Текст книги "Серпухов (СИ)"

Автор книги: Виталий Малхасянц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

  – Да, но я не представляю, что нужно делать! – говорю я.

  – Не переживайте, это просто! – произносит Халин, и выразительно смотрит на постоянных прихожан. Те ставят в центре храма столик, а на него выкладывают все, что нужно для молебна. Серьезный вид православных активистов так действует на присутствующих, что в храме становится тише. Это приводит к тому, что еще продолжающийся в алтаре разговор священников, забывших выключить микрофон, становится слышен. Священнослужители все еще спорят о громких отставках в синоде и о влиянии патриарха на события. Народ начинает их внимательно слушать.

   А я замечаю в соборе людей, которые держаться обособленно от остальных. Заметив мои взгляды, Костя находит нужным пояснить мне:

  – Там клан Павловых, на данный момент возглавляемый Зинаидой Павловой. В него входят некоторые депутаты и местные предприниматели. Клан медленно теряет власть после того, как губернатор вынудил Павлова покинуть пост мэра города. Сейчас они ищут, кто спасет их от обнищания. С другой стороны собора стоит «со своими» новый городской голова, присланный к нам правительством области. Между этими полюсами дрейфует мелким отрядом, пока еще сохраняющий должность и пытающийся избежать политической плахи, глава районной администрации Фетисов.

  – А что за пьяный мужик по храму ходит, от одних, к другим? Граждане его избегают, как прокаженного? – Спрашиваю я.

  – Это сам Павлов. Наверное, пришел напомнить о себе и поискать удачи. Вдруг кому-нибудь пригодится. Его рано списывать со счетов, он изворотливый! – Отвечает Костя.

   В этот момент бывший мэр подходит к хору. Я с изумлением замечаю, как Василий Михайлович, наверное, самый доброжелательный человек на свете, преображается, становится жестким, и решительно преграждает путь Павлову. Тот, несмотря на то, что выше ростом, тушуется, прячет глаза, и с видом побитой собаки идет дальше, издалека сопровождаемый презрительным взглядом своей жены.

  Я собираюсь спросить у Кости подоплеку, но тут дверь из алтаря открывается, и выходит Сергей Алексеевич. Он направляется к нам, имея цель проверить готовность к молебну. Но, не сойдя с солеи, слышит трансляцию на храм спора священников, и с округлившимися глазами убегает обратно алтарь.

   Через некоторое время завеса на царских вратах отверзается, врата распахиваются, и священнослужители выходят для причащения прихожан. Перед тем, как совершать таинство, смущенный настоятель считает своим долгом сказать:

  – Братья и сестры! Вы случайно стали слушателями нашего ... скажем так, диспута о положении дел в современной церкви. Поскольку вашим ушам были доступны лишь неразборчивые фразы, прошу вас не цитировать нас и не распространять в обществе высказывания, которые, как вам кажется, вы слышали. А от себя лично и от лица всех клириков нашего благочиния скажу, что наш патриарх является наилучшим молитвенником о земле Российской, и человеком, который с честью несет на плечах тяжкую ношу патриаршего служения!

   После трогательной речи настоятеля прихожане крестятся. А о. Мефодий, подозвав меня, тихо говорит:

  – Сбегай на ворота, проверь, открыты ли? И скажи сторожу, чтобы не позволял никому перегораживать проезд, Каганович должен приехать!

   Сторож, как и предчувствовал о. Мефодий, по случаю праздника уже «принял» с нищими. Лицо у него красно, глаза навыкате, и из осмысленных действий он способен только «брать под козырек» несуществующей фуражки.

   Мне приходится самому открыть ворота, и сразу на территорию храма въезжает кортеж, состоящий из настолько дорогих машин, что их обычно можно увидеть только на обложке глянцевых журналов. Пока приехавшие гости выходят из лимузинов, я бегу обратно, доложить об их прибытии. Минуя свечную лавку, возле которой полно народу, я слышу голос Тамары:

  – Нет, точно Господь...

  – Да некогда тебе помирать, Тамара! – кричу я, бешено вращая глазами – Готовься, Каганович приехал, встречать надо!

  – Ой, батюшки светы, – язвительно произносит она в мой адрес – у меня новое начальство объявилось!

   Я останавливаюсь у молельного столика, рядом с настоятелем, который приготовился читать акафист.

  – Ну? – тихо спрашивает он.

  – Каганович заехал! – прерывисто дыша, невнятно отвечаю я. Но о. Мефодий уже и так все понимает: в притворе происходит движение, которое можно объяснить лишь тем, что в собор входит некто значительный, имеющий свиту и охрану.

  – Неси просфоры сюда!– говорит настоятель Сергею Алексеевичу. Однако тот на первом шаге хватается за колено, и о. Мефодий смотрит на меня.

   Я вбегаю в алтарь, где о. Димитриан, потребляет оставшиеся дары, и спрашиваю:

  – Где просфоры настоятеля?

   Дьякон показывает на металлическую тарелочку, находящуюся на краю жертвенника. Я протягиваю руку, чтобы взять ее, и тут же получаю удар-хлопок по пальцам, нанесенный о. Димитрианом. Мирянам нельзя ничего касаться на жертвеннике и престоле, таковы правила, дьякон должен сам подать мне. Но у меня почему-то возникает предположение, что он знает, зачем требует просфоры о. Мефодий, и хочет ему воспрепятствовать. Я терпеливо жду, когда о. Димитриан опустошит причастную чашу, вытрет губы платом, и тогда, подчеркнуто медленно, отдаст просфоры. Тяжко вздохнув, я возвращаюсь, заранее дрожа при мысли о том, что со мною сделает настоятель. Впрочем, о. Мефодий безразлично реагирует на мою задержку, он словно знает, что я в ней не виноват.

   Молебен заканчивается, о. Онисий кропит св. водой верующих. О. Андрей и о. Наум, боясь сделать что-нибудь не так, стоят неподвижно и смотрят, как губернатор и Каганович троекратно лобзаются с вежливо улыбающимся о. Мефодием.

  – Неси просфоры обратно в алтарь, и корцы со св. водой тоже возьми! – говорит Сергей Алексеевич, подавая мне, – гости туда пойдут. И скажи дьякону, пусть выметается из алтаря, а то, схлопочет! Чего он там застрял?

   Я бегу в алтарь, и передаю слова Сергея Алексеевича. Но дьякон продолжает стоять у жертвенника, как ни в чем не бывало. Я кладу просфоры и св. воду на столик для записок и разворачиваюсь, чтобы уйти. Тут южная дверь открывается, и в алтаре появляется о. Мефодий с губернатором и Кагановичем. У них идет разговор о том, почему Серпуховской район и Серпухов, разные территориальные образования, объединены в одно благочиние.

   Я тихонько направляюсь к северной двери, желая через нее незаметно исчезнуть: боюсь своим присутствием вызвать неудовольствие у высокочтимых гостей. А вот о. Димитриан совершает, на мой взгляд, ужасный поступок: он, стараясь выглядеть более приветливым, чем о. Мефодий, лезет к Кагановичу целоваться.

  – Ты кто? – изумленно спрашивает олигарх, доставая из кармана платочек, чтобы вытереть после поцелуев лицо.

  – Дьякон! – кратко представляется о. Димитриан, и бросается целовать губернатора.

   Тот, умело отстранившись, спрашивает о. Мефодия:

  – Что происходит?

  – Проявление любви, что ж тут поделаешь! – говорит настоятель, пожимая плечами.

  – Ну, хорошо, хватит, ступай! – говорит губернатор, похлопав дьякона по плечу.

  О. Димитриан, криво улыбаясь в лицо настоятелю, выходит через южную дверь. Я отворяю северную дверь, и тоже покидаю алтарь.

  – Что в алтаре случилось? – спрашивает у меня Сергей Алексеевич, наверное, заметив что-то необычное в поведении дьякона, присоединившегося на солее к священникам.

  Поскольку о. Онисий произносит проповедь на тему праздника, и все слушают ее, мне кажется неудобным в такой момент затевать разговор. Поэтому я кратко отвечаю:

  – А, пустое!

  – Хорошо, не хочешь рассказывать, тогда иди, налаживай крестный ход, настоятель тебя благословил! – явно наслаждаясь тем, как у меня вытянулось лицо от такого задания, говорит Сергей.

  – Устал, мочи нет! – откровенно говорю я.

  – Ничего, помолись, Бог укрепит. А Костя поможет! – произносит Сергей Алексеевич, затем добавляет, – и, чтобы все было благоговейно. А то, смотри у меня! – и грозит мне пальцем.

  – Хорошо, хорошо! – понурившись, отвечаю я, и иду искать Костю.

   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

   Икону Христа в тяжелом серебряном окладе принимает Василий Михайлович, небольшой образ св. Николая достается Маргарите Ивановне, а молодая девушка из хора, опекаемая регентом и ее спутником, робко вызывается нести изображение Пресвятой Богородицы.

   В общем-то, организовывать больше нечего. В городе все давно знакомы и сами знают, кто за кем пойдет, и что понесет. Единственный вопрос, который у меня остался нерешенным – кому вручить свечной фонарь? Атаман казаков, колоритный мужчина с серьгой в ухе, когда я к нему подхожу, говорит, туманно улыбаясь, что он не сможет оправдать столь высокое доверие.

   Я попадаю впросак, и спрашиваю у Кости, кому вручить фонарь.

  – Только не мне! – говорит он, показывая, что у него уже есть чаша со святой водой.

  – А кому тогда? – интересуюсь я, испытывая раздражение от того, что, похоже, есть местный нюанс, связанный с ношением фонаря, который мне неизвестен, и вместо того, чтобы объяснить, новые знакомые ставят меня затруднительное положение.

   Неожиданно Костя меняется в лице, словно хочет о чем-то предупредить. Я понимаю его так, что он заметил подходящую кандидатуру, и оборачиваюсь. Однако против ожидания я вижу бывшего мэра Павлова. Конечно, это не тот человек, который может идти во главе процессии.

   Но у меня возникает желание посмотреть ему в глаза. Если, как меня уверяли Марчуки, он причастен к смерти брата, я непременно это пойму. Скрыть участие в убийстве не под силу даже опытному лицедею. Старательно копируя Женю, я спрашиваю у Павлова:

  – Желаете ли нести фонарь на крестном ходе? Большая честь!

   Не отводящий глаз от хористки с иконой Богородицы, Павлов реагирует на предложение очень странно. Услышав мой голос, он нервно скользит по мне взглядом, после чего, не издав ни звука, разворачивается и уходит, как я понимаю, прочь из собора. Я остаюсь в недоумении относительно мотива его поступка, хотя считаю себя неплохим физиономистом.

   Поскольку я так и не нашел, кому отдать фонарь, то обращаюсь к человеку, с которым Павлов перебросился парой фраз перед тем, как я подошел:

  – А вы, не желаете?

  Свита Фетисова, за исключением невзрачной девушки в последнем ряду, смотрит на меня так, будто я предложил что-то неприличное. Но как раз мнение советников не интересует главу района. Он склоняет голову так, словно не хочет, чтобы кто-то заметил это движение, и смотрит боковым зрением на невзрачную девушку, ища ее одобрения. Она стеснительно улыбается ему уголками губ, и он тотчас берет у меня фонарь.

   Я оборачиваюсь, и вижу неодобрительный взгляд Кости. Хочу шепотом спросить у него, в чем дело, но тут дверь алтаря открывается, и из алтаря выходят о. Мефодий с гостями.

   Настоятель остается на солее, а губернатор и Каганович направляются к выходу. Заодно с ними, тянется и большая часть народа. Хор по знаку настоятеля, чтобы как-то скрасить возникшую неловкость, связанную с тем, что люди покидают храм без благословления священника, поет праздничные тропари. Губернатор и новый градоначальник, предположив, что их чествуют на прощанье, машут руками, словно после митинга прощаются с избирателями.

   Храм становится полупустым, что вызывает, с одной стороны, грусть, а с другой – сам не знаю, почему, облегчение. У настоятеля, как мне кажется, тоже камень с души свалился. Однако это не мешает ему раздраженно спросить:

  – Кто Фетисову фонарь дал?

  – Я, батюшка! А что? – спрашиваю я, опять почувствовав себя виноватым.

  – Да ты хоть знаешь, кто он? – крайне недовольный, говорит о. Мефодий, благо, за еще продолжающимся пением хора, его, кроме меня, никому не слышно, – это же у нас главный колдун и погубитель человеческих душ! Запретить ему ходить в храм я не могу, а вот участвовать в церковных мероприятиях, ни в коем разе не дозволяю! Иди, отними у него фонарь, скажи, что ошибся, сам пойдешь!

   Фетисов, судя по выражению его лица, знал, что так и будет. Когда я подхожу к нему, он без каких-либо слов с моей стороны, протягивает мне фонарь. Однако я замечаю странную вещь: в глубине души он сожалеет, и в нем, по, казалось бы, такому пустячному поводу, вспыхивает внутренняя борьба. Еще больше меня удивляет, что глава района опять, стараясь не афишировать, смотрит на «невзрачную» девушку.

   Впрочем, через секунду Фетисов перестает меня волновать: начинается крестный ход. Я на ходу открываю задвижку фонаре, чтобы зажечь его зажигалкой, но внезапно рядом со мной, напугав меня, возникает алтарник. Вздрогнув, я интересуюсь у него:

  – Сергей Алексеевич, ты как та потусторонняя сила, о которой в храме непринято вспоминать. Каким образом ты перемещаешься?

  – За всеми глаз да глаз нужен, вот и приходится чудеса показывать! – отвечает он, и спрашивает, – ты почему зажигалку в руке держишь?

   – А зажигалка чем тебе не угодила? – со вздохом спрашиваю я.

  – Ею не благоговейно фонарь зажигать! – погрозив пальцем, говорит он, и подает с подсвечника горящую свечу, – наќ-ка, зажги ею, так будет лучше!

   По исполнении я закрываю фонарь и собираюсь вернуть свечу Сергею Алексеевичу, но обнаруживаю, что он исчез, а вместо него позади меня идет настоятель. Растерявшись, я гашу свечу и засовываю ее в тот карман Женькиных брюк, где и так уже много стеарина.

  – Ты чем там занимаешься? – недовольно шепчет мне в спину о. Мефодий, – тебе на пятки наступают, поспешай!

   Выйдя из собора первым, я имею возможность по достоинству оценить солнечный день, и необыкновенно красивый вид с соборной горы на Серпухов. Кроме того, на свежем воздухе мне становится значительно легче. Находясь в храме, я постоянно думал о том, что необходимо молится об упокоении брата, но не мог себя заставить: мучили спазмы и дыхание перехватывало. А теперь понял, почему – не могу привыкнуть к мысли, что больше не увижу Женю.

   Неожиданно я думаю, что исполнение мною пономарских обязанностей дает то, что люди на меня смотрят так же, как и на брата, и он продолжает жить, но уже в моем служении церкви. Ведь не зря верующие говорят: у Бога не мертвых, у него все живы.

   – Да когда же ты проснешься, – слышу я стон настоятеля в свой адрес, – иди уже! – я озираюсь, понимаю, что опять задерживаю всех, и двигаюсь вперед.

   Крестный ход сопровождается беспрерывным потоком настоятельской речи:

  – Кто ж так ходит? Ну, кто же так ходит? Казаки, вы что, в армии не служили? А-а, служили? Тогда почему ходите, как цыплята за курицей на заднем дворе? Где чинность, где торжественность? Хор, почему не поем? Дыхание не хватает? Хватает? Тогда поем! Крылов, Тихая, как вы несете иконы? На моих похоронах будете ходить с такими лицами! Татьяна Яр, ты икону Богородицы несешь, и в праздник! Слышишь, в праздник! От чего носом землю роешь? Так, Костя, ты где? Почему с кропилом слева от меня? Какой рукой, Костя, по-твоему, я верующих кропить должен? О. Андрей, читай Евангелие! Да кто ж так читает? Дьякон, держи ровно святую книгу, у священника перед глазами буквы прыгают! А что тогда прыгает? Очки? Надо же! А ну-ка, пусть о. Наум читает! Отец Наум, ах, отец Наум! Почему у тебя крест на груди завернулся к нам обратной стороной? Нет, почему? Все приходится делать самому! Нет, ну, абсолютно все! Хорошо, прочитал, теперь так: этих покропил, деток покропил, хор покропил, идем дальше. Нет, это не фонарщик, это наказание нам на грехи! Позор, такого еще ни на одном крестном ходе не было! Ни на одном! Как он идет! Анатолий, внимай моему слову! Вот левая шеренга казаков, вот правая, ты должен идти точно посередине! Просто, как на Луну слетать! Нет, Анатолий, скажи мне, что у тебя с ногами? Да, с твоими, твоими...

   Несмотря на то, что о. Мефодий ничего приятного не говорит, настроение у него, как и у всех прихожан, приподнятое. Я вижу повсюду улыбки.

   После того, как крестный ход заканчивается, и мы приходим в алтарь, настоятель, уже без шуточного тона, распекает дьякона:

  – Нет, о. Димитриан, скажи мне, зачем ты полез целоваться к Кагановичу?

  – Как же! – с «наивными» глазами объясняется дьякон, – хотел показать, что в соборе служат доброжелательные клирики.

  – Ты не это хотел показать. Ты намеревался меня позлить! – возмущенно произносит настоятель.

  – Да нет, что вы! Я стремился совершить правильный поступок! – настаивает о. Димитриан.

  – Я тебя прошу, отец дьякон, запомни: больше к тем, кто приходит ко мне, ты не подходишь! Вот, станешь священником, заведешь благодетелей, тогда с ними обнимайся и целуйся, сколько пожелаешь! – говорит настоятель, резко взмахнув рукой.

  – Так для этого сначала нужно, как вы правильно заметили, о. Мефодий, стать священником! А я, сколько лет в дьяконах хожу! – с вызовом говорит о. Димитриан.

  – Все, достал ты меня! – побагровев, произносит настоятель, – я устал от тебя это слушать! Думаю, тебе за дерзость следует вымыть окна в алтаре.

  – Хорошо, – легко соглашается о. Димитриан, определенно считая, что добился того, чего хотел, а теперь можно и пострадать.

  – Так, где остальные бездельники? – раздраженный разговором с дьяконом, настоятель отворачивается от него, поворачивается к нам, и говорит – о. Андрей, ты вместе с нашим новоявленным «факиром» чистишь обожжённый ковер! И не так, как на литургии, когда сверху щеткой помахали, и все! Чтоб теперь ковер был у меня, будто вчера из магазина принесли!

   О. Андрей, как обычно, теряется не от сложности задания, а от настоятельского бушевания. А о. Мефодий, уже позабыв о нем, говорит о. Науму:

  – А ты, обалдуй, чего микрофон не выключил? На весь город опозорил! Теперь наверняка до митрополита дойдет, о чем мы тут беседовали. Вот, искупай – бери салфетки, и чисти престол снизу и доверху!

  – Хорошо, батюшка! – без энтузиазма произносим мы.

  – А чтобы вы и взаправду работали, я пока оставлю здесь о. Онисия. – Говорит настоятель, и, зашнуровывая поручни, оправляется в притвор, читать над мамочками молитву очищения после родов.

   ГЛАВА ПЯТАЯ.

   О. Димитриан стоит на широком мраморном подоконнике и моет окна, используя дурно пахнущее средство. Хорошо еще, что рамы открыты настежь, и на отсутствие воздуха жаловаться не приходится. О. Наум переложил все предметы с престола на жертвенник, и занимается полировкой латунных поверхностей дарохранительницы. О. Андрей и я двигаемся на четвереньках по ковру, вооруженные тазиками с мыльной водой, и квадратно – гнездовым способом обрабатываем черные точки на ковре. О. Онисий в облачении белого цвета сидит на скамейке, и, потирая сухонькими ручками острые, страдающие от подагры колена, и говорит, вроде нам, и, в тоже время, ни к кому из нас не обращаясь:

  – Подумаешь, убираться заставили! Да в прежнее время за такие высказывания, какие вы себе позволяете, пожизненно в глухой монастырь ссылали! Зарубите себе на носу, патриарх – это все, что у нас есть! Убери его – и начнет сыпаться, не соберешь! Вон, что в соседнем государстве делается! Самочинно объявили о создании собственной православной церкви, хотят своего патриарха. А почему до сих пор ничего не добились? Потому что настоящие православные верующие стоят за единство церкви! Патриархов не бывает плохих или хороших, как не бывает плохих или хороших веков для жизни. Не нам выбирать, когда рождаться и умирать, и кого Бог поставит над нами. Но мы можем обозначить свой жизненный путь, выбрать гордыню или смирение. Хочу вам рассказать старую притчу: в древнем монастыре так получилось, что братья проголосовали за наместника, молодого монаха. Он возгордился, и ночью, ворочаясь без сна, стал приписывать себе самые необыкновенные достоинства. Но под утро к нему явился ангел, и сказал: «особенно не обольщайся, ты не блещешь добродетелями! Вышло так, что братья в этом монастыре сильно грешат пред Богом, и Он указал им на тебя, как на того, кто будет закрывать глаза на их прегрешения. Но ты человек властный, и наказание братьям будет заключаться в том, что вместо послаблений, они много от тебя пострадают». Суть из того, что я рассказал, дорогие мои слушатели, извлекайте сами!

  – О. Онисий, настоятель зовет вас на помощь! – говорит Сергей Алексеевич, приоткрыв дверь в алтарь, и тут же, по своему обыкновению, исчезает, растворившись в воздухе.

  – Да-да, конечно! – произносит священник, и, с трудом поднявшись по причине боли в ногах, уходит.

  – И зачем ты открыл этот ящик Пандоры? – с укоризной о. Андрей говорит о. Науму.

  – Можно подумать, я один тут все делаю некстати! – восклицает о. Наум,– а сам то, чего горящий уголь топтал?

  – Меня бес попутал! – прямодушно говорит о. Андрей.

  – Ага, как же, бес! – подает голос дьякон, перелезая с подоконника на подоконник, – рассказываю по такому случаю анекдот: как-то архимандрит монастыря, обходя в пост кельи, застукала монаха, готовящего яйцо на церковной свече. В ответ на попреки архимандрита, монах, как и о. Андрей, заявил: «бес попутал». Тут же из дымохода раздался обиженный голос: «чуть что, так сразу бес, бес! А я сам в первый раз вижу, чтобы церковную свечу использовали для приготовления пищи». Архимандрит с монахом, так в обморок и упали!

  – Ну, хорошо, признаю, я раззява! – говорит о. Андрей. Он опускает голову, и с противным скрежетом водит щеткой по грязному участку ковра.

  – Да никто не виноват, – вступаю я в разговор, – выпадение уголька, это та неловкость, которая может произойти с каждым! Мне кажется, что настоятель намеренно ведет себя так, чтобы мы постоянно чувствовали за собой вину.

  – Знаешь, Анатолий Иванович, раз у нас тут притча за притчей, расскажу тебе еще одну. – Говорит о. Андрей, поднимая от мыльной пены глаза, – недавно в крупном городе удалось восстановить монастырь за короткий срок. Освящать пригласили митрополита. Он после службы решил прогуляться по территории, оценить фонтаны, ну, и прочие красоты. Случайно заметил на самом видном месте забытую строителями грязную табличку «туалет». Так всей братии влетело, а наместнику монастыря, который рассчитывал на высокую награду, объявили выговор!

  – И какой мы должны сделать вывод из этой истории? – не понимая, к чему это он, спрашивая я.

  – В православии тот считается спасающемся, кто смиряется перед любыми обстоятельствами, и постоянно чувствует себя виноватым. Даже тогда, когда заслужил поощрения. – Поясняет о. Наум ход мысли о. Андрея.

  – Верно! – восклицает о. Андрей, – весь человеческий род прегрешил пред Богом, начиная с Адама, и Господь хочет, чтобы мы признавали это, но не на словах, а на деле. Он подал нам пример такого смирения, позволил распять себя без всякой вины. А что касается меня, так я виноват, и очень виноват! Мне поделом достается!

  – Да в чем же? Скажите, сделайте милость! – восклицаю я.

  – Он своего митрополита обманул! – отвечает о. Наум, опережая о. Андрея.

  – Обманул!– горько вздыхает о. Андрей, и, заметив мой недоумевающий взгляд, объясняет,– я служил в Љ... епархии, в глухом районе, без жилья. А жена у меня из Серпухова, и, когда она получила в наследство квартиру, мы сразу захотели перебраться. Я знал, что митрополит против моего перевода, он ожидал оживления того района после строительства дороги, и говорил об этом моему знакомому, секретарю епархии. Я пошел на хитрость: когда митрополит уехал лечиться, подошел к викарному епископу. Сказал ему, что согласовал вопрос с митрополитом, и викарий подписал мое прошение. Что ж, я добился своего, но история стала известна о. Мефодию. И теперь, он мне житья не дает. Я бы рад обратно, в свою епархию, да поезд этот уже ушел!

  – Ушел! – как эхо, подтверждает о. Наум слова о. Андрея.

  – Но я-то, ладно, у меня всегда всё не так, а ты зачем ты, ни с того, ни с сего, на рожон полез? – о. Андрей спрашивает у о. Наума.

  – Да достало, нет сил, молчать! – со вздохом произносит о. Наум.

  – О чем это вы? – спрашиваю я, мне такие разговоры в алтарях в новинку, поэтому интересны.

  – Об архаизмах в русской церкви, конечно! – отвечает О. Наум, – Перешли же мы в храмах на электрический свет, для чего же сохраняем свечи? Я смотрел сюжет о христианстве в Японии, так у них там верующий платит, и на подсвечнике зажигается светодиод. Роспись в японском храме, спустя много лет, выглядит, как в день открытия! А у нас полы в жирной грязи, и стены закопчены, будто мы живем в средние века! Появилась даже такая профессия – мойщик храма изнутри. А толку-то? Собор в том году помыли, а в этом, хоть опять мой! И про кадила что хочу сказать: сколько алтарей видел, все они усыпаны пеплом! Научный прогресс мы не отвергаем, новые открытия даже благословляем. Так почему же самим нельзя использовать аккумуляторные кадила с электрической спиралью?

  – Про эти твои идеи все давно знают, и рекомендуют помалкивать! – говорит о. Андрей, – ты еще богослужебный язык вспомни!

  – И вспомню! – принимается горячиться о. Наум, – это невозможно, церковнославянский, на котором ведется служба, коверкают, кому не лень! Только сегодняшние «факиры» Евгения Ивановича, чего стоят!

  – Да не было никаких факиров! Это бубенцы на кадиле звенели, вот и послышалось! – возмущаюсь я, прополаскивая грязную тряпку в тазике.

  – Послышалось, не послышалось! Без разницы! Все равно в храме никто не понял, кроме нас, что Евгений Иванович лажанулся. А в другие дни я сам, читая незнакомый акафист, не справляюсь с артикуляцией. Такое говорю, что вспоминать стыдно. Да в благочинии, если честно, церковнославянский, кроме настоятеля, никто толком не знает! Особливо батюшки, которые не учились в семинарии. Они вообще, блуждают в темном языковом лесу! Но это, предположим, не главная беда. Главная беда – это то, что язык службы не понимают прихожане! Если у меня человек спрашивает, как ему приготовится к причастию, то я ему говорю, что необходимо прочитать положенные каноны. И обычно слышу: прочитать – то я прочитаю, но кто мне объяснит смысл прочитанного? Уже в самой подготовке к причастию заключается некое несоответствие того, что мы проповедуем, с тем, что есть на самом деле. Понятно, что при возникновении церкви в Руси не было языка, который мог бы лечь в основу богослужения. Но сейчас-то он есть!

  – Э-э, батюшки, боюсь, ваши мысли верующие не оценят! – говорю я, отжимая воду из своего орудия труда.

  – Да где они, верующие? – спрашивает риторически о. Андрей, – похоже, ушли от нас на пляжи Оки! Надо понимать, что тех, кто сегодня ходит в храм, привели такие священнослужители 20 века, как Иоанн Крестьянкин, или Николай Гурьянов. А что наше поколение? Мы просто почиваем на их лаврах! Мученики сталинских лагерей сделали все, чтобы церковь жила. Но мы, нынешнее священство, оказались ли достойны их подвига? По событиям, которые происходят на исконно русских землях, видно, что нет.

  – А события тут причем? – перестав чистить стекла, удивленно спрашивает о. Димитриан.

  – Потому что часть русских собираются отказаться от родного языка, – отвечает дьякону о. Наум, – а поскольку мы постоянно говорим о так называемом «русском мире», то единственный способ доказать, что он действительно существует и самодостаточен – это сделать русский язык, богослужебным языком. Тогда люди, говорящие на русском, реально почувствуют, что он действительно особенный, наш язык, на котором можно и нужно общаться с Богом! А у нашего духовенства все силы расходуются на споры о том, что благоговейно, а что нет. Посмотри, сколько книг уже написано на эту тему! А на телевидении? Каждый день иерархи нашей церкви часами толкуют о мельчайших нюансах православной жизни, и складывается такое впечатление, что мы, признавая Новый Завет, на деле живем по Ветхому!

  – Этак вы Русь ввергнете в раскол посильнее, чем был при патриархе Никоне! – выражаю я свое мнение батюшкам.

  – Почему? – удивляется о. Наум, – вина в том расколе лежит не на реформах, которые тогда проводились, их нужно было провести, а целиком на Никоне. Он делал их не для блага церкви, а в политических целях, для укрепления личной власти.

  – Да у нас, как ни берутся что-нибудь преобразовать, в результате, только хуже получается! – говорю я.

  – А хуже, чем происходящее с Русью сейчас, представить трудно! – говорит о. Андрей, – идет гражданская война, русский народ делиться надвое, и на отделяющейся половине русских земель гибнет православная вера и русский язык. А наш патриарх в это время с папой целуется! Да разве раскол при Никоне может сравниться с такой бедой?

  – Вы еще скажите, что в этой трагедии наш патриарх виноват так же, как Никон в том расколе! – не выдержав напряжения, с которым мы обсуждаем такие важные вопросы, я оставляю мытье ковра, и сажусь на скамейку, справа от горнего места.

  – А кто же еще? – о. Андрей, бросив свою тряпку с тазик, усаживается рядом со мной, и говорит – зачем тогда его выбирали? В России патриарх больше, чем высшее должностное лицо. На него уповают, возлагают надежды, молятся! Нынешний патриарх очень хотел стать патриархом, поместный собор был организован так, что у его соперника, очень авторитетного митрополита, не было шансов. Мирян, которые могли бы за того митрополита проголосовать, было очень мало, а ведь они и есть, по большому счету, церковь, без них мы всего лишь жалкая кучка маргиналов!

  – Не жалуете вы нашего патриарха, мои дорогие батюшки, вот и причина ваших речей! – говорю я.

   О. Наум отходит от жертвенника, подсаживается к нам, и, глядя мне в глаза, произносит:

  – Это неправда! Мы, русские православные священнослужители, способны жаловать, как показывает история, даже прокуроров во главе церкви. Вопрос не в нас. А в нашем, русском народе! А он правящего патриарха, в отличие от его предшественника, не признает! Для ясности я выражусь так: если хочешь быть патриархом, так будь им! А он им стал, но им не является!

  – Вы осуждаете первосвятителя, каяться придется! – говорит о. Димитриан, присоединяясь к нам на скамейке.

  – Ничего подобного! – отрицая обвинение, машет рукой о. Андрей, – Осуждение, это когда говоришь о человеке, как о личности. А мы предугадываем суд истории, то, что о правлении нашего патриарха будут писать потомки. Для них мы составляем суждение современников, таким, каким мы видим патриарха среди нас. А видим мы, что он не справляется со своими обязанностями.

  – Но патриарх не может уйти в отставку! Что ему делать, даже если он и понимает свою недостаточность? – высказывается дьякон в защиту патриарха.

  – А почему не может? – деланно удивляется о. Наум, – папа Римский, значит, может, а патриарх Московский не может? Русскую нацию создала и удержала от исчезновения в веках русская церковь. Нам нужен патриарх, который будет объединять нас, и сможет вымолить у Бога чудо единения русских! А мы имеем патриарха, за которым приходится постоянно тушить пожары скандалов. Патриарха, который до сих пор не созвал собор и дал оценку страшного бедствия на русской земле. Патриарха, за которого стыдно смотреть в глаза прихожанам!