но несчастье – это ведь нечто, что может случиться только с тобой, с твоими близкими, нечто личное, частное и в конечном счете мелкое. Твое нездоровье никак не должно отразиться на здоровье народа, страны. Валентина не любила тех, кто долго жил своими несчастьями. Но с Ларисой она несколько раз сидела за одной партой, а Ирина Адамовна преподавала им в школе историю.
Когда арестовали Ларисиного отца, Валентина не удивилась. Она не думала, что он враг народа. Но он был «не свой», как тусклые китайские безделушки, которые он привез сюда из Харбина. Он работал на КВЖД, называл себя кавэжедеком, упорствовал в мелочах, переводчиков именовал драгоманами, адвокатов – присяжными поверенными, у него была коллекция «романовок», «керенок», он любил спорить, громко говорил в трамвае и вообще привлекал к себе внимание. И характер был у него тяжелый. Платяной шкаф стоял у них не вплотную к стене, а как бы выступив на середину комнаты – символ нелепости и враждебности самой атмосферы в доме. Это Ларисин отец без чьей-либо помощи, силой одного своего раздражения вытолкал его из своей комнаты в комнату Ирины Адамовны и Ларисы: «Вот ваш шкаф, и в мою комнату совсем не заходите». Ссора эта потом рассеялась, а шкаф так и остался стоять.
Теперь Ирина Адамовна и Лариса жили в комнате двухэтажного заводского дома. Комната была пустой, темноватой. Ирина Адамовна много лежала, и кровать ее выглядела серой не только потому, что серым было одеяло. Дом они продали еще перед войной. Лариса все хотела как-то уйти от того, что она считала своей несложившейся судьбой: продать домик на окраине, переехать в центр, уехать из города вообще, сменить профессию. Матери она кричала:
– Как можно с тобой жить! Ты яйца варишь в чайнике!
Они теперь часто ссорились, и хотя Ирина Адамовна чаще всего переносила Ларисины вспышки молча, Лариса кричала ей:
– Зачем мне мать с университетским образованием! Бывают же у людей матери – простые женщины с языком, который подвешен не так хорошо!
Она и на дочь свою, умненькую красивую девочку, кричала:
– Не дергайся!
Ирина Адамовна говорила Валентине:
– Я за нее боюсь. У нее характер отца. В гневе она бьет посуду.
Жаловалась:
– За Ивана ей не надо было выходить. Я ей говорила «Не сживетесь. Ничего тебе не даст его крестьянское происхождение». А теперь выгоняет его, когда он к Миле приходит. Говорит ему, чтобы не приходил. А он ей сказал: «Могу и не приходить». И не приходит. Он, конечно, скупой и неумный, но стекло в окно он мог вставить.
Ирина Адамовна смеялась:
– Его теперь сделали прокурором. Знаешь, Валентина, я удивляюсь. Он за обеденным столом сказать двух слов не мог. Это было мучение какое-то. Не знаю, как теперь, а раньше в суде прокуроры говорили. Я у него спросила: «Иван, как же вы делаете свою работу?»
Лариса одной из первых уехала из города на новое место.
Валентине нравилось, что Ирина Адамовна при ее болезни сохраняет бодрость духа. Теперь, когда у всех была большая беда, ей даже нравилось приходить к Ирине Адамовне. Ирина Адамовна поднималась с кровати, говорила подругам Милы (в комнате всегда было несколько девочек, с которыми Ирина Адамовна занималась):
